Его высочество Буриданов осел. Эпизод 33. (Глава 33)

Эпизод 33. 1694-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март 941 года от Рождества Христова)

Священный Рим во все времена, как мало кто другой из городов подлунного мира, отличался редкой мстительностью и злопамятством. В древние века это более прочих на себе прочувствовал Карфаген, подвергшийся полному уничтожению в момент, когда уже очевидно не представлял собой серьезной угрозы могуществу Вечного города. Но слишком свежи были в памяти римлян воспоминания об их недавних воинских унижениях, слишком многое претерпели они за те годы, когда Ганнибал Барка барином прохаживался вдоль Апеннинского хребта, чтобы примириться с самим фактом существования ненавистного Карфагена. Рупором тех, кому претил один гордый вид стен Бирсы[1], был римский цензор и консул Марк Порций Катон, чьи пламенные речи неизменно заканчивались всем известным выражением, вошедшим во все хрестоматии мира[2].

То-то бы удивился прославленный римский цензор, если бы однажды, в момент его пылких декламаций, нашелся какой-нибудь оракул, который поведал бы ему, что однажды настанет день, когда Рим со столь же неукротимой яростью будет требовать полного уничтожения города, в котором консул Катон впервые увидел божий свет. И причины этой ненависти будут во многом схожи с теми, что привели в итоге к исчезновению грозной столицы пунов, — позор поражений на поле брани и долгий период пресмыкания великого Рима перед удачливым конкурентом. Период, который, в отличие от Ганнибалова похода, растянется на двести с лишним лет. Забавно, что об этом времени обыватель знает куда менее, чем о том, как быстро отомстил античный Рим своему смертельному врагу.

Судьба города Тускула, или Тускулума, основанного, по легенде, отцеубийцей Телегоном[3], долгое время рука об руку шла с судьбой самого Рима. Здесь, на Альбанских холмах, родились Ромул и Рем, здесь создавался Латинский союз[4], сюда за помощью к своему зятю Оттавио бежал последний римский царь Тарквиний Гордый[5]. Наказанный за неуемную похоть Тарквиний впервые обратил Тускулум против своего соседа. Эпическая битва у Регильского озера, в которой на стороне римлян приняли участие Кастор и Поллукс, завершилась тем, что Тускулум на долгие полторы тысячи лет согласился на роль римской тени, став излюбленным местом для строительства загородных вилл процветающих римских фамилий.

Фитиль нового противостояния двух древних городов был зажжен в тот момент, когда папа Иоанн Девятый подарил Тускул сенатору Теофилакту, обеспечившему Иоанну победу на папских выборах в смутные годы Трупного синода. Для семьи сенатора Тускул поначалу служил лишь фетишем, уравнивавшим их с патрициями Рима. Сам Теофилакт и его дочь, несравненная Мароция, редко появлялись здесь, боясь надолго оставлять вздорный Рим без своего попечительства. Однако уже внуки старого Теофилакта сделали Тускул своей главной резиденцией. Именно с высоты его стен они в течение следующих двухсот лет повелевали Римом, направляя к нему из числа своей многочисленной родни то свежеиспеченных демагогов-сенаторов, то преемников святого Петра, как один отличавшихся деспотическими замашками и вызывающей порочностью. Помимо «славных» пап периода порнократии, Тускулум, в частности, делегировал Риму первого открытого покупателя папской тиары Иоанна Девятнадцатого[6], не стеснявшегося впоследствии брать взятки у патриарха Константинопольского за признание прав последнего. Ему наследовал еще один талантливый тускуланец, одиознейший папа Бенедикт Девятый, поведший христианский мир к спасению, будучи двенадцати лет от роду и в течение своего понтификата распоряжавшийся тиарой словно биржевой спекулянт акциями, попеременно покупая и продавая ее. Стоит также упомянуть антипап Бенедикта и Виктора, также снизошедших в свое время с Альбанских гор[7]. Последний, не иначе как под влиянием дурной наследственности своих предков, отличился тем, что во время коронации папы Александра Третьего[8], пытался сорвать с него праздничное облачение. Новому папе с помощью множества слуг удалось отстоять свои одежды, но упорный потомок Мароции раздобыл у свиты запасной комплект, однако, впопыхах и чрезвычайно взволновавшись, надел его задом наперед. Антипапу Виктора в миру звали Оттавио ди Монтичелли, и это имя, если обратиться к древней истории Тускулума, свидетельствовало о раздувшемся пузырем честолюбии тогдашних властелинов Альбанских холмов. Им уже было мало родства с Мароцией, они считали, что их род ведет свою историю от древних римских царей!

И долгие двести лет Рим вынужден был терпеть над собой диктат этих развращенных тускуланских графов, участвовать в их кровавых разборках с родственниками из побочной ветви Кресченциев, поклоняться одиозным фигурам на Святом престоле, которых неутомимо подкидывали плодовитые тускуланские жены. Сюжет противостояний был бы, в принципе, достаточно банален для итальянских городов Средневековья, если бы жгучей остроты соперничеству не придавал особый статус Рима как столицы католического христианства и как места коронации императоров Запада. В Рим все чаще и с каждым разом все более хозяйски начали наведываться германские короли, умело стравливая римлян между собой и узурпировав их право выбора своего епископа. Вечный город моментально почувствовал бульдожью хватку северных гостей, тогда как силы римских противоборствующих родов, в том числе и тускуланской семьи, заметно пошли на убыль. В один прекрасный день тускуланские графы были навсегда изгнаны из Рима, а их обанкротившийся потомок заложил тогда добрую часть фамильных имений Святому престолу.

Однако коварный Тускул еще был способен на последний смертельный выпад. Его он нанес Риму 29 мая 1167 года в битве у Монте Порчи, почти в том самом месте, где некогда Оттавио и Тарквиний окончательно потеряли свою власть. В этот день Райнон, граф Тусколо, один из последних прямых потомков Мароции, с отрядом в несколько сот тускуланцев и германцев воина-епископа Кристиана фон Буха[9] в пух и прах разбили двадцатикратно превосходящих по численности римлян. Катастрофа при Монте Порчи по своему резонансу не уступила тогда крушению римлян при Каннах и в Тевтобургском лесу[10], а по последствиям намного превзошла результаты тех былинных битв. Весть о массовой резне под стенами Тускула, стоившей жизни десяти тысячам римлян, в считаные часы волной докатилась до улиц христианской столицы и подготовила почву для въезда в Рим нового рыжебородого тирана из германских земель. Сам папа Александр III вынужден был бежать из Рима и долгое время прятаться на гаэтанском берегу, в то время как Фридрих Барбаросса[11], на ступенях забрызганной кровью лестницы базилики Святого Петра и при гробовой тишине униженных римлян, вторично[12] принимал императорскую корону из рук наспех выбранного папой Пасхалия. Кто мог в этот момент прийти на помощь раздавленному Риму? Только Тот, Кому подвластно все существующее в мире сем, только Тот, Чьи апостолы нашли в стенах Рима смерть и бессмертие! Три дня пропировал Фридрих со своей свитой на костях и крови римлян, после чего ему самому довелось испытать всю ярость высочайшего гнева. Чума подстерегла его армию, как волк овечью отару. По словам хронистов, германские всадники уже на четвертый день начали падать замертво прямо во время праздничных процессий своего господина, за короткие часы король потерял ряд своих самых доблестных рыцарей и родственников, и можно понять, какой ужас обуял чужеземное войско, не знавшее дотоле, что такое страх. Фридрих очертя голову кинулся прочь из Рима, город вновь вздохнул спокойно, возблагодарил небесных защитников своих, после чего первым же возгласом, раздавшимся из груди обитателей Семи холмов, стала отнюдь не просьба вернуть им их епископа. Рим гневно потребовал стереть с лица земли предательский Тускул!

Соседний город простоит еще четверть века. За это время воин-епископ Кристиан Майнцский еще пару раз прогонит римлян от его стен, а папа Александр успеет принять Тускул в свои владения, а со стороны римлян познать как страстную любовь, так и пламенную ненависть. Новая война в Вечном городе уже разразится между сторонниками папы и сената. Обе стороны — хвала небесам! — придут к компромиссу, подпишут мирный договор, но одним из пунктов его — и папа на это даст свое высочайшее разрешение — будет полное уничтожение Тускула.

Тускул исчезнет с лица Италии 17 апреля 1191 года. Ускользнувшие от мести римлян жители найдут прибежище в соседнем Фраскати, развалины Тускула быстро зарастут травой и к наступлению наших с вами дней станут желанной добычей дотошных археологов. Всем же прочим сегодня только в некоторой степени, и то при наличии богатого воображения, возможно представить себе этот акт жестокого исторического возмездия Тускулу за причиненное зло своему грозному великому соседу.

Уф-ф! Переведем немного дух, в запале своем мы забежали заметно вперед, а посему отмотаем пленку времени обратно, всего-то на четверть тысячелетия, к тому моменту, когда Тускул только-только начал подниматься к вершинам своей славы. С тех пор как город был подарен Теофилактам, его первой полноценной хозяйкой и постоянным обитателем главной виллы стала Теодора, сестра Мароции. Сюда она переместилась спустя пять лет после переворота, устроенного в Риме Альберихом и ее мужем, сенатором Кресченцием. Сама Теодора, как мы помним, сыграла также заметную роль в низложении своей сестры, но волею судеб, среди которых воля ее супруга превалировала над всеми прочими, она была мягко и ненавязчиво отстранена от дел, творимых в Вечном городе. Аргументы к тому Кресченций нашел предельно веские.

Придя к власти в Риме, Альберих и Кресченций первым делом перетряхнули все высшие слои римского муниципалитета, поставив во главу угла лояльность местных чиновников к новым молодым хозяевам. Естественно, что, когда вдруг зашатались кресла под тучей сенаторов, декархов округов, судей, нотариев и даже священников, каждый из них попробовал найти свой рецепт удержаться на нагретом месте. Многие из них, держа в памяти реалии недавнего прошлого, кинулись за защитой к Теодоре. Та, упиваясь кратковременным исполнением роли всемогущей феи, легкомысленно нараздавала страждущим кучу ничем не обеспеченных словесных гарантий. Так продолжалось до тех пор, пока на пороге ее спальни не возник сердитый силуэт мужа. Кресченций в самом резком тоне отчитал свою половину, фея, как водится, надула губки и не нашла ничего лучшего, чем проигнорировать следующие заседания сената, рассчитывая отсутствием своим внести вселенскую скорбь в сердца отцов города от такой невосполнимой потери. Расчет ожидаемо не оправдался, напротив, сенаторы и сам Кресченций нашли немало позитивного в том, что им более не докучает своими капризами и всякой чепухой сестра их бывшей госпожи.

Ограничение роли женщины тремя ипостасями — киндер, кюхе, кирхен[13] — существовало задолго до кайзера Вильгельма, которому приписывают авторство данной аллитерации. Кресченций, доведись ему услышать это утверждение, подписался бы под каждой его буквой, а потому в отношении своей жены он очень скоро и достаточно целенаправленно повел политику «одомашнивания» супруги. Киндер, кюхе, кирхен — вот чем теперь отныне будет заниматься его жена, а ее сенаторским креслом Кресченций распорядится практично и разумно, то есть сохранит его пустующим, но отнюдь не вакантным, а всегда готовым отдать голос за кого или за что потребуется. Теодора вяло сопротивлялась диктату мужа и только хныкала, что походы в «кирхен» у нее энтузиазма не вызывают, «кюхе» ее интересует, но только с позиции активного потребителя, а что касается «киндер», то эта тема была настолько болезненной для их семьи, что ее лишний раз старались не бередить.

Теодоре тогда было уже под сорок, и она к тому моменту почти простилась с мыслью заиметь когда-нибудь детей. Отсутствие детей от ее первого брака с квиритом Грацианом она легко списала на мужа, за которого пошла без желания и расчета, повинуясь интригам своей матери. Но ее брак с Кресченцием долгое время тоже не давал ожидаемых результатов, и на сей раз свалить вину уже было не на кого. Очевидно, что Господь воздавал Теодоре за всю ее разгульную молодость и теперь отказывал в милости. Кресченций переживал не меньше ее и, надо отдать ему должное, в те годы, видимо, сильно любил ее, иначе, учитывая нравы того времени, Теодора уже давно угодила бы в монастырь за свою бесплодность. И вот когда, казалось, растаяли уже последние надежды Кресченция увидеть наследника и мысли о втором браке начали все чаще и назойливее посещать бессонные ночи сенатора, небеса внезапно смилостивились, и выжженная целина вдруг начала активно плодоносить.

Кресченций обезумел от свалившегося на них счастья. Есть такая порода мужчин, буквально помешанных на идее сохранения своего рода и с прямолинейностью фанатика требующих от жен и матери-природы непременно подарить ему наследника. Кресченций как раз относился к таковым, и летом 934 года райские кущи приветствовали его, когда он воспарил к ним от одного прикосновения к своему первому сыну, получившему — что за вопрос! — имя отца. Обычно суровый и скупой на эмоции сенатор носился по улицам Рима и захлебывающимся от восторга голосом сообщал почти каждому встречному, будь то другу или старому врагу, как он неописуемо счастлив. Теодора и маленький Кресченций были немедленно окружены многослойным уровнем заботливых слуг, нянек и кормилиц. Надо сказать, что сам принцепс Рима в эти дни завидовал дому Кресченциев, тем более что у самого Альбериха дела на этом фронте все никак не складывались.

Но на место любому волнительному шторму судьбы, будь то триумфальному взлету или отчаянному падению в бездну, рано или поздно приходят серые, ничем не примечательные будни, и наступает затишье, позволяющее человеку успокоиться и начать искать новые цели и приоритеты в жизни. Рождение второго сына, Иоанна, Кресченций встретил уже куда менее эмоционально. Согласно традициям того времени, младшего сына чаще всего отдавали на служение церкви, и Кресченций, держа младенца на руках, не мог отделаться от странного ощущения, что держит нечто уже ему не принадлежащее.

Далее последовали еще две дочери, к рождению которых Кресченций отнесся уже с арктическим равнодушием, тем более что к тому моменту Теодора была выслана в Тускулум и супруг навещал ее все реже и реже. И если при родах старшей дочери, Стефании, он еще пожелал присутствовать, то вторую дочь Теодора рожала в полном одиночестве, если не считать, конечно, сонма придворных слуг, копошившихся подле. Это было жестоко и обидно, и Теодора нашла способ отомстить в характерной для себя манере. Когда месяц спустя Кресченций нашел для себя возможность и желание посетить Тускул, он был поставлен перед фактом, что его вторая дочь уже крещена под именем… Мароции. Кресченций, услышав это, наградил жену презрительным взглядом и, не говоря ни слова, сей же час укатил обратно в Рим. При этом он не забыл прихватить с собой старшего сына, которому уже шел седьмой год.

Таким образом, Теодора осталась запертой в Тускуле и с тех пор была обречена заниматься исключительно воспитанием своих детей. Оглядывая их вокруг себя, она с недоумением вспоминала, как еще совсем недавно они с мужем разбивали в кровь лбы, прося у Господа чуда. В самом деле, непросто объяснить, с чем связаны были столь внезапные перемены в ее здоровье. Хотите верьте, хотите нет, но по всему выходило, что милость небес дождем пролилась на их семью после непростого паломничества, предпринятого Теодорой несколько лет назад в Калабрию, к почтенному старцу Элии Спелеоте[14]. Встреча эта, кстати, имела далекие последствия для обеих сторон и спустя полвека привела к тому, что один из учеников отшельника, Нил из Россано[15], основал на земле, подаренной ему графом Тускулумским, знаменитый монастырь Гроттаферрата, здравствующий и поныне[16].

Впрочем, возвращаясь к чудесам в славном семействе Кресченциев, но не расставаясь полностью с мистицизмом, есть также основания полагать, что волшебный бальзам Мароции, который до поры до времени получала Теодора, отнюдь не ограничивался чисто косметическим и омолаживающим эффектом. Ведь не стоит забывать, что и сама Мароция, пусть без всякого на то с ее стороны стремления, родила в те годы своего последнего ребенка, а ей, на минуточку, тогда было уже сорок три года. Даже в наше время рождение детей в таком возрасте считается сродни подвигу, чего уж там говорить о десятом веке, когда почиталось за счастье и удачу до сорока просто дотянуть.

Но у всякой медали есть оборотная сторона. Множественные роды не прошли даром для Теодоры, сказалась также ее природная конституция и привычка, если не сказать страсть, хорошо покушать. Опять же стоит добавить, что, возможно, свою роль сыграл и подоспевший к тому времени запрет от ее мужа на посещение Обезьяньего острова, лишивший Теодору волшебного снадобья ее сестры. Теодора уже после первых родов начала быстро набирать вес, и надо ли говорить о том, что сей факт послужил еще одним мотивом к охлаждению их отношений с Кресченцием!

Спустя недолгое время у Теодоры забрали и второго сына. Как уже говорилось чуть выше, у маленького Иоанна Кресченция не было иных вариантов для карьеры, кроме церковной. Ему не исполнилось еще четыре года, как родители отдали его на воспитание монахам аббатства Святых Андрея и Григория, вырастивших в свое время внебрачных детей Мароции. Необыкновенно сильный для ребенка и пронзительно высокий голос очень скоро привлек к нему внимание приора Schola cantorum, первой католической музыкальной школы Италии, и Иоанн переселился поближе к Латерану. Так началась карьера будущего папы Иоанна Тринадцатого.

Грусть матери от разлуки с сыновьями была недолгой и неразрушительной. Она не сильно расстроилась бы, если кто-нибудь сердобольный взял бы к себе на воспитание и ее дочерей. Все эти бытовые и семейные хлопоты были ей абсолютно чужды, и с Бертой Швабской она никогда не нашла бы общего языка. Детьми целыми днями занимались няньки, а она тратила свое время на пустое созерцание окрестностей, беспрестанное и безрезультатное гадание, на банальное чревоугодие и еще на воспоминания о былых подвигах, совершенных ею на пару с сестрой. Лень — страшное дело, она подкрадывается к своей жертве совершенно незаметно, она не терзает и не рвет, а бережно укутывает своим душным одеялом, притупляющим все чувства и желания, и бывает трудно, невероятно трудно вырваться из ее теплого плена. Начиная с какого-то момента Теодоре стало лень делать решительно все, лень заниматься какими-то суетными делами, лень интересоваться чем-либо, даже лень ухаживать за собой, тем более когда понемногу начинаешь забывать внешность мужа, а слуги и без того почтут за милость оказать великие услуги своей госпоже, если ей вдруг захочется сладкого. Как видим, Теодора с годами так и не смогла избавиться от вредной склонности иметь среди своей дворни любовников, и только этой склонности время от времени лень давала возможность ненадолго себя победить.

Дорога от Тускулума до Рима на носилках занимала не более трех часов, но для разленившейся Теодоры это теперь представлялось непреодолимым препятствием. К тому же она начала понемногу стыдиться своей внешности, а в городе меж тем еще жили мужчины, помнившие совсем другую Теодору. Время от времени она получала приглашение от видных семейств Рима стать почетной гостьей на каком-нибудь торжестве, но всякий раз отказывалась, указывая в числе причин недомогание или же необходимость заниматься строительством замка, которое действительно велось, но только не ею, а ее мужем.

Даже с родственниками отношения Теодорой поддерживались на едва тлеющем уровне. Альберих был с ней очень холоден и немногословен, и каждый из них, случайно встретившись взглядом, спешил поскорее отвести глаза. Каждый в этот момент мысленно упрекал другого, но еще более стыдился себя самого за совершенное однажды предательство, кто своей матери, кто своей сестры. Поэтому неудивительно, что Альберих и Теодора избегали лишних встреч.

Остальных же отпрысков сестры Теодора держала за полуродню. Весьма неохотно она в свое время, исполняя поручение принцепса, наведывалась в монастырь Святой Марии, где воспитывались две Берты, ее племянницы, и потому в своей ссылке в Тускул она даже обнаружила приятные для себя моменты. Во всяком случае, теперь у нее был железный повод перестать появляться в том монастыре и разыгрывать из себя заботливую и любящую тетю. Аналогичные чувства у нее вызывали и племянники, а те, повзрослев, платили ей той же монетой. Поэтому Теодора была несказанно удивлена, когда одним мартовским утром в ворота ее виллы постучался Константин, глава городской милиции.

При вести о его визите сенатриса недовольно погримасничала. Верно, он появился в ее доме для того, чтобы заставить ее подписать какие-нибудь скучные пергаменты, подготовленные либо принцепсом, либо сенатом, что, впрочем, было без разницы. Право слово, она давно бы отказалась от этого хлопотного титула сенатрисы, если бы не подспудное желание знать римские сплетни и если бы не просьбы Альбериха, которому был вовсе не лишним ее всегда согласный голос в сенате. Теодора на мгновение замешкалась, размышляя, стоит ли угостить племянника остатками своего аристона, но потом пришла к резонному выводу, что с того будет достаточно чести, если она примет его в летней комнате.

Константин начал беседу издалека и в речи своей старался не смотреть на хозяйку дома, скользя взглядом по массивному потолку гостиной, по камину, который не чистили с зимы, по массивным ставням окон, за которыми виднелись все чудеса расцветающей итальянской весны. Теодора также не утруждала себя излишним изучением мимики непрошеного гостя и мысленно подгоняла того перейти побыстрее к цели визита да и поскорее откланяться.

Первым сдался Константин. Затронув все последние римские новости, включая погоду и здоровье папы, и не добившись от флегматичной хозяйки сколь-либо заметной реакции, он от артобстрела перешел к лобовой атаке.

— В середине июня Рим ожидает прибытия итальянского короля Гуго.

Ноль реакции.

— Наш принцепс объявил-таки о своем согласии на брак с Хильдой, дочерью короля.

Лицо Теодоры слегка вытянулось, но только для того, чтобы удержать челюсть и скрыть невежливый зевок.

— Принцепс просит всех сенаторов Рима, все благородные римские фамилии прибыть в июне в Рим.

Это уже было кое-что. Последними словами Константин вызвал на лице Теодоры страдальческую гримасу. Так вот зачем он прибыл сюда!

— Альбериху мало присутствия в Риме моего мужа?

— Если бы вы были просто супругой Кресченция, то присутствия последнего принцепсу было бы достаточно. Но вы, донна, сами по себе являетесь римской сенатрисой.

Константин пытался сделать комплимент, но Теодоре слышать напоминание о ее должностных обязанностях было скорее неприятно и докучливо.

— До июня еще уйма времени.

— Но вы же знаете своего племянника. Он любит все предусмотреть заранее.

Теодора тяжко вздохнула. Тащиться в Рим? Лет десять назад она бы козочкой скакала от восторга при мысли о готовящихся в Риме торжествах. Но сейчас… Она украдкой разглядела свои полные руки и приподняла подол платья, оголив розовую мясистую щиколотку. На что она может рассчитывать в Риме? Кому она там может такой показаться? А ведь в Рим прибудет тот, на кого она когда-то строила свои планы! Пусть это были планы не ее, пусть это вовсе были не планы, а обман, но кто об этом сейчас помнит?

— К тому же принцепс по-прежнему боится козней короля. Женится на его дочери и все равно боится. Но вы же знаете своего племянника… Вот потому он требует, чтобы все знатные римляне в эти дни были подле него.

Теодора в словах Константина уловила только одно — остаться в Тускулуме по причине мнимой болезни ей вряд ли удастся. Ведь она действительно неплохо знала своего племянника.

— Я, признаться, разделяю страхи принцепса. Король не оставил в покое идею освободить мою мать и вашу сестру. Он знает, что она жива.

«Да Бог с ним, с королем! В июне бывает такая жуткая жара, что можно будет утонуть в собственном поту, прежде чем доберешься из Тускулума в Рим. Что? Ты знаешь, что твоя мать жива? Ну знаешь и знаешь, главе городской милиции положено знать. Судя по тому, что ты еще не схватил своего сводного брата за горло, тебя это вполне устраивает. Меня, кстати, тоже».

— На сей раз Альберих не сможет не пустить короля в Рим. А тот, не сомневаюсь, будет искать. Быть может, он уже ищет.

«Кто-то кого-то ищет. Кто-то все никак не угомонится. ЧуднО!»

— Я иногда думаю: что случилось бы, если бы моя мать в самом деле вернулась в Рим?

Теодора хмыкнула.

— Точно ничего хорошего для меня, моего мужа и вашего брата. Не уверена, что и вы, мой дорогой племянник, удержались бы на своем посту.

— Насчет Альбериха и Кресченция не спорю. А чем могли моей матери насолить вы, милая донна?

Слова Константина погрузили Теодору с головой в воспоминания. Она нырнула в них с удовольствием, ибо этим занималась почти каждый день с момента своего добровольного заточения в Тускулуме. Эти воспоминания пришли к ней как-то сами собой, она не спеша отворила им дверь, но после… После она им предавалась все сильнее, глубже, увлеченнее. Не о романтических встречах с Кресченцием грустила она, сидя вечером на балконе своего роскошного дома. И не о времени своего торжества в Риме, когда сам папа не мог сравниться с ней по влиятельности и степени уважения горожан. Нет, она вспоминала веселые, разгульные дни безвозвратно ушедшей молодости, когда каждый добропорядочный римлянин за версту обходил замок Святого Ангела, она смаковала мельчайшие подробности буйных оргий, устраиваемых ее неистощимой на выдумки сестрой. Ах, что за славные были денечки! Как же римляне любили ее, Теодору, как беззаботно и сладко проносились дни! Неужто нет способа хотя бы на мгновение вернуться в то время? Погодите, погодите! Что сейчас сказал этот Константин?

— Полагаю, что любого, кто вернет мою мать в Рим, будет ждать прощение с ее стороны и великое возвышение во власти. Думаю, что король при этом будет не менее щедр.

Нет-нет, вовсе не обещанные дары короля помогли Теодоре сбросить с себя путы меланхоличной лени. Прощение. Она ведь действительно заслужит прощение сестры, если поможет ей вырваться на волю. Как эта мысль не пришла ей в голову раньше? Такая простая, легкая, лежащая на поверхности мысль! Ведь, получив прощение, она сможет превратить свои бесплотные ностальгические воспоминания в реальность, а кроме того, вновь начать получать то, что поможет ей хоть в какой-то степени сопротивляться неумолимому бегу лет. Простит ли ее Мароция? Вне всякого сомнения, простит! Да, но что на это скажет муж?

— Ни Альберих, ни Кресченций не нуждаются в прощении Мароции и в дарах короля, — заявила Теодора. Константин не преминул отметить, что себя она в числе ни в чем не нуждающихся не назвала.

— Это понятно, дорогая донна. Но в своем возвышении могут быть заинтересованы те, кто недоволен своим положением в Риме.

— Таковые есть? И кто же это?

Константин выдержал значительную паузу, обдумывая все ходы.

— Например, вы.

От удивления Теодора заметно колыхнулась в кресле.

— Что за чушь вы несете?

— Ну почему чушь? Вы, некогда обладая всей полнотой власти в Риме, — Константин тут решил, что нет смысла экономить елей, — сейчас сосланы в пригород, отстранены от дел. Вы некогда были правой рукой моей матери, вы имели обширную переписку с королем и до сих пор обладаете авторитетом в Риме. Вы можете быть опасны.

— Кто так считает?

— Я стал свидетелем подобного разговора между вашим супругом и принцепсом. Они склоняются к тому, что было бы спокойнее для всех, если бы вы оказались в монастыре.

Посыл Константина строился не только на доверчивости Теодоры. От нее, быть может, действительно не следовало ожидать логики шахматиста, но также нечего было рассчитывать задешево купить. Другое дело, что угроза быть сосланной в монастырь еще была свежа в ее памяти, и, учитывая ее нынешнее положение, представлялось достаточно вероятным, что Кресченций мог решиться эту идею возродить. Сенатриса шумно задышала и обиженно зашмыгала носом.

— И они послали вас сообщить мне об этом?

— Не совсем. Но вы будете скоро извещены. Впрочем, вряд ли вы услышите это из первых уст, я думаю, вашему супругу будет неловко говорить об этом с вами.

Теодора вскочила со своего места и зашагала вдоль кабинета. Дыхание ее становилось все громче, но она никак не могла остановиться.

— Но! Но я… Я не хочу! — наконец выпалила она.

— Это не слишком убедительный повод, чтобы ваш муж отказался от своих намерений. К тому же вы знаете, он неплохо проводит время.

Теодора кивнула головой. Да, черт побери, она наслышана, что у Кресченция имеются приятные знакомства в Риме и несколько наложниц в их бывшем доме. И если существование наложниц ей было только неприятно, но не более, то шашни супруга со знатными римлянками увеличивало Теодоре количество бессонных ночей.

— Что же мне делать? — голос сенатрисы прозвучал настолько жалобно, что удивил даже Константина.

— Или защищаться, или покорно принять волю своего супруга.

— Защищаться? Как?

— Не знаю, милая донна, не знаю. Мне очень жаль вас, я с детства восхищался вами, мать мне много рассказывала про вас и всегда говорила с такой неподдельной любовью. Да, конечно, если бы она продолжала править в Риме, подобных бед с вами никак не могло бы приключиться.

Константин готов был продолжать дальше, но осекся, так как Теодора вдруг пристально уставилась на него.

— Мне кажется, мой любезный племянник, или вы меня к чему-то склоняете?

Константин нашел в себе силы усмехнуться. Вот он, его Рубикон!

— Не кажется, моя донна, не кажется. Представьте себе, я хочу освободить мою мать из заточения. Вы находите это желание сына странным?

— Долгое время пребывание вашей матери в тюрьме вас устраивало.

— Как и вас. Но времена меняются, то, что вчера казалось истинным или полезным, сегодня несет в себе вред и видится ложью. И потом, кем я был до недавнего времени? Мальчиком на побегушках у своего брата, почти шутом. Но даже тогда я считал, что с моей матерью поступили несправедливо.

— Почему вы решили, что я помогу вам?

— Потому, что вы тогда поможете сами себе. Что у вас есть сейчас? Где вы сейчас оказались и где окажетесь завтра? Что изменится, если вы сообщите о моих намерениях вашему супругу? И что изменится, если вы поможете ей? Как наградит она вас? Какие дары кинет к вашим ногам король, когда вы вернете ему надежду на императорскую корону?

Теодора задумалась. Не о дарах и коронах, а все о том же. Силы небесные, а ведь он прав!

— Это очень трудно осуществить.

— Вы знаете, где она находится?

— Да, но что толку? Чтобы ее освободить, надо иметь большую дружину или море золота. А лучше и то и другое.

— Большую дружину — это сколько?

— Не менее пяти сотен человек.

— Ого!

— Можно меньше, может быть, достаточно сотни, но тогда нужно иметь еще больше золота, чтобы именно золото, а не мечи отворили двери ее темницы. И оно же понадобится для аренды кораблей.

— Вот как! Стало быть, моя мать находится где-то за морем? В Аргосе? Нет, Альберих испортил все отношения с греками. С Венецией договориться было бы крайне неудобно, с пунами просто невероятно, стало быть, остается Амальфи и мессер Фузулус, не так ли?

Испуганный взгляд Теодоры подтвердил Константину, что его версия верна. Сам он слегка усмехнулся, ибо всю зиму убил на то, что постоянно таскал на изучение своему брату Сергию документы римского архива, и от их внимания не ускользнули крупные суммы, ежегодно выплачиваемые городом в пользу Амальфи, без обоснования затрат.

— Снаряжение большого отряда невозможно без одобрения принцепса. И совсем невероятно собрать дружину втайне от него, — заметил Константин.

— И где вы найдете золото? Граф Амальфи получает от Рима пять тысяч солидов в год на охрану острова, — брякнула Теодора и тут же схватилась за сердце, разболтав тайну. Лицо ее густо покраснело.

— Вот я и узнал все, что нам надо. Да, именно, пять тысяч солидов, тогда как Рим при Альберихе испытывает вечную нужду. Я слышал, что только на одном амальфитанском острове есть хорошо укрепленная крепость. На острове Искья, — сказал Константин. Теодора схватила его за руку.

— Милый Константин, вы же не расскажете об этом моему мужу?

Тот только от души рассмеялся.

— Если я в чем-то и сомневался, то ваш испуг, донна, развеял последние сомнения. Нет, не беспокойтесь, я ничего никому не расскажу. С какой стати? Я же вам ясно заявил о моих намерениях, я приехал сюда не угрожать вам, а напротив, предупредить о грозящем вам монастыре и пути спасения. И потому единственным человеком, кому я поведаю о вашей помощи, будет моя мать и ваша сестра. Уверен, она по достоинству оценит, что вы в нужный момент помогли ей. Будьте уверены, я найду людей и деньги, а потому прошу вас оставаться в Тускулуме этим летом. Отсюда в условленный день мы вместе с вами отправимся на остров Искья.

— Вы действительно собираетесь ее освободить? — Теодора все сильнее стискивала Константину руку, у нее вдруг жутко разболелась голова, она не знала уже, что надо и что не надо говорить, на чьей она уже стороне. Ей одновременно хотелось, чтобы заговорщики смогли одержать верх, и не меньше ее страшила мысль, что это им удастся. Она хотела отомстить за свои обиды мужу и, с другой стороны, понимала, что иной опоры, кроме Кресченция, у нее в этом мире нет и быть не может. Разве только Она. Если простит.

— Как я уже говорил, в Риме зреет и ширится недовольство. Многим не нравится и кажется богопротивным, что Святой престол полностью подчинен воле принцепса. Многие сожалеют об утрате Римом владений в Пентаполисе, из-за чего в городе теперь каждую весну голод. Многие рассчитывают, что король смилостивится, но трезвые головы понимают, что Гуго отдаст Пентаполис только в обмен на свою императорскую коронацию. Нам приятно и лестно, что отныне вы в наших рядах. В наших многочисленных и крепких рядах.

По лицу Теодоры было сложно понять, в чьих она сейчас рядах, и безапелляционные слова Константина заставили ее вздрогнуть. «Боже милосердный! Что я натворила? А вдруг об этом узнает Кресченций? Нет-нет, даже если узнает, я все буду отрицать. В конце концов, Константин сам обо всем догадался. А вдруг у них получится? О, как бы я хотела этого! Но что тогда будет с моим мужем? Она же казнит его в первый же день, как вернется! Нет, я брошусь к ее ногам, я вымолю у нее прощение и для себя, и для него! Пусть он до конца жизни будет знать, кому обязан своим спасением!»

Поток бессвязных мыслей, перескакивающих с темы на тему, мучил Теодору еще несколько следующих дней и ночей подряд. Константин же в тот день очень скоро раскланялся с обомлевшей хозяйкой, так и не удосужившейся угостить его на дорожку добрым кубком вина. Пустив своего коня шагом в направлении Рима и склонив голову, глава городской милиции обдумывал следующие действия.

«Страшно? Нет, не страшно. Разве будет у меня еще когда-нибудь такой шанс оказаться у власти? Но ведь теперь меня может предать моя тетушка? Не-е-ет, не думаю, что эта раздобревшая свиноматка проболтается, этим она только приблизит свою поездку в монастырь. Она будет молчать и ждать, как сложится, как раз то что надо. Итак, я знаю, где моя мать, но что дальше? Ни воинов, ни денег мне в Риме не собрать, это факт, это перед тетушкой я могу храбриться, на самом-то деле мои возможности здесь сильно ограничены. Но деньги и воинов мне может дать Гуго. Для такой цели пять тысяч для него не должны стать проблемой, а с теми молодцами, что прибрали к его рукам прошлым летом Сполето, можно горы свернуть. Да, но что будет после? И какая от этого польза будет мне, если Гуго сам освободит мою мать? Боюсь, что никакой, все сведется к выяснению его отношений с Альберихом. Нет, здесь надо действовать хитрее. Что там сегодня лепетала эта свинка? Можно меньше людей, но тогда больше золота. Надо сделать так, чтобы король на это дело раскошелился как следует, но отправляться на остров Искья мне нужно будет только с верными мне римлянами, пару дюжин я смогу набрать. И если все сложится удачно, то не спешить возвращать мою мать королю. Пусть сначала исполнит свое обещание насчет Сполето, пусть все успешно пройдет в Риме, а до той поры мою мать нужно будет держать в надежном месте, куда не дотянется ни король, ни мой братец. Если последний вдруг уцелеет, это к тому же станет залогом сохранения жизни лично мне, любимому. И где ты спрячешь мать? Не в Риме же, в самом деле? Не в Риме. Конечно, можно было бы попробовать отдать ее под защиту папе, но боюсь, что после этого защита понадобится папе самому. Тогда куда? Сполето отпадает, там люди короля. Грекам? Они теперь друзья короля. Оставить в Амальфи? Исключено, мессер Фузулус родную мать продаст за лишние сто солидов. Греческая Лангобардия? Боюсь, те потребуют сполетские земли, да и вряд ли проявят твердость, если на них начнут нажимать Гуго и Альберих. Может, доплыть до Бургундии? Там сейчас у власти люди, прогнавшие Гуго. Нет, я же не ставлю целью навредить королю, а бургундцы ни за что потом не отдадут мою мать обратно. И что же тогда остается?»

Спасительная мысль пришла в голову как раз в тот момент, когда на горизонте показались пузатенькие башни Ослиных ворот.

«Да! Аллилуйя! Благодарю тебя, Господи! Вразумил! Да, только он приютит мою мать со всеми надлежащими почестями и извлечет из нашей затеи пользу и для себя, и для меня, и для папы, и для Рима. Решено, с острова Искья я направлю наш корабль в Геную, уверен, Беренгарий Иврейский окажет моей матери достойный прием! Ну а там мы посмотрим, чья рука окажется щедрее и расторопнее!»

………………………………………………………………………………………………………

[1] — Бирса — главная крепость древнего Карфагена.

[2] — Carthago delenda est — «Карфаген должен быть разрушен» (лат.).

[3] — Телегон — герой древнегреческой мифологии, сын Одиссея. Убил собственного отца, не узнав того во время боя. Женился на Пенелопе, вдове Одиссея и собственной мачехе, которая родила впоследствии сыновей Итала и Латина, чьи имена дали название населению Апеннин.

[4] — Латинский союз— союз городов Лация, существовавший в период ок. 600–340 гг. до н. э.

[5] — Тарквиний Гордый — седьмой и последний царь Древнего Рима (534–509 гг. до н. э.)

[6] — Иоанн XIХ (Романо ди Тусколо) (?–1032) – римский папа (1024–1032).

[7] — Бенедикт Х (Иоанн Минциус) (? — ок.1080) — антипапа (1058–1059), Виктор IV (Оттавио ди Монтичелли) (1095–1064) — антипапа (1159–1164).

[8] — Александр III (Орландо Бандинелли) (1105-1181) – римский папа (1159-1181)

[9] — Кристиан фон Бух (ок. 1130–1183) — архиепископ Майнца (1165–1183).

[10] — Упоминаются сокрушительные поражения римлян от карфагенян (214 г. до н. э.) и германских племен (9 г. н. э.).

[11] — Фридрих I Барбаросса (1122–1190) — король Германии (1152–1190), император Священной Римской империи (1155–1190).

[12] — Первая императорская коронация Фридриха Барбароссы состоялась 18.06.1155 папой Адрианом IV, но уже на следующий день Фридрих был изгнан из Рима.

[13] — Kinder, Küche, Kirche (нем.) — «Дети, кухня, церковь». Автором выражения считается кайзер Вильгельм II (1859–1941).

[14] — Элия Спелеота (ок. 860–960) — святой католической и православной церквей.

[15] — Нил Россанский (ок. 910–1004) — святой католической и православной церквей.

[16] — Санта-Мария де Гроттаферрата — единственный на сегодня итальянский монастырь византийского обряда.