Мистические тайны Гурджиева

Посвящается 100-летию Великой Октябрьской социалистической революции
Часть первая: В поисках древнего знания. Дневник Гурджиева

Оригинальный мыслитель, русский мистик Георгий Иванович Гурджиев, широко известный на Западе и практически забытый до последнего времени в России, поистине считается одной из самых необычных и загадочных фигур ХХ столетия. Необычайно одарённый и талантливый человек, неутомимый исследователь области чудесного, блестящий оратор, взрывающий аудиторию силой своих слов, поразительно тонкий психолог, великий мистификатор – вот лишь некоторые грани его натуры. Гурджиев умер в 1949 году, но оставил после себя настолько глубокое и сильное впечатление, что до сих пор привлекает внимание социологов, историков, религиоведов, не говоря уже о его последователях и почитателях, рассеянных по всему миру. Волна публикаций, книг и статей о нём и его учении не спадает.

Наследие Гурджиева также многогранно, как и его окутанная тайнами личность. Помимо литературных и музыкальных произведений оно включает священные танцы и упражнения, разработанные самим Гурджиевым и собранные им на Востоке.

Область чудесного, необъяснимого, таинственного неудержимо влекла Гурджиева. Он целиком сосредоточился на изучении необычных явлений, предприняв интенсивные поиски осколков древнего эзотерического (тайного) знания и людей, обладающих этим знанием.

В 1895 году Гурджиев стал одним из руководителем группы «Искатели Истины», целью которой было исследование всего сверхъестественного.

В поисках древних знаний искатели Истины (среди них были и женщины) по одному или по двое отправлялись в самые отдалённые уголки Азии. Они странствовали как паломники, знакомясь с древними письменными источниками и устной традицией, проходили обучение в монастырях, вступали в тайные братства, собирая по крупицам древние знания. Во время таких экспедиций, которые небезопасны даже в наше время, некоторые члены группы столкнулись с большими трудностями. Одни из них погибли, другие отказались от работы.

Г.И.Гурджиев путешествовал по Востоку около десяти лет и прошёл через множество суровых испытаний и невзгод. Из его последующих лекций и книг, из рассказов учеников известно, что он побывал в Афганистане, Персии, Туркестане, Индии, Тибете, Египте и других странах Ближнего и Дальнего Востока. «О школах, о том, где он нашёл знание, которым, без сомнения, обладал сам, он говорил мало и всегда как-то вскользь, — писал позже один из последователей Гурджиева. – Он упоминал тибетские монастыри…гору Афон, школы суфиев в Персии, Бухаре и Восточном Туркестане, а также дервишей различных орденов».

Из долгих лет учения и странствий Гурджиев вынес цельную систему представлений о подлинном предназначении человека, глубинных законах бытия и сферы чудесного, приобрёл прекрасное знание человеческой природы. Он не только многое узнал в эти годы исканий, но и многому научился. Тонко чувствуя переживания людей, он легко проникал в их мысли, развил свой целительский дар, был способен справиться с любой работой. Георгий Иванович Гурджиев мог, например, починить любую вещь, умел ткать ковры, настраивать музыкальные инструменты, реставрировать картины, вышивать. Это не раз выручало во время скитаний: когда Гурджиев испытывал нужду, он открывал свою «универсальную передвижную мастерскую» — и от заказчиков не было отбоя.

В 2005 году в московском книжном издательстве «АСТ – ПРЕСС КНИГА» вышла в свет книга русского писателя, журналиста, сценариста и переводчика Игоря Александровича Минутко (1931 – 2017) под названием «Георгий Гурджиев. Русский лама» в серии «Историческое расследование». В ней автор повествует о совершенно фантастической истории, ссылаясь на дневниковые записи самого Георгия Ивановича Гурджиева, который в своё время побывал в загадочной и таинственной Шамбале и оттуда достал камень с трона Чингисхана товарищу Сталину, сделав тем самым И.В.Сталина вождём всех времён и народов без всякого преувеличения.

В среде последователей Гурджиева отрицается наличие самого дневника Г.И.Гурджиева как такового. Все как один сговорившись утверждают, что после себя Гурджиев не оставил дневниковых записей. Однако когда читаешь его автобиографическую книгу «Встречи с замечательными людьми», складывается впечатление, что он её писал всё же на основании какого то дневника или дневникового материала (записей). В 2007 году также вышел в России документальный фильм режиссёра и сценариста Мартироса Фаносяна под названием «Я – Гурджиев. Я – не умру», где в конце фильма, где идёт речь о смерти Гурджиева, в постскриптуме, перед финальными титрами, говориться о том, что: «разведки крупных держав начали кровавую охоту за последними дневниками Георгия Ивановича. Чем это закончилось?.. Закончилось ли?..»

В любом случае, есть все основания предполагать, что дневник Гурджиева мог существовать в реальности, о котором могли даже не знать его ученики и близкие ему люди. В мае месяце 2017 года умер Игорь Минутко, который мог бы пролить свет по поводу дневника Гурджиева, но увы, он эту тайну унёс с собой в могилу. Тем не менее, давайте предоставим слово самому маэстро Гурджиеву, а читатель сам разберётся на сколько правдива вся эта история и насколько она имела место быть в реальности.

«Я точно помню, когла ЭТО случилось со мной. Вернее — место на земле, где ЭТО случилось. А возраст?.. Сейчас мне кажется, что в ту пору уже осталось позади детство. Я подросток, мне тринадцать или четырнадцать лет. Мы жили в Александрополе, в Армении, обретшей благодаря последней большой русско-турецкой войне недолгую независимость, отделившись наконец от ненавистной Турции. В Александрополь был переименован турецкий город Гюмри. Там я родился в 1879 году.

Мой отец происходил из греческой семьи, предки которой эмигрировали из Византии. Отец… Незабвенный отец, мой первый и Главный Учитель на пути, который в конце концов я избрал для себя. В течение достаточно долгой жизни он сменил много разных профессий: надо было содержать большую семью. Но было у Ивана Гурджиева (своё имя он получил от русских после того, как Российская империя поглотила все народы Кавказа и Закавказья, и Армению в том числе) еще одно призвание на земле. Я рискну сейчас сказать — высокое призвание, ниспосланное ему Творцом всего сущего: он был ашугом, то есть изустным поэтом и рассказчиком, и под именем Адаш отца знали жители многих стран Закавказья и Малой Азии.

На состязания ашугов — во время праздников или больших базаров, при стечении огромных толп народа — съезжались сказатели и поэты разных стран: из Персии, Турции, с Кавказа, из Туркестана (там их звали акынами). Неизменным участником этих словесных поединков был мой отец. Трижды он брал меня на эти состязания, и я стал свидетелем их в Турции, в городе Ван, в небольшом городке Сабатон, недалеко от Карса, и в Карабахе, в городе Ханкенды.

Это произошло со мной в Ханкенды. Был какой-то большой праздник. Помню: лето, зной, пыльная городская площадь, окружённая кофейнями, шашлычными, чайными; терпкие запахи жареной баранины, чая и кофе перемешивались с ароматами разрезанных дынь, жареных орехов, свежей зелени, груш, яблок, переспелого винограда — всё это в несметном количестве продавалось с лотков. Толчея, разноязычный говор, пестрота одежд, крики ишаков, ржание лошадей… Помню: над клокочущим, бурлящим страстями торжищем возвышался двугорбый верблюд, невозмутимо, методично пережёвывавший свою жвачку, и нечто вечное, данное человечеству навсегда, видится мне в его надменно-философской физиономии.

Вдруг всё разом смолкло, и вот уже все головы повёрнуты к центру плошали, где вплотную сдвинуты две арбы, на них положен большой и яркий ковёр — начинается соревнование ашугов, и первым на ковер ступает мой отец… Я сейчас не помню, кто победил на том состязании, потому что был захвачен, потрясён тем, в чём соревновались ашуги: это была тема жизни и смерти, судьбы и смысла нашего прихода в этот прекрасный, трагический, непостижимый мир.

Странно… Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, я помню, о чём они пели и рассказывали — и спорили! А образов, сюжетов память не сохранила. Но потрясение услышанным, состояние души я и сейчас словно переживаю заново. Наверно, потому, что я первый раз в жизни задумался об этом, и главное — ночью было продолжение.

Мы с отцом сняли комнату в ночлежном доме не в самом Ханкенды, а в каком-то горном селе, которое как бы нависало над городом,— впрочем, может быть, это была окраина, сейчас не могу вспомнить. Важно другое… В ту ночь мне не спалось, новые чувства, мысли, переживания буквально разрывали меня на части, я был переполнен ими: в чём, Владыка Всевышний, в чём смысл человеческой жизни? Терзаемый этими ощущениями, я осторожно поднялся с постели, стараясь не разбудить отца, который спал очень чутко, вышел на террасу и… Наверно, я не найду точных слов, чтобы передать увиденное мною и открывшееся мне.

Терраса именно нависала над Ханкенды, город, словно в чаше, лежал подо мной: мерцали редкие огни, смутно, неопределённо угадывались очертания домов, неясно прорисовывался контур храма (ведь в Карабахе жили в основном армяне, исповедующие христианство), нечто летело ко мне оттуда — может быть, голоса, музыка. Да! Конечно, это была музыка! Но, думаю я сейчас, это была не земная музыка. Или — не только земная… Над Карабахом, над горами, над величественным Кавказом распростёрлась бездна сине-чёрного неба (южная ночь была безлунной), усыпанная мириадами мерцающих живых звёзд. И может быть, оттуда, с небес, в мою разверстую душу и трепещущее сердце проникла эта музыка высших сфер. Непонятный сладостный восторг переполнил меня, я слышал кругом шорох невидимых крыл, и во мне звучало, неоднократно повторялось эхом: есть, есть великий смысл в каждой человеческой жизни. Только надо найти его.

«В путь, в путь! — говорил мне некто мудрый, всезнающий и исполненный любви.— Иди! Ищи! Только вперёд!»-«Да! Да! — откликалась каждая клеточка моего естества.— Я пойду… Я буду искать». Так над ночным Ханкенды открылось мне ЭТО, ставшее смыслом дальнейшей жизни: найти свой путь к постижению смысла человеческого бытия. И, как бы подталкивая меня на поиски своего пути, после поездки с отцом в Карабах одно за другим произошли два события. Вот краткое их описание.

Мы с отцом вернулись в Александрополь, в котором жили. И однажды утром, проснувшись, я почувствовал, услышал в себе этот зов: «В путь! Искать!» Было ясно лишь одно: я, пусть пока ненадолго, должен покинуть свой дом. И обстоятельства тут же пошли мне навстречу. Было время религиозного праздника на горе Джаджур, которую армяне называли Аменамец, и со всей Армении к горе двинулись паломники. Я решил идти с ними, и родители легко отпустили меня в это моё первое самостоятельное путешествие, с которого начались мои странствия по землям Азии и Востока, растянувшиеся на десятилетия.

По каменистой дороге, сначала среди виноградников и полей, засеянных пшеницей и ячменем, потом среди невысоких гор, которые постепенно становились всё круче- и круче, растянулась вереница повозок, запряжённых лошадьми, фургонов, которые влекли чёрные волы, тележек — в них были запряжёны ослики. На вершину горы Джаджур, где в маленькой церкви помещалась чудотворная гробница святого, везли больных, калек, паралитиков, уповая на чудесное их исцеление. Я оказался рядом с повозкой, где двое стариков везли парализованного молодого парня. Постепенно я разговорился с ними и скоро узнал горестную историю этого человека. Забыл его имя, но хорошо помню облик. Это был тридцатилетний красавец, чем-то похожий на Христа, каким Его изображают живописцы. Несчастье обрушилось внезапно: молодой человек был солдатом, а потом вернулся домой — ему предстояла женитьба. И вдруг однажды утром он не смог встать с постели — во время сна у него парализовало всю левую сторону тела. Это случилось шесть лет назад.

Наконец мы достигли подножия святой горы. Здесь паломники оставили свои повозки — предстоял путь пешком, почти четверть версты. Тех, кто не мог идти, несли на носилках. Все, согласно обычаю, поднимались к церкви босыми, многие ползли вверх на коленях. Когда паралитика подняли с повозки, чтобы переложить на носилки, он воспротивился.

— Я сам,— сказал он.

Уговоры не помогли: молодой человек пополз вверх на правом здоровом боку. Это тяжкое, мучительное восхождение продолжалось больше трёх часов. На него было невыносимо смотреть… Но вот наконец цель достигнута — он у дверей церкви. Внезапно полная тишина наступила в храме, служба прервалась. Люди расступались, и тот, которого в те мгновения я любил всем своим существом, прополз по живому коридору, оставляя на каменном полу кровавые пятна. Он достиг цели — из последних сил дотянулся до гробницы святого, поцеловал её и потерял сознание.

Священник, родители калеки и я — мы все вместе пытались оживить его: лили воду на голову и в рот, растирали грудь. Наконец он открыл глаза. И чудо свершилось: молодой человек поднялся на ноги. Он был совершенно здоров. Сначала он не верил в то, что произошло с ним, потом робко сделал несколько шагов и вдруг пустился в неистовый пляс, и все, кто был в церкви, захлопали ему в такт. Но тут исцелённый пал ниц и начал истово молиться. Все паломники вместе со священником тоже опустились на колени. Мы самозабвенно молились нашему Спасителю и Его посланникам на земле. Многие плакали, и среди них я. Это были благостные слёзы. И сегодня я свидетельствую: все это я видел собственными глазами.

На следующий год в конце мая я отправился в окрестности Карса,— меня снова отпустили родители. Поводом к новому путешествию стало прибытие в Россию из Греции посланца Патриарха с чудотворной иконой. Сейчас я не помню точно, чей это был образ. Скорее всего, святого Николая Чудотворца. Цель у посланца Патриарха была конкретна: он собирал пожертвования, чтобы помочь грекам, пострадавшим во время Критского восстания. Поэтому архимандрит, путешествуя по России, стремился попасть в те места, где преобладало греческое население. Так он оказался в Карсе.

В тот год во всей Карской области начиная с февраля стояла невероятная жара, приведшая к страшной засухе, выгорели посевы, пересохли реки, начался падёж скота — словом, людям грозил голод. Местное население было в ужасе: что предпринять? Как спастись от гибели? И вот тогда объявили, что прибывший в Карс высокий посланник греческой христианской Церкви за городом среди высохших полей отслужит молебен чудотворной иконе — «во спасение страждущих и алчущих дождя».

Из всех окрестных церквей туда отправились процессии священнослужителей с иконами, и следом двинулось множество народу. Поле, где начался молебен, окружила плотная толпа. Я был в ней в задних рядах, и протолкаться вперёд, чтобы увидеть всё своими глазами, не было никакой возможности. Что происходит у чудотворной иконы? Я ничего не слышал, хотя все вокруг меня стояли молча, затаив дыхание, но только чей-то низкий голос долетал до нас. Слов было невозможно разобрать.

Но я увидел… Все увидели. Как это описать? Беден, беден человеческий язык!

Стих голос. Закончилась служба, во время которой над высохшим полем, над нашими головами, над всей Карской областью стояло белесое, раскалённое небо. Ни единого дуновения ветра, зной, нечем дышать — люди обливались потом. И вдруг… Внезапно налетел свежий резкий ветер. Самое невероятное было в том, что он дул сразу со всех сторон. Появившиеся кучевые облака на наших глазах сбивались в тёмные тучи, которые сгущались, становились всё плотнее. Небо было в движении, в некоем первозданном хаосе, в котором, однако, ощущался единый Замысел. Потемнело, будто внезапно наступил вечер. И рухнул невиданный ливень, в победном гуле которого потерялись, растворились восторженные крики толпы… Всё это произошло буквально в считанные минуты, прямо по Библии: «Разверзлись хляби небесные». Что-то от первых дней творения присутствовало в той картине, которая была явлена нам. Я был переполнен ликованием и мистическим ужасом одновременно.

Скоро ливень перешёл в ровный густой дождь, который, не переставая, лил три дня и три ночи. Ожили поля, забурлила вода в высохших руслах рек. Урожай и скот были спасены.

«Случайное совпадение»,— может быть, скажут скептики-атеисты. Что же, пусть говорят.

Сейчас, на склоне лет, приближаясь к таинственной черте, за которой кончается наше теперешнее сушествование и грядёт нечто Новое, я убеждён: на земном пути встречи с людьми, которые становятся твоими Учителями, наставниками или единомышленниками, верными попутчиками (правда, далеко не всегда они идут с тобой до конца),— все они посылаются нам свыше. Всё предопределено судьбой и лишь корректируется в зависимости от наших поступков.

Мне везло на Учителей и единомышленников. «Везло» — какое неточное слово! В юности первым моим попутчиком и братом по духу был Саркис Погосян, мой ровесник. Он появился на свет в турецком городе Эрзерум; когда Саркис был ещё младенцем, его родители переехали в Карс. Отец Саркиса был красильщиком, «пояджи» по-армянски; человека этой профессии легко узнают по рукам — синим по локоть от краски, которую отмыть невозможно. Мать Погосяна вышивала золотом — весьма почётное занятие в Армении в конце прошлого века. Она считалась непревзойдённой мастерицей по нагрудникам и поясам для женщин из-богатых армянских семей.

Родители вполне преуспевали и старшему сыну Саркису решили дать духовное образование; мы познакомились, когда он заканчивал семинарию в Эчмиадзине и готовился стать священником. В Эчмиадзин меня привело очередное странствие по Кавказу. В ту пору я искал ответ на сокровенный вопрос: «В чём смысл жизни?»

Итак, родители Саркиса Погосяна, как и мои, жили в ту пору в Карсе по соседству, их сын редко бывал дома («Из-за строгостей в семинарии»,— говорил он), и, узнав, что я отправляюсь в Эчмиадзин, Погосян-старший и его супруга передали со мной своему сыну посылку. Так мы «случайно» познакомились. А уже через день были друзьями и единомышленниками: нас влекло одно и то же — всё таинственное, сверхъестественное в нашей жизни — и мучил один и тот же вопрос: «Зачем и кем мы посланы в этот мир, полный загадок?» Ещё одна всепоглощающая страсть объединяла меня и моего нового друга: ненасытная жажда знаний и страстное увлечение древнеармянской литературой. Саркис разыскивал старинные книги где только мог — в библиотеке семинарии, у своих преподавателей, у продавцов на базарах. Мы читали запоем, и, анализируя прочитанное, оба пришли однажды к выводу: есть в этих фолиантах, хранящих в себе многовековую мудрость, некие тайные знания о мироздании и предназначении человечества, которые полностью забыты, утеряны.

Однажды в книге, первые страницы которой отсутствовали, мы наткнулись на слово «Шамбала». И далее на древнеармянском языке — мы его понимали с великим трудом, расшифровывая буквально каждое слово,— следовало описание этой недоступной простым смертным подземной страны, говорилось о семи башнях на земле, которые ведут в нее. Текст был длинным, и мы решили уединиться — у Саркиса перед посвящением в духовный сан было три свободных месяца,— чтобы без спешки и посторонних глаз прочесть-таки эту книгу.

Сначала мы выбрали Александрополь, но городок показался нам слишком многолюдным и шумным. Наконец было найдено то, что мы искали. В тридцати верстах от Александрополя находились развалины древней армянской столицы Ани. Мы оказались там под вечер; стоял сухой, знойный август, за опалённые жарой горы садилось солнце. Среди древних руин мы соорудили хижину, которая очень походила на жилище отшельника: кругом пустынно, тишина, только треск кузнечиков со всех сторон, по ночам клекот невидимых птиц, пронзительный и пугающий. До ближайшего села было около семи вёрст, через день или два мы отправлялись туда за водой и провизией.

Мы наслаждались своим уединением и читали безымянную древнюю книгу, вернее, разбирали каждую фразу, каждое слово, переводя с трудом прочитанное на современный армянский язык. Постепенно возникала одна из вариаций повествований о Шамбале и её обитателях. В дальнейшем подобные повествования я встречал в древних книгах, написанных на многих восточных языках. Но тогда это было наше первое постижение Шамбалы, и оно ошеломляло…

Отдыхали мы своеобразно. Бродя по руинам Ани, мы часто натыкались на заваленные ходы, которые, по нашему мнению, вели в подземные помещения древнего города, превращённого временем и людьми в каменный прах. Найдя такой предполагаемый вход, мы предпринимали раскопки. Все они не давали никаких результатов— мы были археологами-дилетантами. Найденные ходы или оканчивались тупиками, или завалу не было конца, и мы бросали начатую работу.

Но однажды… Помню, в то августовское утро дул сильный свежий ветер, небо заволокло тучами, спала жара. Я готовил на костре нехитрый завтрак, а Саркис ушёл на поиски очередного подземного хода.

— Гога! — вывел меня из задумчивости голос Погосяна.— Скорее сюда! Я нашёл…

Через несколько мгновений я уже был у развалин. Самое удивительное заключалось в том, что находка Саркиса была совсем рядом с нашей хижиной, метрах в тридцати от неё.

— Смотри!..— прошептал Саркис.

Он стоял перед завалом, состоявшим из крупных глыб плотного ракушечника, и за этими камнями ощущалась пустота: она смотрела на нас чёрными полосами трещин в стене, и еле уловимый потусторонний холодок веял из них. Мы с трудом отодвинули несколько камней, и перед нами открылся узкий коридор. Мы скользнули туда. Скоро коридор привёл нас к ступеням, спускавшимся в неизвестность, и каменная лестница уперлась в новый завал. Дневной свет проникал сюда еле-еле.

— Нужны свечи,— сказал я.

Саркис бросился к выходу и через несколько минут вернулся с двумя сальными свечами и спичками. Мы закрепили свечи на полу, и началась тяжёлая работа: каменные глыбы, которые завалили дверной проём, были неимоверно тяжёлыми, и с ними нам пришлось провозиться несколько часов, употребив в качестве рычагов несколько палок потолще — для этого нам пришлось разобрать свою хижину. Наконец проход был открыт. Мы взяли свечи и, испытывая невольный трепет — но только не страх! — едва протиснулись в небольшое помещение со сводчатыми потолками — в трещинах, с едва заметными остатками росписи. Осколки глиняных горшков, обломки прогнившего дерева…

— Похоже на монашескую келью,— прошептал Саркис.

И тут я обратил внимание на нишу в стене. В ней лежала груда пергаментов. Верхние листы обратились в прах, но под ними угадывались уцелевшие. Мы начали очень осторожно вынимать из-под древнего праха свою драгоценную находку. Под уцелевшими листами оказалась книга в толстом переплёте с обтрёпанными краями. Мы торопливо снова возвели свою хижину потому что, судя по нахмурившемуся небу, собирался долгожданный дождь, и перенесли туда нашу находку.

И действительно, скоро начался монотонный дождик, под шорох которого, укрывшись в хижине, мы приступили к исследованию уцелевших пергаментных листов. Мы углубились в их изучение, и скоро нам стало ясно, что в наших руках письма одного монаха другому, какому-то отцу Арему. Перевод с древнеармянского на современный армянский язык, который мы сделали с Саркисом Погосяном, у меня сохранился. Привожу отрывок из одного письма, который нас тогда поразил:

«Сообшаю Вам, отеи Арем, самую важную новость. Наш достопочтенный отец Телвант наконец приступил к изучению истины о Братстве сермунг. Их эрнос в настоящее время существует близ города Сирануш. Пятьдесят лет спустя, вскоре после переселения народов, они тоже оказались в долине Изрумин, в трёх днях пути от Ниэсса...»

Сермунг! Дней десять назад мы с Саркисом натолкнулись на это слово в древнем трактате под названием «Меркхават»: там довольно туманно, иносказательно говорилось, что сермунг — название эзотерической секты, которая, согласно преданию, была основана в Вавилоне в 2500 году до нашей эры и находилась где-то в Месопотамии до VI или VII века нашей эры. Эта секта обладала тайными знаниями, содержавшими ключ к магическим мистериям, открывавшим двери в потусторонний мир. О дальнейшей судьбе секты сермунг не было никаких сведений… Послание отцу Арему могло быть написано в конце XVIII или в начале XIX века. И если секта сермунг существовала в то время, когда писался текст на этом пергаменте, значит, вполне допустимо, что и сейчас она где-то есть.

— Мы должны найти сермунг! — прошептал Саркис.

Но тут произошло следующее невероятное открытие. Я машинально открыл книгу, обнаруженную под пергаментом. Она называлась в приблизительном переводе с древнеармянского так: «Предназначение». Имя автора на титульном листе отсутствовало. Я осторожно перевернул несколько ветхих страниц и остолбенел. В моих руках была та же самая книга, для изучения которой мы уединились среди руин Ани. То же повествование о Шамбале, только с первыми семью страницами, которые отсутствовали в том экземпляре, что приобрел Погосян на базаре в Карсе. И с титульным листом «Предназначение»… Но на этом невероятные открытия не кончились: между двенадцатой и тринадцатой страницами мы нашли карту, нарисованную на листке пергамента, вернее, обрывок карты с неровными краями.

Не дыша — казалось, от легчайшего прикосновения драгоценная находка рассыплется в прах,— мы склонились над нею…

Пунктирная линия, потускневшая от времени, явно обозначала маршрут и заканчивалась в верхнем правом углу, упершись в крестообразный знак, рядом с которым стояла римская цифра V. Если определить стороны света, пунктирная линия шла с юго-запада на северо-восток. И только одно слово прочитывалось вверху: «Тибет».

— Эта пунктирная линия,— предположил Саркис,— ведёт в Шамбалу.

— Нет,— возразил я.— Видишь крестик и римскую цифру «пять»? Да, скорее всего, это дорога в Шамбалу, но не прямая. Пунктирная линия ведёт к одной из башен, в которой начинается спуск в Шамбалу. Может быть, её номер — пятый?

— У меня ещё больше двух месяцев...— тихо сказал Саркис Погосян.— Мы можем успеть.

— Но кроме того, что пунктирная линия проходит через Тибет,— усомнился я,— на этом клочке карты нет больше никаких обозначений.

— Нам кто-нибудь или что-нибудь поможет в пути или на месте,— сказал мой друг.

Я был с ним согласен, меня уже охватила лихорадка нетерпения: «Вперед! В дорогу!» Братство сермунг было забыто. «На время! » — успокаивали мы себя.

Через неделю, сделав все необходимые приготовления и заручившись благословением родителей, мы отправились в путь. Моё первое дальнее путешествие. Наивная, ещё юношеская мечта найти дорогу в Шамбалу…

Я тогда ещё не подозревал, что для каждого человека, принявшего ЭТО решение, дорога в Шамбалу проходит не только по земной тверди, но и через собственные душу и сердце.

Забегая вперёд, надо сказать следующее. Мы совершили это долгое, опасное, во многом изнурительное путешествие, мы достигли Тибета. И это было единственным моим странствием с Саркисом Погосяном — наши жизненные пути в конце экспедиции разошлись. Расставание произошло в Индии, в Бомбее,— мы возвращались домой разными путями. Впрочем, сказать «домой» — значит погрешить против истины. Домой вернулся я. А Саркис из Бомбея отправился в Англию на корабле «Святой Августин», нанявшись в команду простым кочегаром. Он решил не принимать духовного сана: «Быть священником,— сказал на прощание Погосян,— не моё призвание. Я рождён для моря». Я не осуждал и не осуждаю своего друга. Я это заметил и понял сразу: он — сын моря, океана, морской стихии.

Мы оказались в бомбейском порту — перед нами в акватории залива стояли корабли, у причалов шла погрузка; порт кипел своей пёстрой, казалось, хаотичной жизнью… Я смотрел на своего друга — глаза его пылали, он весь подался вперёд, участилось дыхание. Он, как и я, первый раз в жизни видел океан и корабли на нём.

— Прости, Гога,— прошептал Саркис.— Но я не уйду отсюда. Я остаюсь.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мой давний друг Погосян жив и здоров. Теперь иногда его называют «мистер Икс». Он является владельцем нескольких океанских пароходов. Одним из них, совершающим рейсы по его любимым местам, между Суданом и Соломоновыми островами, Саркис Погосян, он же «мистер Икс», командует сам.

Он добился цели, которую поставил перед собой в Бомбее несколько десятилетий назад…

А теперь о главном. Я не буду описывать в подробностях наше долгое путешествие к Тибету. Было достаточно и приключений, и опасностей, и неожиданностей, которым мы не находили объяснения.

Мы уже были в Тибете. Все наши попытки что-то узнать о Шамбале, о пути к этой стране оканчивались крахом: нас или не понимали, или делали вид, что не понимают. Мы шли наугад. Однажды, ранним утром, когда воздух чист и не раскалён солнцем, а горы вокруг кажутся призрачно-голубыми, я решился показать проводнику, худому, высохшему старику с коричневым лицом, иссеченным морщинами, обрывок карты на пергаменте. Проводник остановился, пристально посмотрел на меня глубокими неподвижными глазами и сказал по-тюркски:

— Дальше идите сами. Повернувшись, он медленно зашагал прочь.

И мы остались втроем: я, Саркис и безмолвный ослик, нагруженный нашим дорожным скарбом и бурдюками с водой. Единственная дорога вела в неизвестность. Мы двинулись по ней — у нас не было иного выхода. Ведь куда-то она ведет, эта пустынная дорога. К вечеру мы достигли развилки, от которой начинались сразу три тропы. Какую же выбрать?

— Смотри! — воскликнул Саркис.

На земле чётко виднелись крест и римская цифра V. Проведённая рядом стрела указывала на самую неприметную тропу, заворачивавшую вправо.

Помню, первый раз в жизни я испытал сразу два чувства, казалось, несовместимых— мистический страх и непонятный, целиком завладевший мною восторг. Я видел: Погосян испытывает то же, что и я. Мы ни о чём не говорили. С суетливой поспешностью мы двинулись по тропе, на которую указывала стрела. По этой тропе, в конце концов превратившейся в дорогу, укатанную множеством повозок, мы шли двое суток. Странно… За все это время мы не встретили никого. На третьи сутки дорога привела нас в большое селение, которое внезапно открылось за крытым поворотом. Это селение — называлось оно Талым — лежало у подножия невысокой горы, и за ней, сказали нам на постоялом дворе, где мы остановились, открывается путь в Тибет.

ЭТО случилось со мной в первую же ночь. Если всё происшедшее представить драмой, то у неё было два действия.

Действие первое. В середине ночи я вскочил с постели, как от толчка. В те годы сон у меня был крепкий, глубокий, я не просыпался до самого утра. И не видел снов. Они стали посещать меня после тридцати лет, превратившись в особый, только мне принадлежавший мир, в котором я жил второй, ирреальной жизнью.

Мы с Саркисом занимали крохотную каморку. Ночлежный дом представлял собой длинное одноэтажное здание, сложенное из крупных камней, и здесь даже в испепеляющую жару было прохладно. Коридор освещался тусклыми светильниками. Итак, я проснулся, как от толчка. В окне стояла полная яркая луна, и казалось, она приклеена к аспидно-чёрному небу.

«Иди!» — прозвучал в моем мозгу приказ.

Я быстро — сейчас понимаю, что я действовал, как лунатик,— оделся, нащупал драгоценный обрывок карты, аккуратно завернутый в плотную бумагу (она хранилась у меня под прокладкой легкой дорожной куртки), и хотел разбудить Саркиса.

«Иди один!» — прозвучало во мне. Я оказался в коридоре. Тихо потрескивали фитили в плошках; расплывчатые ленивые тени колыхались по стенам. Двери, двери, двери. Я направился к выходу.

И тут одна из дверей открылась. В её тускло освещённом проёме я увидел женский силуэт: на голое тело было накинуто прозрачное лёгкое покрывало. Я отчётливо видел крепкие широкие бёдра, тонкий стан; тёмные волосы рассыпались по округлым плечам. Черты лица неразличимы, только мерцание глаз… И я, уж не знаю, каким образом, понимал, что передо мной совсем молодая, даже юная женщина, может быть, моя ровесница. Из-под покрывала выпорхнули руки и протянулись ко мне.

А дальше… Нет, сначала я ещё раз должен сказать кое-что о моём отце, который, повторюсь, был в этой жизни моим первым Учителем, я его боготворил и любил всем сердцем. У него был очень простой, ясный и совершенно определённый взгляд на цель человеческой жизни. На пороге ранней юности, когда я уже начал задумываться своём предназначении, отец говорил мне:

— Запомни, основным стремлением каждого человека должно быть осознание своей внутренней свободы. Это во-первых. А во-вторых, необходимо подготовить себя к счастливой старости.

Но эта цель, говорил отец, может быть достигнута, если человек с детства и до восемнадцати лет выполняет четыре заповеди. Вот они (если бы я мог внушить их каждому юноше, вступающему в самостоятельную жизнь!..):

Первая заповедь: любить своих родителей.

Вторая заповедь: быть вежливым со всеми без различия — богатыми, бедными, друзьями и врагами, власть имущими и рабами, но при этом внутренне оставаться свободным.

Третья заповедь: любить работу ради работы, а не ради выгоды.

Наконец, четвёртая заповедь: до восемнадцати лет оставаться целомудренным.

Я свято и непреклонно следовал в юности этим четырем отцовским заповедям. За неделю до того, как мы с Саркисом появились в селении Талым, мне исполнилось восемнадцать лет. Я теперь имел право, я мог… Больше не надо сдерживать себя, усилием воли гасить влечение к женщине, преодолевать желание.

… Её руки были протянуты ко мне, и я шагнул в эту сладостную бездну, ощутил себя в жарком объятии, не испытывая никакого стеснения оттого, что моя восставшая плоть рвалась к ней, в её трепещущее страстью лоно. Мы не сказали друг другу ни единого слова. Она увлекла меня в свою комнату, еле-еле освещённую слабым светильником, на низкое ложе из ковров, умело и быстро раздела и сама сбросила с себя покрывало. Теперь я понимаю: это была весьма опытная женщина, может быть, даже профессионалка. И всё, что она делала, было по-восточному изощрённым. В огненном бреду я познал, теряя девственность, все бездны сладострастия, и через несколько дней, когда я уже мог трезво всё оценить, пришёл, поразмыслив, к единственно верному пониманию: то высочайшее наслаждение, которое испытывают мужчина и женщина во время акта, предназначенного продолжить род людской,— от Бога. Только от Бога.

Предвижу возражения. Да, согласен: падшие ангелы используют этот небесный дар в других целях. Но это уже иная тема. Не знаю, сколько продолжалось моё «падение». Но когда я оказался на улице, была ещё ночь, только луна, потерявшая свою огненность, поблёкшая, склонялась к дальнему горизонту, а из-за горы, у подножия которой лежало селение Талым, всплыла яркая одинокая звезда. Это была Венера. Неистово, исступлённо перекликались цикады. Я был другим. Я был мужчиной. Могучие силы и жажда жизни переполняли меня. «Иди!» — прозвучало в моём воспалённом сознании. Я откликнулся на зов.

Действие второе. Я ЗНАЛ, куда мне надо идти. Хотя вернее сказать по-иному: меня ВЕЛИ. Остались позади дома. Залитая бледным лунным светом, простиралась передо мной дорога, слюдяные камушки поблёскивали на ней. Я был переполнен ликованием, сладостным томлением и ожиданием, предчувствием: сейчас произойдет нечто судьбоносное. То моё состояние абсолютно точно передал великий русский поэт, наверняка посланец Творца на нашу прекрасную и горестную землю:

Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…

Господи! Как искусен дьявол! Как умеет он прельстить неокрепшую душу человеческую! Прелесть! Прелесть… Справа от меня возникла широкая тропа, она вела к каменистой возвышенности — смутно виднелись острые уступы. И я знал, что эта тропа предназначена мне. Я стремительно шёл вперёд, и шаги мои были легки. Тропа запетляла среди скальных нагромождений, и, миновав один из них, я заметил впереди пламя небольшого костра. Человек сидел перед ним на корточках. Подойдя ближе, я увидел, что это старик, и сразу узнал его: то был наш проводник, отказавшийся идти с нами дальше, когда я показал ему обрывок карты с крестиком и римской цифрой V. Странно, но я совершенно не удивился.

— Здравствуйте,— сказал я по-тюркски.

Старик поднял голову и посмотрел на меня тем же взглядом, глубоким и медленным.

— Идём, отрок,— сказал он, поднимаясь.

Не оглядываясь, старик зашагал по тропе в глубь каменного хаоса. Я последовал за ним. Мы шли довольно долго. Впереди всё росла и росла почти отвесная скала, и скоро мы оказались у входа в пещеру, возле которой нас встретил мужчина в длинном, до земли, одеянии красного цвета, с капюшоном на голове, почти закрывавшим лицо. В руках у него было два факела. Один из них ярко и бесшумно горел. Поклонившись нам, человек поджег факел и передал его старику.

— Следуй за нами,— сказал проводник.

И мы оказались в пещере. В неверном свете факелов я видел каменные своды, которые то уходили во тьму, то придвигались почти вплотную. Иногда летучие мыши с писком стремительно проносились мимо, чуть не касаясь моего лица, и я стремительно шарахался в сторону.

Мы шли, шли… Неожиданно каменные своды и стены исчезли, тьма вокруг показалась безграничной, наши шаги уносило эхо. Но вот возник свет, он становился всё ярче и ярче,— мы приближались к большому костру, вокруг которого сидело несколько старцев, все в белых одеждах. Один из них, самый древний, с густыми и совершенно седыми волосами, восседал в кресле черного дерева с инкрустацией. Остальные — их было пятеро или шестеро — располагались прямо на земле, по-турецки скрестив ноги. За всё время, пока это длилось, они не произнесли ни единого слова, не шелохнулись и казались изваяниями. Мои провожатые погасили факелы, отступили в кромешную темноту, растворились в ней. Сейчас я думаю, что мы находились в огромной пещере. Со мной заговорил старец, сидевший в кресле:

— Мы ждём тебя.— Голос его был спокоен, нетороплив и полон силы.— Ведь ты Георгий Гурджиев?

— Да, это я.

— Вот твой гороскоп.— Перед старцем на плотном коврике лежал большой лист бумаги, испещрённый линиями, кругами и треугольниками, каббалистическими знаками, неразборчивыми в неверном свете костра письменами.— Ты пришёл точно в предписанную ночь. Слушай меня внимательно. Сначала я расскажу тебе об одном давнем событии. Там, на вашей земле, его называют мифом. Или легендой.

Старец задумался, пристально глядя на пламя костра. Толстые сухие стволы деревьев горели совершенно бесшумно. Я был так поглощён ожиданием рассказа, что не придал тогда никакого значения одному удивительному обстоятельству: трепетавший над стволами огонь не давал никакого жара, в костре не было углей.

Молчание затягивалось, и я решился на вопрос:

— А вы?.. Кто вы? — Сердце мое учащённо заколотилось.— Вы из Шамбалы?

Старец поднял голову и посмотрел на меня. Взгляд был темен, глубок. Подобие улыбки скользнуло по лицу старца.

— Да, я оттуда,— последовал наконец ответ.— Я один из Великих Посвящённых. Итак… В 1162 году по вашему христианскому летосчислению… Ведь твой Бог, Георгий Гурджиев, Иисус Христос?

— Да,— прошептал я.

— Так вот, в середине двенадцатого века от Рождества Христова в семье монгольского воина по имени Есугей родился мальчик. Его назвали Темучином. Никто из соплеменников не придавал никакого значения некоторым особенностям этого ребёнка: он мог, подняв руку, остановить ветер. Или табун лошадей, который, испугавшись, несётся в бешеном галопе. Он понимал язык птиц и диких животных. Однажды — к тому времени Темучину исполнилось четырнадцать лет — он был отправлен родителями в горы искать отбившихся от отары овец. Уже возвращаясь с ними домой, среди камней он нашёл огромное существо, истекавшее кровью. Это был человек и обезьяна одновременно. Две стрелы торчали в его теле — одна под правой лопаткой, другая — в левом плече. В тех краях этих обитателей гор, которых очень редко удаётся увидеть людям, называют йети…

— Снежный человек? — вырвалось у меня.

— Да, в Европе вы их называете так. Йети приближался к порогу смерти. Раненный охотниками, он потерял много крови. Темучин обладал ещё одним качеством: его руки умели врачевать — от одного его прикосновения раны затягивались. Он осторожно извлёк из тела йети стрелы и начал водить над ранами умиравшего йети ладонями. Так продолжалось несколько часов. Постепенно раны затянулись. Темучин отогнал овец домой и, никому ничего не сказав, вернулся к йети с водой и пищей. Так продолжалось несколько дней. Он выходил «снежного человека», как ты его называешь: настал час, и йети поднялся с земли; он был совершенно здоров. Теперь ответь мне, Георгий, ты знаешь, кто такие йети? Каково их предназначение в наших горах?

— Нет, не знаю,— прошептал я.

— Йети охраняют башни, через которые можно попасть в Шамбалу.

— Семь башен? — спросил я.— Семь башен, которые и есть врата в Шамбалу?

— Да. Но существуют и другие пути, по которым можно попасть к нам. Их тоже охраняют йети. Так вот, тот спасённый «снежный человек» в благодарность привел мальчика к своим хозяевам.
— В Шамбалу? — вырвалось у меня.— К Великим Посвящённым?

— Да.— Лицо старца напряглось.— К нам… К Великим Посвящённым. Йети угадал в мальчике того, кто был нужен нам. В дальнейшем он стал храбрым воином и получил новое имя — Чингис.

Старец замолчал, неподвижно, сосредоточённо глядя в мой гороскоп, который лежал у его ног. Бесшумное холодное пламя над брёвнами в костре освещало лица старцев, сидевших вокруг него; они по-прежнему были неподвижными, застывшими, и мне они уже не казались живыми людьми. Один из них сидел рядом со мной, и я невольно всматривался в его лицо, оно поражало неестественностью: не лицо — маска, на которой искусно вылеплены выразительные морщины, высокий лоб, глубокие глазницы, в которых не видно глаз…

— А кто был нужен? — нарушил я своим вопросом молчание.

— Был нужен спаситель мира,— тут же откликнулся старец и, прямо, пристально глядя на меня, спросил: — Скажи… Путешествуя со своим другом, разыскивая то место в Тибете, которое обозначено на твоей карте, что вы видели в пути?

— Мы много всего видели, Учитель.— Я не совсем понял его вопрос.— Разные страны, города, храмы, где своим богам молятся люди. Мы видели…

— Подожди! — перебил меня старец.— Как живут люди в тех местах, через которые вы прошли?

— Они живут по-разному,— ответил я, не понимая, какого ответа от меня ждут.

— Да! По-разному. Одни живут бедно, другие богато, одни купаются в роскоши, у других нет куска хлеба, чтобы накормить голодных детей. Так?

— Так,— с горечью согласился я.

— И между людьми раздор, вражда, ненависть, они убивают друг друга, они погрязли в грехах… Ты со мной согласен, Георгий?

— Да, я согласен с вами, Учитель.

— Тогда было так же! — воскликнул старец. И повторил, уже шепотом: — Тогда, в двенадцатом веке, было также… Властители Шамбалы искали человека, наделённого могучей оккультной силой, которому можно было бы поручить спасение мира от вражды, раздоров, ненависти и пороков. Именно такого человека к нам привёл спасённый йети. Им был Чингис, сын воина. Он оказался могущественным медиумом. В пятой башне нашего государства хранился трон…

Я не смог удержать возгласа и перебил старца:

— В башне под номером пять?

— Именно так, мой юный друг. В троне, который получил Чингис от Великих Посвящённых, была сосредоточена невиданная сила, космическая. Обладатель трона мог спасти человечество, вывести его на путь благоденствия, всеобщего равенства, на путь создания общества, где царствует только закон, перед которым все равны. И в этом обществе развивается гармоничная человеческая личность. Став обладателем трона, Чингис получил от правителей Шамбалы наставление: данными ему силой и властью спасти род людской. Старец опять погрузился в молчание и задумался.

— И что же Чингис? — не вытерпел я.

— Чингис? — Лицо рассказчика стало скорбным.— Двадцать с лишним лет он делал предписанное ему. Но… Наверно, случилось то, что должно было случиться. Чингис вкусил прелесть первых побед, его ноздрей коснулся запах крови поверженных врагов. Он обрёл светскую власть, став ханом… Он превратился в Чингисхана и задумал свои завоевательные походы. Всё дальнейшее общеизвестно. 1211 год: покорение Северного Китая — оно длилось до 1216 года. Дальше Чингисхан в беспощадных сражениях подчиняет себе народы, которые тогда населяли бассейн Аральского моря. Сын Чингисхана Тулей победоносно проходит через государства Кавказа, облагая их данью, оказывается в скифской степи и на реке Калка наносит тяжкое поражение русским князьям. Начинается то, что в России, гражданином которой ты, Георгий, сейчас являешься, будет названо почти трехвековым монголо-татарским игом. Чингисхан завоёвывает Афганистан, Хорезм — и это уже 1224 год. Опьянённый успехами, ставленник Шамбалы начинает готовить поход в Индию.— Старец тяжко вздохнул.— Терпение Великих Посвящённых иссякло: Чингисхан не оправдал их надежд. Могущественный трон был у него отобран, и скоро великий полководец скончался, хотя его захватническое дело, увы, продолжали наследники. Ведь тебе известно имя хана Батыя?

— Да, известно,— сказал я. И нетерпеливо спросил: — А трон? Что случилось с троном?

— Теперь он называется троном Чингисхана. А хранится он на прежнем месте: в пятой башне Шамбалы.

Я молчал. Я лишился дара речи! Рассказчик, не мигая, смотрел на меня. Глаза его были сплошными чёрными пятнами, в которых мерцал глубокий ровный огонь. Я увидел: все старцы, сидевшие вокруг костра, тоже, повернув головы, внимательно смотрели на меня, и глаза их были черны.

— Достань, Георгий, клочок карты, которая спрятана в твоей одежде.— В голосе старца звучал приказ.

Я повиновался: извлёк из куртки драгоценную карту и протянул её Учителю. (Во всём моём существе звучало, неоднократно повторялось, тоже как приказ: «Это твой Учитель».) А у него в руках уже была большая карта с оторванным верхним правым углом. Получив мой клочок карты, старец приложил его на место вырванного куска, края совпали, слились, и на моих глазах разрыв сросся…

— Вот,— спокойно и торжественно сказал старец, протягивая мне целую и невредимую карту.— Теперь она твоя. Свыше предписано: второй раз попытаться спасти человечество и наставить его на путь истины и добра. Мы, данным нам могуществом, не имеем права впрямую вмешиваться в судьбы людей, населяющих Землю. Иногда мы можем только наставлять и указывать путь. Преодолевать препятствия должны сами люди. Так вот, мой друг! Жребий пал на тебя. Тебе предстоит проделать долгий и тяжкий путь к пятой башне и получить трон Чингисхана. И знай: многие годы уйдут только на подготовку к этому пути.

Я молчал. Я был потрясён.

— Запомни, Георгий: найти трон Чингисхана — твоя высочайшая миссия, твоё предназначение в этом земном воплощении. Но владеть им будет другой…

— Другой? — в смятении воскликнул я, и сердце моё упало.

— Да, другой. На Земле родился, может быть, один из самых могущественных медиумов-магов, которых когда-либо знала эта грешная планета. Он твой ровесник, и ваши пути пересекутся. Для него, и только для него ты призван Высшими Силами найти трон Чингисхана. Но в дальний путь за ним ты отправишься один. Конечно, у тебя должны быть спутники, помощники. Но среди них не будет его. Ему заказан путь туда.

— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос.

— Этого тебе не дано знать! — Старец помолчал, сосредоточённо, не мигая, глядя в пламя костра.— Этот претендент на спасение человечества с помощью трона построит новый, справедливый мир с равными возможностями для всех жителей Земли. И в нём, в муках рождённом новом мире, будут жить только гармоничные люди. А сейчас ты увидишь этого человека. Ты должен узнать его, когда вы встретитесь. Правда, ты увидишь будущего властителя нового человечества в момент его возможного триумфа. Ведь нам ведомо не только прошлое Земли и её сегодняшний день, но и то, что ей предстоит.

Внезапно всё изменилось. В секунду — или долю секунды — погас костёр, и кромешная, чёрная, мне почему-то показалось, бархатная тьма поглотила всех — и меня, и Учителя, и старцев у погасшего в одно мгновение костра. Но я не успел испугаться — наверно, прошло всего лишь несколько секунд, и тут в глубине чёрного пространства возник огромный белый квадрат. Он постепенно наполнился голубоватым светом. (Теперь, когда я пишу эти строки, сказали бы: гигантский киноэкран.) И в этом квадрате я увидел то, от чего содрогнулся: на меня беззвучно двигались железные чудовища с длинными хоботами, вращались зубчатые ленты, очевидно заменившие колёса, по бокам неясно виднелись каббалистические пятиконечные звёзды. Чудовиша надвигались на меня и исчезали во мгле. Тогда я ничего не знал о кинематографе, о движущихся картинках, новом потрясающем зрелище, которое позже изобрели французы, братья Люмьер.

Я был потрясен, ошеломлен, подавлен. Но одно я почувствовал, осознал: эти железные чудовища — военная мощь, нечто такое же, что и конница Чингисхана, только для другого, ещё не наступившего времени. Изображение на белом квадрате изменилось: промелькнули картинки с уменьшенными железными чудовищами, которые двигались двумя колоннами, вроде бы по площади, замкнутой каменными причудливыми строениями. И вдруг возникло странное сооружение, отдалённо напоминавшее ступенчатую пирамиду, на ней было нечто вроде балкона или открытой театральной ложи, и там стояли люди.

Внезапно они приблизились, но разглядеть их лиц я не успел: весь белый квадрат — по нему бежали вкось и вкривь прерывистые чёрные линии — занял один из этих людей: продолговатое лицо, кажется, рябинки на щёках, зоркие, гипнотизирующие глаза под густыми чёрными бровями; прямой заострённый нос, нависающий над усами, тоже густыми. На человеке был странный сюртук, кажется, без воротника, застёгнутый на все пуговицы. Такую одежду в сезон зимних дождей носят богатые индийские купцы.

— Запомни его,— властно прозвучал за моей спиной голос старца.

— Да, Учитель! — откликнулся я.

Квадрат начал медленно меркнуть, по нему теперь мелькало в разных направлениях всё больше пересекающихся линий, за сеткой их исчезала, терялась живая картина будущего. И наконец, квадрат совсем исчез, растворившись во мраке.

Тут же, как от прикосновения спички к дровам, облитым керосином, вспыхнул костёр. И я увидел Великого Посвящённого в своём чёрном кресле, а вокруг костра, горевшего беззвучно и холодно, сидели старцы в белых одеждах, застыв в прежних позах.

— А теперь иди! — прозвучал голос Учителя.— Ты знаешь, что тебе надо делать.

—Да, Учитель! — В моей руке была свернутая в трубку карта.— Я иду!

Из мрака возник мой проводник, теперь, как и другой мой провожатый, в красном одеянии и с ярко пылавшим факелом.

— Я иду...— прошептал я.

После того как в Бомбее мы с Саркисом Погосяном расстались, мой путь к дому был долог, труден, но полон впечатлений, встреч, новых знаний. Именно в то моё первое дальнее путешествие я встретил Учителя веры, которая потом, переработанная собственным миропониманием, стала основой, фундаментом моего учения о гармоничном человеке. Из Индии на Кавказ я возвращался через Пакистан, афганские выжженные пустыни и безлесные горы, и там, в Афганистане, в горном селении под Кандагаром, произошла моя встреча с шейхом Ул Мохаммедом Даулом. На пустынной дороге, ведущей в это селение, мне встретился босоногий мальчик, сидевший на пыльной обочине. Поклонившись, как и подобает мусульманину, он сказал по-арабски:

— Идём! Учитель ждёт тебя.

Я воспринял это приглашение без всякого удивления. Я словно ждал его…

В селении было около двух десятков убогих домов с плоскими крышами, сложенных из крупных камней. Дома прижимались к подножию невысокой горы. Никакой растительности, голо. Стоят в тени глинобитных заборов ослики с печальными глазами, сидят под стенами домов седобородые старики, о чём-то тихо разговаривают. Прошли мимо две женщины в длинных чёрных покрывалах. Чужая, непонятная, загадочная жизнь.

Только одно огромное дерево росло в этом селении — не дерево, а целый зелёный мир с могучим кряжистым стволом, с густой раскидистой кроной (я не знаю, как оно называется). Оно росло во дворе шейха Ул Мохаммеда Даула; а недалеко от дерева, попадая в тень его листвы, в небольшом мраморном бассейне била вверх, наполняя раскалённый воздух прохладой и тихим звоном, струя фонтана. К этому фонтану и вышел шейх, высокий старик, с аскетически суровым лицом, в белых одеждах.

Я поклонился. Ул Мохаммед Даул ответил мне еле заметным кивком и сказал:

— Тебя, чужестранец, ещё три дня назад видели в Кандагаре. Ведь ты держишь путь в Россию?

— Да, это так,— ответил я.— Моя родина — Армения.

— Значит, ты не мог миновать мой дом. Будь гостем, чужестранец. Да согреет тебя тепло моего очага.

Я прожил в доме шейха Даула три дня, мы вели долгие беседы. Вернее, больше говорил шейх, я слушал. Иногда, прервав свою проповедь, он задавал вопросы. Услышанным я был потрясён — то восхищение охватывало меня, то я негодовал, оскорблялся, мысленно протестовал, не решаясь, однако, возразить вслух, и снова восхищался… Впервые я находился в обществе суфия, впервые эта вера, правильнее сказать, философия миропонимания, парадоксальная и неожиданная, которая называется у европейцев суфизмом, обрушилась на меня своими сокрушительными, огненными догмами. И главное, внушал мне шейх (он говорил спокойно, невозмутимо, но казалось, намеренно задевая моё самолюбие), вот что: меня, как личности, способной постичь высший смысл бытия, ещё нет, мне надо сорвать с себя несколько оболочек, суть которых — традиции и условности общества, в котором я родился и вырос, и только тогда («Может быть»,— несколько раз повторил Учитель) я выйду на дорогу к Истине.

Я протестовал, не соглашался, в душе считая себя уже состоявшейся личностью, и, хотя и молчал, я видел усмешку в глазах хозяина огромного волшебного дерева, выросшего среди испепелённых солнцем гор и пустыни: он знал мои мысли.

Провожая меня, шейх Мохаммед Даул сказал: — Ты успокоишься. Сейчас встревоженная душа твоя и взбунтовавшийся разум со временем придут в равновесие, и ты не раз будешь мысленно возвращаться к нашим беседам. Я вижу это. И настанет час, ты вернёшься ко мне. А значит, к нашим убеждениям. К ним ведёт дорога в тысячу шагов. В эти дни ты сделал первый неумелый шаг. Я не говорю тебе «прощай», чужестранец.

12 октября 1949 года.

Я заканчиваю эту дневниковую запись в своём рабочем кабинете во дворце Приерэ, который находится в парижском предместье Фонтенбло. Дворец я купил двадцать шесть лет назад, в 1922 году. Впрочем, дворцом сию обитель называют ученики. На самом деле это замок XIV века. И все земельные угодья близ замка я купил тоже — больше сотни гектаров парков, прудов, пастбищ и полей и большой участок леса, где великолепная охота.

… Да! Необходимо уточнить: сейчас дворец Приерэ не принадлежит мне. Ещё в 1934 году я его продал и переселился в Париж, купив большую, нелепую по планировке (этим она меня и привлекла) квартиру на улице Колонель-Ренар близ площади Звезды. В контракте о купле-продаже я оговорил один пункт: этот мой кабинет и спальня, расположенная рядом, закрепляются за мной вплоть до моей смерти, я могу появиться здесь, когда пожелаю, и жить, сколько захочу. И я давно решил: умирать приеду в Фонтенбло.

А в ту далекую пору, как только я поселился здесь… Смешно… Тогда среди французской элиты —да и не только французской — я сразу стал знаменитостью: «Этот колдун Гурджиев — алхимик, он нашёл рецепт изготовления золота из олова и селитры». Глупцы! Никто из них так и не научился по-настоящему работать, используя те возможности, что Творец дал каждому. Даже те, кто были моими учениками в Институте гармоничного развития человека. Ладно! К чему бередить раны?.. Я, не лукавя, говорю себе: «Маэстро! Вы прожили достойную земную жизнь». А ошибки… Кто от них застрахован? Только одной ошибки, роковой и для меня, и для всего человечества, я не могу себе простить. Я знаю: за неё отвечать придётся — это неотвратимо. И я на Высшем Суде готов к ответу. Мне есть что ТАМ сказать, я тороплю этот миг и чувствую: скоро. Земной жизни мне осталось совсем немного — год, может быть, меньше.

Какой ветер поднялся в тёмном осеннем парке за окном! Сухие сломанные ветки стучат по стеклу. В моём одиноком кабинете жарко топится камин. Глоток доброго старого вина. Вот так… Всё-таки жизнь человеческая — мираж, сон, фантазия.

Что? Вы спрашиваете, боюсь ли я смерти, коли предвижу её? Полно, господа! Ведь я бессмертен...»
Продолжение следует…

Член Русского географического общества (РГО) города Армавира, Фролов Сергей