Его высочество Буриданов осел. Эпизод 45. (Глава 45)

Эпизод 45. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(6 августа 941 года от Рождества Христова).

В VIII–IX веках нашей эры Средиземное море с полным правом можно было считать внутренним морем мусульман. Помимо африканского берега, Леванта и Испании, захваченных в результате завоеваний Арабского халифата, последователи Магомета создали тучи пиратских гнезд вдоль северных берегов моря — в Провансе, Лигурии, на Корсике, Сардинии, некоторых островах Эгейского моря, откуда тревожили своими набегами всех европейских владык и не давали спать спокойно самому папе римскому. Попытки христиан дать отпор были разрозненными и даже в случае побед, как, например, в морском сражении при Остии в 849 году, не приводили к коренному изменению ситуации.

Лишь одна сила в те века осмеливалась оспаривать арабскую монополию на Средиземном море. Арабские шаланды разлетались в стороны, как стая бродячих псов от степного волка, при одном только появлении на рейде могучих византийских дромонов. Греческие инженеры с честью выполнили заказ базилевсов создать конкурентоспособный корабль и, взяв за основы римские бирему и либурну, доработали их конструкцию, придав своему детищу дополнительную быстроходность и маневренность за счет увеличения живой гребной силы, а также упрощения и облегчения конструкции, где зачастую отсутствовала даже палуба. Еще одним важным козырем византийского флота, причем едва ли не решающим, стало оснащение кораблей греческим огнем, который в морских сражениях был много эффективнее, нежели в сухопутных. В итоге дромон на долгие годы стал считаться вершиной кораблестроения, пока ему на смену не пришли итальянские галеры.

В ослепительно солнечный день 6 августа 941 года пять этих красавцев-дромонов величаво стояли в порту города Пизы, в устье реки Арно, в ожидании новых пассажиров, грозивших прибыть с минуты на минуту. На палубах кораблей шли последние приготовления: рабы-гребцы занимали свои места, корабельная команда проверяла состояние парусов и такелажа, абордажная дружина высыпала на пристань и строилась, разворачивая штандарты с византийскими, пока еще одноглавыми, орлами[1]. Всей этой суетой управлял наварх[2] Панферий, его зычный голос беспокойной птицей летал над пристанью и замолкал не более чем на несколько мгновений. Панферий с удовольствием разминал свои ноги, блуждая по всей пристани, ведь еще ой как не скоро его ноги вновь почувствуют под собой земную твердь. Кроме того, он то и дело стрелял глазами в сторону города, боясь упустить момент появления на горизонте важных гостей, застрявших на дневной мессе в новенькой, еще не до конца достроенной базилике, известной нам ныне как церковь Святого Павла на реке Арно[3].

Эта базилика осталась практически единственным строением, оставшимся нам в наследство от тех дней. Весь город с тех пор был неоднократно перестроен, а с изменением русла реки и после ряда военных поражений от соседей он потерял свое значение морского порта. В середине же Десятого века порт Пизы по величине торгового оборота на тирренском берегу уступал разве что Амальфи. Ни о каких генуэзцах еще не было и речи, славный в будущем город на тот момент серьезно притеснялся соседним с ним арабским Фраксинетом и вынужденно отставал в своем развитии. Что же касается Пизы, то здесь стоит добрым словом помянуть тосканского графа Адальберта Богатого. Именно под его управлением Пиза стала основным торговым агентом процветающей Лукки, на тот момент благословенной столицы Тосканы, со всеми средиземноморскими портами, вне зависимости от исповедуемой религии.

В период кратковременной потери самостоятельности Тосканы, пришедшейся, а точнее, обусловленной правлением Гуго Арльского в Северной Италии, Пиза стала главным торговым и дипломатическим корреспондентом короля. Отсюда король отправлял свои посольства, здесь принимал дорогих иноземных гостей и, как всякий уважающий себя горделивый тиран, стремился придать городу-корреспонденту привлекательный торговый вид, способный произвести впечатление и на чванливый Константинополь, и на завистливый Амальфи. Присутствовала тут и личная симпатия короля к Пизе: именно здесь он высадился со своей свитой зимой 926 года и уже отсюда направился к Павии за Железной короной лангобардов. Частое присутствие короля, его внимание к городу привели к тому, что в Пизе развернулось широкое строительство, город вышел за пределы своих древних кварталов Понте и Меццо и даже начал активно осваивать противоположный берег реки. Естественно, что богатеющему городу потребовался достойный храм для вознесения благодарностей Творцу, обратившему на Пизу милостивый взор. Таким храмом стала базилика Святого Павла, где сейчас шла дневная месса, на которой присутствовал двор короля Гуго, включая самого монарха.

Под пение монахов и в сопровождении местного епископа Зенобио владыка здешних мест появился на пороге церкви. Для начала он отдал должное традиции, установленной лично им, и посетил саркофаг античного юриста, захороненного здесь. Это выглядело бы вздорной причудой, если не знать натуру короля и то, что юриста при жизни звали Бургундией. Далее монарх изъявил желание прогуляться до пристани пешком, благо путь предстоял короткий, погода располагала, а главное, Гуго хотел оставшееся время провести в беседе со своими ближайшими соратниками и с младшей дочерью, так удивительно и счастливо обретенной им в Риме. Король мужественно удерживал восьмилетнюю Берту на руках в течение всего шествия, чем вызвал слезы умиления у местных прихожанок, наблюдавших столь трогательную картину великой отцовской любви. К слову сказать, народу на пути короля встретилось немало, сегодня город чтил память святого Сикста и епископ Зенобио неспроста уговорил короля прибыть в Пизу именно сегодня, поскольку с давних пор у пизанцев считалось доброй приметой начинать все великие дела именно в день мученичества шестипалого понтифика[4]. Ровно триста лет спустя, день в день, Святой Сикст поможет Пизе разгромить генуэзцев в битве при Мелории, однако, как известно, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Противники встретятся возле острова Мелория еще раз и снова в этот день, но в 1284 году, и в этот день святой отвернется от города[5]. Пиза отомстит святому, избрав себе в заступники своего уроженца Райнерия[6].

Гуго тем временем неторопливо шагал вдоль Арно к пристани, с одобрением разглядывая прибрежное строительство. За королем семенил мало кому интересный на тот момент, но обязательный к присутствию отец Зенобио, по правую руку короля пыхтел епископ Манассия, а вот по левую руку шли королевские апокрисиарии Лиутфрид и Лиутпранд, отец и сын, которым король давал последние наставления.

— Верно ли мы поступаем, отдавая предпочтение базилевсу Константину в ущерб семейству Лакапинов? — уже в сотый раз за день вопрошал король свою свиту.

— Всеми судьбами, государь, ведает лишь Промыслитель, — отвечал Лиутфрид, — но принимая руку Константина, мы ставим на мудрость, тогда как принимая младших Лакапинов, мы ставили бы на тщеславие и жадность.

— К тому же Константин сын базилевса и внук базилевса, а семейство Лакапинов поднялось из черни и туда вернется, — буркнул Манасия, борясь с одышкой.

— Пусть так, но с базилевсом Романом из черни мы доселе дружили, — заметил король.

— Вы правы, мой кир, — ответил посол, — но годы берут свое, и на смену отцу уже стремятся его дети. Да простит меня Господь за то, что сужу их, но все они горделивы, завистливы и самоуверенны. Все они люто ненавидят Константина, а теперь уже презирают и отца за то, что тот сохранил Константину жизнь и венец августа.

— Типичные дети черни, к отцам которых судьба отнеслась благосклонно, — продолжал брюзжать Манассия. — Им неведом труд, кровь и слезы отца, они полагают себя избранниками высшей воли, в то время как их низкое происхождение стремится утвердиться без всяких на то заслуг и унизить тех, кто совсем недавно был им ровней. Рано или поздно их столкновение с Константином неизбежно.

— Да, ваше преподобие, им мешает только их отец. Базилевс Роман уважает права Константина, видит его несомненные достоинства и сожалеет, что его дети предпочли праздность обучению.

— Правы ли мы, что посылаем нашу дочь туда, где все как будто ждут грозы? — спросил король.

— Полагаю, что скорее высохнет Срединное море, чем в Константинополе прекратятся дворцовые заговоры и козни, — Манассия сегодня был определенно заражен бациллой скептицизма.

— Это точно, — рассмеялся Гуго в ответ на реплику племянника.

— Разве может быть для девицы в нашем мире более блестящая участь, чем стать супругой императора ромеев? — спросил Лиутфрид, начавший уже опасаться настроений своих господ, которые запросто на самом старте могли свернуть его предстоящую миссию.

— Да, но этому супругу всего-то три года от роду, и станет ли он базилевсом при такой борьбе за власть, когда и взрослому непросто выжить?

— Этого никто не может обещать, мой кир, — ответил Лиутфрид, — но других вариантов породниться с порфирородными семействами нет. К тому же не забывайте, что Лакапины отвергли брачный союз с сестрами Альбериха, когда этим вопросом занимался сам принцепс.

— Альберих многое недоговаривал, — продолжал ворчать Манассия, — так что его провал не слишком удивителен.

— Кстати о Риме, мой кир. И Роман Лакапин, и Константин Порфирогенет с радостью воспримут весть о вашем мире с Альберихом.

— Передайте базилевсу Роману, — сказал Гуго, — что союз с Римом развязывает мне руки на севере Италии. После того как я разделаюсь с этим выродком из Ивреи, пробравшим меня до печенок, я буду готов принять участие в совместной кампании против сарацин Фраксинета и Лигурии. Думаю, что нам будет по силам осуществить задуманное уже следующим летом.

— Брак вашей дочери с сыном Константина империя ромеев однозначно воспринимает как укрепление своих позиций на Апеннинах. Не удивлюсь, если Константинополь втайне вновь лелеет мечту о возвращении греков в Рим.

— Не переубеждайте их в этом, мой дорогой Лиутфрид. Но и не обнадеживайте попусту. Если хотите знать лично мое мнение, то я убежден, что греки потеряли Рим навсегда.

— Как странно — потерять Рим, когда в нем утвердился греческий род!

— Альберих не относит себя к греческому роду. За те десять лет, что я не видел Рим, город изменился неописуемо. Точнее, изменились жители. Начать хотя бы с того, что греческий язык почти исчез с римских улиц, даже своим детям горожане теперь охотнее дают языческие имена, переделывая на свой лад. Они берут пример с принцепса, назвавшего сына Октавианом. Гордо, претенциозно и… смешно.

— Для Константинополя это скорее грустно.

— Ну а что они хотели, мессер Лиутфрид? Я даже удивляюсь долготерпению римлян, которые, не имея от Византии никакой помощи, столь долгое время повиновались ей и считали себя частью их империи.

— В ваших последних словах ответ на вопрос, мой кир.

— Наверное. Но теперь Рим вновь считает только себя Римом и, как раньше, полагает, что все прочие должны присоединяться к нему, а не наоборот. И язык здесь не самый главный атрибут, хотя, безусловно, важный.

— Стремления римлян можно понять. Рим некогда был столицей мира, да и сейчас он город апостола и церкви, воздвигнутой им. Там живет преемник…

— А вот здесь вы, мессер Лиутфрид, сильно ошибаетесь, — перебил посла Гуго, — Епископ Рима более не хозяин своему городу. Мой милый зять лишил понтифика последних остатков власти. Его Святейшество сейчас всего лишь покорный служитель церкви, да к тому же изуродованный, если верить моему племяннику.

— Господь милостивый! Да разве такое возможно?

— Придется поверить. Авторитет папы в мире сейчас не выше авторитета провинциального пресвитера.

— На чем же, на каких принципах Рим тогда собирается восстановить свою власть над миром?

— Удивительные вопросы вы задаете, мессер апокрисиарий. У меня нет ответа, а планы Альбериха пока ограничиваются пределами Аврелиановых стен. Возможно, его наследники будут более амбициозны.

Приветственный рев греческих бюзин прервал беседу короля с придворными. Процессия подошла к порту, и навстречу местному повелителю выступил наварх Панферий.

— Его высочеству королю лангобардов и бургундов почет, процветание и привет во Христе от базилевсов Романа Лакапина, Константина Порфирогенета, Стефана Лакапина, Константина Лакапина, Романа Лакапина — младшего, Михаила Лакапина! — протрубил своим слоновьим голосом Панферий так, что король со слугами не смогли сдержать улыбок. Масла в огонь подлил дерзкий юнец Ланфранк, который шепнул королю и его свите:

— Очень важно сейчас было никого не забыть и соблюсти последовательность.

— Что за величественное творение рук человеческих! — воскликнул Гуго, с восхищением и завистью оглядывая очертания византийских дромонов.

— Я и мои люди просим, великий кир, простить нас за то, что мы не успели подготовить наши корабли для достойного приема ваших апокрисиариев. Нас немного извиняет лишь то, что эти суда прибыли в Пизу сразу после великой победы, одержанной флотом патрикия Феофана над бесчисленными ордами свирепых русов.

Только греки в то время могли извиняться так, чтобы подчеркнуть лишний раз свои воинские подвиги.

— Так ли уж они свирепы, мессер Панферий? На ваших кораблях я не вижу серьезных следов великой битвы.

— Только потому, ваше высочество, что вся слава в тот день досталась базилевсу Роману-старшему и хеландиям патрикия Феофана. В Босфор пытались войти около тысячи варварских судов, тогда как под началом патрикия оставались лишь те корабли, что вы видите сейчас, и пятнадцать ветхих хеландий, в то время как остальной флот отправился накануне в Срединное море для защиты островов. Базилевс вызвал к себе навархов и сказал им: «Сейчас же отправляйтесь и немедленно оснастите те хеландии, что остались дома. Но разместите устройство для метания огня не только на носу, но также на корме и по обоим бортам». Итак, когда хеландии были оснащены согласно его приказу, он посадил в них опытнейших мужей и велел им идти навстречу Игорю, королю русов. Они отчалили; увидев их в море, король Игорь приказал своему войску взять их живьем и не убивать. Но добрый и милосердный Господь, желая не только защитить тех, кто почитает Его, поклоняется Ему, молится Ему, но и почтить их победой, укротил ветры, успокоив тем самым море; ведь иначе грекам сложно было бы метать огонь. Итак, заняв позицию в середине русского войска, мы начали бросать огонь во все стороны. Русы, увидев это, сразу стали бросаться с судов в море, предпочитая лучше утонуть в волнах, нежели сгореть в огне. Одни, отягощенные кольчугами и шлемами, сразу пошли на дно морское, и их более не видели, а другие, поплыв, даже в море продолжали гореть; никто не спасся в тот день, если не сумел бежать к берегу. [7]

Множество ушей почтительно внимало речи Панферия, а сын посла вытащил из своего багажа пергамент и перо, чтобы успеть записать рассказ очевидца этого великого сражения[8].

— Что же касается нравов этих варваров, то разбитые гвоздями лбы наших священников красноречиво расскажут вам об их милосердии и почитании истинной веры. Некоторых пленных русов базилевс приказал бросить в темницу и держать этих слуг Люциферовых на привязи до приезда ваших послов.

— Это и честь, и доверие, мессер Панферий. Слава августу, повелителю греков и римлян! — крикнул Гуго, оборачиваясь к своей свите. Та поддержала льстивый тост господина.

— Ваши корабли также оснащены огнем Каллиника? — осведомился Гуго, когда затихли здравицы.

— Каждый, мессер. Вы можете увидеть, что мы выставили сифонофоры и на нос, и на корму. Мы нарочно выставляем наше оружие напоказ, чтобы враг увидел его заранее и загодя оценил свои шансы уцелеть.

— Мудро, мессер Панферий, очень мудро. Признаюсь, что я давно упрашиваю ваших государей продать мне огонь Каллиника, но до сей поры мои просьбы были исполнены лишь однажды и в той малой мере, чтобы меня, видимо, не обижать совсем.

— Этот огонь непросто приготовить, ваше высочество, еще сложнее им управлять. К тому же богатство империи привлекает черный глаз варваров, разум которых слишком беден, чтобы добывать себе благополучие трудом и торговлей, поэтому базилевс дорожит своим оружием и лелеет его. Те же русы сейчас разбиты, но до конца не истреблены. Великий анфипат Куркуас торопится отыскать их вновь, чтобы навсегда покончить с ними и выполнить наконец свой священный обет.

— Что за обет дал этот великий воин?

— Вернуть христианнейшим базилевсам Мандилион — Нерукотворный Образ Спасителя, который был получен миром, когда Иисус оттер лицо Свое льняным убрусом[9] и передал его художнику царя города Эдессы. Святой образ по-прежнему находится там, но сам город перешел под власть сарацин. Анфипат поклялся, что не примет перед смертью прощения своей душе, если не передаст Образ в Константинополь[10].

— Достойнейшая цель достойного человека!

Панферий и его люди склонились, польщенные словами короля.

— Какой из кораблей предназначен для моих послов?

— Для вашей дочери, великий кир, равно как для ваших апокрисиариев, мы приготовили богатый памфил, где они смогут с удобствами перенести долгое путешествие, — Панферий указал на длинное прогулочное судно, застенчиво прятавшееся между военными кораблями. — В случае же шторма или нападения мы немедленно переместим их на один из дромонов.

Гуго одобрительно кивнул, после чего обратил свое внимание на Берту. Все прочие деликатно отошли от них, дабы не мешать королю дать последнее напутствие дочери. Напутствие же заключалось в прочтении короткой молитвы и поцелуе в лоб. Сама же девочка была молчалива и поразительно спокойна — резкие перемены в жизни, обрушившиеся на нее после монотонного времяпрепровождения в монастыре, уже не удивляли и только учили немногословию и хладнокровию.

— Увижу ли я там свою сестру? — спросила дочь.

— Да, но она подъедет к тебе еще не скоро, — солгал отец.

Во избежание новых вопросов Гуго притянул Берту к себе для нового поцелуя. Затем он повел ее к пирсу. Стража базилевса организовала для них живой коридор, в конце которого уже стояли Панферий, Лиутфрид и Лиутпранд — спутники Берты на предстоящий долгий период. Прочая же свита осталась позади. Странно стихли разговоры, в наступившей тишине было слышно только хлюпанье речной воды, зажатой между деревом кораблей и удерживающей их пристани.

Внезапно посреди этого коридора навстречу королю выступил сухопарый старик в окружении пяти девиц в одинаковых белоснежных туниках. Король вздрогнул и попятился назад. Греческие стражники впали в оцепенение, не понимая толком, что на их глазах происходит, нападение или какая-то странная церемония, традиционная для здешних мест. Появление этих людей для всех оказалось совершенно неожиданным, но никакой агрессии со стороны непрошеных визитеров не последовало, напротив, прелестная девичья группка опустилась перед королем на колени, а сам старик с легким поклоном протянул Гуго какой-то сверток.

— Что это? Кто вы? — крикнул Гуго, голос его против воли дрогнул. Сзади к королю тотчас подбежал Ланфранк с десятком палатинов. В первый момент люди Гуго, к стыду своему, растерялись не меньше греков.

— Священный Рим приветствует короля Италии и просит принять дар для его дочери, — абсолютно спокойным голосом произнес старик и снова протянул сверток.

— Рим? Вы от Альбериха? Вас не учили, как передавать дары коронованным особам? Что в этом свертке? Дьявол вас забери, кто вы?! — к Гуго по мере прохождения испуга возвращались обычные манеры.

— Мое имя вам ничего не скажет. Здесь подарок Рима для его и вашей дочери, Берты Теофилакт.

— Что? Обыскать его! — приказал Ланфранку Гуго. Слуги обыскали старика и его девиц, которые на протяжении всей процедуры сохраняли удивительное спокойствие.

— Что в свертке? — в третий раз спросил король. Ланфранк развернул сверток, в котором обнаружилось богатое женское платье.

— Осторожней, государь! — напомнил о своем присутствии его преподобие епископ Манассия. — Бывают такие яды, которыми пропитывают одежды, а затем эти яды проникают в кожу и кровь.

С десяток мечей лязгнули, с готовностью выскакивая из ножен и отважно устремляясь к горлу старика.

— Опустить мечи! — раздался голос короля.

— Вы узнали это платье, ваше высочество? — и вновь голос старика поразил всех своей невозмутимостью.

— Да, старик. Узнал.

Гуго протянул руку к изящной алой ткани, небрежно накинутой Ланфранком себе на плечо. Гуго узнал это платье тотчас, быстрее молнии, бьющей в цель. Это было платье Мароции, которое та надела в день их венчания.

— Откуда оно у тебя, старик?

— Его мне передала Она.

— Кто ты?

— Мое имя вам ничего не скажет.

Губы короля уже начали принимать форму, свидетельствующую о крайней степени раздражения их владельца, но тут Ланфранк, граф Бергамо, дотоле внимательно рассматривавший незнакомца, прильнул к королевскому уху.

— Мой кир, я осмелюсь заступиться за этого человека. Я знаю его. Этот человек командовал стражей ворот Пинчио в ту самую ночь и позволил моим людям беспрепятственно покинуть Рим.

— Что-то не очень он похож на римского декарха, — начал было Гуго, пока его разум не осветился догадкой. Он вспомнил обвинение, брошенное ему Альберихом при их заключительной встрече. — Так это ты и твои люди перебили римскую стражу у Порта Пинчиано?

— Да, ваше высочество, это сделали мы.

— Да кто ты такой?

— Гуго, — завладел другим королевским ухом Манассия, — кажется, я догадываюсь, кто он. Это просто невероятно, но другого объяснения у меня нет. Считается, что этих людей не существует уже несколько веков. Они — сыны Древнего Рима, последователи языческой веры. Отпусти их и прими их дары с благодарностью.

На принятие решения у Гуго ушла пара минут. На протяжении всего времени старик неподвижно стоял напротив него, стоически выдерживая соседство рядом с собой стаи стражников, готовых вцепиться в него по первому же мановению монаршего перста. В те же минуты ухо короля продолжал поджаривать своим горячим дыханием Манассия, торопливо шептавший о традициях Исчезнувшей империи.

— Я принимаю с благодарностью дары Священного Рима, — торжественно объявил Гуго. Слуги сделали шаг назад от старика, а сам незнакомец слегка наклонил голову. По всей видимости, этот жест заменял в его арсенале манер признательный поклон.

— Эти девы служат вам? — насмешливо спросил Гуго, оглядывая прелестные личики спутниц римлянина.

— Они служат не мне, ваш епископ должен был вам сейчас об этом рассказать.

Гуго улыбнулся.

— Их с вами пять, шестая осталась следить за священным огнем?[11] — спросил Манассия.

— У вас очень любознательный племянник, — ответствовал загадочный старик, обращаясь к королю.

— Чем я могу отблагодарить вас, мессер… авгур?

— Тем, что позволите нам тотчас удалиться.

— Постойте, вы ничего не расскажете мне о будущем?

— Ваше будущее вы узнаете очень скоро. Не успеет еще зайти солнце.

Гуго скептически хмыкнул и повел рукой в сторону. Стража расступилась, и нежданные гости растворились в толпе городских зевак. Король захотел напоследок коснуться рукой одной из весталок, словно не верил, что те созданы из плоти и крови. Но шедшая последней девица искусно увернулась от него.

— Какие невероятные тайны открываются порой, — философски заметил Манассия.

— Да, удивительное дело, — ответил король, быстро потеряв в толпе силуэты ушедших. — Вы помните, что я говорил вам по дороге сюда, мессер Лиутфрид? Вот, пожалуйста, еще одно доказательство, что Рим пытается вернуться к истокам его вселенской славы. Как вы считаете, эти люди столько лет хранили традиции предков, передавая их по наследству, и существовали под самым носом у церкви или же их общество возникло только что, под влиянием тех перемен, что настали в Риме при Альберихе? Кто они, потомки древних жрецов или презренные фимелики?

— Хороши фимелики, перебившие римскую стражу! — воскликнул Манассия.

— Интересно, как они узнали, что вы будете выезжать через Порта Пинчиано? — спросил король графа Бергамо. — Ведь Фламиниевы ворота были ближе.

— Вероятно, потому, мой кир, — ответил за Ланфранка рассудительный Манассия, — что стража Фламиниевых ворот многочисленнее прочих, тем более в дни, когда рядом с городом стоит чужая армия. Там даже сенаторские штандарты не заставили бы охрану немедленно исполнить приказ мессера Ланфранка. Мы, выбирая план действий и предпочтя уходить через ворота Пинчио, руководствовались именно этими соображениями, ну а эти люди просто поставили себя на наше место и пришли к точно таким же выводам.

— Возможно, — согласился король, — но тогда придется признать, что общество этих людей очень внимательно следит за городскими событиями, и такая осведомленность может говорить, что эти люди имеют связи с самим римским сенатом. Мессер Лиутфрид, возьмите этот дар Рима. Я присоединяюсь к просьбе этого странного старика и прошу, чтобы во время помолвки и венчания на моей дочери было надето именно это платье.

— Да исполнится ваша воля, — поклонился посол.

Оставшиеся проводы не заняли долгое время. Гуго еще раз поцеловал Берту и передал ее под надзор юному Лиутпранду. Посольство и греческая дружина поднялись на корабли, раздались команды, гребцы замерли, не опуская покамест весел в воду, а на кораблях начали расправляться красные, с орлами, византийские паруса. Греческая эскадра неспешно направилась к морю, поселяя в сердцах провожающих только одним им ведомую грусть.

Такой же печали предалось и сердце короля. Гуго неотрывно и тоскливо смотрел вслед удаляющимся кораблям, после чего вздохнул и, приобняв епископа и новоиспеченного графа Бергамо, направился с пристани прочь.

— Начинается служба девятого часа, мой кир, — пискнул за спиной короля епископ Зенобио.

— Да-да, иду-иду, — рассеянно и меланхолично отвечал Гуго.

— Кажется, гонец из Павии, — сказал Ланфранк, узрев на одной из прилегающих к порту улиц Пизы всадника, приближающегося к ним.

— Да-да.

Гонец остановился заблаговременно, дабы не окутать своего господина и его слуг тучей поднятой им дорожной пыли. Подбежав к королю, он опустился перед Гуго на одно колено.

— Государю лангобардов и бургундов почет и процветание!

— Понятно.

— Мой кир, ваш канцлер Аттон шлет привет во Христе и стремится сообщить весть, вчера достигшую его уха.

— Говори.

— Десять дней назад маркиз Беренгарий Иврейский покинул свой замок и устремился к Альпам.

— Ха! — воскликнул король.

— На следующий день замок покинула и маркиза Вилла, несмотря на то что находится на сносях. Ее путь также лежал через Альпы, но, в отличие от мужа, она пошла к Птичьей горе, тогда как ее муж направился к Юпитеровой[12].

— Видимо, они разделились, чтобы чужой глаз не сразу заподозрил неладное и опоздал с тревогой, — заметил Манассия.

— Да ну и пусть, племянник. Однако как милостивы сегодня ко мне Небеса! Наш друг Беренгарий и его брюхатая супруга решили облегчить нам нашу задачу. Куда подались эти убогие?

— По ту сторону Альп их встретил Герман Швабский, отчим вашей супруги Берты…

— Вот зачем надо было упоминать, кому этот Герман приходится родней? Вы хотите испортить мне аппетит перед обедом?

— Этот Герман проводил правителей Ивреи в Регенсбург. Несколько дней назад маркиза и маркизу ласково принял тевтонский король Оттон. Беренгарий признал себя вассалом Оттона и просил у тевтонца защиты от вас.

Улыбка замерла на лице Гуго.

— Но есть и действительно плохие новости, мой кир.

— То есть до этого новости были хорошие?

— Судите сами, я передаю только слова мессера Аттона. Он утверждает, что Беренгарий был предупрежден о ваших намерениях идти походом на Иврею и вашей угрозе ослепить его.

— Кто же предупредил его?

— Ваш сын Лотарь, мой кир.

Манассия испуганно взглянул на посеревшее лицо своего дяди. Ланфранк вжал голову в плечи, как будто это он стал виновником новой угрозы, постучавшейся в дом его господина. Трагически охнул отец Зенобио, своим воплем озвучивший общую реакцию королевского двора на нежданную новость.

* * * *
День спустя эскадра греческих дромонов достигла Амальфитанского залива. Корабли шли в видимости берега, благо опасаться было некого. Благодаря стараниям папы Иоанна Десятого, уничтожившего сарацинский лагерь в Гарильяно, уже четверть века плавание по Тирренскому морю было сравнительно безопасным. День выдался чудесным, таких дней у Господа для Италии в каждом августе всегда хватало с избытком. На небе не было ни облачка, но дыхание моря устраняло излишнюю жару, само же море было удивительно спокойным. Ввиду безветрия корабли перешли на весла, и умиротворенную тишину вокруг нарушали лишь резкие и требовательные команды комита гребцам.

Маленькая Берта стояла возле борта памфила, с любопытством разглядывая подробности проплывающего внизу диковинного подводного мира. Время от времени она дергала за рукав приставленного к ней Лиутпранда, сына апокрисиария, требуя от того пояснений относительно увиденных ею существ или растений. В свою очередь, Лиутпранд, восемнадцатилетний молодой человек с задумчивым лицом и уже сломанным от книжного рвения зрением, взялся по приказу отца обучить будущую басилису[13] премудростям греческого языка.

— Тон илио, — говорил он, указывая на светило и переводил на латынь: — Солнце.

— Тон илио, — повторяла Берта.

— Тон урано. Небо.

— Тон урано.

— Ти таласса. Море.

— Ти таласса.

— Как будет по-гречески «солнце»?

Берта мычала, закатывая глаза и надувая щеки. Она перед этим увидала огромную, в цветных жилках, медузу, которая завладела всем ее вниманием, и теперь ей было очень стыдно перед таким ученым мужем, как Лиутпранд.

— Тон илио, — терпеливо повторял Лиутпранд.

— Ой, тон илио, тон илио, — охотно согласилась Берта.

— То ниси. Остров, — продолжил юноша, указывая на проплывающую мимо дальнего борта корабля холмистую землю.

— То ниси.

— А знаешь, как называется этот остров?

Берта пожала плечами. Откуда ей знать?

— Остров Искья. Его еще называют Обезьяньим островом.

Берта хихикнула.

— Почему?

— Ты, конечно, слышала истории о Геркулесе?

— Мне рассказывали о нем отец и его служанка Пеццола, перед тем как я ложилась спать. Когда я жила в монастыре, нам с сестрой никто не рассказывал сказок.

— В старые времена жили два разбойника, которых звали керкопами. Своим гнусным поведением они разгневали Юпитера, который превратил их в обезьян и поселил на этом острове.

— А при чем тут Геркулес?

— Однажды они подкрались к спящему Геркулесу и забрали у него не только оружие, но и львиную шкуру, которой тот укрывался. Увидев загорелые ягодицы героя, они не удержались от хохота и разбудили его, себе на беду. Геркулес, связав их, хотел расправиться с ними и казнить, но те рассказали ему, что их мать, богиня Фея, как-то предсказала им, чтобы они опасались человека с черной задницей. Геркулес, в свою очередь рассмеявшись, отпустил их на волю.

Берта залилась смехом и начала внимательно разглядывать остров, как будто керкопы все еще могли оставаться там. Она углядела возле острова еще один совсем крохотный островок, над которым высились очертания старой крепости.

— То плио. Корабль.

— Какой странный замок, — сказала Берта.

— Замок? Действительно, замок. А почему он странный? — насмешливо спросил Лиутпранд и удивился лицу девочки, ставшему вдруг серьезным и напуганным.

— Мне кажется, замок смотрит на нас.

— Глупости!

— Вовсе нет. У тебя бывает чувство, что на тебя кто-то смотрит? У меня раньше бывало очень часто. Когда мы играли во дворе монастыря, я в такие минуты всегда смотрела на окна кельи матушки-настоятельницы и всегда видела ее наблюдающей за нами. Ни разу не ошиблась.

— И кто же смотрит на тебя сейчас?

— Не знаю. Но мне почему-то стало грустно-прегрустно. Пойдем вниз, — предложила она, увлекая Лиутпранда на нижнюю палубу.

Удивительные черные глаза с тревогой и печалью действительно уже долгое время наблюдали за безмятежно скользящими по морской глади кораблями. Какой-то внутренний голос приказал этим утром Мароции подняться с постели и подойти к решеткам окна. Кто плыл на этом корабле? Что такого особенного было в этих кораблях, ведь подобное зрелище для узницы было отнюдь не редким? Почему у нее именно из-за этих кораблей так сейчас забилось сердце? Почему оно вдруг заныло одновременно щемяще и торжествующе? Как такое вообще может быть? Не умирает ли она, не сходит ли с ума, начав сейчас вдруг судорожно дергать прутья решеток?

Корабли проплыли мимо, но узница успокоилась только к рассвету, измучив свою постель и испортив слезами подушку. Следующий день был вновь сер, скучен и безлик, как три тысячи прежних, ему предшествовавших. Как четыре тысячи с лишним за ним последовавших.

* * * *
18 сентября 941 года, спустя три дня после окончательной победы византийского флота над племенами русов, в храме Святой Софии состоялось обручение трехлетнего отрока Романа, сына базилевса Константина Седьмого Багрянородного, и восьмилетней Берты, дочери итальянского короля Гуго, сменившей при вступлении в брак имя на Евдокию. В летописях, отражающих это событие, мистиками императора, при согласии их владыки, по просьбе римского принцепса Альбериха и по указанию посла Лиутфрида Кремонского, матерью басилисы Евдокии записана безродная наложница Пеццола.

На том заканчивается — благодарение Богу! — книга шестая.

….…………………………………………………………………………………………………….

[1] — Двуглавые орлы в гербе Византии появились с воцарением династии Палеологов (с XIII века).

[2] — Наварх — командир соединения кораблей.

[3] — Сhiesa di San Paolo a Ripa d’Arno.

[4] — Сикст II (?–258) — римский папа (257–258), по легенде, у него было шесть пальцев на руке, отсюда его имя — Сикст, что означает «шесть».

[5] — Битвы при острове Мелория 6 августа 1241 и 1284 гг. — эпизоды войны между Пизой и Генуей XIII века.

[6] — Райнерий (1115–1160) — проповедник, святой Римско-католической церкви. Покровитель Пизы.

[7] — Лиутпранд Кремонский «Антаподосис». Книга 5.

[8] — Сражение у входа в Босфор между византийским флотом и кораблями киевского князя Игоря состоялось 11 июня 941 года.

[9] — Убрус — плат, платок.

[10] — После трехлетней осады Эдессы город обменял Нерукотворный Образ на своих пленных. 15 октября 944 года Мандилион был доставлен в Константинополь.

[11] — Обязанностью шести весталок являлось поддержание священного огня в храме Весты.

[12] — Старые названия альпийских перевалов. Птичья гора – Сан-Бернардино, Юпитерова гора – Большой Сен-Бернар.

[13] — Басилиса — жена базилевса.