Низвергая сильных и вознося смиренных. Эпизод 44. (Глава 44)

Эпизод 44. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(ноябрь 932 года от Рождества Христова)

Римский Сенат времён порнократии не имел практически ничего общего с тем развитым инструментом государственного управления, каковым перед нами предстаёт Сенат по многочисленным свидетельствам граждан античного Рима. Созданный ещё первым римским царём Ромулом, Сенат незадолго до начала нашей эры уверенно держал в руках все нити управления самым могущественным государством мира и до поры до времени успешно пресекал все самодержавные замашки, проявлявшиеся среди самых талантливых своих представителей. Одним из первых поражение Сенату нанес Луций Корнелий Сулла[1], ставший пожизненным диктатором Рима и освободивший себя сам от принятого сана только под влиянием полчищ вшей, поразивших его грешное тело вследствие неведомой болезни, а скорее всего, высшего наказания. Следующие полвека Сенат с разной степенью успешности пытался противостоять двум триумвиратам, пока Октавиан Август не провозгласил самого себя принцепсом, а затем и великим понтификом Рима. С установлением империи Сенат не только не прекратил своё существование, но, напротив, заметно приумножил свои ряды. Если в первые годы своего существования в него входило не более ста представителей самых родовитых римских фамилий, то к закату Западной империи число сенаторов выросло до двух тысяч, а в их число всё чаще стали попадать люди незнатные и к тому же из сравнительно далёких провинциальных земель. Таковой была компенсация Сенату со стороны императоров — ограничение сенаторских прав и постепенное превращение Сената в послушный законодательный орган сопровождалось заметным расширением их рядов за счёт людей, лояльных цезарям и другой формы правления даже не представлявших. Сенат в таких условиях зато оказался живуч, он пережил своих диктаторов ещё на полтораста лет, прежде чем Рим, к началу VII века окончательно превратившийся в папский город, не отказался от Сената за совершенной ненадобностью.

С восстановлением Западной империи под могучей рукой франков, с возродившимися претензиями Рима на роль столицы европейской цивилизации возникла во многом ностальгическая потребность в реанимации многих утраченных атрибутов античного Рима. Светские правители, потомки лангобардских, греческих и франкских завоевателей, стремились распространить своё влияние на Рим и его владения, что вызвало упорное сопротивление со стороны римских епископов, отстаивавших церковный характер города. Папы оставались полновластными хозяевами Рима до самого конца девятого века, пока в результате начавшейся чехарды на Святом престоле, рядом невероятно безнравственных событий наподобие Трупного синода или убийства пап Льва и Христофора, авторитет Церкви в Риме не рухнул в бездонную пропасть, а сами папы не выпустили из рук все нити управления римскими патримониями.

С подачи двух удивительных друзей — престарелого папы Иоанна Девятого и юного императора Ламберта Сполетского — в Риме вновь заговорили о воскрешении Сената. Уже после смерти Иоанна и Ламберта, при папе Бенедикте Четвертом, Сенат был наконец сформирован. Его численность была далека до античной, в него вошли всего пятнадцать представителей самых уважаемых в городе фамилий. Увы, к моменту воскрешения Сената ветвистые деревья патрицианских родов в подавляющем большинстве своём прекратили существование, и, таким образом, в первом составе Сената преобладали греческие имена, среди которых нашлось место и Теофилакту, графу Тусколо, всего лишь за семь лет до этого прибывшему в Рим. Первоначальным принципом формирования Сената, в отличие от античного, являлась выборность и сменяемость, по сути это был скорее совет городского управления, тот же консилиум, существовавший до сей поры. Несмотря на благие намерения в духе старых греческих демократий, нового Суллу на этот раз долго ждать не пришлось. Как это очень часто бывает, самый напористый и хваткий среди сенаторов очень скоро подчинил себе всех остальных. Выдвинувшись в течение смутных лет вперёд прочих, Теофилакт приобрёл дополнительный авторитет в Сенате, предложив обособить римскую казну от казны папы и поручить Сенату право выбора главы городской милиции. Оба эти предложения были с восторгом приняты Сенатом, вновь, как ему казалось, заявлявшим всерьёз о своих правах, и естественно, что именно граф Теофилакт стал первым magister militum. Лиха беда начало, возрождать античные языческие институты — так возрождать уж полностью, и уже совсем скоро был воскрешён сан римского консула, который Сенат все также милостиво и благодарно возложил на графа Тусколо.

Следующим шагом к установлению диктаторской власти тускуланцев в Риме стало включение в Сенат представителей их семьи взамен сенаторов, исключённых решением собрания, либо выбывших по, скажем так, естественным причинам. Первым из родни в состав Сената попал юный висконт Теофило, старший сын Теофилакта. Однако рыцарь вскоре погиб в битве при Гарильяно, вместе с ним сложили головы ещё двое сенаторов, после чего представительство семьи Тусколо в Сенате не только не уменьшилось, но и возросло за счёт появления в их рядах супруги и дочери главы милиции. Таким образом, по традициям Сената был нанесён ещё один удар, так как до сей поры женщинам, за исключением уже как-то упоминавшейся Юлии Месы, бабки двух императоров, права управления Римом не предоставлялось.

Мароция прекрасно усвоила уроки, преподанные ей отцом, и во многом пошла дальше него. В течение долгого времени она постепенно подчиняла себе Сенат, соблазняя завёрнутых в тоги сенаторов деньгами, землями, а некоторых даже своим телом. Разделавшись с ненавистным папой Иоанном Тоссиньяно, Мароция добилась от послушного Сената включения в его ряды своего младшего сына Альбериха и сестры Теодоры, рассчитывая на беспрекословное подчинение их в дальнейшем. Собственно говоря, в своих действиях она не изобретала ничего нового, арсенал методов подчинения власти — золото, пропаганда, шантаж на пороках, яд и кинжал — на протяжении последних тысячелетий серьёзных изменений не претерпел.

Посему Мароции представлялась совершенно будничным и рутинным делом её поездка ветреным ноябрьским днём к зданию Сената, заседавшего в ту пору в основном на Широкой улице, недалеко от дома Альбериха, и только в торжественных случаях отдавая дань традициям своих предков, собиравшемся в базилике Сан-Адриано, построенной на фундаменте гостелианской курии. Из пятнадцати голосующих сенаторов только от двоих — Раймунда Габриелли и Василия Аниция — стоило ожидать сопротивления. Если бы не настроения строптивого Рима, которые, как считала Мароция, она научилась прекрасно распознавать, ей стоило бы уже давно разделаться с этой маленькой фрондой, но оба сенатора имели достаточный авторитет в Риме, а Василий Аниций был, ко всему прочему, родным братом кардинала Агапита и представителем чуть ли единственной громкой римской фамилии, сохранившейся с античных времён.

Сенаторы приветствовали Мароцию, рассыпаясь в комплиментах её цветущему виду. Все они до единого, включая женщин, были одеты в белые тоги с продольными пурпурными полосами — атрибут, объединивший сенаты разных эпох. Мароция, дорожа временем и арсеналом аргументов, коротко изложила суть предложения о назначении Раймунда Габриелли magister militum взамен своего сына и о предоставлении займа королю Гуго в размере четырёхсот тысяч серебряных денариев. По первому вопросу у сенаторов замечаний не было, но по второму вопросу они живо поинтересовались об источниках финансирования этого займа. Мароция в ответ предложила к предстоящим рождественским праздникам поднять плату, взимаемую с арендаторов, ремесленных школ, негоциантов, жонглёров и владельцев таверн. Один из сенаторов в ответ на это всплеснул руками:

— Помилуйте, сенатрисса, ведь им уже повышали плату этой весной перед вашей свадьбой!

— Они заработали достаточно этим летом, чтобы пережить ещё одно повышение.

Это было неправдой, и Мароция это знала. Далеко не у всех негоциантов прогнозные прибыли оказались сопоставимыми с реальными, ведь многие из них, направляясь в Рим, рассчитывали на несколько торжественных мероприятий в городе этим летом, в первую очередь на императорскую коронацию, и, соответственно, держали в уме гораздо больший наплыв гостей и, стало быть, более высокий спрос.

Однако жадные до власти сенаторы, в силу дремучести и лени, в большинстве своём пренебрегали интересами и знанием экономики, особенно если последняя не касалась напрямую их кошелька. В итоге ни у кого не нашлось смелости и аргументов оспорить слова их грозной и премудрой повелительницы, не погнушавшейся заниматься счетоводством — занятием плебейским, постыдным и даже отвлекающим от спасения бессмертной души. Дальнейших прений не последовало, сенаторы сразу же приступили к тайному голосованию, которые заключалось в написании на крохотных табличках одного лишь слова — pro или contra.

Присутствовавший на заседании примицерий нотариев собрал таблички по первому голосованию и огласил итог, согласно которому Раймунду Габриелли возвращали утраченные четыре года назад полномочия. Однако голосование по второму вопросу ошеломило Мароцию: помимо неё за предоставление займа высказалось ещё только двое сенаторов. Случившееся отняло у сенатриссы язык, она оказалась совершенно не готовой к такому повороту событий, и потому ей ничего не оставалось, как отпустить сенаторов с миром.

В этот вечер она поберегла нервы своего супруга и не стала посвящать Гуго в нюансы заседания Сената. Сама же для себя она логично решила, раз лобовая атака не удалась, встретиться с каждым из сенаторов приватно, чтобы выписать каждому строптивцу надлежащий рецепт, способный вернуть того к повиновению.

Уже после первой встречи ей многое стало ясно. Сенатор Адриан, потомок равеннских экзархов, выслушав Мароцию, удивлённо развёл руками:

— Вас не поймёшь, Мароция. Вы говорите одно, после чего следом является ваш сын, мессер Альберих, и убеждает, что благом для Рима будет совсем другое, а ваши слова продиктованы только желанием угодить вашему венценосному супругу, которому вы не смеете впрямую отказать.

Чем дальше, тем больше Мароция получала свидетельств о том, что её собственный сын, при поддержке своей тётки Теодоры и их общего приятеля Кресченция, провели активную кампанию по саботажу её предложений в Сенате и что, запутавшись в своих интригах с королём, она непростительно упустила дела Рима. И вот теперь оказывается, что в её ручном, как она думала, сенате родилась мощная оппозиция, возглавляемая её же сыном, который в действиях своих повсюду оперирует именем своей матери. Мароции ничего не оставалось, как поспешить к Альбериху за разъяснениями.

Раздражённо поцеловав сына в лоб, Мароция с ходу перешла к обильным упрёкам.

— Что ты хочешь ещё от меня, Альберих? По-моему, ты получил всё, что пожелал, даже более того, что я надеялась для тебя сделать. Почему ты мешаешь моим делам в Риме и настраиваешь против меня Сенат? Какую цель ты в конечном итоге преследуешь?

— Моя цель — не дать вашему мужу обмануть нас и завладеть Римом. Когда я говорю «нас», я имею в виду себя и вас, матушка.

— Ты просил Сполето — ты получил его. Не переживай за Рим, он до сей поры прекрасно справлялся со всеми интригами под моим управлением.

— Ваше управление привело к тому, что сейчас в пределах Рима находится вражеская армия, которая теперь осмеливается требовать денег за своё содержание, как будто бы нас взяли штурмом.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так.

— И Сполето, матушка, я ещё пока не получил. Слова короля Гуго стоят не более его сандалий. Я успокоюсь только тогда, когда буду держать в руке кодекс о назначении мне титула герцога Сполетского, скреплённый королевской печатью. Титула герцога, слышите матушка, а не наместника герцогства, как это любит делать ваш муж!

С позицией Альбериха стало всё предельно понятно. Мароция не стала более тратить нервы и силы на уговоры сына, всё ещё надеясь склонить упрямство остальных сенаторов. Прошла целая неделя бесконечных встреч, утомительных упрашиваний, посулов, причём сенаторам обещались личные преференции с тех же самых налогов, которым предстояло обложить в конце года торговый и ремесленный люд, кормящий Рим. К концу недели Мароции удалось добиться минимального перевеса в свою пользу, но для закрепления успеха ей предстояло наведаться в гости к своей сестре.

Сёстры встретились в доме своих родителей на Авентине, в котором уже несколько лет хозяйничала Теодора. По счастью, Теодора встретила Мароцию одна, её муж Кресченций находился в Риме. Раздобревшая от праздной жизни, белокожая, с распущенными волосами, Теодора, почувствовав заискивающие нотки в голосе сестры, не преминула воспользоваться положением.

— Что я слышу? Во сне ли я? Моя сестра просит от меня помощи? Сестра, навеки погубившая свою и мою душу, заставившая меня сделать такое, чего я даже не решаюсь вымолвить, просит меня? Меня, такую глупую и легкомысленную? Чем я, ничтожная дурочка, могу помочь тебе, так хитроумно обманувшую меня со своим бургундцем? Я слишком долго доверяла тебе, ты слишком жестоко обманывала меня, чтобы я теперь помогала. Откуда мне знать, что именно сейчас ты не используешь меня в своих целях? С какой стати мне помогать твоему бургундцу?

— Действительно, с какой стати нам, да и всему Риму, помогать королю Гуго? — Кресченций появился в дверях совершенно неожиданно и не вовремя для Мароции. — Какое чудо видеть вас в нашей скромной обители, великая сенатрисса!

Кресченций потревожил свою спину поклоном, полным сарказма.

— Эта обитель когда-то была домом моего отца, — голос Мароции звучал на редкость неуверенно.

— Я думаю, когда-то весь Рим был вашим домом, Мароция. А знаете, почему сейчас стало не так? Потому, что вы более не думаете о нем, сенатрисса! Когда вы в своих интригах отождествляли себя с Римом, пусть это даже диктовалось вашими пороками и преступлениями, город тем не менее отвечал вам взаимностью, считая вас грешной заблудшей дочерью, но видя в вас свою яростную защитницу. Странное дело, ведь долгое время ваши интересы всегда, так или иначе, совпадали с интересами Рима. Но сейчас ваши помыслы не связаны с Римом, вы разменяли ваш город на призрачные королевские короны, вы продаёте его сейчас вашему надменному бургундцу, так отчего вы требуете от Рима повиновения? Довольно уже и Риму, и всей Италии терпеть этих пришлых сеньоров и связывать с ними свои глупые надежды на счастье. Что до этих надежд было невежественным лангобардам, жуликоватым ромеям, жестоким франкам, а сейчас чванливым бургундцам? Только земли и плохо охраняемые богатства предков видели все эти Унрохи, Суппониды, Бозониды, какое им было дело до нужд и гордости итальянцев? И до сего дня местный народ, быть может, как раз именно с вами связывал все свои надежды, а вы предали его. Неужели вы и впрямь считаете себя более Рима?

Мароция чуть ли не бегом бросилась прочь из дома своего отца. Слова Кресченция преследовали её, колокольным звоном раздаваясь в ушах. Но отступать ей было совершенно некуда, на следующий день сенат с минимальным перевесом принял её предложение о займе, сумма которого увеличилась в полтора раза. Услышав это, Альберих и Кресченций перекинулись всепонимающими и осуждающими взглядами, именно такой оказалась цена голосов сенаторов, согласившихся ограбить город ради удовлетворения нужд бургундского гостя.

Слухи о предстоящем повышении налогов очень быстро распространились по Риму, тем более что мятежные сенаторы постарались для этого сделать всё от них зависящее. Очень скоро Мароции вновь пришлось вспомнить слова Кресченция. Спустя пару дней после заседания Сената, направляясь в Латеран вслед за папой Иоанном и отпуская дежурные улыбки по обе стороны обступающей и славословящей её толпы, Мароция вздрогнула, словно от удара током, услышав, как какой-то наглец крикнул ей прямо в лицо:

— Шлюха!

Стражники сенатриссы тут же ринулись искать проходимца в толпе, но Мароция не следила за происходящим. На мгновение ей показалось, что померк свет, что вокруг неё никого нет рядом, и она даже инстинктивно схватила за руку стоявшего рядом с ней ланциария.

— Шлюха!

Толпа выкрикнула оскорбление ещё дважды, из разных мест своего бескрайнего моря, и снова отважные стражники, добросовестно отрабатывая свой хлеб, ныряли в толпу, безуспешно пытаясь выискать дерзких плебеев. Примечательно, что после первого же бранного слова стихли все хвалебные голоса, которые дотоле столь щедро лились на Мароцию. Толпа слышала оскорбления, но не опровергала их и не пыталась собственноручно изловить и наказать наглецов.

Мароция с трудом нашла в себе силы отстоять службу в Латеране, после чего, закутавшись в плащ и сев верхом на коня, вернулась в башню Ангела. В рано наступивших сумерках ей показалось, что даже любимый замок взглянул на неё угрюмо и недружелюбно. На верхних этажах замка уже вовсю горели факелы, звучала музыка и доносилось чьё-то пение. Прежде чем вступить на мост Элия, Мароция в течение нескольких минут рассматривала очертания старой тюрьмы Теодориха, как ещё совсем недавно римляне называли её замок.

— Что у меня осталось теперь? У меня нет не только Рима, но даже родного дома, в котором бы я чувствовала себя полноправной хозяйкой. В моём замке чужие люди, они пьют вино и забавляются с девками, и я для них не более чем хозяйка притона. Они диктуют мне, что мне делать, как себя вести, и всё это ради каких-то призрачных обещаний. Кирие Элейсон! А ведь этот Кресченций совершенно прав. Он ненавидит меня, но он абсолютно прав. Я забыла про Рим, я продала его, и Рим отвечает мне своим презрением. Рим не оскорблял меня, когда я устраивала оргии в своём доме, когда меняла как перчатки его пап, поскольку я всегда, следуя своим интересам, не забывала про Рим. Но теперь, когда — вот парадокс! — являюсь законной женой и веду добропорядочный образ жизни, я вдруг стала для Рима шлюхой, потому что покинула его и бросилась в объятия к тому, кто всегда являлся его врагом. Не успев стать своей для одних, я стала чужой для других, не получив одно, я уже теряю то, что всегда было при мне! Господи, ведь я сама, своими собственными метаниями загнала себя в угол и теперь не вижу для себя спасения. Что ж, раз судьба распоряжается так, я постараюсь, чтобы хотя бы ты, мой город, не отпускал вослед мне свои проклятия!

На следующий день сенаторы Рима, перекидываясь между собой фразами, полными недоумения, вновь собрались вместе, на сей раз в базилике Сан-Адриано, на чём настояла Мароция, дабы придать особую торжественность своей предстоящей речи. Когда слуги закрыли массивные бронзовые двери, дожившие, между прочим, до наших дней и сейчас украшающие собой современный Латеран, Мароция, выступив в середину нефа, звонко и приказно отчеканила элите своего города:

— Интересы Рима, состояние его казны, состоятельность римских граждан требуют от нас отмены несправедливого налога и отказа в предоставлении займа королю франков и лангобардов. Прошу внести мою инициативу на голосование в Сенат Великого Рима и известить Рим о моём требовании. Не ради пустой суетной славы, но ради любви города я требую, чтобы Рим узнал, кто именно отменил сей налог.

Альбериху и Кресченцию после этого только и оставалось, что до конца собрания Сената обмениваться между собой телепатическими взглядами. Мароция этим коротким монологом заявила о возвращении своих приоритетов в пользу Рима и о намерении перехватить инициативу у вдруг возникшей оппозиции. Да, но что теперь она ответит королю?

…………………………………………………………………………………………….

[1] — Луций Корнелий Сулла (138 до н. э. – 79 до н. э.) — древнеримский государственный деятель.