СNы разума. Султан-Гирей. 5 глав.

«Автобиографии можно верить лишь в том случае, если в ней раскрывается нечто постыдное...».
Оруэлл
Тетка в берете, 1976 г, capriccio 2
Они говорят «Да» и протягивают руку первому встречному
Франси́ско Хосе́ де Го́йя-и-Лусье́нтес

Корейская фамилия из трех букв украшала табличку над зеркалом «Вас обслуживает водитель…», она была на визитках и в путевом листе, но ясности не вносила. Каждый думал: как, каким образом эта яркая голубоглазая блондинка могла стать обладательницей столь экзотической фамилии – Цой? Вот Валюшка и переворачивала эту самую табличку, как только в её такси садился очередной пассажир, и только инспектору ГАИ дозволено было задавать вопросы по поводу несоответствия её фамилии и голубых глаз.
Валюшка – это одна из первых женщин-таксисток южного города Ростова-на-Дону 1977 года. Так как зарплаты водителя в райкоме партии ей категорически не хватало, а третий таксопарк имел нужду в опытных водителях, то Валюшка частенько долгими вечерами продолжала упорно «таксовать». Вот и сегодня она выехала и, как всегда, не забыла перевернуть табличку, но эта, подсевшая к ней баба, как завороженная, требовала назвать ей свою фамилию – иначе вот, прямо сейчас, она выскочит из машины и пожалуется руководству.
Валюшке пришлось ей ответить, что фамилия у неё из трех букв, и что она, Валюшка, её вынуждена скрывать от любопытных глаз – тётка сразу замолчала, призадумавшись. Так и доехали до места, когда Валюшка снисходительно повернула пытливой пассажирке табличку: Цой… три буквы… Тётка в сердцах махнула рукой и пропала в дождевой темноте, поскользнувшись на мокрых листьях.
Валюшка рассмеялась вослед, ловя её запоздалое смущение, и на сердце затеплилась радость от чувства отчетливо проступившего конца смены, от смешной пассажирки, от собственной бурлящей молодости, от сегодняшней свободы – всё смешалось в предвкушении счастья возвращения к себе домой и щекотанием подступало к горлу, растягивая губы. Ещё улыбаясь, она плавно нажала на педаль газа – дочь одна, уже небось, давно спит… Дождь усилился и дворники едва успевали смахивать с лобового стекла ручейки воды.
Муж Валюшки, оставив ей на память дочь Танечку и редкую фамилию Цой, пропал на бескрайних российских полях, выращивая лук и огурцы со своими молчаливыми родственниками. Правду говорили, что полукровки рождаются умными – Валюшка недавно запомнила новое красивое слово «инбридинг», самым смешным образом спутав его с таким же красивым словом «гетерозис», что означает необычное усиление свойств от смешения чистых, но совершенно разных кровей. Но теперь Валюшка красиво рассуждала, как результате этого самого «инбридинга», читай – гетерозиса – её дочка с трёх лет читает, держит в уме несколько чисел и запоминает по 20 предметов, разложенных на столе. Ни бабушек, ни нянечек у них не было – простой типовой детсадик да добрые соседки, стайкой сидящие у подъезда на отполированной лавочке. Уж они и сказки расскажут детворе, и воротник поправят торопливому школьнику и дневник на проверочку попросят, а вечером матерям по секрету всё доложат.
Валюшка, останавливая на светофоре машину, вздохнула, вспоминая свою рано умершую мать. Сейчас ей было бы 65 лет, люди в таком возрасте ещё замуж выходят – мама же умерла ещё совсем молодой…
На Станиславского, старинной трамвайной улице, когда-то носившей название «Почтовая», Валюшка заметила одинокую сутулую фигуру женщины, скорее, старухи. Она медленно брела под косыми струями дождя под бесполезно перекошенным зонтом, увенчанная огромным беретом, на манер тех, что когда-то носили средневековые художники.
Валюшка приоткрыла оконце и медленно поехала параллельно тротуару:
– Бабуууль! Садись – подвезууу! – старуха отмахнулась, не поворачивая головы и не прекращая шагать, бодро переставляя ножки. – Бесплатно!.. Садииись!..
Мадам замедлила шаг, вслушиваясь в приветливый голос Валюшки:
– Садись, баба… дождь…холодно…бесплааатно… – Валюшка выбрасывала за окошко слова, не складывая их в предложения, переполненная стремлением согреть эту одинокость, так внезапно напомнившую ей мать.
Женщина недоверчиво приблизилась, ошарила грязную дверь и, не сразу открыв её, попыталась сесть, сначала засунув одну ножку в брючках – не получилось, а затём, неловко согнувшись, смогла бочком сесть, а потом засунула первую и вторую ножку по очереди, и только теперь начала складывать оставшийся на дожде зонтик, который единожды раскрывшись, не желал больше уменьшаться в размерах и не влезал внутрь салона.
Наконец, зонтик сдался, старуха уселась и как-то съежилась, её красный берет стал теперь казаться особенно большим и от этого пассажирка теперь смахивала на гномика. Валюшка сразу поняла, что этот гномик, по неопытности, не сможет за собой закрыть дверь, и дотянулась до её дверной ручки сама, ощущая под своим могутным телом старухину хрупкость. Все перевели дух.
– Благодарю вас, – чуть надтреснутым голосом заговорила пассажирка и потёрла озябшие руки, подставляя их к горячему ветру печки. – Тепло…
И только тогда бабуля подняла лицо к Валюшке – помятое годами лицо с огромными чёрными глазами, невероятно молодыми и строгими, над которыми нимбом светился красный берет – и с достоинством проговорила, тщательно артикулируя каждый слог:
– Мне, будьте так любезны, на пегесечение улиц Жугавлева – Сувогова…
Валюшка отчего-то радостно и виновато защебетала, что мадам живет неподалеку, почти по пути, и отчего-то сама заговорила о своем желании научить дочку английскому или французскому, наверное, подчеркнуто правильно выстроенная речь гостьи и «ленинская» картавость выхватили из хаоса её мыслей нужное направление.
– Я преподаю языки – ответила «мадам».
– Прааавда?.. А у меня дочка хочет изучать английский! – Валюшке хотелось поддержать разговор, оправдывая своё благодеяние.
Пассажирка в ответ блеснула глазами из-под густых смоляных бровей.
– Что ж…Я всегда рада каждому прилежному ученику, – и сдержанно представилась, качнув беретом, – Наталья Максимовна.
– Значит, можно к Вам обратиться? Вот здорово… – Валюшка в ответ попыталась рассказать смешную, но невероятную историю её экзотической фамилии, как Наталья Максимовна вдруг её прервала.
– Я тоже была замужем за корейцем… Его звали Цой …
Валюшка от неожиданности со скрипом затормозила.
– Да???
– Он был лётчик. Сталинский сокол! – пассажирка подняла левую руку в брежневском приветствии …
Однофамилицы помолчали каждая о своём…
У тёмного провала двора на улице Журавлёва старушка вышла. Валюшка рванулась было её провести до дверей, но Наталья Максимовна невозмутимо раскрыла свой перекошенный зонтик снова и сказала, что дальше – «terra inсognita»,
тепло пожелала Валюшке «добгой ночи» и пропала в осенней тьме, одарив её правом в ближайшие дни заехать к ней домой и договориться об уроках – дверь квартиры внутри двора сразу слева…
Валюшка, разворачивая машину, всё раздумывала над когда-то уже слышанными словами «терра инкогнита», тщетно припоминая их значение, и недоумевая, зачем человек в таком возрасте непонятно изъясняется, и что эта бабулька в брючках не так проста, как кажется.

…Велики и глубоки колдобины родимых большаков, непредсказуемы открытыми люками и промоинами городские проулки, но проблеме под именем «дороги» в иерархической лестнице отечественных бед конца семидесятых ещё заслуженно отводилось почетное второе место – после «дураков на дорогах».
Третья беда, «налоги», в те годы ещё не приобрела настолько ощутимого масштаба. Дураки же, когда-то возглавлявшие этот список, в это безмятежное советское время ещё определялись как «частный случай» хотя бы потому, что все граждане были полны надежд и все чего-то ждали в светлом завтра, которое обязательно наступит. Поэтому каждый жил скромно или умело скрывал свой материальный уровень, соблюдал закон и порядок, хотя бы мимикрировал под законника и скромнягу, иначе чересчур инициативных и нескромных могли быстренько посчитать как «слишком умных» и – наказать…
Одна часть свободного народонаселения, состоящая из милиции и народного контроля всех направлений, тогда зорко следила за другой частью населения.
Но за всеми не уследишь – поэтому некоторые уже сидели…

Сказать, что труд таксиста тяжел, значит, не сказать ничего. А труд водителя-женщины особенно… Зимой, чтоб не спёрли резину вместе с колесами, Валюшка, заезжая на обед домой, жевала у окна, не сводя глаз «Волги». А если приходилось во дворе дома оставлять машину ночевать, то снимала колеса, поднимая каждое на второй этаж без лифта – и так все четыре, одно за одним, отдышится, и снова – сняла и покатила…
Утром все колеса нужно было прикрутить на место. Бывало, вынесет первое колесо из квартиры, толкнет – она само и катится до стенки – опа! – упало… Валюшка снова его поднимет, поставит, направит, подтолкнёт – ещё пролет, а там, оно само и выкатывается из подъезда.
Однажды, мучаясь радикулитом, она решила облегчить этот сизифов труд и скинуть пару задних колес прямо с балкона во двор. Подтянула одно, перекатила через перила – никого вокруг!– скинула. Подтянула второе, перекатила – никого! – скинула, а колесо не упало плашмя, как нужно, а подпрыгнуло, словно мячик, и отскочило прямиком в окно первого этажа, где большая армянская семья дружно уселась завтракать. Окно вдребезги! – крику было, визгу… Пришлось не только извиняться за испорченные продукты, шишки, разбитую посуду и вставлять огромное стекло, но и самой улечься с радикулитом, обострённым от напряжения и пережитого волнения.
Ах, радикулит! – шоферский бич судьбы… Назови его хоть люмбаго, хоть ишиас, хоть грыжа межпозвоночных дисков – радикулит, он и есть радикулит. Ради-скулит.
Скрутит так, что до сортира ползком не доберешься, обмочишься, не сходя с места, и скулишь, скулишь…
Радикулит частенько прихватывал Валюшкину обширную поясницу, но… так, как было в этот раз, не было никогда – в лежку!
Но и лежать было больно, даже трудно дышать, пробивал пот, увлажняя ночную рубаху, сбивая её в комья, которые натирали мягкие и необъятные Валюшкины бока. И не было мочи поднять свинцовый зад и разровнять эту мучительную комковатость рубахи…
Дочка, ещё маленькая и растерянная, приносила воду или чай, да бегала в аптеку отоварить рецепт врача, вызванного по квартирному телефону соседа-ветерана войны.
Озабоченная и задерганная молодая докторша, задала Валюшке вопросы, глядя куда-то вдаль, и записала жалобы подробно, как пишут в милицейских протоколах, не требуя разве что подписи больного. Потом зачем-то измерила температуру, молча выписала рецепт и также молча ушла.
Долго Валюшка разбиралась в купленных снадобьях – что колоть, что и сколько глотать и что с чем смешивать. Хорошо, что заехал напарник.
Он быстренько всё объяснил, одновременно разгружая полные сумки продуктов для своей внезапно заболевшей напарницы, возбуждая в ней острую зависть к его обласканной-обихоженной жене. Но тут же добавил, что все это – он обвёл руками Валюшкины медикаменты – не поможет… а вот в Ростове, в районе за Змиёвской балкой, принимает известный кореец, который лечит неведомым иглоукалыванием… и предложил Валюшку отвезти к нему.
Нет, на этот раз Валюшка и встать не смогла бы – договорились поехать, как чуток полегчает. Валюшка два дня пила-колола-лежала, восстанавливая свое утраченное могучее здоровье. Её лицо, недавно пышущее румянцем, осунулось, побледнело, под выпуклыми глазами проступили тени, высветляя и без того светлый аквамарин глаз до бесцветной прозрачности.
Как там Наталья Максимовна?– вдруг вспомнила недавнюю случайную знакомую Валюшка да сразу и забыла – в доме не прибрано и нечего кушать.
Она привыкла, что в доме всегда свежеприготовленный супчик, отварная картошечка с селёдкой, салатик… Хорошо, что у меня такой напарник, – с благодарностью подумала Валюшка, оглядывая горы продуктов и полезных лекарств, впервые оказавшись настолько беспомощной, и опять завидуя его жене – везёт же некоторым…
И снова Валюшка подумала о случайной попутчице, Наталии Максимовне – вот буду я в таком же возрасте, буду так же тяжело ходить по улицам, и передвигаться по квартире станет мне в тягость – как тогда? Надо же, она встретила свою однофамилицу! Невероятно… Судьба?
В болезни – Валюшка это вдруг отчетливо поняла – вся жизнь сосредоточивается вокруг тебя, а мир может существовать только на расстоянии вытянутой руки или брошенного взора. Всё. Дальше – terra inсognita, как говорила эта недавняя знакомая Наталья Максимовна.
Валюшку, конечно, спасал новомодный телевизор – роскошь, которую она себе позволила, только-только успев за него расплатиться. Она его смотрела целый вечер, перескакивая с первого канала на второй – и так все две программы, пока не наступал перерыв в вещании.
Тогда начиналась эпоха радиоприемника.
Радиостанция «Маяк» или коротковолновые диапазоны каких-то неведомых радиостанций наполняли ночную комнату незнакомыми звуками далеких миров, напоминая о том, что Валюшка не одинока во Вселенной. По ночам иногда можно было поймать задушевную мелодию «Бесамэ мучо», спетую жгучими латиносами… Или серебряные песни Лолиты Торрес… Бархатноголосого Ива Монтана, завораживающих Битлз или сочное сопрано Конни Френсис – американской итальянки Кончитты …
Нет, нужно к ней сходить, пригласить позаниматься с дочкой – пусть, а что? – Валюшка снова и снова возвращалась мыслями к ночной старухе. – И дочке развлечение, и старой женщине помощь, и карману не в тягость.
Наконец, пару дней спустя, почувствовав заметное облегчение, Валюшка решила прогуляться. Одевшись и вооружившись палкой соседа-ветерана войны, Валюшка вышла во двор, отметив про себя, что с радикулитом спускаться по лестнице куда труднее, чем подниматься.
Она миновала со скореньким «здрасссте» закутанных старушек, сидящих на бревенчатой лавочке полукругом, как нахохленные воробьи, и пошла, стараясь держаться как можно ровнее. Всё образуется!..
Она достала палочку помады, и, прислонясь спиной к стене многоэтажки,
не вынимая зеркала, наощупь, от края до края, жирно намазала губы.

А на улице стояла одновременно и хмельная осень, забродившая в весну, и лето, заскучавшее в стылую осень. Но, если на солнечной стороне улицы вовсю сияли окна, и нагло спали коты, то на теневой, в распадках фасадов и зевах низких арочных старинных подъездов, уже чувствовалось ледяное посапывание близкой зимы.
Стараясь осторожно переступать через камни и железо-деревянные рёбра трамвайных путей, Валюшка доковыляла до старого двора, в утробе которого пропала вчерашняя пассажирка, вошла внутрь. Огляделась – нет! … в Ростове бывают и другие дворы…
Вон, в генеральском розовеньком доме на углу улиц Шаумяна и Халтуринского – там чисто и красиво. И даже лавочки с песочницей.
Дворников по утрам не слышно…А нарядные жилички подъезжали с близкого Центрального рынка на такси – и каждой пассажирке этого дома шофера доносят покупки до дверей самой квартиры – сами рассказывали. Конечно, там живет кагэбэшная элита! – совсем недалеко от своего Управления.
Мда….номенклатурный рубль у нас никогда не ровнялся гражданскому.
Конечно, в некоторых дворах, местные ханыги по ночам всё ещё воруют вывешенные пододеяльники и заглядывают в неплотно затворённые ставни, а в ошарпаных беседках, сидя на крепких лавках, разновозрастные жильцы по-прежнему стучат костяшками домино по тостому железному листу стола и кричат: «Рыыыба!»
Или картами режутся в «пьяницу», нисколечко не заботясь ни о сохранности жилища, ни о дизайне внутреннего дворика. Но так бывает, наверное, во всех городах.
А в основном, Ростов – город спокойный, живущий размеренно и основательно.
Как правило, старые ростовские дворы, начинаясь от входной арки, замыкались несколькими дореволюционными одно или двухэтажными домиками, со временем ставших «квартирами» с облупленными наружными стенами и отвалившейся лепниной фасадов, особенно заметной на фоне новых инородных пристроек.
Конечно, среди старинных ростовских домов попадаются и трехэтажные, с выходящими внутрь двора длинными террасами, опоясывающими каждый этаж, на которых по вечерам курят и «гоняют чаи» жильцы, беззлобно переговариваясь с соседями с другого этажа. Эти дворы, раньше просторные и всегда занятые ребячьими играми с мячом, теперь к вечеру заполняются своими и казенными машинами. Народ богатеет…
Унылые ряды ещё не сгоревших угольных сараев, преобразованных в гаражи или подсобные помещения, не облагораживают даже многотерпеливые цветы в бледных клумбах…
Теперь каждый жилец, сторонясь соседей, юркает в свой подъезд или « аппендикс» пристроенной прихожей, хотя раньше – сразу после войны – чаевничал с соседями под дворовой раскидистой жердёлой, мелкий такой абрикос, который местные ещё величают как «жердэля».
Из неё же варили жердёловое варенье, с которым и распивали чаи все вместе…
С годами, переругавшись из-за неверности жён, подравшихся детей, осенней уборки листьев, а может быть и по другой причине, соседи не хотели даже разговаривать друг с другом.
Разве только пересиненное белье, распятое для всеобщего обозрения на провисшей верёвке, было беззащитно перед возможностью осудить хозяйку за латки на штанах, зеленцу простыней, а заодно, и вечные бигуди на её голове.
Здесь, в этом «дворе Натальи Максимовны», были не только выбеленные известкой пристройки «прихожих», но и типичные для Ростова тщательно обметённые порожки. Все шесть одноэтажных «квартир», точнее, сросшихся друг с другом одноэтажных домиков на разновысоких уровнях грунта, демонстрировали всевозможные двери: железную, картонную, свежепокрашенную, филеёнчатую, оббитую, с крылечком, а одна была старая, не выкрашенная и без крылечка – но каждая являлась как бы своеобразным портретом своего хозяина.
Деревянная же дверь, не выкрашенная и не имевшая крылечка, вела в сарай.
Старый дощатый угольный сарай, единственно сохранившийся в своей первозданности – соседние сараи уже были разрушены, и в виде захламлённых развалин останки стен так и продолжали торчать из-под стеблей пожухшего бурьяна.
Каким-то чутьем Валюшка догадалась, что согбённая фигура старухи вошла не в одну из дверей квартир с крепкими прихожими, а именно в сарай.
Сейчас там горел свет, и сомнения не оставалось – кто-то жил в сарае.
Валюшка постучала, совершенно не удивляясь ответному приглашению:
– Входите, откгыто…
Вееедьма…
В голове возникало, набегая одно на другое, то тихое, то громкое слово «ведьма». Валюшка не могла унять это липучее слово – оно размножалось и вспухало в разных пространствах её сознания – вееедьма…Ведьма…
С другой стороны – ведь действительно Баба-Яга, а не просто старуха! На стене от свечи шевелилась горбатая тень с крючковатым носом, хоть сама старушка и полулежала на кровати, застланной каким-то ветхим тряпьем…
Верёвочка была привязана к железной ножке кровати, вокруг которой ходил кругами чёрный кот с ошейником …
Она же, эта старуха, даже и не подумала извиниться за нечеловеческую обстановку, в которой вынуждена была принимать гостью – напротив, она, как ни в чём ни бывало возлежала на железной койке, и лишь пригласила Валюшку присесть, величественно указав ей рукой на колченогий стул, и картаво произнося равнодушное:
– Здравствуйте… Присаживайтесь.
Наталью Максимовну не смущала ни опасная близость гостьи к чёрному угольному ведру, ни куча поленьев, сброшенных как попало у ржавых ножек «буржуйки», ни цебарка с помоями…Ни-че-го.
Пара потёртых старинных фотографий в отполированных временем деревянных рамках прислонилась к выпуклой чёрной доске стены: какой-то усатый мужчина с красивыми глазами да большеглазая девочка в облаке кружев белого передника – вот и все украшение дома.
Правда, ещё на самодельной тумбочке – пара плюшевых медведей в ползунках и чепчиках тесно прижались друг к другу, храня тепло игрушечной семьи…
Наскоро и задёшево договорившись об уроках с завтрашнего дня, замерзшая Валюшка скомкано попрощалась, тяжело опираясь на палку, побрела через вечерний город домой, недоумевая, как можно жить в таких условиях?
Она всегда имела свой угол, живя в коммуналке сначала с родителями, а после их кончины – выменяла в центре чистую светлую комнату, вот и живёт с приличным шифоньером, приобретенным в кредит, и ковром на стене – подарок бабушки на свадьбу… А вот теперь, Валюшка в кредит уже выкупила телевизор…
Как тягостно было видеть немолодую, судя по морщинистому лицу, женщину – не пьющую, не курящую, и в таком нежилом месте…
За что? Почему?
Эти мысли не оставляли Валюшку весь последующий рабочий день.

Заезжая на обеденный перерыв домой, она не забыла предупредить об ожидаемом приходе учительницы «бдительную охрану» дома – стареньких соседок, неусыпно дежуривших на лавочке у подъезда, а то они могли бы вконец смутить несчастную старушку своими вопросами «к кому?» да «от кого?», «кто вас прислал?» да « вы чья будете?»… На такие вопросы положено было вежливо отвечать, иначе бабульки могли создать общественное мнение и, как максимум, поднять переполох и даже вызвать милицию. Доставалось от их внимания и детворе, по какой причине непослушные и шаловливые дети вечером получали взбучку от проинформированных родителей за тайное курение и неприличные слова.
Как, почему можно оказаться в угольном сарае на склоне лет? – загадывала себе загадку Валентина, лихо вертя рулём. Не иначе, именно за ведьмацкий нрав выгнали из дома её же дети! Но как же она английскому учит детей – не может ведь злая ведьма чему-то хорошему научить детей? – нет, что-то не стыкуется…
Интересно, как она найдет с дочкой общий язык?..
Хоть руки вымоет в ванной, в человеческих условиях. Хм, без квартиры жить…
Тут что-то не так… – Светофор густо покраснел. Компресс из редьки с мёдом на пояснице нещадно пёк спину и, наверняка, вонял на весь салон. Хотя с другой стороны…бывают ведь такие жизненные обстоятельства… Тяжёлая болезнь, например…
Нет, мысли об опасности – чужой человек в квартире с маленькой школьницей! – у Валюшки даже не возникала: все жили ещё довольно открыто, и недавний нашумевший на всю страну процесс по делу Толстопятовых, дерзко ограбивших Ростовский банк с самодельным оружием, был лишним свидетельством хорошей работы советской отважной милиции. Да и взять у них было нечего… Разве что телевизор…да ковёр…
Колесом крутились Валюшкины мысли, разбивающие одна другую…
На всякий случай, она решила отпроситься домой пораньше – но всё начальство, как назло, куда-то пропало, и она доработала почти до конца, утешая себя тем, что всё будет хорошо, и что пусть пару занятий бабулька проведёт, а там дочка сама выберет, годится ли ей такая учительница?
Уже была темень, когда Валюшка сдавала путевой лист в диспетчерскую – домооой!..
Едва она успела переступить порог, как дочка кинулась к ней с поцелуями и вопросами: а завтра придет НатальМаксимна?
– Почему еще не спишь? – отстраняя девочку, удивлённо спросила Валюшка, имея в виду «ведьму» и сегодняшние неотступные мысли. – А ты её не боишься?
– Неа! – радостно мотнула косичками девочка, – мам, она так интересно историю рассказывала!..
– Историю? …Какую историю, о чём? – Валюшка, заметила, что оставленная ребёнку еда оказалась съеденной, и уже отвлеклась, успокоенная, заразившись дочкиной радостью, и срочно перекладывала на сковороду котлеты, добытые по знакомству в магазине «Кулинария».
– Ну…как его…древнюю историю… – дочка подпрыгивала, дирижируя себе обеими руками, – Италия…войны…цари всякие…Ми-три-дат…
Последнее слово она произнесла особенно старательно – надо же, запомнила…
– Ну и слава Богу, – Валюшка удовлетворённо украсила вчерашнюю картошку веточкой свежей зелени и половинкой помидорки. – Садись кушать, дорогая… Пора уже спать.
А сама продолжала думать, что, значит, ей повезло, очень даже повезло: и историю старуха знает… и английский… и дочке собеседница… Надо будет на ужин пригласить эту самую Наталью Максимовну, – и не заметила, как произнесла вслух эти слова, – и как она там готовит, на этой своей печурке? Там у неё и стола толком нет…
Сообразительная дочка на другом уроке передала приглашение к ужину старой учительнице, не предупреждая Валюшку – хорошо, что она на работе не сильно задержалась, да всего 100 граммов «хлопнула» за здоровье сотрудника.

Валюшка зашла в дом, надеясь на быстренькое приготовление яичницы или замороженных пельменей из пачки, а следом за ней, просто «наступая на пятки» – раздался звонок в дверь.
Это Наталья Максимовна собственной персоной пожаловала в гости к ужину, которого не было и в помине… Валюшка, на всякий случай, чтобы не шокировать гостью ароматом алкоголя, звучно втянула воздуха в лёгкие, ошарашено кивнула ей, одновременно пытаясь улыбнуться, и – метнулась на кухню, лихорадочно соображая возможные варианты меню. Дочка восторженно щебетала, вылетая навстречу «училке»:
– На-таль- Максииимна! Вы пришлиии?..
Из кухни, со спасительной дали, (вот дура, нашла, когда выпить!) Валюшка отозвалась, пытаясь быть гостеприимной и надеясь на пельмени:
– Наталья Максимовна, а вы что будете – курицу или пельмени?– и услышала картавое: «кууугицу».
Эту «курицу» Валюшка слышала потом многие годы всякий раз, когда задавала Наталье Максимовне свой «гостеприимный вопрос», отдавая дань вежливости. А тогда, чертыхаясь и ловко разделывая синеватых цыплят, счастливо добытых в той же «Кулинарии», Валюшка с тихой радостью слышала, как ворковала с гостьей дочь, выросшая не только без отца, но и без бабушек.
А пока варился бульон, Валюшка выбегая в комнату, и с некоторой ревностью замечала, как дочь вилась вокруг старухи, то хватая её за руки, то приникая к ней лицом, не чувствуя ни брезгливости, ни чужеродности. А та тихо о чём-то рассказывала, полусидя-полулёжа в кресле.
Валюшка, пытаясь блеснуть поварскими навыками, обжарила отварные куски цыплёнка, смазав их давленным чесноком, превращая их трупики в аппетитные куски пищи. Из кухни поплыл соблазнительный аромат чеснока… Хлеб, круглый и серый, по 16 копеек за булку, был не только любимым в их семье, но и спасительным для города своей дешевизной. Сегодня хлеб не крошился – значит, на хлебозаводе сделали новый замес.

Чашка бульона с ломтем хлеба, миска с кусками золотистого цыплака, помидоры…
Валюшка гордо внесла пластмассовый столовский поднос в комнату, светясь от собственной расторопности:
Кушать подано, господа!
– Урааа! Кушаааать! – запела дочка, увлекая учительницу за собой – НатальМаксимна, ручки мыть пошли…
Гостья, улыбаясь, покорно пошла «мыть ручки», пока Валюшка расставляла чашки –тарелки. Один час и десять минут – ни-че-го себе скорость приготовления ужина!
Нет, она определённо молодец! И чего это её муж был недоволен?
Он, правда, был недоволен вечно – то не сидит она, Валюшка, дома, то не работает она в поле, как все корейские жены, то не хочет дружить с его мамой и ордой родственников –пока не исчез сам в неизвестном направлении, оставив Валюшку с трёхмесячной дочкой без копейки денег. Так что дочка у Валюшки была единственным смыслом жизни и её радостью, не считая любимой работы.
За ужином внимание Валюшки было, в основном, приковано к дочери, а у дочери – к гостье, а гостья была занята ужином. И как бы Валюшке не было чуть-чуть обидно, она все-таки заметила, что отвечая на дочкины вопросы, старуха удивительно медленно жевала, не торопясь проглатывала каждый кусочек пищи, обгладывая и тихонько обсасывая косточки. Она закрывала рот свободной ладонью, стараясь таинство поедания пищи почти беззубым ртом сделать незаметным для окружающих.
Это было непривычно для Валюшки, которую окружали денежные шофера и таксисты. Один, к примеру, снимал с жареной курицы кожу и выбрасывал псу, другой ел только белое мясо, оставляя остальную птицу нетронутой, третий не ел варёной курицы вовсе – все ели, не прерывая разговора, смачно чавкая и показывая свои крепкие золотые зубы, уж коли свои, белые, истёрлись.
Валюшка, выросшая в обычной семье рядового участника войны и простой донской колхозницы, ела всё, не перебирая харчами, не выбрасывая крошек на пол, не оставляя в тарелке еду, но чтоб вот так священнодействовать, как её гостья?.. нет…
Тогда она впервые подумала, что так может есть только хронически недоедающий человек, но постаралась эту мысль немедленно отогнать.
Дочка тем временем внимательно смотрела на клеёнку, по которой старуха уже чертила тонким пальцем ленту времени, объясняя что-то и тыча куда-то в центр стола:
Вот Рождество Христово… – она поставила на это место чайную чашку с блюдцем. – Здесь время рождения Иисуса, как говорят, сына Божьего. Отсюда начинается «наша эра»… А мы вооон где,– её палец ушёл от чашки далеко вправо, – здесь наш 1977 год…
Валюшка не выдержала и поддержала беседу:
– А революция где?
Старуха вспыхнула глазами из-под орлиных бровей и перенесла палец немного влево, – вот здесь.
– А римляне? – дочка сияла, вспомнив новое слово из сегодняшней беседы. А Валюшка про себя охнула, отмечая расстояние от сегодняшнего 1977 года до времени Римской империи, – палец старухи немного ушел за чашку, отмечавшую Рождество Христово влево. А вот на основание города Генуя, бывшего когда-то греческим поселением, даже не хватило длины стола.
– Ух ты!.. – восхищенно протянула дочка, напрасно пытаясь разгадать вечную загадку: то ли цепь событий определяет ход времени, то ли время действительно течёт, а мы живем в нём как рыбы в воде?.. За малостью своих лет ей было достаточно простого восторга от прикосновения к манящему коллоиду времени – и вот она уже отвлеклась пряниками с чаем, зевнула…
Гостья, заметив это, немедленно встала, сдержанно благодаря за ужин.
Валюшка, причитая, но не задерживая гостью, проводила Наталью Максимовну до двери, подавая ей короткое пальто с огромными накладными карманами и пакет с остатками ужина «для кота»
– Наталья Максимовна, приходите к нам ещё на ужин!
– Каждый день!.. – дочка высунулась из-за Валюшкиной спины, протягивая Наталье Максимовне нетронутый ею пряник.
Старуха, благосклонно принимая угощение, величаво кивнула седой головой, увенчанной знакомым высоким беретом, превращавшим её в сказочного гнома в красном колпаке, и осторожно закрыла дверь.
– Хорошая, правда, мам? – сонная дочка болтала вымытыми ножками, развалившись поперёк раскрытого дивана, служившего и местом сидения и единственной кроватью. А Валюшка, кивнув ей утвердительно, уже рассеянно разбирала стол, перемывала посуду, раскладывая по полочкам нехитрые остатки еды и неотвязно думая о гостье.
Вот идёт она сейчас по сырым октябрьским улицам Ростова от самого Театрального до старинной улочки Журавлёва, пересекая трамвайные пути, темные тоннели подъездов и стылую площадь до самого своего ужасного сарая с голодным чёрным котом Генрихом которому она собрала за ужином все косточки и мякиш хлеба…
Валюшка поёжилась и, уже забираясь в постель, прижалась к теплому бочку спящей дочери, стараясь не думать о том, как старуха будет разводить в печурке огонь, пытаясь согреться его дымным пламенем и стараясь не греметь угольным ведром, не замечая, как мечется её горбатая тень с крючковатым носом по шершавым тёмным доскам стен…Как будет жадно хрустеть принесёнными косточками черный кот в ошейнике, отвязанный от ножки кровати. Как занимается пламенем полено за поленом, охватывая жаром антрацитовые камни углей и, как нагреваются лоснящиеся бока буржуйки, скупо отдавая тепло… тепло…

Добрый самаритянин, capriccio 25
Ведь он разбил кувшин. Кто из них хуже? (ФрансискоГойя)

Все знают, что слово «бюрократ» – это плохое слово. И даже его латинское происхождение красоты ему не прибавляет – «умножающий стол», то есть чиновник, раздувший свою незначительность во сто крат, и ставший от этого значительным –
да, это очень плохой человек!
Но не таким был товарищ Петров, начальник районного Кировского жилотдела исполкома, где последние два года Валюшка, ещё молодая, и всегда красивая, днём исправно шоферила на новенькой «Волге». По утрам она или самого председателя райисполкома доставит из дома на службу, или его заместителя – в обком партии, а иногда, вот, и товарища Петрова по делам жилконторы прокатит в очередной объезд по страждущим очередникам.
А то ишь, чего выдумали пенсионэры – «не итить голосовать на выборы, им, дескать, соседская прачечная сырость на стенки наводить»!
Петров был мужик простой, коммунист до последней клеточки тела, во всех делах любил порядок, и тысячная очередь на получение квартиры отнюдь не смущала его – подойдеть очередь и тогда… Строют — ить, строють?.. Аааа…вооот… как построють ( в этом месте он стучал узловатым пальцем по столу) – у порядки очереди (он поднимал негнущийся палец вверх) и вам – бууудить! Идить и ждить…
Правда, постановление правительства о выделении всем нуждающимся к 1980 году отдельной квартиры ему доверия уже не внушало – шутка ли, только в Ростове десятки тысяч людей на очереди, а строят – единицы домов. Но надежда рассовать этих несчастных по отдельным норкам у Петрова ещё теплилась. Вона, сколько их мрёть – одни выбыли, а других в освободившиеся – заселють…
Разрешений «на улучшение жилищных условий» Петров подписывал несколько десятков в год, но изредка попадались и такие комнатки для одиноких и нетребовательных, в которые долго никто не мог въезжать по причине исключительно малой их площади, так как отказа по причине близости общественных мусорников или прачечной для очередников законом было не предусмотрено.
Вот почему, когда в начале рабочего дня голубоглазая шоферица Валюшка обратила на своего начальника небесный взор и озвучила сумасшедшую просьбу «помочь старушке получить хоть какую-нибудь комнатку», Петров уже точно знал, чем может быть Валюшке полезен.
Он подобрался весь, приосанился и, пряча непривычную для себя улыбку, добавил строгим голосом:
Пусть завтра твоя старушенция придеть с документами. У кабинет. Прямо у кабинет! –
Петров тукнул пальцем прямо в свой письменный стол и с удовольствием заметил уважительный блеск в глазах Валюшки.
Одинокая и неприступная, она была объектом мечтаний немолодого чиновничьего легиона райкома партии города Ростова. Валюшка, сама теснившаяся с дочкой в маленькой «однушке»(зато в центре!), даже не смела и заикаться «об улучшении своих жилищных условий» не смотря на то, что возила начальников над этими самыми условиями не первый год, откомандированная в райотдел партии Ростовским таксопарком. А тут, надо же! – осмелела…
Не веря в успех своего предприятия, Валюшка приехала на знакомый перекрёсток в районе старинных городских двухэтажек и потихоньку выбралась из машины – поясница ещё давала о себе знать, не смотря на проведённое корейское лечение иголками.
На двери сарая висела продёрнутая в железные ушки проволока, чуток скрученная – видимо, проволока заменяла Наталье Максимовне замок.
Итак, хозяйки нет…
Эх, блин, и как она не сообразила заранее набросать записочку, а теперь нужно было снова вернуться к машине, кляня свою самонадеянность, открывать двери, влезать, тянуться за ручкой над стеклом, а за блокнотиком в бардачок…Всёе это было настолько трудно, что Валюшка изрядно устала, пока, примостившись на приборной панели, нацарапала:
«Наталья Максимовна, вам нужно завтра утром с документами прийти в жилотдел района. Срочно!» – внизу поставила адрес конторы и свою разборчивую подпись, чтоб старая женщина не испугалась.
Чем чёрт не шутит, когда бог спит, – может этот «старый хрыч» Петров и поставит её на учёт, так будет хотя бы надежда на свой угол…
Пока Валентина засовывала записку в дырочку между проволокой и ушком петли, вышла соседка из своей пристройки и, шкорбая подошвами безразмерных тапок, направилась прямиком к сарайке, сворачивая по пути «руки в боки»:
– А вам чого, гражданочка туточки надоть, гаА? – немолодая, но ярко выкрашенная хной соседка по нарастающей обрушила вопрос прямо в ухо. Валюшка неловко повернулась, охнула от резко «вступившей» боли, – но соседка бесстрашно вперила отёчные глаза в побелевшее Валюшкино лицо.
Ох, как Валюшка в другой раз послала бы эту шуструю тётку по короткому и прямому адресу, но теперь ей пришлось объясниться с бдительной соседкой, держась одной рукой за стенку сарая, а то, чего доброго, и записку выбросит и толкнёт, и весь труд окажется напрасным. А ретивая соседка, дотошно и недоверчиво выспрашивая, в такт ответам молча кивала головой, вперив очи, и вдруг, внезапно поддержала Валюшку:
–Неа…Не дило цэй бабе – до самой осени в сараи, а на зиму койку сымать у хозяйки…Сидела мабудь… Нэ знаишь, га? Голая!.. як мыша церковна…ни- чо-го нема!.. И ничого не просить ни у кого. Може и дадуть ей шо-нэбудь?.. А ты ей хто будэшь?
– Да никто… Знакомая… Наталья Максимовна с моей дочкой английским занимается…
– Ага!… усё. Гола жеж уся, як циркова крыса, хоч бы далы ей цю фатеру…Давай свою писульку! Я сама ей передам, – тётка уверенно выхватила записку, – сама…
Валюшка кивнула ей, отдышалась и уже двинулась в путь, как услышала почти сочувственный голос соседки:
– Агаа…Иды… Ну, добре – як спиймаю Наталью…как её… Максымовну и порассказую
Ну что ж, теперь можно быть хотя бы уверенной, что тетка будет охранять записку до прихода Натальи Максимовны.
Валюшка с трудом уселась, вспоминая пословицу о бедном и больном, которому всегда хуже, чем богатому и здоровому, и снова покатилась в далекий район Ростова – к иглоукалывателю. Ну, сколько можно ходить полуживой?
А что, если эта милая старушка и вправду сидела?

Ешче Польска не сгинела, кьеды мы жиемы…, capriccio 5
Один другого стоит (Франсиско Гойя)

…Конечно сидела… И не раз. Но наверное всё, совершаемое впервые, оставляет на душе след, похожий на шрам. А тогда…её арестовали почти сразу после кончины отчима – её заступника и большого медицинского начальника – обессиленную, беззащитную и растерянную.
Потом она села снова, уже в тридцать восьмом – теперь уже на одиннадцать лет – вскоре после опубликования рецензии Антона Макаренко, посвящённой её первой повести о трудовом лагере спецпереселенцев. Потом ещё на двадцать пять по той же статье – контрреволюционная агитация, КРА – да выпустили раньше срока, благодаря кончине товарищи Сталина. Кому об этом расскажешь?..
Из более чем восемнадцати лет, проведенных в сталинских лагерях, всё-таки самым страшным был первый ошибочный арест 1931 года, который и не считался заключением, так как её освободили «без последствий». Но как об этом не хочется вспоминать…

Наталья, нынче пожилая жительница съемного ростовского угольного сарая, помнила как сейчас тоненький голос матери, путающей русские, украинские и польские слова, и поэтому всегда своеобразно говорившую, пересыпая речь всякими видочна, запевно, допомога, можебне и называя луну не иначе как «ксёнжиц»…
Ей нравились тихие сборы в холодный костел, задумчивое сидение с Библией в руках, сам кружевной ксёндз и волны органной музыки – но только с мамой…
Хотя Наталья одинаково не чувствовала ни любви в своем сердце к распятой статуе, ни отторжения к ней же, ей было непонятно – зачем все ходили туда и о чём-то шептали в исповедальне ксёндзу?
А папа Ивановский не ходил.
Сначала ему было нельзя по службе даже сопровождать «своих девочек» в костёл, потом некогда, а вот, теперь он и сам умер без покаяния и разрешительной молитвы – Наталья сама прочла над ним, как смогла.
Она, толком так и не научившаяся правильно молиться, смогла помочь ему уйти с миром. Всё, что она произнесла в часы своего потрясения от кончины последнего близкого ей человека, это было: Боооже!.. Матка Боска!.. Ну, что мне делать? Помоги!..
А, правда, в тридцать первом году – что ей было делать в этой чужой и пустой Москве, где невозможно было перейти необозримо широкие улицы со звенящими трамваями, по которым ночью шныряют чёрные автомобили, забирая людей в ОГПУ? Наталья вспомнила, как тогда ощупывала своё лицо онемевшими руками, не веря себе – жива… Живу… А их – нет.
Мамы – нет… Тёток – нет, уехали…
Вот теперь нет и всесильного папы Ивановского…
О-ди-но-о-о чество…Сколько в нём гласных Ооооо, так похожих на крупные слёзы?!…
Как быть? Бессильные слёзы пекли веки, но не скатывались.
Даже есть не хотелось, да впрочем, и есть-то было нечего.
Уже не звонили сочувствующие, заподозрив неладное, перестали приходить знакомые.
О ней все моментально позабыли.
Тёток забрали бы ещё полгода назад, когда выселяли всех поляков в Сибирь – их бы обвинили в шпионаже в пользу Японии или, например, Польши, а через несколько месяцев пришло бы известие об их кончине в пересыльном лагере, как случилось уже в семьях многих польских знакомцев и родственников.
Но тётки успели уехать в Польшу, где к власти пришёл Пилсудский, русский поляк из-под Вильно, потомственный революционер, бредивший мечтой о свободной Польше и фактически разбивший Красную армию Тухачевского, о чём Россия не забывала.
Когда Наталья выехала со смертельно больным отцом из Евпатории в эту ледяную громадную Москву, начались жуткие повсеместные аресты и высылки поляков – но «органы» их семью не трогали, пока многие начальники считали себя обязанными собственным здоровьем доктору Ивановскому, и, по-видимому, зная о его диагнозе и предстоящих мучениях.
Скольким командирским жёнам доктор Ивановский устроил отдых в Крыму!
О скольких романах под южным солнцем он знал и – молчал?..
И вот он умер, оставив Наталью одну на всем белом свете.
Смеерть!
У неё уже не было сил кричать, плакать, даже не было сил жить…
Наталья понимала, что ни сегодня, так завтра за ней придут.

Политические течения в стране начала тридцатых годов основательно подмывали берега личных островков, да так, что ощущение близкого потопа было фатальным у большинства жителей крупных городов… Хлопанье парадной двери заставляло вздрагивать всех жильцов дома – все старались ходить тихо. Одиночество было космически далеко от уединения, которого Наталья всегда искала…
Дщерь! – хлопала дверь – нет, она была Ивановскому настоящей дочерью, не падчерицей. – Дщерррь!.. Вот и сейчас послышался дробный стук множества сапог по мраморной лестнице…Тишина…Пронесло.
Снова парадная дверь. Снова шаги.
Наконец, как всегда это бывает – вдруг! – постучали в её гулкую квартиру, захламлённую разбросанными вещами и упавшими второпях книгами.
Квартиру, заселённую девочкой-тенью.
Стук усилился, переходя в грохот с криком управдома: «Открывайте, гражданочка!.. Будемо ломать!»
Обессиленная Наталья с трудом вылезла из-под одеяла, неловко выпрастывая то руку, то запутываясь ногой, наконец, побрела на стук, скорее угадывая его направление, чем осознавая, и даже не думая сказаться отсутствующей. Голос домоуправа с прежней готовностью повторял:
– Вона тамычка, таварыщ уполномоченный!.. Другу недилю як не выходить…Тамычка вона…Стучить дуще!.. Стучить…
Зашли сразу несколько человек во главе с околоточным, как в их семье продолжали называть участкового уполномоченного. Он держал в руке лист бумаги и, не выпуская его из руки, тыльной стороной ладони пытался вытирать изрядно вспотевший лоб.
Управдом прижимал к груди новенький кожаный портфель.
Дворник, старый татарин, мял в руках круглую шапочку, не поднимая глаз на «Юлдуз» – звёздочку – как он называл Наталью за её лучистые восточные глаза…
– Гражданка Ивановская? – скороговоркой спросил управдом, строго оглядев бледную неубранную Наталью и, заодно, всех присутствующих.
–Да… Сарач…
– Предъявите документы!
Двое в штатском, не снимай обуви и фуражек, прошли прямо в отцовский кабинет и зашелестели бумагами, захлопали дверцами шкафов, роняя и рассыпая всё, к чему прикасались.
– Документы?.. – эхом пролепетала Наталья и не смогла сразу вспомнить, где именно лежит её сумочка с метрикой и свидетельством об образовании на имя Сарач-Ивановской, а также свидетельством о смерти папы Люциана Ивановского. Она не помнила, какой сегодня день, год… она даже позабыла свое имя…
– Кто вы такие? – повела она глазами, ища ответ в их лицах.
Вот знакомые лица людей, приведённых сюда в качестве понятых – это потупившиеся соседи, они, стайкой сбившись в передней, вид имели скомканный и испуганный. Вот незнакомые усталые парни в кожанках, какие-то люди в форме и оружием… – Кто вы такие?.. Уходите!.. Аааа!.. – внезапно она вскинула истончённые руки и гортанно закричала, бесстрашно отгоняя чужих людей, как когда-то она гнала шакалов с крымской бахчи.
Дворник, как стоял, так и сел прямо на пол, схватившись обеими руками за свою многострадальную голову, и застонал:
– Шайтааан!.. аа-шшайтан, – а потом шумно задышал, раскачиваясь и шепча, – бисмиляхи рахмани рахиммм …
Двое выскочили из отцовского кабинета, один споткнулся об дворника, и со злости пнул его в спину, другой схватил Натальины руки и скрутил их назад, и в таком виде её развернули лицом к начальнику, держа за волосы, чтобы не кусалась.
– Бешенная…сучка… – процедил один, а участковый зачитал ей «бамагу» «о привлечении гражданки Сарач-Ивановской Наталии Моисеевны в качестве подозреваемой в контр… бр…бр…бр…»
Наталья поняла только короткое слово «одевайтесь!»

…Московская зимняя ночь была равнодушна, как бывает равнодушна светская красавица к суетливому официанту, и ничего не повлияло на всеобщий праздник снегопада, даже когда группа людей уехала в чёрной машине неизвестно куда, оставив клубы дыма и примятый снежок в дворовом колодце. В «чёрном воронке», куда посадили осиротевшую Наталью, было тесно как в сжатом кулаке. Насупившиеся сопровождающие были молчаливы и сидели, уткнувши носы в воротники и шарфы.
Ехали мимо костров с горящими иконами, зелёными ёлками и церковными книгами, освещающих транспаранты: «Пахнущих ладаном ёлок не надо нам!», «Родители, не сбивайте нас с толку — не делайте Рождества и ёлку!» Вокруг костров плясали воинствующие безбожники и активисты – культпроповцы.
Шли морозные дни Рождества 1931года…
Наталья, собрав всю волю и, сцепив зубы, пыталась обдумать происходящее.
Только что сложил свои права победоносный 1930 год, отрапортовав стране о полной и общей коллективизации хозяйств.
Город Москва уже приступил к первой в стране заводской выпечке хлеба, Кремль обнародовал грандиозный план панельного строительства квартир для рабочего люда, а Наркомпрос выпустил Постановление о всеобщем 9-летнем образовании, включающем в себя обязательное изучение истории, географии и химии.
Наталья никаким боком не участвовала в этом грандиозном шествии пролеткультуры и технического прогресса – сейчас это был её минус.
Страна рапортовала товарищу Сталину об успехах, а он их подытоживал на 15-м съезде партии, подбадривая простоватых и доверчивых граждан приобщиться к делу строительства основ социализма, а также указывая на некоторые сложности. В качестве таковых он указывал на врагов социалистического движения, называя их длинным словом «неблагонадёжные», а также призывая проверять каждого подозрительного.
Газеты с материалами съезда аккуратно вывешивались на застеклённых стендах городских улиц в местах скопления граждан, прочитывались вслух на политзанятиях всех предприятий страны, а также старательно изучались в средних школах.
Уже завершалась операция «Весна» по вычистке генералов императорской армии, перешедших на сторону Красной Армии, и теперь под подозрение попало всё нерусское и религиозное народонаселение.
Организация ОГПУ отлично услышала негромкое «ФАС!» своего хозяина: в течение 1930 года были закрыты почти все католические костёлы и исламские мечети, в православных храмах разместились клубы и склады, тысячи священников всех конфессий ссылались в исправительные трудовые лагеря. Паства тайно совершала литургии, пряча в буфетах иконы или распятия, но исправно трудилась в колхозах и на заводах, уверенная, что всякая власть – от Бога. Комиссии ходили по домам, выявляя наличие ёлок в Рождество. За то, что человек перекрестился или совершил намаз, можно было отправиться на Соловки – такое было тогда времечко…

Наталья не участвовала в богоборческих митингах, но после кончины матери – почти три года – не ходила в костёл, не молилась дома, и теперь это был её плюс.
Но, по-видимому, причина ареста лежала совсем в другой плоскости: а именно в связи с родовой польской фамилией её матери – Шабуневич, которая с некоторых пор упоминается шёпотом в связи с фамилией Пилсудского…
А это уже не минус, а клинок к горлу.
Именно сведения о высылке на Север их родственнников и привели папу Ивановского к последнему сердечному припадку. Он стал неумело крестить Наталью слабой рукой и губы его дрожали, рассказывая внезапно повзрослевшей Наташе о том, как семья дворян Шабуневичей через Христину, теперешнюю жену профессора-антрополога Юлиана Талько-Грынцевича, давным- давно породнилась с Яном Пилсудским, за которого пошла его сестра. Но вот что этот самый Ян Пилсудский не был кровным родичем Юзефу – маршалу и нынешнему диктатору Польши – органам ОГПУ было наплевать, тем более, что семьи Шабуневичей и Пилсудских долгое время жили по соседству под Вильно.
И пока был еще жив доктор Ивановский, столько лет врачевавший и знавший семейные тайны красных военачальников, их любовниц и жён,– была надежда спастись от обвинений в опасном родстве с диктатором недружественной пилсудской Польши.
…Хотя с другой стороны было не легче – караимская линия родного отца Натальи, подарившая ей право на странную фамилию Сарач, также не могла считаться благонадёжной. Караимы были полны тайн – они в быту были почти как татары, а верили в Ветхозаветного бога и молились на иврите. Но Наталья с отцовой роднёй зналась мало, верой их не интересовалась – да будет ли кто-то разбираться?..
Итак, Наталья хладнокровно подбила итог: по списку жильцов она проходит как «неблагонадежная» по всем признакам: не работает – раз, караимская фамилия – два, лютеранская католичка по матери и отчиму – три, дворянское происхождение матери – четыре…Одни минусы.

…Пиши! – худой и уставший, но франтоватый следователь подвинул Наталье лист и поднял кверху палец, – правду пиши!
– О чём?.. – Наталья смело возвела спокойные чёрные очи, прикинув исход и готовая к любому повороту.
…Когда-то запуганный, пришибленный и полуголодный парикмахер Голота, с наступлением военно-революционных перемен превратился в изящно одетого в кожанку комиссара, с золотой браслеткой на руке и маникюром. На столе лежал раскрытый и наполненный папиросами золотой портсигар и тут же рядом маленький, почти дамский браунинг, которым тов. Голота расстреливал в подвале этого же здания. Ему не понравились густые брови подследственной, сведённые у переносицы, но он решил сделать ещё одну попытку уговорить по-хорошему её, пока молодую и весьма красивую.
Следователь картинно опустил златокудрую голову и молча прошёлся по кабинету. Сделав круг, он остановился и тихо, медленно, как школьный учитель на уроке, начал диктовать, внятно проговаривая слова:
– Пишем: «Признаюсь в рас-про-стра-не-нии клеветнических измышлений… и пораженческих разговорчиков… порочащих…по-ро-ча-щих Советский строй. Са- вец-кий строй»… Записала? – он заглянул Наталье в пустой лист через плечо. – Какой шифр, сука!!! Говори фамилии-адреса!!! – тут у него клочками вылетела вспененная слюна, он зарычал, закусывая последние слова, глаза уже вылезли из орбит, а голова начала конвульсивно двигаться, когда он стал терять равновесие. Немедленно открылась дверь, и вбежавшие сотрудники подхватили следователя на руки, быстренько вынесли, а вместо него проворно зашёл другой следователь, хмурый и широкий телом, и по-хозяйски сел, даже на миг показалось – он ожидал за дверью своего часа.
Этот – исподлобья, как истый народный мститель, взглянул на Наталью, и брезгливо отодвинул золотой портсигар предшественника, молча включил настольную лампу, направив свет прямо ей в лицо, отчего Наталья сразу перестала видеть следователя, а только слышала его рокочущий голос.
– Нууу…Признаваться будем?..
Наталья отвернулась.
– Сюда смотреть! – прохрипел он тихо, но так, что Наталья повиновалась.
– Отпустите меня…у меня папа умер…я ничего не знаю!
– Хорошо… Подпиши письмо, что ты разделяешь взгляды нашей Партии и правительства во главе с товарищем Сталиным, – прорычал следователь и подвинул исписанный лист. Наталья с надеждой схватила пишущую ручку, но он перехватил и не отпускал её руку из крепкого волосатого кулака, пока не поймал Натальин остановившийся взгляд. – Вот здесь напиши, что согласна, – он ткнул пальцем внизу бумаги, – и тут ещё поставь роспись.
Он макнул зажатое Натальей перо в чернильницу и тогда отпустил руку, не сводя с неё тяжёлых глаз.
– Угу… – она заворожено кивнула, ещё не веря счастью, но втайне надеясь на чудо.
На какую-то долю секунды Наталья охватила ослеплёнными глазами текст уже исписанного кем-то листа и вдруг осознала где-то там, в окраинах сознания смысл прочитанного: «вёл подрывную деятельность… распространял слухи о скорой войне с Японией…говорил о победе Японии…»
Наталья перевернула лист, пытаясь найти начало текста анонимного донесения, якобы ею написанного, как вдруг увидела в тексте знакомые фамилии военных товарищей папы Ивановского – деятеля Красной армии Шапошникова и Уншлихта, активного партийца… Это был донос.
Она отбросила лист в сторону и сжалась, не выпуская ручку из рук, готовая в любой момент её применить как стилет.
Следователь моментально перекинулся через стол и снова схватил её за руку, сдавив запястье так, что она застонала.
– Подписывай, тварррь дворянссская! – он процедил эти слова так страшно, что Наталья поняла: этот – убьет. Она сжала губы. Лицо опера исказилось, и он наотмашь ударил её по голове так, что её щека вмялась в столешницу. – Пиши… гггадина!
Она не почувствовала боли, просто удар, искры и осознание – вот так убивают. Не вскрикнула, не упала, оцепенев от внезапного страха и безысходности. Оглушённая, едва шевеля губами, она выдохнула, преодолевая звон в ушах:
– Нет…
Наталья не видела – она почувствовала, как следователь, знавший цену своим словам, усмехнулся, процедив в ответ:
– Ну-ну… Бууудешь!.. Ты у меня всё будешь, что ни скажу….

…Трое суток ей светила в глаза лампа, трое суток меняющие друг друга следователи задавали ей вопросы и требовали подписать донос, не давали ей воды, не позволяли спать, один раз в сутки отводили в уборную, где она пила воду прямо из струйки, льющейся из ватерклозета. Ей вкладывали ручку в негнущиеся пальцы, а отёкшие ноги уже не помещались в ботинки.
Потом отводили в камеру – добрые соседки поили её из ложечки, смачивали ей лицо, опухшее от побоев, укрывали набрякшие ноги мокрым тряпьём, пахнущим мочой. Через неделю допрос продолжили – так делали здесь всегда, вызывая неожиданно и по ночам. Наверное, Наталью спасло то, что её вскоре перевели в одиночку – там собственные мысли приходили и уходили, но никто её не мог «расколоть» или «по-дружески убедить» согласиться со следователями в обмен на свободу.
Именно это легче всего было сделать в коллективной камере.

Никогда она не чувствовала себя полькой так, как в эти страшные дни первого ареста. Перебирая всё, что она знала из истории, она понимала, что сейчас бьют по её
«польской и дворянской морде», а не по её густой намешенной крови, и вспоминала мотив «ешче Польска не сгинела».
…Официально гимном Польши стала мазурка Домбровского, написанная им 200 лет назад в годы разделения Польши между Пруссией, Германией и Россией. Восстание, поднятое Тадеушем Костюшко, было подавлено, но патриоты связывали освобождение страны с революционной Францией, вынесшей на своих волнах фигуру Наполеона, поддержанного Польскими легионами. «Еще Польша не погибла, пока мы живём» – так начинались слова песни Юзефа Выбицкого, ставшей запрещенным гимном повстанцев, объединяющим рассеянных по миру поляков.
Конечно, краем уха Наталья слышала о том, что за покушение на убийство царя Александра Третьего вместе со старшим братом Владимира Ильича Ленина, Александром, когда-то были сосланы в Сибирь и братья Пилсудские, Юзеф и Бронислав.
Сам старший брат Владимира Ленина, Александр, был казнён через повешенье – все школьники Советской страны долгие годы регулярно и горько скорбели по этому поводу. А безвестный тогда Юзеф Пилсудский, русский поляк из Вильно, так и не закончивший Харьковского университета из-за своей «неблагонадежности», тогда пошел этапом в Сибирь. Вместе с братом Брониславом, которому государь милостиво заменил казнь на 15 лет каторги за подготовку бомб.
Братья Пилсудские были сыновьями потомственного революционера, прошедшего русскую каторгу, и ненавидевшего Россию и все русское, включая самого Пушкина – он, Пушкин, дескать, смел о свободе разглагольствовать, а не призывал бороться на баррикадах, как Адам Мицкевич. А ваш камергер Пушкин всего- то и отличился дерзким письмом губернатору Бессарабии в ответ на предложение съездить и посмотреть, как обстоят дела с нападением на поля саранчи, написав лишь, что она «летела, летела, потом села, всё съела и опять улетела»».

После революции в западных пограничных городах долго царило смятение, связь отсутствовала, и отрывочные сведения поляки приносили только из костёлов. В Крыму, там, где жила её караимская бабушка Тотешь, отчаянно сопротивлялись остатки белой армии и украинские банды всех цветов и мастей.
Ужасы расстрельных зачисток долетали и до Москвы, сводя с ума караимскую диаспору в крупных городах, представители которой с давних пор держали в стране всю табачную промышленность и торговлю колониальными товарами. Генерал Деникин был вынужден срочно сворачивать сопротивление, оставляя один за другим города, увозя белую армию в переполненных поездах на юг, через Крым, а оттуда, морем – в Турцию.
Наконец, внутри страны всё утихло, и к тридцатому году СССР вошёл в мирное русло строек, восстановления промышленности, даже замахнулись на покорение Арктики…
Зато вокруг СССР – творилось невообразимое.
Япония подтянула войска к Китайской границе.
Диктатор Пилсудский грозил вооружённой армией Речи Посполитой, а национал-социалисты Германии активно рвались к власти, фактически, её уже захватив.
Коммандос ночными маршами будоражили мирных немецких бюргеров, кризис растёт, еды не хватает, работы нет…
Немолодая революционерка Клара Эйсснер, известная в Европе и России как Клара Цеткин, обращаясь к женщинам всего мира, настойчиво говорила об угрозе нацистского переворота в Германии – но кто её, старую, услышал?
Может быть, в нашей бурной событиями стране 30-х годов и не вспомнили бы про далекую Японию в связи с поляками, если бы не одно обстоятельство.
Пилсудский давно искал с Японией способа объединить силы в борьбе с Россией. Доказывая японским властям, что главным рычагом против России являются именно поляки, во множестве рассеянные по всей России, Пилсудский поставил своей целью раскол российского государства на составные части и освобождение от российской зависимости включённых в её состав земель: Украины, республик Кавказа, Литвы…
С его точки зрения, именно расчленённая Россия могла стать «безопасным» соседом Речи Посполитой.
Как же это яростное сопротивление семьи Пилсудских против России странным образом напоминало противостояние семьи Ульяновых царскому самодержавию!

Здесь, в каменном мешке тюрьмы, Наталья теперь на своей шкуре ясно ощутила все нюансы международных политических перемен.
Трудно сказать, откуда она черпала силы на поддержку прирождённой супротивности, чтобы на все вопросы следователя ответить «нет» – наверное, спасло то, что она в своей «одиночке» на память восстанавливала свою первую книгу «Митридат», начатую ещё давно, на бахче Евпатории: глава за главой, глава за главой, приводя действующие лица в движение, единожды их оживив. Керченская усыпальница босфорского царя Митридата напоминала ей своим холодом нынешнюю каменную одиночную камеру…
Наталья, втайне надеясь на выход из застенков, безумно боялась одного – утраты семейного архива. При аресте «органы» забирали всё, что попадало под руку – письма, фотографии, документы, рукописи. Утрата бумаг – единственное, что её связывало с прошлым – основательно подточило бы её стойкость. Она молилась невидимому Богу, чтобы Он сохранил ей все фотографии, особенно с матерью, ту самую, где мама закрыла лицо руками, и фото её родного отца – жгучего красавца Моисея Сарача…
Наталья, памятуя уроки матери, снова и снова пыталась молиться – но ни крестное знамение справа налево, ни слева направо, ни повторение слов молитвы, ни преклонение колен – ничего не давало ей искомого контакта с Богом и утраченного чувства защищенности.
Однажды, уже окончательно отчаявшись, обречённо готовая к любому исходу, она вдруг ощутила, как всем своим существом, каждой клеточкой тела и каждым помышлением своим она отдает себя на милость Всевышнего – веди меня, на всё воля Твоя! Как сделаешь – так и будет…
Просто не на что было надеяться, а безнадежно истреблённая жажда жизни уже не заставляла сопротивляться и искать поддержки. Сердце её устремилось внутрь, исчезли стены, запахи, звуки, стало так тихо, что на смену наступившей тишине пришёл свет – он заполнял её изнутри, серый, неяркий, теплый, нисходящий – но в этих светлых сумерках жило умиротворение и блаженный покой.
Наталья держалась за этот внутренний свет, единожды его ощутив, она уже понимала, что ни за что не будет сотрудничать со следователем, что все его слова – только ложь, чернота, инфернальный вакуум.
Свет… может, это и есть Бог? Во всяком случае, ей никто не мешал думать именно так.

…Первый арест продолжался пять с половиной месяцев. Она выжила.
Сейчас она могла бы назвать это «чудом», не вдаваясь в объяснения – а как можно объяснить бессловесное постижение Сущего и свое спасение?
Отпустили Наталью «без последствий», но с настоятельным советом «убраться из Москвы».

…Опустевшая и разорённая квартира больше не казалась ей крепостью… На затоптанном полу валялись прилипшие документы, письма и фотографии. Наталья попыталась их собрать, не в силах наступать на эти сокровища, а тем более их выметать, но они рвались, отсыревшие, слипшиеся, и оказались безнадёжно утраченными. Бедный медвежонок Джонни, не сразу ею узнанный, оказался разодранным в клочья – из него даже высыпали опилки! – и не он подлежал восстановлению…
Его опустошённое тельце напоминало несчастного Пьеро. Наталья собрала останки своего друга в узелок и решила их кремировать.
Пакет с её вещами и документами, выданный при освобождении под её подпись, остался при получении вещей не разобранным. Теперь она вывалила оставшиеся бумаги на стол, в надежде увидеть сохранившимися документы, и стала их исследовать: вот фотография отца Моисея Сарача в форме студента Петербургского университета, вот её собственная, с выпускного бала трудовой школы №15, где она была удивительно хороша в белом кружевном переднике, вот метрика, документы на папу Ивановского, свидетельство о смерти мамы – Боже мой, а где же та, групповая фотография с мамой меж литераторами Петербурга?
Снова пересмотрела – нет…
Вытряхнула узелок – и там нет… Похолодела от мысли о том, чтобы вернуться на Лубянку и спросить об утраченной фотографии. Эта спасительная мысль, только мелькнув, моментально исчезла – так непостижимо велико было счастье возвращения домой, так важно обретённое хрупкое ощущение свободы…
Наталья поняла, что утрата этой драгоценной фотографии – это и есть расплата, её жертва на алтаре свободы. Ведь за всё нужно платить, вот она и заплатила этой любимой фотографией, где мама, закрывшись руками, смеётся, и кажется – она вот-вот отнимет руки и снова можно будет увидеть её лицо!..
Наталья упала ничком на смятую постель и заплакала, да так и забылась во сне, не раздевшись.
Почему её отпустили «без последствий» – она так не узнала, но догадалась много лет спустя. Наверное, потому, что Генриха Ягоду, с 1926 года фактически возглавившего ОГПУ после смерти Дзержинского, вдруг – именно в июле 1931 года – сменил на целых полтора года некий И.А. Акулов. Тогда из следственной тюрьмы выпустили многих, в том числе и Наталью, возбудив множество разборок по поводу «незаконных арестов», произведённых в свое время Ягодой со товарищи.
Она как-то видела на трибуне самого Генриха Ягоду, этого политического идеолога страны, бывшего гравёра и аптекаря: он был до зеленцы бледен и невзрачен, носил френч и короткие ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)