Его высочество Буриданов осел. Эпизод 10. (Глава 10)

Эпизод 10. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 27-30 июля 936 года от Рождества Христова)

«Ой-ей, сейчас что-то будет», — такие мысли пролетели в голове его преподобия Манассии, когда гонец из Павии закончил читать свое письмо. Схожие мысли овладели умами многих других, собравшихся подле короля и также потрясенных сообщением об измене графа Бозона и Беренгария Иврейского.

Секунды шли, а привычного всплеска ярости с последующим метанием всего, что попадется под руку, не начиналось. Лицо короля было бледно, дыхание часто, длинные его пальцы лихорадочно били по подлокотнику кресла, а глаза были плотно закрыты. Манассия на свой страх и риск взял на себя инициативу и энергичными взмахами рук удалил с глаз долой всех, кроме Теобальда Сполетского и молодого правителя Тосканы Умберто, сына Гуго от наложницы Вандельмоды.

Когда полог шатра окончательно опустился, Гуго наконец открыл глаза и на его щеки предательски упали две крупные капли.

— Ах, братец, братец …… А я ведь знал, что однажды ты предашь меня. Всегда знал, но продолжал верить тебе и держать подле себя. От кого ты больше получил в этой жизни, чем от меня?

Манассия укоризненно покачал головой.

— Да знаю, мой дорогой племянник, знаю, что все наши дары суть дары Господа. И, тем не менее, все свои титулы, земли и рабов Бозон получил из моих рук и не из чьих других. Всюду я таскал его за собой, видя в нем свою главную опору и рассчитывая на его верный меч и здравый разум. Нет, никогда не держите при себе людей чересчур умных, ибо ум есть великий лабиринт, в закоулках которого может вдруг встретиться сущий демон, о существовании которого даже сам создатель лабиринта может не знать.

— Amicus certus in re incerta cernitur[1], — вздохнул Манассия. Король согласно кивнул.

— Я думаю, мой король, он не простил вам, что вы лишили его Тосканской марки, — сказал Умберто.

— Не простил. И затаил обиду, — согласился король, — вот вам всем наглядный урок, дети мои, добро порой воспринимается теми, кому мы его дарим, за вседозволенность. У Бозона было все, он подбирал за мной каждый титул, становившийся мне ненужным или обременительным. Но даже этого ему оказалось мало, он полез в казну Церкви и, скажите пожалуйста, разве мог я тогда спустить ему это с рук? Да, он был наказан, но оставлен при мне и я ждал только повода, только верных действий от него, чтобы с процентами восполнить ему былые потери.

— Может быть его поставил перед выбором Беренгарий? И Бозон делал выбор между старой и новой семьями?

— Мне от этого не легче, ваше преподобие. Выбор в итоге оказался не в мою пользу.

— Как теперь изменятся наши планы? – спросил молчавший доселе Теобальд. Король нашел этот вопрос заданным весьма вовремя. Текущее состояние дел не позволяло тратить много времени на бесполезные стенания.

Десять дней назад к королевскому лагерю подле Рима подошли дружины Теобальда и Умберто. С тех пор король и его люди были заняты подготовкой к штурму города. Перед глазами римлян пришлое войско все эти дни деловито собирало все необходимое для осады. К сегодняшнему дню были собраны почти все привезенные из Терни катапульты и баллисты, а также сколочены сразу четыре осадные башни. За строительством наблюдали трое греческих инженеров, выписанных Гуго из Византии. На сей раз король решил подойти к осаде Рима со всей тщательностью, весной он даже направлял своих послов с золотом в Константинополь за греческим огнем, однако базилевс, в виду слухов о скором набеге русов, ему отказал. Приход дружин Беренгария и Бозона должен был обеспечить значительный перевес в живой силе, но ….., как известно, человек предполагает, а Бог располагает.

Теперь три с половиной тысячи человек, а с ними около пятисот лошадей плюс скот и птица для пропитания, начинали бесцельно жариться на смертоносном римском солнце. Очень скоро лагерь ощутил острую нехватку воды, близлежащие речки значительно обмелели и даже Тибр с каждым днем открывал постороннему глазу все новые подробности своих глубин. Ничего удивительного, что вслед за нехваткой воды и снижением ее чистоты, в королевском лагере, и у людей, и у животных, начались проблемы со здоровьем.

До сего дня король еще тешил себя мыслью о том, что Бозон с Беренгарием просто опаздывают. Сегодня все разъяснилось и ситуация требовала срочного реагирования.

— Лотарь сказал, что его попытались схватить еще двенадцать дней назад. Что же он так промедлил с письмом?

— Ваше высочество, Лотарю требовалось время самому добраться до спасительной Павии, он бежал в сопровождении всего четырех слуг. Затем гонец сказал, что был вынужден скакать по приморской дороге, так как по основной дороге его неминуемо схватили бы мятежники, идущие как раз навстречу. Приморская же дорога и длиннее, и опаснее, — Манассия, как всегда, дал обстоятельный ответ.

— Меня интересует и смущает одна подробность. Кто предупредил Лотаря о погоне?

— Лотарь пишет, что его предупредил какой-то безвестный флорентийский капеллан.

— Странно, не находите, ваше преподобие? Конечно, это может быть игрой промысла Божьего.

— Везде и во всем промысл Божий.

— Ну да, ну да. Но я не об этом. Не кажется ли вам странным, что этот безвестный флорентиец, рискуя своей жизнью, сообщает Лотарю об опасности и исчезает, не запросив награды и даже не назвав имени своего?

— Возможно, сам ангел небесный был послан к невинному чаду во спасение. На что же ангелу награды земные?

— Ну если так, то не спорю. В противном случае этот капеллан просто исполнил волю своего хозяина, который предпочел остаться в тени.

Гуго хлопнул себя ладонью по колену и резко встал. За ним спешно поднялась свита.

— Кто бы ни был этот хозяин, но это свидетельствует только об одном – каждый из этих милых молодых людей, из Рима, Ивреи или же Прованса, ведут собственную игру. И дай Господь им подольше и повитиеватее плести свои паутины, сами же в них попадетесь, голуби мои!

— Каковы будут ваши приказы, мой кир? – Теобальд вновь вернул короля к сегодняшней повестки дня.

— Как вы полагаете, мой дорогой племянник Тео, хватит ли наших теперешних сил, чтобы рассчитывать на победу?

— В свое время, мой кир, Арнульф Каринтийский вошел в Рим благодаря зайцу, за которым погнались его воины.

— Мои вассалы сожрали уже всех зайцев и бобров, мессер Тео, и скоро перейдут на крыс и червей, если мы здесь постоим еще недельку. Они уже дерутся за утреннюю росу и готовы утолять жажду из сточных канав.

Гуго, если и преувеличивал, то не так уж и сильно.

— Чтобы быть уверенным в успехе, наш перевес не совсем достаточен. Нам противостоит примерно две тысячи копий римской милиции. Не исключено, что Альберих еще сформировал ополчение из горожан.

— Разве это не низкий поступок с его стороны? Разве они достойны биться с благородными воинами?

На реплику шестнадцатилетнего Умберто взрослые ответили снисходительными улыбками.

— Не забудьте еще, ваше высочество, — продолжал Теобальд, — что, преодолев стены Фламиния или Пинчио, нам далее придется брать Город Льва, куда наверняка спрячутся ваши враги.

— Может тогда имеет смысл переместить наш лагерь на Нероново поле с тем, чтобы оттуда сразу идти на Город Льва? – спросил король.

— Тогда мы не сможем рассчитывать на наши гелеполы[2]. Мы их можем подкатить только к Замку Святого Ангела, а это самое укрепленное место. В других местах Леонины нет ровных площадок, в свое время у папы Льва были прекрасные советники, построившие ему эту крепость.

— Иными словами, штурм города не может обещать нам победу, но может твердо гарантировать наши людские потери?

— Да, мой король.

— Но ведь с другой стороны, ваше высочество, это может обещать снижение долгов королевской казны на выплаты вассалам и наемникам, — заявил Умберто. Шестнадцатилетний возраст в то время был вполне достаточен для формирования в душе богатого юнца здоровой доли цинизма.

— С вассалами сэкономить не получится, — возразил Теобальд.

— Послушайте, дети мои, какая к черту экономия? Вы верно считали ворон все это время, когда гонец читал письмо от Лотаря. Нам теперь дорого каждое копье, каждый дорифор, поскольку нам теперь предстоит разбираться с мятежниками на севере, а их войско вполне сопоставимо с моим.

— Вы правы, мой король, — подытожил Манассия, — штурм Рима теперь стал невозможен. Никто не даст залога на то, что, даже овладев Римом, мы в скором времени не окажемся здесь запертыми армией мятежников, которая после штурма города уже точно окажется больше нашей. Бозон и Беренгарий, при вести о штурме Рима, вполне могут осмелиться двинуть свои дружины сюда.

— Все это верно, — согласился Теобальд, — но, черт побери, как же это позорно!

— Братец, — упрекнул его Манассия.

— Да все правильно сказал мой Тео, — никто из присутствующих не мог тягаться с Гуго в честолюбии. По мере приобретения жизненного опыта, он, конечно, научился кое-как и редко одергивать себя, но, как правило, это были эпизодические победы.

— Вы решитесь на штурм, Гуго? – Манассия от удивления даже забыл об этикете. Впрочем, Гуго ему прощал многое, если не все.

— Не знаю, — пожевал губами король, — мне надо подумать.

В итоге королевский лагерь остался ожидать решения короля, в котором разум и честолюбие еще целый день с переменным успехом сражались друг с другом. И если разум периодически применял в этой борьбе то одно, то другое оружие, то есть приводил разной степени убедительности аргументы, то честолюбие сражалось одной-единственной дубиной, крепость которой равнялась силе ненависти короля к римскому принцепсу.

Следующий день выступил на стороне разума. Утром на совет не явился герцог Теобальд, у которого ночью скрутило живот, герцог накануне неосмотрительно помылся вместе со свитой в одной из речек. Таким образом, герцог пополнил собой с каждым днем разбухающий от подобных бед лазарет лагеря. Строить планы и вести разговоры о военном деле Гуго было попросту не с кем. Честолюбие, наконец, выбросило белый флаг, и вечером Гуго объявил о решении следующим утром свернуть свой лагерь.

Однако ночью у честолюбия возник железный повод взять полноценный реванш. Сразу после полуночи в королевский лагерь ворвались порядка двадцати конных римлян. Их вел в атаку Константин Теофилакт, которому уже успела наскучить монотонная должность препозита. Римляне успели перевернуть вверх дном походные котлы противника, а также поджечь несколько баллист и одну осадную башню. Воспользовавшись тем, что в стане врага воцарилась сумятица, Константин попытался даже достичь королевского шатра. Однако стража короля, в отличие от подавляющей части воинства, проявила бдительность и стойкость. Видя со всех сторон подлетающих к нему врагов, видя, как просыпается и приходит в себя лагерь в целом, Константин дал команду отходить. Римляне скрылись, не потеряв ни одного человека и лишив жизни около десятка королевских дорифоров.

Вот здесь Гуго овладела привычная для него ярость. Он мысленно уже почти простил нашкодившего поганца Альбериха и готов был с деланным чувством достоинства удалиться, как тот нахально снова дернул его за бороду. Всему войску было объявлено, что при следующем закате солнца, его высочество намерен атаковать Рим, вероломным образом прервавшим ход мирных матримониальных переговоров.

Поутру пыл короля начал угасать, разум вновь подсказывал, что штурм Рима ни к чему, кроме ослабления его армии не приведет, но, с другой стороны, должен же он как-то ответить на оскорбление. Король честно пытался найти выход из создавшегося положения, он рад был бы отменить штурм, но не видел повода, чтобы это сделать.

А повод, между тем, к нему направлялся со всей скоростью, какую только может развить приземистый крепкий мул. В полдень король воскликнул: «Аллилуйя», увидев, что в лагерь на рыжем муле въехал в сопровождении небольшой монашеской свиты Одон Клюнийский.

Аббату прославленного монастыря было уже под шестьдесят лет. Время не щадит никого, даже столь выдающихся личностей, дороги и хлопоты иссушили его лицо и фигуру, ежедневное чтение книг сломало зрение, а пение монахов и любовь к органной музыке подпортило слух. Но благословенный огонь в душе этого старца еще не иссяк, он не уставал колесить по европейским дворам, просто все чаще ему теперь требовалась помощь посторонних.

Король с аббатом, по обоюдному согласию, не стали прибегать к напыщенным словам приветствий, а вместо это просто дружески обнялись, ведь они знали друг друга уже более двадцати лет. В память о встрече в похожей ситуации Гуго предложил монаху сыграть в шатрандж, однако святой отец отказался.

— Увы, ваше высочество, мои глаза уже напустили в себя слишком много тумана, чтобы я мог разглядеть фигуры. К тому же, вы теперь, я полагаю, настолько искусный игрок, что вам будет неинтересно одерживать верх над немощным стариком.

Гуго от души рассмеялся и повел Одона к себе в шатер. Там, в присутствии ближайшей свиты, он в красках и, конечно, со своей позиции, поведал аббату о последних событиях. В его изложении Альберих предстал перед Одоном в образе хитрого демона, требующего продолжения войны, а поступок своего брата совсем немного уступал по своей мерзости предательству Иуды. Сам же Гуго, по его собственным словам, в данной ситуации являлся не более чем жертвой, обманутой всеми, и несчастным отцом отвергнутой невесты.

— А эти башни, которые я — благодарение Богу! — еще могу разглядеть, являются приданым для вашей дочери, не так ли? – сухой смех монаха походил на треск маленьких сучьев, сгорающих в огне.

— Ну, а как я должен был еще ответить на вылазку Альбериха, стоившую жизни сотне моих дорифоров? — Гуго, для придания вопросу надлежащей глубины, намеренно завысил свои ночные потери.

— Ну да, и все эти орудия смерти вы нашли сегодня поутру, на берегу Тибра, а не тащили за собой из Терни, — Одон вновь рассмеялся, — Не старайтесь, ваше высочество, я же иду с севера и по пути мне встретились дружины вашего брата и Беренгария. Дополнив их рассказ вашей версией, я теперь достаточно ясно представляю, что произошло этим летом в Италии. Для полноты картины мне не хватает только рассказа Альбериха, но я надеюсь этот пробел восполнить уже завтра.

— И каким вам видится состояние дел?

Одон горестно вздохнул и заломил ввысь руки.

— Суета, Гуго, одна суета. Не мне и никому кроме Господа не дано право оценивать поступки человеческие. Печаль овладевает мое сердце всякий раз, когда я вижу, что достойный христианин меняет свою бессмертную душу на тлен этого мира – на золото, на женщин, на власть. Все это преходяще — золото тратится, женщины стареют, а власть отнимается более сильным. Душа же ваша вечна, так зачем вы обрекаете ее на вечные муки своими сиюминутными слабостями?

— У каждого из нас есть дети, которым мы передаем добытое в мире сем.

— Старания похвальны, если они не оборачиваются попранием прав и угнетением жизни других детей. А разве бывает иначе?

У Гуго кончились аргументы и он произнес спасительное «Аминь». Одон удовлетворенно кивнул.

— Хвалю Господа за то, что вы, ваше высочество, пришли к решению прекратить с Римом бесполезную войну. Ведь вы хотите ее прекратить?

Гуго улыбнулся.

— Да, святой отец и на коленях перед вами прошу вас помочь мне в этом.

Король опустился на колени перед монахом. Умберто не смог сдержать удивленного вздоха.

— Меч ничто перед словом Божьим, дети мои, а значит слава и сила короля ничто перед тем, кто истинно служит Христу и Вере Его, — с достоинством ответил король. Слова Гуго явно пришлись Одону по вкусу, но он потребовал, чтобы король немедленно встал. Тот еще для верности немного поупирался, но затем смиренно подчинился воле монаха.

— А что, Альберих, несчастный сын, ибо сын блудницы, готов последовать вашему примеру?

— Я не могу ответствовать за него, святой отец.

— Но вы можете проявить инициативу.

— Каким образом?

— Уходите завтра, а мне передайте ваше письмо, в котором будет отражена вся ваша неизбывная любовь к своему христианнейшему пасынку. К тому же, Альберих ведь не ответил вам отказом на предложение руки вашей дочери, почему же вы не стали ждать, почему вы так возмутились?

У Гуго не было ответа, он просто развел руки в стороны.

— Эхех, ему не понравилось ваше приданое, — и Одон рассмеялся в третий раз за сегодняшнюю встречу.

— А каковы ваши цели в Риме, святой отец?

— Склониться в молитве перед могилой апостолов Петра и Павла, ваше высочество. Посетить Его Святейшество папу, с которым я, конечно, был знаком ранее, но тогда еще не предполагал, что на его долю выпадет столь ответственная и почетная миссия. Мое сердце полно радости от того, что по воле Господа Рим сделал такой верный выбор. Также думаю навестить моих братьев в монастыре Святого Павла, я привез им кое-что из своей библиотеки и библиотеки аквитанских герцогов, которые по старой памяти по-прежнему поддерживают наше аббатство.

— Альберих также помогает вам?

— Нам помогают все, кто с трепетом произносит имя Господа.

Гуго улыбнулся и попросил вызвать к себе казначея.

— Я постараюсь не выпасть из их числа, святой отец, — сказал король, заканчивая аудиенцию.

Вечером асикриты короля подготовили письмо к римскому принцепсу, в котором Гуго, наступая на горло собственной песне, велел открыть все шлюзы в хранилищах своего елея. В состав хвалебных эпитетов, в частности, попала не слишком удачная фраза «fili mi posterum[3]», а, в дополнение к этому, римский принцепс, по мнению Гуго, предстал еще «безупречнейшим радетелем Святого Престола» и даже «величайшим милесом со времен Великого Карла». Лесть Гуго была карикатурно чудовищной, но всю ее карикатурность мог в полной мере прочувствовать только сам адресат письма. Все прочие, включая Одона, нашли письмо весьма точно отражающим миролюбивые настроения короля. Особенно аббат оценил решение Гуго оставить свое устрашающее «приданое» в подарок Риму. На деле же, все эти дорогостоящие орудия, грозно возвышавшиеся посреди лагеря, теперь вязали короля по рукам и ногам. Приходилось принести их в жертву, чтобы поскорей убраться с этого гиблого места, где инфекционные болезни пугали всех с каждым днем все сильнее. Да и в предстоящей погоне за мятежниками эти орудия вряд ли теперь понадобятся.

На следующий день второй воинский поход Гуго на Рим завершился. С тем же результатом, что и первый, благополучно для одной стороны и бесславно для другой. Альберих с Кресченцием, стоя на парапете Фламиниевой стены, с усмешкой наблюдали, как великое воинство короля печально собирает свой скарб, увозя на своих телегах непригодившееся оружие, остатки провианта, измученного диареей Теобальда Сполетского, еще три десятка таких же больных, и в очередной раз порушенные мечты короля. Уже к вечеру только бытовой хлам и отходы жизнедеятельности, а также сваленные в кучу трупы дохлого скота, напоминали принцепсу Рима о недавнем визите его коварного отчима.

В теплых лучах уходящего июльского солнца, как в лучах славы, в клуатре папского дворца в тот вечер нежился и щупленький, как вяленая рыбка, отец Одон. Он был поистине счастлив, он так любил этот прекрасный древний город, у него так славно здесь все всегда получалось.

……………………….……..……………………………….……………………….………

[1] — «Надежный друг познается в ненадежном деле» (лат.)

[2] — Гелеполы (греч.) – осадные башни.

[3] — «Мой славный будущий зять» (лат.)