Басмачи

Война. Нам повезло – мы жили в глубоком тылу. Нас не бомбили, не взрывали, не вешали, и мы не очень голодали. Можно сказать, вообще не голодали – просто не ели, чего бы хотелось. А хотелось обычного хлеба, сахару, приличного масла. Взрослым тяжелее было переносить тяготы войны, чем детям. Дети — есть дети. Их радует все. Мы не были избалованы вкусностями: не знали, что на свете бывает колбаса, сыр. Мы ели все, что нам давали или, что сами находили. Ели с большим удовольствием кукурузную мамалыгу, кукурузные лепешки с кислым молоком или катыком – очень вкусно. Катык – это как бы творог, получившийся после отцеживания кислого молока. Он кисленький, маслянистый – намажешь на лепешку – объедение. А если удавалось родителям найти или выменять на мыло ржаной хлеб, то был пир. Бабушка делала тюрю – размоченный в воде и перетертый в кашицу хлеб с добавлением хлопкового масла (неочищенного, конечно), мелко нарезанного лука и соли. Я очень любила тюрю: во-первых – редкость, а во-вторых -мамалыга все-таки сильно горчила. Были у нас и свои деликатесы: когда собирали хлопок, то в поле наедались ягодами паслёна.

Кроме паслена мы еще находили лакомства. По берегам рек и каналов рос «солодский» корень – это корни такого кустарника. Их разжуешь и водичкой запьешь. Много их не съешь: они сладковато-терпкого вкуса. Еще любили жмых после переработки хлопка – сытно и вкусно, но тоже много не съешь.

Раз в неделю в школе в большую переменку выдавали сухое молоко из американской гуманитарной помощи. Насыпала учительница всем на одинаковые бумажки из газеты по столовой ложке этого деликатеса и уходила в учительскую. Боже! Что тут начиналось! Все старались скорее слизнуть или высыпать в рот драгоценный порошок. Но не всем это удавалось: кто-то сам нечаянно просыпал, кого-то толкнули, кто-то нечаянно собственным дыханием сдувал. Кто-то начинал плакать, над кем-то начинали смеяться. Смех очень быстро почему-то переходил во всеобщий хохот, и тогда у многих начинало сдуваться это лакомство. В общем: и смех и слезы. Я чаще других спасала свою долю (мне так казалось) потому, что я дома «тренировалась», чтоб заплакать, когда не хочется и не засмеяться, когда смешно — то есть, как артисты делают. Я представляла что-нибудь грустное и, когда все хохотали, мне было не смешно, и я спокойно высыпала в рот ценный порошок, если, конечно, кто-нибудь не сдунет или не толкнет под руку. Надо сказать, что если и высыплешь в рот, еще не факт, что сможешь его съесть. Дело в том, что как только молоко попадает в рот, оно сразу прилипает к нёбу и щекам, а в середине порошок остается сухим и, чуть не так вздохнул или засмеялся, как тотчас же все выдувается. Короче к концу перемены все мордашки были белые, брови и ресницы как у «дедов Морозов». Все отряхивались, отдувались, и к приходу учительницы кое-как утихомиривались. Уборщицам в эти дни, видимо, приходилось тяжеловато, но не помню, чтобы нас ругали.

Кстати, о памяти. Как-то, когда мы были уже 50летними, но еще молодыми «старушками» неожиданно для всех, мы собрались вместе: наша неразлучная по тем военным годам троица – я, Тома Никитина и Люда Жулина, ну и еще одна наша одноклассница — Валя Лель. После окончания войны мы как-то потеряли друг с другом связь. Моя семья в 1945г. переехала в Сталинабад. Девочки переехали после 1947года, т.е. после окончания семилетки (в поселке была только семилетняя школа). Каждая семья устроилась по-своему, но мы друг о друге ничего не знали. Как-то уж после окончания ВУЗа я случайно встретила в городе Люду и узнала, что она закончила местный мединститут, а Тамара, не окончив по болезни университет, уехала за пределы республики. И вот много-много лет спустя, перед самым началом перестройки, в Сталинабад, который давно уже Душанбе, приезжает Тамара. Оказалось, что она живет в Саратове, у нее все хорошо, вот только замучила настальгия по Таджикистану.

Муж порекомендовал ей съездить. Она и приехала и, на удивление, всех нашла. И вот собрались мы у меня на квартире. Сначала – застолье, потом отчет о том, у кого как сложилась жизнь, а потом ударились в воспоминания о жизни в совхозе в те незабываемые военные годы. И вдруг оказалось, что помнят все всё по-разному. Одни помнят одни эпизоды, другие – помнят что-то совсем другое. Даже, если вспоминали один и тот же эпизод, то оказывалось, что восприняли его каждый по-своему.

Так вот журналисты, историки и юристы часто используют воспоминания бывших сослуживцев, соучеников — тех, о ком они хотят написать, или свидетелей каких-либо событий, и совсем не факт, что это у них получится объективно. Так, что после споров, напоминаний и убеждений, мы по некоторым событиям пришли к консенсусу, как говаривал тов. Горбачев. Я опишу те события, которые мне особенно ярко врезались в память.

Наш совхоз им. Куйбышева относился к Курган-Тюбинской области, расположенной на границе с Афганистаном. В годы войны – 1941-1945гг очень активизировалось басмачество. Басмачи – это бывшие ханы, баи, короче богачи, которые в годы революции (1918-1925гг) бежали за границу: в Афганистан или Пакистан. Естественно, потеряв богатство и власть, они затаили злобу на Советский Союз и часто, переходя границу, устраивали различные диверсии или, как теперь говорят, террористические акты. К 1929году, когда была провозглашена Таджикская ССР, их подрывная деятельность заметно поубавилась. Во-первых, научились им противостоять: везде вдоль границы были расположены пограничные заставы, где служили уже более или менее обученные красноармейцы. Служить на границе шли самые преданные Советской власти ребята, по-теперешнему – фанаты. Но одни пограничники мало чего бы смогли сделать без поддержки местного населения. А местное население тогда очень сочувственно относилось к Советской власти. Это — бедные дехкане, которые вздохнули свободно.

В самые отдаленных кишлаках появились медпункты, школы. Стали строить дороги, проводить электричество и радио. Кстати, не могу удержаться, чтоб не отметить, как в начале перестройки, когда журналисты захлёбывались в критике Советской власти, особенно изгаляясь в отношении Сталина, утверждая, что Сталин велел радиофицировать все, даже самые отдалённейшие кишлаки, «дабы все имели возможность слушать его речи». Скажу, что он не был как Брежнев или Горбачёв, речи, которых длились часами. Он выступал крайне редко, только в ответственных случаях, причём очень коротко и лаконично. Скажу ещё: разве это преступление — нести людям свет, информацию, культуру? Пусть даже ради каких-то своих авторитарных целей. Если бы так поступали все правители!

Конечно, война все оборвала, но возврата тирании ханов местное население уже больше не хотело. Перейти границу – раз плюнуть. Ночью переплыл реку, спрятался за камень, переоделся и ты, как местный житель. Но это для пограничников, а местные-то своих хорошо знают, и чужак сразу виден. Погранзаставы располагались редко, а кишлаки — как раз, где наиболее удобные переправы. Так что задержание происходило обычно так: как только около кишлака видели чужака, взрослые посылали мальчика, а лучше девочку (чтоб не вызвать подозрения), на заставу предупредить о появлении басмачей. И тогда пограничники с собаками вылавливали перебежчиков. Служили добросовестно и даже, насколько мне известно ( у Томки папа был полковник милиции) отправили письмо тов.Сталину такого плана: «граница — на замке, и ни одна сволочь через неё не пройдет». И они действительно справлялись с не прошенными гостями, несмотря на их хорошую подготовку, хорошее вооружение, знание местного языка и знание гор. Это было для страны очень важно, так как основная задача басмачей была: отвлечь как можно больше войск с фронта на юг, чтоб ослабить оборону страны. Ну, и кроме того: запугать народ, настроить против власти, посеять панику, то есть подорвать мощь тыла. Но, слава Богу, у них не получилось: ни одна рота не была переброшена с фронта.

Рядом с нашим двором, через дувал, был библиотечный двор, а еще через двор дувал с колючей проволокой. За ним находился двор местного отделения милиции с тюремной постройкой. Во дворе был замечательный сад. Там росли груши, яблоки, урюк (некрупный абрикос), вишня. Милицейский повар собирал фрукты, варил компоты, остатки сушил на зиму. Мы любили лазить в сад полакомиться или, как мы говорили: «поворовать». Нам, почему-то это нравилось. Вообще-то отец Тамары не разрешал нам туда ходить, но солдатики, стоявшие на проходной, охотно пропускали дочку полковника с подружками. Все постройки в совхозе были в виде бараков и здание тюрьмы — тоже. Барак был длинный. В торце его была проходная и служебные помещения, а в остальной части содержались пойманные басмачи. Когда их набиралось достаточное количество, на них надевали наручники, и на двух грузовиках отправляли в столицу. Мы обычно забегали в сад, залезали на деревья, быстро набирали в подолы фрукты и убегали, чтоб не подвести охранника. Окна тюрьмы выходили в сад, и на нас обычно смотрели молодые и старые таджики. Они прижимали лица к решеткам, что-то кричали, иногда махали руками. Мы старались на них не смотреть, но мне почему-то их всегда было жалко. Может быть потому, что я сама несколько лет тому назад также прижимала личико к решетке, надеясь, что увижу маму или папу, пока меня тюремные надзирательницы не прогоняли. (Это было в 1938 году, когда просле ареста родителей, меня определили в детприёмник НКВД).

Однажды, был очень жаркий день. Часовой, как всегда, нас пропустил, но просил: «побыстрее». Мы быстро похватали фрукты, и я неожиданно для себя подбежала к окнам – жалость задушила. Я стала быстро просовывать через решетку яблоки (окна не были застекленными). Двое взяли, остальные – не берут и что-то злобно говорят, норовят схватить за руку. Я на мгновение растерялась, и вдруг один из них как плюнет мне в лицо зеленой, вонючей массой. Тут и другие стали плеваться. Я отскочила. Лицо — как будто на него верблюд плюнул. Всё на меня навалилось: страх, обида, брезгливость от этой омерзительной зелёной жижи на моём лице. Это было неописуемо ужасно. Это мне урок на всю жизнь. Жижа – это разжеванный «нас» — зелёный порошок — мелко растертая высушенная какая-то трава, которую они применяют вместо курева. Слабенький наркотик. Они его кладут под язык и высасывают, а потом с большим количеством слюны выплевывают. Когда видишь эти плевки на земле, то сразу вызывается тошнота, а тут… что может быть отвратительнее? До сих пор при воспоминании — мурашки по спине бегут, и умыться хочется. Ну, девочки меня травой, листьями, своими подолами слегка обтерли, а дальше не знаем, что делать: часовому сказать страшно – ведь он нас предупреждал: «не подходить». Ну, всё равно деться некуда – пошли на проходную. Я плачу, постовой пожурил нас, попытался меня успокоить, дал воды из бачка умыться и выпроводил, пока начальник не пришел. Я прибежала домой и скорее в хауз купаться. Лицо я даже глиной терла. Пойти домой, взять мыло я побоялась — нельзя, чтоб мама об этом узнала. И, когда несколько дней спустя, их увозили в город, мне не было жалко, что они в наручниках да на таком солнцепёке – я мечтала, чтоб их расстреляли, и я тогда буду отмщена.

В школе мы с первого класса изучали военное дело. После уроков нас учили делать перевязки при различных ранениях. Самая трудная перевязка – это при ранении в голову. Надо было сделать «шапочку», чтоб и не сползала на глаза, и не была тугой. У меня она получилась раньше, чем у других и лучше. Я хоть и смышленая девочка была и очень старательная, но этого мало – нужен навык. Я его приобретала, перевязывая бабушку по нескольку раз за вечер. Учили, как накладывать шины при различных переломах, как обрабатывать раны при ожогах, как останавливать кровь и многое другое. Забегая вперед, скажу, что по жизни мне многое пригодилось. Кроме этого, мы, как настоящие солдаты на ученьях, бегали на различные дистанции с препятствиями и без. Нас учили на длинных дистанциях рассчитывать силы, а на коротких – выкладываться полностью. В качестве препятствий были такие «ворота» — два бревенчатых столбика – стойки, и к ним намертво прибита была довольно толстая перекладина. По теперешним требованиям – это категорически недопустимо по технике безопасности. Тогда об этом почему-то никто не подумал, но странное дело, я не помню случая, чтоб кто-то сломал себе руку, ногу или шею. Еще мы бежали по бревну, перелезали через заборы, то есть все, как у настоящих солдат.

А еще нас учили ориентироваться на местности, устраивая игры в разведчиков. Организовывались две группы детей из одного класса или из двух. Группы небольшие – человек по 12-15. Командиры «канаются», то есть определяют: кому быть «черными», а кому — «белыми». «Канаться» — это так: берется ровная палка длиной см. 40-50, и командиры по очереди берутся за палку: один кулачок, сверху – другой, и так доверху. Чей кулачок верхний, те, например, черные. Другие, соответственно – белые. На командном пункте объявляют, что сегодня белые – разведчики. Всё. Черные отправляются, чтоб где-нибудь найти место и хорошо замаскироваться. Через определенное время выпускается группа белых. Их задача – найти «врага». Надо быть очень наблюдательными, чтоб по каким – то «уликам», оставленным, где, якобы случайно, а где действительно случайно, определить направление их движения и возможное место их дислокации. Если прятались белые, то это были – партизаны, А если прятались черные, то, считая их немцами, белые очень ревностно выполняли свое задание. «Немцы» часто поддавались, сдавались в плен. Пришлось учителям переименовать группы. Теперь были красные и зелёные. А учиться этому было, действительно, и полезно и интересно.

Ну, так вот, в один из июньских дней 1943г. мы – группа 9ти-10тилетних школьников, отправилась в ближайшие горы на занятия или игру, как хотите. Наша группа в этот раз была в «разведке». Примерно через час после ухода «обороняющихся», мы отправились в поиск. Хочу отметить, что взрослых ни в одной группе не было. Командиром был кто- нибудь годом постарше, а то — и из своего класса. Через некоторое время мы вышли к какой-то большой, глубокой яме, заросшей внизу кустарником, где вполне могло укрыться пару человек. Теперь предстояло проверить, есть ли кто, и взять в плен. Подойти, да еще и спуститься надо было крайне осторожно, чтоб тебя не заметили раньше времени: назовут по имени и ты «убит». Никого, не обнаружив, спустились в яму. Оказалось, что это заброшенный примитивный кирпичный заводик – печь для обжига кирпича. Глина здесь хорошая, жирная. Из нее формировали кирпичи и потом в таких печах обжигали: укладывали дрова, сверху – решетку, на нее ряд кирпичей, потом – снова дрова, решетка, кирпичи. Сверху набрасывали много веток, дров, травы, чтоб горело подольше, пока глина не покраснеет, то есть пока кирпич не раскалится. После остывания будет отличный жженый кирпич для печей и тандыров (специальные круглые печи для выпекания лепешек).

Ну ладно, надо продолжать поиск. Я была под впечатлением от прочитанной книги Ф. Купера «Последний из могикан», я старалась понять, как это индейцы всё прочитывали по едва заметным следам в своих джунглях. У нас же ничего не было видно. Однако, по сломанным веточкам, по передвинутым камням, которые по условиям игры оставляли прячущиеся, мы понимали, что идем в правильном направлении. Так: вот еще примета и еще – путь ведет вверх, к камням. Лезем, склон почти голый, мы хорошо просматриваемся, но нас никто не окликает, «не убивают». Странно. Лезем дальше. Ага! Один, самый большой камень явно сдвигался. Сбоку – щель. Узковата. Попробовали сдвинуть камень – не под силу. Попробовали пролезть. О! Нормально. Решили, что мы своих противников нашли и полезли в пещеру. «Убивать» они нас уже не имеют права, так как мы их разоблачили.
Там в горах частенько встречаются небольшие пещеры: иногда это просто щели, промытые водой, иногда из таких узких пещер вытекает соленая вода, иногда встречаются расширенные участки – залы. Вообще, к пещерам мы относились, настороженно – там всегда таилась какая-то таинственная опасность. Теперь я вспомнила «Тома Сойера», и уже настроилась на встречу с опасностью. Видимо другие тоже. Поэтому полезли в пещеру не все: человек 6 – 7. Я, естественно, среди бесстрашных. В данном случае там спрятались свои, а, значит, не так страшно. Тем не менее, полезли очень тихо: во-первых, чтоб застать их врасплох; во-вторых — нас всегда предупреждали, что, так как горы в основном глиняные и неизвестно какой толщины над тобой пласт земли, то надо вести себя тихо, иначе от «резонанса» потолок может обрушиться. Итак, мы гуськом пошли вперед.

Сначала было очень темно, но потом глаза попривыкли, и мы увидели, что коридор узкий, но двоим разминуться можно. Через несколько метров коридор резко расширился и превратился в достаточно просторный «зал». Свет от входа чуть пробивался сюда. Первые резко остановились молча. Кто-то тихо, нерешительно поздоровался, но ответа не последовало. Интуитивно мы поняли, что что-то не так. Но что? Росло напряжение, но никто ничего не спрашивал. Наконец ведущие стали пятиться назад. Почему-то стало страшно. Но у детей, по — моему, любопытство сильнее страха. Поэтому, как только передние посторонились, пробираясь к выходу, следующие продвинулись вперед – посмотреть. Я увидела сначала спящих красноармейцев. Их было человек 8, а может и 12 – много. Потом бросилось в глаза, что они «спят» в каких-то странных позах: как будто они стояли у стены, а потом сползли и уснули, кто – полусидя, а кто – полулёжа. Затем приходит осознание, что они — убитые. У противоположной стены лежали курпачи (матрасы такие), а еще был расстелен дастархан (скатерть) и на нём разбросана какая-то еда. Мы тихо-тихо, без малейшего шепота, телепатически понимая друг друга, выбрались из пещеры. Те, кто не пошел в пещеру, нутром почувствовали, что там что-то интересное, хотели, было, тоже пойти, но как-то поняли, что нельзя. На их немой вопрос кто-то тихо прошептал: «там мёртвые», и мы сразу тихо-тихо, но быстро стали спускаться.

Нас преследовал страх, не потому, что там мертвецы, а то, что басмачи могут в любую минуту вернуться. Спустившись в ущелье, уже бегом помчались к нашему «штабу». Там мы уж дали волю своим голосовым связкам: заговорили все разом, так что военрук, учительница и старшая пионервожатая с трудом поняли, в чем дело. Военрук и мы с ним побежали вниз в поселок. Причем нам строго – настрого запрещалось несколько дней об этом кому-либо говорить. А учительница с пионервожатой пошли «в разведку» за остальными – игра закончилась.

Потом Тамара рассказывала, что папа организовал засаду, и их выловили. А нашей группе от лица милиции и школьной администрации объявили благодарность за бдительность и временно запретили играть в эти игры.

Вспоминается ещё один случай. У моей мамы по партийной линии была общественная нагрузка: инструктор по политработе. Она должна была ездить по отдаленным колхозам, проводить там беседы, разъясняющие международное положение, положение на фронтах. Убеждать, что мы победим, но надо помогать пограничникам, Красной Армии, не помогать басмачам, не бояться их. Надо больше собирать хлопка, сушить фруктов, вязать побольше носков, ну и всё такое. Агитировала родителей отдавать детей в школы: Ленин призывает: «учиться, учиться и учиться». Странное дело: в таких маленьких, удаленных от мира кишлаках знали Ленина и верили в него. Феномен. Очень осторожно агитировала отдавать в школу девочек, женщин снимать паранджу. Это было сложно и рискованно, и могло вызвать негативную реакцию. Мама как-то чутко и во время улавливала настроение и переводила разговор в шутку или переходила на другую тему. Она там проводила очень много времени. Не зная языка, на основе десятка слов, она узнавала, что в каких семьях происходит: где скоро свадьба, где муж побил жену, где заболел старик или старуха и так далее, то есть находила со всеми общий язык. Была «своим» человеком, всегда желанной гостьей. Старики и женщины звали её «Марусычка», иногда с добавлением: («Джон»-душа). Взрослые мужчины звали: «Максымовна», колхозное начальство: председатель, парторг и бригадиры, обращались официально: «тов. Рахманова» — тут панибратство не дозволялось.

Для этих поездок маме был выделен транспорт, в виде худосочного коня – Васьки. Мама иногда брала его надолго. Она сделала пристроичку к сараю и поместила его туда. На себе с базара таскала ячмень и овес и выходила конячку. На нем она и ездила в отдаленные кишлаки, ибо кроме ишаков туда никакой транспорт не ходил. Сначала мама ездила на ишаке, но с ним надо уметь ладить – это упрямое и своевольное животное. Маме дадут в ближайшем колхозе ишачка: он идет, идет, потом заупрямится и, хоть плачь. А то — совсем здорово – повернёт назад и притащит тебя в изначальную точку. Так, что мама поставила ультиматум, и ей выделили Ваську.

Уезжала она обычно в субботу после работы, чтоб к ночи добраться до места и с утра спокойно «работать». К вечеру надо было вернуться домой. Иногда она брала и меня с собой – то-то радости было! А уж адреналина! Хоть отбавляй. Сначала все было нормально – пыльная, грунтовая дорога; по мере удаления от поселка дорога к кишлакам кончалась. Дальше шла тропа, которая становилась всё уже и уже. Было страшно: лошадь одним боком почти касается скалы, а другим – нависает над пропастью. Лошадь иногда спотыкается, вернее – поскальзывается, когда из-под копыта выворачивается камешек – тропа присыпана галькой. При этом тропа идет иногда очень круто вверх.

Был случай, когда мамина лошадь упала под откос. Правда, мама в тот раз не сидела на лошади. Это она ехала в очередной отдаленный кишлак. Проезжая мимо промежуточного кишлака, она, как обычно, остановилась отдохнуть, узнать, как дальше ехать. Оказалось, что там, вообще, «ишачья» тропа, то есть совсем узкая, крутая. Иногда она раздваивается и, можно уехать не туда, куда надо. В этих случаях выделяли проводника, который какую-то часть дороги её сопровождал. Вот на таком опасном участке проводник велел маме слезть с коня. Сам шел впереди, ведя коня под уздцы, а мама шла сзади. Вдруг лошадь оступилась и покатилась вниз. Хорошо, что откос был не очень крутой и без крупных валунов. Васька отделался испугом и ссадинами, которые мама потом целый месяц лечила. Конечно, меня мама брала, когда знала, что дорога не такая опасная, но мне было жутко страшно. Когда тебе 9 лет, и ты сидишь на лошади, то кажется, что ты на страшной высоте, а внизу шумит река. Когда едешь на грузовике, и то страшно. А тут – лошадь! К тому же — без привычки, ведь.

Итак, 1943год. Мы едем уже по широкой тропе. Успешно преодолели перевал, спустились в долину. Слева река, за рекой — хлопковые поля, слева – мелкое болото, заросшее камышом и джудовыми деревьями – «Тигровая балка». Скоро – цель нашей поездки. Мы порядком устали, у меня от долгой тряски на коне болит попа. Ну, «ещё не много, ещё чуть-чуть». Любуемся закатом. Видим: бежит нам навстречу «бабай» — старый таджик, машет руками и что-то кричит. Языка мы не знаем – трудно понять. Наконец, он приблизился настолько, что нам удалось разобрать примерно такое: «Марусычка, ходи на балка. Басмач, шаш (6) уштук. Тебя надо. Ходи балка, бистро, давай-давай». Мама слёту все поняла и свернула в камыши. Только мы успели более или менее углубиться, как услышали, топот лошадей, гиканье. Мама остановила Ваську, прижалась к его морде и начала шептать: «Васенька, миленький, спаси нас, родненький ты наш. Пожалуйста, стой тихо. Васенька, только не фыркни, миленький, только не фыркни». Так она все время шептала ему в ухо. А тем временем всадники приблизились к нам и, о, ужас!

Остановились буквально против нас. Мы затаили дыхание. Но пульс бился так сильно, что мне казалось: они его обязательно услышат, и сделать ничего невозможно. А мама всё уговаривала Ваську, но совершенно беззвучно, чтобы не фыркал и не перебирал кпытами. Басмачи погорцевали, уж не знаю сколько времени, но нам показалось это вечностью. Всё моё внимание было поглощено Васькой. Я тоже мысленно умоляла его не фыркнуть. На басмачей я не смотрела. Громкий разговор стал затихать. (Вот тут мама очень пожалела, что не знает языка). Они поехали вперед. Мама стала целовать Ваську, благодарить за наше спасение. Отдышавшись, переждав немного, мы уж хотели выбираться на дорогу, как раздался снова топот копыт и мимо нас галопом проскакали басмачи. Мы оцепенели. Вдруг они опять возвратились и опять остановятся против нас. И опять мама прижалась к Васькиному уху. Всадники погалдели, ещё раз вернулись назад, потом снова появились, но теперь уже не останавливаясь, проскакали мимо. Васька, как почувствовал, что опасность миновала, зафырчал, замотал головой, стал переступать ногами — застоялась скотинка. Мы ещё немного переждали, попробовали пробраться сквозь камыши вдоль дороги – трудно. Уже почти стемнело, и мы рискнули поехать по дороге.

Через полчаса примерно, мы стали подъезжать к кишлаку. Ещё кишлака не было видно, но слышно. Стоял вой из плача. Стало немного жутко. Мама поняла, что там горе, и растерялась, не зная заезжать ли: ведь местные жители могут её обвинить в случившемся. Немного подумав, решительно тронулась вперёд. На небольшой площади перед кибиткой «Управление колхоза» были в ряд уложены зарезанные басмачами семьи председателя колхоза, парторга и бухгалтера со стариками и детишками. Трупы были покрыты белыми халатами. С нашим приездом крики и плач стали ещё сильней. Плакали все жители, а кричали, причитали специальные женщины-плакальщицы. Они к тому же посыпали золой головы. Несколько женщин кинулись к маме, пытаясь рассказать об ужасе, который устроили басмачи. Я только слово «басмач» и понимала. Думаю, что мама – тоже. Женщины обнимали маму, она их – тоже. Было понятно, что ей рады, что за неё переживали. Она их утешала, как могла, грозила кому-то кулаком. Я очень устала и от дороги и от стресса. Мне дали кислого молока, и больше я ничего не помню.

Утром оказалось, что все захоронены. После поминок мама на тарабарском языке из жестов и междометий, что-то объясняла. Выглядело это примерно так:
— Рафикон! (Товарищи!) Милиция басмачей всех поймал будет, и этим девона (что-то вроде дьяволов) секир башка делать будет. Хама (все) басмач мурдаги буд (умрут).
Потом выбрали новое правление. Мама обещала приезжать, помогать новому председателю. «И парторга скоро пришлют» — заверила их мама (хоть им парторг – «до лампочки)». Во всяком случае, своих-то партийных нет. Да и просто грамотных пока еще тоже нет.

После обеда мы тронулись в обратный путь и благополучно к вечеру добрались до дома. Бабушка говорила, что приходили какие-то таджики – спрашивали « хозяйку». Но, кто это был — осталось неизвестным. По той трассе Никитин – Томкин папа отправил группу милиционеров.
Ну и ещё один случай. 1944год. Красная Армия наступает на всех фронтах! Гоним, гоним фрицев с нашей земли! Пошли выпускаться оптимистичные фильмы, комедии: «Сердца трех», «Два бойца», «Швейк против Гитлера» или «Приключения бравого солдата Швейка», появились первые трофейные фильмы: «Джон из Динки джаза» ( может и не совсем так ). Этот фильм мне не понравился – много шума, много динамики – мне не было смешно оттого, что Джон попадал то в мясорубку, то в тестомешалку, то под пресс. Совсем, не смешно. Все гоготали, а я чувствовала себя изгоем и тихонечко устранялась, чтоб не участвовать в радостном обсуждении тех или иных эпизодов.
Я не о том хотела рассказать. О том, что сладкий запах победы уже чувствовался. Перебежчиков стало меньше: то ли они меньше лезли; то ли усилили посты. Но зато перебежавшие зверствовали изощреннее. В тот год лето было очень жаркое. Был период, когда пересохли ручьи – хаузы были пусты. Нечем было поливать огороды. Люди носили и возили воду из тех немногих колодцев, что были тогда в поселке: во дворе школы, во дворе исполкома, при больнице и, пожалуй, всё. Днем стояли очереди, к вечеру, а то и раньше вода кончалась. К утру набиралось еще немного.

И вот, в какую – то из ночей басмачи покидали в колодцы трупы людей, убитых при охране колодцев и трупы разлагающихся животных. Воды не стало вовсе. Началась пытка жаждой. Из Курган-Тюбе (областного центра) и поселка Уялы организовали отправку воды в бочках на бричках. Но эта вода не доходила до поселка: басмачи не пропускали, или отбирали, или выливали. Мало помогал даже военизированный конвой. Достаточно из-за камней расстрелять бочку, и пока она доедет – вода вся вытечет. Конечно, были организованы отряды по их вылавливанию или уничтожению, а время шло, люди стали гибнуть. Они лежали под заборами с раздутыми животами. Принимались все возможные меры по очистки колодцев. Стоял смрад. Мало вытащить трупы, надо дезинфицировать воду, а это по тем временам было, ой как не просто. Где взять препараты? и какие?

Выехала группа врачей из столицы, но ехать почти весь день до Курган-Тюбе. А дальше дорога контролируется басмачами. Говорили, что люди пили конскую мочу из луж на дорогах. Чтоб чуть-чуть смочить рот, использовали тюбетейки. Они шьются из нескольких слоев ткани, пропитанной клеем. Поэтому, они — не промокаемые и обычно служат путникам тарой для питья воды. Остановится путник около ручья, зачерпнёт воды, выпьет, выльет остальную себе на голову и идёт дальше. А теперь, использовали их так: набирали воду из речушки, проходящей через поселок, и высасывали жидкость через эту клееную ткань. Проходило мало, но хоть рот смочить. В речушке итак вода всегда была грязной (густой) от глины, растворенной в воде – такая мелкодисперсная жижа, а в то лето она была мельче, а жижа – гуще.

Но нас — нашу семью — Бог хранил, хоть мама была коммунистка, а я пионерка. А дело в том, что дядя Петя буквально накануне ездил в Сталинабад – отвозил отчет. И там, в парикмахерской он купил квасцы, чтоб останавливать кровь при порезах лица во время бритья. Так вот он нас научил добывать воду. Мы из этой речушки приносили воду и бросали в ведро квасцы. Несколько часов спустя, глина оседала, образуя внизу более плотную жижу, а сверху — относительно чистую воду. Теперь, надо было с величайшей осторожностью через камышинку высасывать сначала более чистую, а потом мутную, но все-таки, воду. Чистой воды получалось около четверти ведра, и ещё чуть-чуть мутной. Использовали воду, конечно, с жесточайшей экономией – требовалось беречь квасцы – гарантию жизни. Ведь трудно было предположить, как долго этот кошмар протянется.

Буквально через день, как исчезла питьевая вода, я у своего забора увидела нашу соседку мертвой с раздутым животом. Я была потрясена. Прибежала домой заплаканная. Мама тоже огорчилась – можно было ей помочь, но мы о ней абсолютно забыли, и не мудрено, так как соседка – старая (это с моей точки зрения) еврейка почти никогда не выходила из квартиры. В те редкие встречи с бабушкой во дворе контакта не получалось, хотя, что мама, что бабушка были людьми очень общительными. Наконец, стала поступать вода из Курган — Тюбе. Пришло две машины с повышенными бортами и вооруженными солдатами. Раздавали буквально по паре литров. Таджикам давали больше: у них много детей. Ни споров, ни скандалов я не помню. Никаких документов о составе семьи никто не требовал: всё было на полном доверии и взаимоуважении.

Через день, другой изловили или просто уничтожили тех, кто разбойничал на дорогах, и пошли караваном бочки с водой на бричках. Ещё несколько дней спустя стали функционировать колодцы – не все сразу, конечно. »Жить стало лучше, жить стало веселее«. А тут и природа подключилась: в горах прошли дожди, потекли ручейки, можно поливать, поить скот. Да! С басмачами расправились довольно быстро, вроде бы, но жертвы были: по большей части старики. Пострадали и дети: в основном из-за отравления и, соответственно, обезвоживания организмов. Эта информация, естественно, из разговоров. Я была слишком мала, чтоб анализировать, но мертвых видела своими глазами.

После этого случая я не помню, чтоб были разговоры о террористических актах – басмаческих вылазках – ни в поселке, ни в ближайших кишлаках. Так спокойно и дожили до победы. А теперь, через столько лет (2011-1945=66 лет) после победы, в «мирное» время мы живем под постоянным страхом, под постоянной угрозой очередного теракта, которые происходят всё чаще и всё более жестоко. И это — не какие-то басмачи, прибывавшие из-за границы, имеющие свои убеждения и определенную цель, а свои же граждане, ставшие разом «бандитами». Нельзя было рушить Советский Союз – подрубили под собой сук, а теперь он потихоньку обламывается. Надо бы соскочить с него, а наше правительство всё подпорки подставляет, которые тут же и падают. А сук трещит по зарубине, и скоро, совсем скоро как хрястнет, и мы больно ударимся об матушку – землю.

----«-----«------«----