Его высочество Буриданов осел. Эпизод 18. (Глава 18)

Эпизод 18. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( июль-октябрь 937 года от Рождества Христова)

Вознесясь над всеми вершинами мира, над придонной суетностью бытия, окружив себя лишь тремя верными дочерьми, высоко-высоко на облаках сидит Ананке – богиня неизбежности. Ничто не возмущает ее слух, ничто не тревожит ее зрения, она сидит здесь вне времени и пространства, крутя в руках своих веретено Мира. Крутится веретено, вьется нить человеческой жизни, выпускаемая быстрыми пальчиками ее младшей дочери Клото, бесстрастно бормочет под нос жребий каждому средняя дочь Лахесис, и время от времени ее старшая и вечно печальная дочь Атропос острым лезвием отсекает нить.

Все постоянно для матери и ее дочерей, нет места ни чувствам, ни эмоциям. Нет ни боли, ни мечты, ни страданий, ни радости. Разве можете вы представить себе, что тонкая нить в ваших руках может чувствовать боль? Разве вы допускаете мысль, что грубая веревка может о чем-то мечтать?

Пройдут года, пролетит тысячелетие, канут в Лету и вознесутся вновь великие империи человечества, но все так же деловито и равнодушно будет крутиться веретено у спящей Ананке, и нет такой силы, чтобы пробудить ее ото сна. Все в этом мире предопределено ею и ее дочерьми. Предопределенность же рождает равнодушие, равнодушие потворствует греху, а грех – беззаконию, но на то и нужна безжалостная Атропос, чтобы в нужное время любому началу на грешной Земле, и хорошему и плохому, положить предел.

Так уж получилось, что только сейчас настало время для представления той, которая более прочих подходит на роль богини Ананке десятого века. Ее имя на страницах настоящего романа появилось очень давно, но своей созерцательной безучастностью к водоворотам событий, бесконечно возникающим возле нее, она только сейчас дала повод дать ей слово и описать ее внешность. Когда вокруг нее рождались и гибли амбиции монархов, создавались и разрушались союзы, лязгали сталью мечи и истово шептались проклятья и молитвы, она крутила свое веретено и с равнодушной миной разглядывала очередного страстотерпца подле своей персоны. Минует немало лет, но про эти годы люди потом будут вспоминать не как о времени, когда король Гуго гонялся за коронами, не о веке измен и растления, не о безвременье между эпохой Каролингов и началом Священной Римский империи германской нации, но как о годах, «когда королева Берта пряла свою пряжу».

Да-да, речь о Берте Швабской, дочери герцога Бурхарда и супруге легкомысленного Рудольфа Второго Бургундского. Эта королева невозмутимо пряла свою пряжу, когда ее благоверного соблазняла красотка Ирменгарда, когда от цепи предательств погиб, пронзенный дюжиной копий, ее отец. Она пряла, когда на ее лоб одна за другой нанизывались и снимались бургундские и итальянские короны. Она не изменила себе даже тогда, когда 11 июля 937 года, не дожив до сорока лет, от кишечных инфекций умер ее ветреный муж Рудольф и вокруг ее веретена тут же вьюном закрутился Гуго Арльский.

Нет, ничуть, Берта Швабская не была ни глупой, ни слабой, ни бесхарактерной. Выдержка и терпение, привитые ей любимым ремеслом, были основными чертами ее характера и разве являются таковые чертами глупого и слабого человека? Все, рано или поздно, в Бургундии ли, в Швабии и даже в Италии заканчивалось именно так, как того желала безмолвная королева Берта. Да, она не была красавицей, но всякий раз заставляла своих супругов возвращаться к семейному очагу с покорно поникшей головой. Да, она не блистала декламацией и напором, но все ее вассалы внимали ей с подобострастием, а вверенные ей территории со временем превращались в крепкие, зажиточные хозяйства, богатству которых завидовали взбалмошные и при каждом случае хватающиеся за меч и огонь соседи.

Она замечательно выдрессировала короля Рудольфа, да так, что тот до самого конца своей недолгой жизни не замечал, что веретено в руках королевы имеет больше свободы в своих действиях, чем он сам. Рудольф на благо семьи и королевству вовремя отказался от безумных амбиций юности, с удовольствием разменяв свой меч и священное копье Лонгина на изобилие королевского стола и благодарность подданных. К исходу его правления Арелат, как стали именовать объединенное Бургундское королевство, стал поистине благословенным краем, тем более по сравнению с издерганным государством лангобардов. Достойный для подражания пример тем державам, чьи лидеры ошибочно и преступно считают критерием величия страны ее размеры или способность угрожать своим несчастным соседям. Такие страны, как Швеция, Голландия или Австрия, одно время являвшиеся центрами грозных монархий, навряд ли что-либо потеряли в глазах своих граждан, сумев обуздать хищные имперские амбиции — неважно, сами ли или с чьей-то «помощью». Химеры ложного величия более не преследуют эти народы, но никто не скажет, что самолюбие граждан этих стран навеки уязвлено или что шведы или австрийцы с тех пор имеют в менталитете своем какие-либо комплексы неполноценности. Взаимоуважение государства и гражданина, их обоюдная ответственность и равенство перед законом – вот единственные критерии настоящего величия государства, залог его процветания на долгие годы вперед и в этом плане Швеция с Голландией и Австрией, безусловно, являются сейчас ведущими державами мира.

Неслучайно, что главный кандидат в наследники Карла Великого последних лет с превеликим рвением кинулся к ногам королевы Арелата — государства, корону которого он всего лишь четыре года тому назад с поспешной легкостью обменял на призрак императорского венца. Конечно, свою роль сыграли и бургундские корни Гуго. Из всех соседних правителей, вздумавших сейчас поживиться наследством Рудольфа, Гуго, разумеется, обладал самыми обширными связями среди местных баронов. Смелость и надежды Гуго подпитывались также теми обстоятельствами, что наследнику престола Конраду шел всего двенадцатый год, ну и, конечно, стереотипами, сложившимися вокруг образа пучеглазой Берты Швабской.

Гуго объявился в Арле буквально через неделю после смерти Рудольфа. В городе никого из королевской семьи не было, поскольку Берта распорядилась похоронить своего супруга в Сансе. Незадолго до печальной развязки королева предприняла последнюю попытку спасти мужа, уговорив его отправиться в далекое паломничество в Санс к Святой деве Колумбе[1]. Долгая летняя дорога лишила короля остатков сил, и он умер, так и не увидев гробницу той, кого однажды дикая медведица, исполняя Высшую волю, спасла от поругания. Возвращаться по жаре с трупом представлялось крайне плохой затеей и поэтому Рудольф нашел свое последнее земное прибежище в паре сотен миль от родных мест.

В Арль же Гуго впустили по протекции другой Берты – его племянницы и дочери предавшего его Бозона Тосканского. Эта Берта в визите своего могущественного дяди видела скорую помощь в оформлении наследственных прав на арльские земли. Годом ранее у нее также скончался супруг, но проблемы в бургундской королевской семье затянули решение ее вопроса. Гуго, вдоволь помяв в объятиях пышнотелую двадцатипятилетнюю племянницу, таковую поддержку ей пообещал, но не забыл при этом выдвинуть встречное условие.

— В свою очередь, я прошу вас, моя милейшая Берта, во всем мне повиноваться, во всех вопросах блюсти мои интересы. Когда-то эти земли я оставил в управление вашему батюшке, но он не оценил мою щедрость. Я надеюсь, вы окажетесь более благоразумной, тем более, что Арльское графство по праву бенефиции принадлежит мне и даже наш юный король не вправе им распоряжаться.

Со стороны Гуго это был лживый блеф, но на его счастье племянница оказалась и сообразительна, и покладиста. Когда королева Берта вернулась в свою столицу, она обнаружила бывшего соседа вольготно расположившимся лагерем не где-нибудь, а в стенах античного амфитеатра Арля. Этот амфитеатр в ряду себе подобных, пожалуй, лучше других сохранился до наших дней, в связи с чем подданных Гуго можно даже похвалить за трепет, с которым они отнеслись к прекрасным древним стенам. Тем не менее, о подспудных настроениях Гуго и его двора вторжение пятисотенного отряда в пределы бургундской столицы говорило весьма красноречиво.

Едва освоившись в городе, наш неутомимый прохиндей приступил к планомерной осаде королевской семьи. Берте Швабской во всех подробностях, с применением эффектов гиперболизации, была описана вся тяжесть положения, в котором внезапно очутилась Бургундия.

— Мне, как недавнему сюзерену здешних земель, до боли в сердце грустно видеть грядущее разрушение достославного здания, которое мы выстроили с вашим покойным мужем, благороднейшим королем Рудольфом, пред чьей кротостью и разумом я всегда благоговел. Соседние владыки, пользуясь юностью и неопытностью вашего сына и подвергая сомнению наш договор с Рудольфом, теперь спят и видят, как бы отторгнуть спорные вассальные территории вашего королевства. Могущественный граф Вермандуа вновь подстрекает своего сына Эда вернуть себе вьеннские земли. В пику ему тевтонский король Оттон подогревает амбиции Карла-Константина, бастарда Людовика Слепого, и, уж поверьте, наверняка советует тому одними вьеннскими землями не удовлетворяться. И обе эти стороны откровенно игнорируют Арль, то есть вас, королева. Они открыто и дерзко говорят, что короля в Бургундии больше нет, и выражают сомнения, что ваш сын Конрад имеет право стать таковым.

Берта слушала его с непроницаемым лицом, крутила веретено, а сказанное двуличным соседом рассматривала исключительно через призму своей недюжинной бытовой мудрости. И делала выводы. Спустя пару недель королева изъявила желание вместе с детьми навестить Вьенн. Гуго решил не сопровождать ее в поездке, вцепившись в Арль хуже майского клеща и резонно полагая, что, находясь в столице Арелата, имеет лишние козыри влиять на ситуацию. Однако в данном случае он ошибся и ошибся сильно. Берта с детьми вернулась в конце августа, вся семья выглядела отдохнувшей и посвежевший, но бодрее прочих смотрелся Конрад, на голове которого при въезде в Арль Гуго заприметил строгий ободок бургундской короны. Гуго оставалось только взять себя в руки, сдержанно поздравить новоиспеченного монарха и поинтересоваться подробностями случившегося. Из скупых слов королевы что-либо понять было решительно невозможно, однако, по счастью, слуги королевы были куда более словоохотливы. В итоге выяснилось, что королева уже давно обо всем договорилась с давним другом верхнебургундской семьи, безонтионским епископом Гонтье, и только появление Гуго заставило Берту слегка подкорректировать планы. Отец Гонтье вынужден был отказаться от идеи короновать Конрада в Арле, поскольку Гуго мог запросто устроить скандал и в случае чего даже задействовать свой, скучающий в амфитеатре, гарнизон. К тому же взбунтоваться могли и местные священники, подчиняющиеся Манассии, все еще действующему епископу Арля, но сейчас находящемуся на Апеннинах. Все эти соображения привели Берту к решению поехать во Вьенн, где она незамедлительно разрешила спор баронов в пользу Карла-Константина, а тот отплатил ей поддержкой местной знати, провозгласивших своим королем юного Конрада. Надо отметить, что Карл-Константин, незаконнорожденный сын Людовика Слепого, был, по всей видимости, человеком весьма здравого рассудка или же умел справляться с собственным честолюбием. Он самолично, вместе с отцом Гонтье, водрузил корону на голову Конрада в том самом соборе Сен-Морис, где был похоронен его дед, знаменитый Бозон Вьеннский, первый король Нижней Бургундии.

Произошедшее во Вьенне, как сами события, так и форма их подачи, заставило Гуго изменить свое поведение и, в первую очередь, по-иному взглянуть на королеву Берту. Вы думаете, он посчитал ее особу серьезной фигурой на политическом поле и ровней самому себе? Отнюдь, не таков был Гуго Арльский. Даже позорное изгнание из Рима не изменило короля. В случившейся наспех коронации он был склонен видеть происки ряда баронов, испугавшихся его появления, а также козни германских соседей. Именно швабская родня королевы, по мнению Гуго, заставила эту бессловесную овцу с выпуклыми глазами поддержать, назло его интересам, жалкого Карла-Константина. Однако совсем уж не считаться с этой «овцой», как он действовал сразу по прибытию в Арль, оказалось тоже в корне неверным.

Первым делом, решил Гуго, ни в коем случае нельзя демонстрировать, что он уязвлен или обижен. Права мессера Конрада на корону никто не оспаривает и с этого дня Конрад – уж так и быть! — единственный и законный хозяин Бургундии. Хочется местным сеньорам видеть своим господином робкого недоделка – пожалуйста, ваши стремления понятны, я не собираюсь вам мешать! Мало того, я даже стану первым и самым покорным слугой молодого монарха и в речах своих постараюсь быть находчивей и велеречивей вас, юным душам признание их тайных и несуществующих способностей завсегда слышать приятно. Ну а паралелльно с этим я еще займусь обработкой вашей королевы и найду для ее постного лица и сутулой фигуры комплименты, которые она в своей жизни отродясь не слыхивала. Четверть века тому назад я не побрезговал жениться на матери вашего глупого Рудольфа, старой одержимой нимфоманке, тем более не остановлюсь сейчас перед его вдовой!

И, априори посчитав всех женщин, окружавших покойного короля, недалекими и втайне страждущими, наш самовлюбленный самец одним прекрасным августовским вечером пошел на приступ новой твердыни. Артподготовка, по всем законам жанра, заключалась в предварительном обильном обстреле комплиментами. В отличие от Конрада, королева восприняла их с некоторым недоумением, хотя пару раз веретено в ее руках действительно сбилось с ритма. Затем Гуго повел печальный рассказ о собственных неудачах на личном фронте. С его слов выходило, что за свой век он ни разу не был по-настоящему влюблен и до последнего времени следовал за ложными критериями женской красоты. Что поделать, говорил он, мужчина любит глазами и потому так падок на внешние соблазны, не задумываясь об их настоящем содержимом. Но, вдохновенно продолжал Гуго, по мере своего взросления и разумения физиологическая женская красота в его предпочтениях теперь все сильнее уступает чистоте души. Далее Гуго посетовал на неустроенность собственного дома, о своих мечтах бросить к чертям (тут Берта вздрогнула) суетные дела мира и даже отречься от множества корон в пользу мирных теплых вечеров у семейного очага. Одна беда – по словам короля, на подобный шаг он, увы, не может решиться тотчас, в виду малолетства наследников. В противном случае, он уже давно удалился бы в какой-нибудь милый замок на пару с той, с которой он тихо и благочестиво скоротал бы оставшиеся ему Господом дни. Его напичканный романтическими идиллиями монолог был прерван внезапным вопросом успевшей-таки удивиться и расчувствоваться Берты:

— Но, мессер Гуго, у вас ведь есть жена. Вы же сами всех нас уверяли в том, что ее сын держит свою мать где-то взаперти.

Ах ты, Господи! Гуго, переключившись с одного объекта на другой, уже и думать забыл, что он по-прежнему связан браком. В тот день он по инерции еще поплакался Берте на судьбинушку, но концовка монолога получилась скомканной и неубедительной. Вернувшись в свои покои, а в Арле он жил в графском доме племянницы, Гуго до глубокой ночи раздумывал, как ему следует поступить. Нужно ли продолжать гоняться за этим призрачным римским журавлем, когда в его руках вот-вот окажется эта невзрачная синица, стоит ему только быть с ней чуть понастойчивей и послаще? Есть ли он вообще этот журавль? Забавно, что после второго своего похода на Рим Гуго перестал обвинять Альбериха в убийстве своей матери, в виду того, что последний согласился стать его зятем. В итоге из палача римский принцепс, устами Гуго и его «пропагандистов» срочно перешел в разряд «тюремщиков» Мароции. Теперь же, по всему, стоило вернуться к прежнему репертуару.

Два дня он никак не мог решиться, но на третий день, как по заказу, пришли новости из Рима. У Альбериха родился сын, которого назвали Октавианом. Гуго при этих подробностях презрительно скривился — по его мнению, это стало ярчайшим свидетельством глубокого вырождения Рима, раз имя его первого императора отныне носит бастард бастарда. Вместе с тем, становилось очевидным, что Альберих теперь будет вести свою политику с акцентом на придание его личной власти в Риме характера наследственности, тем более что другие отпрыски Мароции также нашли в Вечном городе успешное применение собственным талантам. Это снижало и без того невеликие шансы Гуго в его римских интригах. Корона Карла Великого уходила от него все дальше, тускуланская семья пустила в столице мира слишком глубокие и ветвистые корни, чтобы надеяться на внезапное угасание этого зловредного, с точки зрения короля, растения.

В начале сентября, на мессе в соборе Святого Креста, который находился тогда на территории аббатства Сан-Сезар, Гуго Арльский, призвав в свидетели всех прихожан, признался в том, что его жена, Мароция Теофилакт, графиня Тусколо и сенатриса Рима, погибла пять лет назад во время мятежа в Вечном городе. Виновником ее гибели Гуго объявил, разумеется, Альбериха. Свою клятву итальянский король потвердил прикосновением к реликварию древней королевы Радегонды[2], в которой уже несколько веков хранились частички Святого Распятия. Непонятно, отчего подобное грехопадение монарха Всевидящее Небо оставило без немедленного наказания, ибо Гуго в этот день совершил сразу несколько лжесвидетельств. Зато другая сторона сущего напомнила о себе королю в ту же ночь — на рассвете ему приснилась Мароция. В компании пьяных и развязных жонглеров с козлиными бородами, она несколько раз крикнула ему в лицо весело и беззлобно:

— Старый мим обманул! Старый мим вновь наврал!

Посвятив всю следующую неделю заглаживанию своей вины перед реликвиями собора Святого Креста, а заодно выждав для верности и политеса некоторое время, король Гуго вновь пошел в атаку на сердце королевы Берты. На сей раз он начал с комплиментов ее сыну Конраду, который делал первые робкие шаги в управлении страной. Вместе с тем, воздыхатель королевы почти искренне сокрушался, что подле юного короля его опытный взгляд не находит мудрых советников. В пространных рассуждениях он не поленился обратиться к примерам недавнего прошлого, приводя факты разумных или опрометчивых решений известных Бургундии монархов. При этом как-то само собой выходило так, что география неудачных примеров простиралась от франкских до византийских границ, тогда как мудрые решения на протяжении последних двух-трех десятков лет неизменно принимались в Цизальпинской Бургундии, когда там правил сами понимаете кто.

Шло время, Гуго начал потихоньку терять силы и терпение, видя как Берта, несмотря на все океанические приливы велеречий, продолжает меланхолично крутить веретено. Пойти на решительный штурм очертя голову Гуго все не решался, взгляд водянисто-серых глаз Берты губил все поползновения Гуго в самом зародыше. Поневоле Гуго пришлось прийти к выводу, что Берта Швабская совсем не похожа на свою, вечно неудовлетворенную, свекровь. В себе-то он сомневаться не мог, также недопустима была мысль о том, что нашего самца просто имели наглость не желать, а потому Берте был вскорости вынесен безапелляционный диагноз о ее несомненной фригидности. Диагноз, естественно, широко неозвученный.

Осенью 937 года мир, конечно, не сошелся клином на одних бургундских вдовцах, волею судеб очутившихся под одной крышей. Король Конрад, действительно, на поверку оказался слишком робким и предупредительным в своих действиях, чтобы спесивые вассалы не посчитали это слабостью и поводом для разрешения заплесневелых, но не забытых споров. На севере королевства, как уже отмечалось, Карл-Константин сумел отстоять свои земли, в чем все усмотрели не столько влияние заступничества Берты Швабской, сколько авторитет и силу тевтонского короля Оттона. Но едва только на севере королевства вышло замирение, как во владениях бургундских правителей вновь потянуло дымом.

О новой опасности Гуго узнал раньше Берты. Еще в сентябре Лиутфред, епископ Аосты, сообщил Гуго, что в окрестностях города и на «дороге франков» объявились венгерские разъезды. Венгры не появлялись в этих местах четыре года, после того, как в 933 году они потерпели серьезное поражение от дружин старого короля Птицелова. Со слов епископа выходило, что говорить о серьезном набеге потомков Аттилы преждевременно, банды венгров были малочисленны и разрозненны и, по всей видимости, преследовали цель мелкого грабежа. Однако вскоре королева Берта получила сообщение из Безонтиона от его высокопреподобия отца Гонтье. Местный падре, очевидно, обладал богатым воображением, а также имел склонность лишний раз перестраховаться. Королева Берта слушала его гонца раскрыв рот и с замиравшим периодически сердцем, а посланник епископа с каким-то странным воодушевлением вещал ей о бедах постигших франкские и бургундские земли:

— Можно только сокрушаться о беспечности и самонадеянности христианских владык, когда сам Господь не единожды предупреждал нас о грядущих несчастьях! Вашему высочеству ведомо, что еще в начале года небо над Альпами пылало огнем и о чем еще, как не о предстоящей беде свидетельствовало это знамение! И вот орды язычников вновь пришли напомнить нам о грехах наших и многие из верующих во Христа, но согрешивших, пали от их карающей длани, тогда как церкви Господа остались нетронутыми. Велика была ярость безбожников, но еще более великим был ужас, обуявший их черные сердца, когда они увидели, что не могут ни в чем нанести ущерба храмам Отца Небесного. Так, вознамерившись предать огню церковь Святой Магры[3], они не смогли разжечь пламя вокруг обители мученицы, сколь ни кидали к ее стенам свои адские факелы. А в церкви Святого Базола дерзкий венгр, осмелившийся дотронуться до алтаря, так и пристал своей рукой к святому камню и никакая сила не могла освободить ему руку, пока его собратья не вырубили из алтаря и саму руку, и огромный алтарный камень, который отыне этот безбожник будет носить с собой до скончания века своего …. [4]

Король Гуго охотно подыгрывал разгорающимся страхам королевы, громко сопереживая вместе с ней, а в душе своей вознося хвалу и трусоватому епископу Гонтье, и даже самим язычникам, так вовремя появившимся на окраинах бургундских земель. Он прекрасно знал, что основной удар венгерской стихии пришелся на земли в окрестностях Реймса, но ведь, как известно, у страха глаза велики. Исподволь поглядывая на Берту, он лишний раз убеждался, что его хитрость работает — королева забросила, наконец, свое веретено и пребывала в состоянии редкого для нее возбуждения. Едва дотерпев до конца подробнейшего монолога епископского апокрисиария, королева Берта обернулась к Гуго и взмолилась о помощи.

Ага! Гуго Арльский при виде испуганных глаз Берты испытал радость, сравнимую с радостью полководца, увидевшего, что пала часть стен осаждаемой им крепости. Но Гуго уже было не провести. Он с самым равнодушным видом, только что не взяв в руки упавшее веретено, выслушал причитания королевы и заявил:

— Ваше высочество, как можно требовать от меня каких-то действий против врагов ваших, если я нахожусь здесь только по приглашению моей племянницы? Я не имею в Буругундском королевстве ни земель, ни титулов, ни королевских должностей, чтобы обнажать здесь меч и жертвовать жизнями своих подданных.

И тут уже Берта понесла откровенную и выспренную чепуху о каких-то чувствах смиренного слуги Христова, о том, что это враги не ее королевства, но самого Господа et cetera[5]. Гуго еще раз мысленно поблагодарил весь дикий венгерский народ, спокойно дождался окончания бертиных стенаний и вновь повторил сказанное им ранее. По окончании его речи мать и сын беспомощно переглянулись между собой. Жалобное переглядывание только раззадорило Гуго и ему в голову пришла идея, как побыстрее и повесомее подтолкнуть королевскую семью к единственно правильному и нужному для него решению. Поэтому свой разговор с Бертой и Конрадом он постарался завершить на высокой ноте. Обнаружив и выпятив перед ними свою обиду на его отстраненность от бургундских дел, он затем примерил на себя личину добропорядочного христианина и пообещал немедленно выступить в поход против «несметных венгерских орд, уповая не на силу своего меча, но на всепобеждающее Слово Господне».

……………………………………………………………………………………………………

[1] — Колумба из Санса (ок.257-273) – святая мученица. Отказавшись выйти замуж за сына императора Аврелиана, она была помещена в тюрьму. Охранник, пытавшийся изнасиловать ее, был убит содержавшейся рядом с тюрьмой и вырвавшейся на свободу медведицей. После неудачной попытки сожжения девы Колумбы (дождь потушил костер), она была обезглавлена

[2] — Радегонда (ок.518- 573) – королева франков, жена Хлотаря Первого, святая католической церкви.

[3] — Магра (Макра) – святая мученица 3-го века.

[4] — Флодоард «Анналы».

[5] — И прочая, и тому подобное, и так далее (лат.)