Низвергая сильных и вознося смиренных. Эпизод 41. (Глава 41)

Эпизод 41. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина
(сентябрь 932 года от Рождества Христова).

Почти всё жаркое лето 932 года плебеи Рима, а также многочисленные гости, наводнившие собой его старые улицы, терпеливо ожидали от своих властителей обещанных им хлеба и зрелищ, которые оправдают все те жертвы и хлопоты, на которые пошла чернь, лишь бы оказаться свидетелем грандиозных событий. Однако римская жара уже пошла на спад, а вместе с ней вдруг начали исчезать и слухи о предстоящих коронациях в городе. Хозяева тогдашней жизни и главные бенефициары ожидаемых празднеств окончательно запутались в паутине своих шахматных комбинаций, их челядь терялась в догадках, а среди горожан и прибывших заметно росло разочарование от несбывшихся надежд. К тому же кошельки гостей Рима к этому моменту уже здорово отощали, и разум многих заставлял с тоской смотреть в направлении родного дома, который они несколько месяцев назад так горделиво покидали, будучи в плену самых радужных надежд. Ещё несколько недель, и начнутся дожди, что сделает многие дороги труднопроходимыми, а посему волей-неволей из римских ворот потянулись прочь грустные ручейки разорённых и раздражённых своей неудачей людей. Большинство весенних пилигримов к сентябрю всё ещё оставались в Риме, но их присутствие уже не приносило прежней прибыли негоциантам — кстати, единственным, чьи мечты этим летом в какой-то мере оправдались, — зато добавляло головной боли римлянам и их милиции, ибо, растратив свои деньги, люди, как правило, не видели иного способа выжить, кроме как путём воровства и разбоя. Не проходило ночи, чтобы в Риме не случалось порядка десятка кровавых ограблений, причём основное раздражение у местных сфокусировалось на бургундцах, от которых так много ждали и от которых теперь не знали как отделаться. А между тем последним приходилось едва ли не хуже всех: королевская казна мелела, и в конце августа Гуго скрепя сердце приказал половине своей дружины вернуться в Павию под управление малолетнего Лотаря.
В начале сентября случилось событие, заставившее плебс немного приободриться: в Рим пожаловал прославленный народной молвой Одон Клюнийский. Слава о монастыре как о новом очаге благочестия, разгоревшемся под мудрым началом отца Одона, широко распространилась по Европе, достигнув далёкой Британии и вдохнув жизненные силы в сердца притесняемых христиан Кастилии и Басконии. Для Гуго и, в меньшей степени, Мароции появление авторитетного аббата стало сюрпризом, который они тут же пожелали использовать в своих целях. Сам же Одон прибыл в Рим со вполне конкретными намерениями получить от папы Иоанна давно обещанную буллу для короля Рудольфа Бургундского, согласно которой Клюнийский монастырь переходил в непосредственное подчинение Викарию Христа.
Почти всю дорогу к Риму отец Одон проехал на мулах, однако вблизи Соляных ворот спешился, дабы ни у кого из встречающих не возникло случайной аналогии со въездом Христа в Иерусалим верхом на осле, а стало быть, не возникло повода обвинить святого человека в неуместной гордыне. Аббат в таких вопросах был чрезвычайно предусмотрителен и щепетилен, считалось, например, что ту поездку в Рим он совершил в одиночестве, целиком полагаясь на защиту и волю Господа; между тем поодаль, не упуская своего учителя из виду, за Одоном всё это время шли несколько десятков человек, почитавших его. Одон не звал их и не считал нужным прогонять, а сами ученики полагали, что очистят свои души, совершив со святым старцем паломничество в Рим, и тщились послужить Одону щитом и мечом Господним, если аббат вдруг на своём пути встретит людей, не знающих Христа, будь то сарацины Фраксинета или разрозненные банды венгров.
Ни король, ни сенатрисса не встречали Одона. Прекрасно зная мнение монаха относительно подобных встреч, они остались ждать его в замке Ангела. У Соляных ворот отца Одона встретил сам папа, а также его младший брат Альберих, молодые представители римской власти. У ворот собралась толпа в несколько сотен людей, и в момент, когда нога благочестивого аббата шагнула на римскую землю, воздух сотрясли приветственный бой литавр и рёв бюзин. Одон недовольно поморщился от столь пышного приветствия, и наблюдательный Альберих взмахом руки прекратил музыкальное безобразие. Также Одон не проявил удовольствия, когда толпа в благостном порыве опустилась перед ним на колени, и стражам Альбериха даже пришлось насильно поднять с земли наиболее ретивых поклонников клюнийца. В свою очередь папа Иоанн, поймав настроение Одона, не позволил тому поцеловать себе руку, а заключил в объятия, как равного себе. Правда, в следующий момент понтифик допустил небольшую ошибку, пригласив аббата в свою колесницу. Одон вежливо отказался, заявив, что направляется в Латеран, а к матери церквей и к её великим святыням подойдёт, только натрудив предварительно свои ноги.
Папа Иоанн произнёс по этому поводу несколько высокопарных слов, отмечающих смирение и чистоту души аббата, и уже готовился было залезть в свою колесницу, как его поймал за руку Альберих и на ухо шепнул папе дельный совет. Понтифик тут же изъявил желание присоединиться к Одону в его пешем паломничестве, за что был удостоен от монаха ответной похвалы. Также решение папы с умилением приветствовала толпа, которая до сего момента отдавала отцу Одону заметно больший почёт и внимание, чем главе Вселенской церкви.
Папа и монах рука об руку последовали по улицам Рима, время от времени о чём-то беседуя. По обеим сторонам улиц бежали стражники Альбериха, освобождая дорогу паломникам от встречных зевак. Сзади также шла пешая и конная милиция, которую возглавлял Альберих, не спуская глаз со своего брата и высокого гостя. Замыкали шествие ученики Одона и римская толпа, которая была по большому счёту предоставлена себе, а посему приветственные крики Одону и попытки даже исполнить церковные псалмы время от времени прерывались скандалами и визгом жертв карманников.
Путь до Латеранской базилики занял почти два часа, и папа Иоанн к концу пути притомился гораздо более своего старшего товарища, так что благочестивые мысли понтифика всё чаще стали уступать бытовым соблазнам. Однако Одон приготовил для него новое испытание. Завидев стены Латерана, смиренный монах опустился на колени и уже на коленях, стирая их до крови о камни мостовой, прополз оставшиеся метры до великих дверей базилики. Иоанну ничего не оставалось, как последовать за аббатом, в сопровождении насмешливого взгляда своего младшего брата. Многие из римской толпы с воодушевлением присоединились к ним, и приезд авторитетного монаха, таким образом, превратился в акт массового религиозного поклонения.
Здесь надо отметить, что отец Одон вовсе не стремился удивить своей набожностью Рим, и в его рвении не было ничего показного. Латеран, равно как и другие центры христианства, с глухих времён и до наших дней был свидетелем многочисленных сцен религиозного фанатизма, когда паломники, стремясь к очищению своих вечных душ путём оскорбления бренного тела, на коленях ползли многие мили к священным реликвиям, покрывая себя ударами плетью, грызя камни и демонстрируя прочим малоприятные свидетельства долгого отказа своему телу в элементарной заботе. Представьте себе, что большинство из них также не стремились своим поведением произвести впечатление на окружающих и уж тем более добиться для себя каких-либо благ. Никакой театральности — многие искренне считали себя ответственными за мучения Христа, ещё больше полагали свой земной путь исключительно борьбой с грехом, причём борьбой безнадёжной и проигранной ещё до рождения, а потому позволяющей надеяться исключительно на милость Всевышнего. И прежде чем торопиться упрекать жертвенных пилигримов, отшельников и аскетов в бессмысленности поведения и религиозном фанатизме, представьте себе, в скольких душах праздных зевак, наблюдающих их, они породили стыд за реальные, а не мнимые грехи, сколько готовящихся преступлений, быть может, предотвратили, каким укором они всегда были для коронованных особ, порой переходивших грань приличий в своих деяниях.
Папа любезно позволил пресвитеру Латеранской базилики отслужить мессу, скромно отведя себе роль рядового прихожанина, а на деле получив возможность некоторое время отдохнуть. Одон не возражал, но после мессы он безжалостно объявил папе о своём желании теперь добраться до Ватикана. И разумеется, пешком. Иоанн с трудом подавил в себе стон и с кривой улыбкой пожелал сопроводить неутомимого аббата. Альбериху также потребовались усилия, но только для того, чтобы подавить неуместный смех.
Дорога до Тибра заняла ещё два с лишним часа, после которых на многих в процессии, включая понтифика, было уже просто жалко смотреть. Папа с трудом поддерживал разговор с Одоном и только молил небо укрепить его ноги, чтобы, не дай Бог, не растянуться внезапно перед всеми на каменной мостовой. Он едва не задушил Одона в объятиях, когда тот, завидя Тибр, сообщил о своём намерении добраться до Ватикана завтра утром, а сейчас направиться к Замку Ангела и склониться в почтении перед королём Италии. И пусть до стен Ватикана оставалось менее полумили, папа был готов признать отца Одона святым уже за одно это. Едва только понтифик с монахом переступили порог замка, как измученный Иоанн, не обращая уже ни на что внимание, завалился на скамьи, расставленные во дворе.
А скамьи эти предназначались якобы для всех желающих посетить этим вечером Замок Ангела. Только с таким условием отец Одон согласился на приглашение Гуго и Мароции отужинать и заночевать у них. Этим аббат давал понять, что в любое время и при любых условиях готов делить с простыми и грешными и свой кров, и свою пищу и никогда не позволит даже королю отмечать себя более прочих. Однако помимо благочестия Одона имела место известная горделивость знати, а также соображения безопасности. Поэтому, впустив Одона, стража замка быстренько закрыла ворота, оставив большинству его сопровождающих перспективу заночевать на берегу Тибра, где их благочестие и смиренность почти наверняка подвергнутся серьёзному испытанию.
Одон попробовал протестовать, но Гуго с самой радушной улыбкой успокоил его, заверив, что сегодняшний ужин он, его родня и вассалы проведут вместе со своими слугами, а стало быть, аббата среди прочих никто не будет стремиться выделять. Король знал, что делает, он уже не единожды так поступал с Одоном, пускай требования аббата всегда считал чудачеством, а потому во всём внутреннем дворе замка были заранее расставлены скамьи и столы, на которых, дабы опять-таки не смущать монаха, была подана самая простая снедь.
После короткой молитвы двор приступил к ужину. Пренебрегая простотой стола, папа Иоанн накинулся на еду, словно оголодавший хищник, которому в его многодневной охоте наконец-то улыбнулась удача. Гуго и Мароция, напротив, к еде почти не притронулись, благо оба они успешно подкрепились перед визитом аббата. Несмотря на строптивость монаха, стол, за которым сидели Его Святейшество, король с супругой и сам Одон, был накрыт на небольшом удалении от прочих. Помимо них за столом нашлось также место граф Бозону, его жене Вилле и даже, к вящему неудовольствию короля, Альбериху. Последнего пригласил сам аббат.
В течение ужина беседа всё никак не складывалась, и проницательный Одон быстро пришёл к выводу, что собравшихся разделяют серьёзные противоречия. Впрочем, он сегодня получил достаточно предварительной информации от понтифика, пока прогуливался с ним за ручку по улицам Рима, так что сейчас аббат лишь приводил в окончательный порядок свои умозаключения. Он также быстро определил главное противостояние, подметив, что король и сенатрисса подчёркнуто холодно ведут себя друг с другом, избегая встречаться взглядом.
— Мои братья в молитвах своих ежедневно воздают хвалу Господу, Своей волей и милостью закрепившему союз могущественного короля Гуго с одной из великих дочерей святого Рима.
Могущественный король и дочь Рима благодарно улыбнулись монаху, после чего вновь потупили взоры.
— Все мы ждали продолжения великих вестей из Вечного города. Святой Рим должен обрести себе защитника, каковым в своё время стал король Карл.
— Великая весть требует великой подготовки, святой отец, — ответила монаху Мароция.
— И она была совершена в полном соответствии с договорённостями, — в тон ей добавил король.
— В ваших словах, ваше высочество, я слышу, что далее следует «но», — сказал Одон, изучая лица обоих собеседников. Остальные присутствующие обратились в слух, один лишь понтифик продолжал увлечённо восстанавливать силы после сегодняшней прогулки.
— Но возникли новые условия, о которых ранее не говорилось. Или умалчивалось, — король сделал акцент на последнем слове.
— Умалчивалось?
— Просто были забыты интересы лиц, также имеющих отношение к происходящему, — неожиданно заявил Альберих. Король смерил его обжигающим взглядом.
— В таком деле обиженных или обойдённых быть не должно, — произнёс Одон, и Альберих не смог скрыть удовлетворённую усмешку, услышав эти слова.
— Интересы лиц не всегда подразумевают их право, — парировал Гуго.
— Хвала вашей мудрости, могущественный король. — При этих словах монаха улыбка на лице Альбериха погасла.
— Эти права были в своё время грубо нарушены. Речь идёт о восстановлении справедливости, — поддержала Мароция порыв сына.
— О чём же, как не о справедливости, должен печься король! — Аббат метался из одного лагеря в другой, внимательно наблюдая за противниками.
— Права были нарушены людьми, чьи души сейчас находятся в ином мире. Но сейчас, восстанавливая права когда-то обойдённых, мы нарушим права тех, кто получил их вакантными и согласно своим заслугам, — сказал Гуго, после чего Одону всё стало ясно.
— Полагаю, что стороны, идущие к совместной великой цели, должны искать устраивающий всех компромисс, — сказал аббат.
— Он был бы найден, если была бы уверенность, что это внезапно возникшее условие станет последним, — ответил Гуго.
Король и аббат продолжали перекидываться репликами, но Мароция уже не слышала их. Удивительно, но беседа, от которой она жаждала увидеть для себя выход из создавшегося тупика, более не занимала её. Мгновением ранее она, откинувшись на спинку кресла, оглядела утомлённым взглядом всех присутствующих за столом, пока её глаза не остановились на оголённых до плеч руках Виллы Бургундской. На левой руке графини красовался золотой браслет искусной работы, оправленный драгоценными камнями, мягко поблёскивающими в темноте от пламени рядом стоящих факелов.
— Какая прекрасная работа! Это даже не греческие мастера, — заметила она.
Вилла, откровенно недолюбливавшая Мароцию и радовавшаяся охлаждению к ней короля, при льстивых словах приятно заулыбалась.
— Конечно, это арабский браслет.
— Восхитительная вещь. У вас блестящий вкус, у вас всегда были красивые вещи.
— Увы, это моя слабость и грех, — жеманничала по своему обыкновению Вилла.
— Разве может быть грехом тяга окружать себя прекрасными вещами? Если так, то и я грешна не менее вашего.
Мароция нравилась Вилле всё больше.
— Мои люди постоянно ищут на рынках Рима подобные вещи, но ни о чём подобном в последнее время не говорили. Откуда этот браслет у вас?
В глазах Виллы мелькнул испуг.
— Это старая вещь, которою я получила в наследство, — ответила она.
— Потрясающе, в Риме за неё дали бы не менее двадцати солидов.
— Двадцать пять, — поправил Мароцию Бозон. Та взмахнула ресницами и изучающе поглядела на него.
— Пусть так, но я вам, прекраснейшая Вилла, дам за него… м-м-м… сорок солидов, если вы сейчас же уступите мне его.
Алчность и женская страсть повели бой в душе Виллы. Но тут вновь вмешался её муж.
— Полагаю вашу цену весьма приемлемой, прекрасная сенатрисса. Но если только сей же час и только в знак уважения к вам. Потом нам будет тяжело расстаться с нашей фамильной вещью.
Мароция кликнула своего слугу, а он — её аркария. Спустя четверть часа сделка была совершена, и браслет перекочевал в руки Мароции. Та надела его на свою руку, сняла, вновь надела, громко восхищаясь его красотой и отдавая должное вкусу и благожелательности к себе со стороны Виллы. К окончанию ужина они расстались лучшими подругами, тогда как король и Одон окончательно уморили себя дипломатическими вывертами.
На следующий день в замок к Мароции явился отец Бенедикт, сухопарый, сурового вида пресвитер базилики Святого Климента. Мароция пригласила его подняться на верх башни, к своему излюбленному месту для тайных переговоров.
— Как идут дела во вверенном вам храме Господа нашего? — осведомилась она.
Отец Бенедикт, не до конца справившийся с одышкой, возникшей за время долгого подъёма по лестницам башни, шумно воздал хвалу Господу за милость, а сенатриссе за внимание и заботу.
— Как продвигаются дела с восстановлением баптистерия, пострадавшего от недавнего пожара?
Пресвитер заверил Мароцию, что работы идут полным ходом, однако от внимательного глаза сенатриссы не укрылось его секундное замешательство.
— Хватает ли вам средств для ремонта?
— Благодарение Господу, хватает!
— Успешно ли вы распорядились браслетом, пожертвованным мной ради этого дела?
На сей раз смущение отца было слишком очевидным, и у Мароции развеялись последние сомнения.
— Что-то случилось, отец Бенедикт?
Внезапно с виду суровый священник упал пред ней на колени и по-детски несуразно замахал руками и начал громко всхлипывать.
— О, простите меня, великодушная сенатрисса! Не иначе как гнев Господень настиг нас за грехи наши! Как иначе можно объяснить ту кару, что Господь всемилостивый наслал на нас? Он отныне более не хочет видеть, чтобы храм Его обновлялся!
— Что произошло?
— Браслет, который пожертвовали вы на благие цели, исчез!
— Как это могло случиться?
— Не иначе как волею Господа, не пожелавшего, чтобы храм Его строили руками таких грешников, как мы.
— Скорее Господь желает, чтобы вы тщательнее смотрели за имуществом храма.
— Вы полагаете, что кто-то из добропорядочных христиан, страшащихся Господа, мог украсть вещь, принадлежащую храму Его?
— Мне тяжело об этом говорить, не менее тяжело, чем вам. Но где хранился этот браслет?
— Казна для всех подобных даров хранилась в часовне, куда приходят только отцы нашей базилики, а также высокие гости, совершающие великие дары храму.
— И кто в последнее время помимо меня совершал подобные дары?
— Мессер Ратхис, барон Капуи, принёсший в дар базилики прядь волос святого Сикста. Мессер Феодосий, прибывший из далёких анатолийских земель и подаривший приходу серебряный кубок. Ещё был благородный граф Бозон и его жена Вилла, пожертвовавшие каждый по солиду на восстановление баптистерия. Но ведь непозволительно даже подумать, что кто-то из них мог…
— Ну разумеется, никто из этих благородных людей не мог этого совершить.
— Господь всемогущий…
— Господь всемогущ настолько, что не позволил никому, даже самым презренным рабам Своим, допустить, чтобы подаяния храму Его пропадали безвозвратно. Примите же, отец Бенедикт, этот браслет и постарайтесь на сей раз сделать так, чтобы дар мой пошёл по надлежащему назначению.
Ещё добрых полчаса Мароция не могла отделаться от расчувствовавшегося отца Бенедикта, а тот, тысячекратно используя свой небогатый лексикон, нескладно рассыпал свои благодарности Господу, Апостолам Петру и Павлу, бесчисленному количеству святых и замученных в Риме христиан, наконец, самой сенатриссе Рима и её славным предкам. Провожая растроганного священника за порог, Мароция тем не менее попросила его никуда в ближайшие дни не уезжать из Рима и при необходимости повторить рассказ о пропавшем браслете всем, кому она попросит. Новая подруга Мароции, наложница Роза, в этот вечер напрасно ожидала, что её госпожа перед сном навестит её. Мароция на какое-то время оставила мысли о Розе. Впервые после ультиматума Альбериха и последовавшей за этим ссоры с Гуго римской сенатриссе показалось, что она сможет найти фарватер и проскользнуть на своём корабле в открытое море, успешно миновав смертоносные скалы, нависшие над ней со всех сторон.