Посмертно влюбленные. Эпизод 3. (Глава 3)

Эпизод 3. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (10 октября 954 года от Рождества Христова).

Мессер Бернардино Сарто, достопочтенный хозяин таверны на самом краешке Баули, раздав указания двум служкам и собственной жене о приготовлениях к вечеру, намеревался провести пару ближайших часов в компании с мягким креслом, теплым пледом и бутылочкой вина. Рыбаки на берег вернутся еще не скоро, а других посетителей сегодня не ожидалось. Вообще говоря, мессеру Бернардино, ради дополнительных барышей, стоило, наверное, задуматься о переезде в какое-нибудь другое, более проходное, место, но, с другой стороны, трактирщик достиг уже того возраста и состояния души, когда покой и комфорт ценятся выше беспокойных денег. Конечно, в Неаполе с его, Бернардино, прилежанием и кулинарными талантами супруги можно было рассчитывать на лишний ежедневный денарий, но разве там можно будет вот так, каждый день, спокойно посиживать в удобном кресле, глядя на великолепные морские виды и на остатки вилл Цезаря и Помпея, и предаваться глубоким философским размышлениям, плавно переходящим в сон? Нет уж, каждый день сомневался и опровергал самого себя трактирщик, нет лучшего места, чем Баули, чтобы вот так безмятежно и сыто дожить все отведенные ему Господом дни.

В тот момент, когда сон уже почти полностью окутал пеленой его разум, у ворот таверны внезапно послышался топот копыт десятков лошадей, и до его уха донеслись властные понукания.

— Бернардино, Бернардино! — завопила жена, — Вставай, у нас гости! Богатые гости!

Один из слуг открыл ворота, и во двор въехали около двадцати молодых сеньоров. Один из них, коренастый и краснолицый, с неприлично короткими стрижеными волосами, бросил поводья слуге и, устало улыбаясь, шутливо скомандовал Бернардино:

— Сена и воды лошадям, вина и мяса всем прочим!

Друзья сеньора поддержали шутку дружным смехом и спешились вслед за ним. Бернардино поспешил вслед за краснолицым, посчитав его за главного в этой компании. Трактирщик на ходу спешно оглядывал одежду гостей и убранство лошадей, стремясь поскорее прикинуть наценку. От его внимания не ускользнуло, что у большинства из гостей на поясе висели мечи, а под плащами поблескивали кольчуги.

— Издалека ли вы прибыли, сеньоры?

— Издалека, издалека, — отвечал краснолицый. — Мы скакали сюда без передышки от самого Беневента. Право слово, друг мой, я не совсем понимаю, что за охота была сюда так рваться?

Последние его слова предназначались для самого юного господина из этой компании. Одного взгляда сметливому кабатчику хватило на то, чтобы понять, что он ошибся. Главным здесь был именно этот юноша со светлыми волосами и глазами цвета изумруда. Последние сомнения у Бернардино развеялись, когда юный сеньор был посажен во главу стола.

— Для вас, храбрые милесы, будет самое лучшее вино и самые изысканные угощения! Если храбрые милесы пожелают, ваш досуг могут украсить несколько очаровательных и, поверьте, еще никем не тронутых дев нашего города.

Юный господин сердито сомкнул брови.

— Мы смиренные христиане, трактирщик.

Бернардино прикусил язык. Надо же, как он ошибся!

— Простите, сеньоры, это только из желания услужить вам!

Молодые люди за обедом были так же немногословны. Никто из них не произносил тостов, так что невозможно было понять, из каких земель сегодняшние гости, и даже невозможно было узнать их имена. Вина приезжие выпили весьма умеренно, так что полыхающее огнем любопытство хозяина таверны грозило прогореть абсолютно безрезультатно.

Когда обед уже близился к концу, белокурый сеньор знаком подозвал к себе Бернардино.

— Подскажите, добрый человек, где здесь можно было бы взять подходящую лодку, чтобы доплыть до Обезьяньего острова?

— До Обезьяньего острова? — удивился трактирщик. — Надеюсь, господа плывут не в гости к тамошней ведьме?

Слова кабатчика были встречены удивленным возгласом гостей.

— Вот как! Что за ведьма? — спросил один из них.

— Рыбаки, посещающие мою таверну, уже давно рассказывали мне, что в старой крепости острова живет ведьма, которую охраняет стража амальфитанского графа. Кто-то говорит, что она живет там уже тридцать лет, а некоторые уверяют, что триста. Время от времени она бросает из окна темницы в воду залива жженый пепел, и тогда на море поднимается буря.

— Вздор! — воскликнул белокурый юноша.

— Может, и вздор, — ответил несколько задетый таким неверием кабатчик, — но только рыбаки больше не рыбачат возле старой крепости. Говорят, рыба ушла оттуда навсегда. Ах, если бы только рыба! Говорят, эта чертовка насылает порчу на наши поля, и потому у нас уже который год неурожай. Ох, мы каждый день с надеждой глядим на этот остров.

— Почему с надеждой? — спросил главный сеньор.

— Опять же старые люди говорят, что в день, когда умрет эта проклятая ведьма, от острова к нам приплывет корабль с черным парусом.

— Понятно. Так вы нам поможете нанять лодку? — Молодому господину, очевидно, не слишком нравилась словоохотливость кабатчика.

— С превеликим удовольствием. Я сейчас отправлю сына к мессеру Витторио. Он содержит таверну на острове и, без сомнения, будет рад отвезти вас туда и попотчевать вином, которое совсем немного уступает моему. Его таверна находится на севере острова и…

— Скажите мессеру Витторио, что нам важно попасть в замок. И как можно скорее, — оборвал трактирщика на полуслове юный господин.

— Разумно ли это, друг мой? Ты что-то знаешь об этой ведьме? — обратился к господину его краснолицый соратник.

— Да, знаю. И возможно, когда-нибудь я об этом тебе расскажу, Деодат. Друзья мои, — обратился он ко всем сотрапезникам, — не бойтесь, вы поплывете со мной до острова, но в замок я войду один.

— Да как это возможно? Я не пущу тебя одного! — воскликнул Деодат.

— Мой совет вам, мессеры, взять с собой священника, — встрял в разговор Бернардино, — я бы лично отважился поплыть туда, только если со мной рядом был бы епископ, не меньше.

Последние слова трактирщика отчего-то вызвали смешки среди гостей.

— Видишь, Деодат, мне практически нечего бояться, — вслед за всеми усмехнулся белокурый сеньор.

За извещением мессера Витторио и приготовлениями последнего к отплытию прошло еще часа два. Все это время трактирщик не оставлял в покое гостей, успев рассказать им всю историю этого чудесного края — от рассвета, когда здесь размещали свои виллы главные герои античной империи, до заката, когда Баули был серьезно разрушен морем, а затем опустошен сарацинами. Белокурый господин воспользовался болтовней хозяина таверны и предался собственным мыслям.

Сорок дней назад Октавиан похоронил своего отца, великого диктатора Альбериха. Волнений в Риме удалось избежать, переживания отца пока подтверждений не находили. Дядя Сергий, став епископом Непи, тут же провел Октавиана через все ступени младшего клира — от остиария до аколита, а к Рождеству обещал возвести его в иподиаконы. Мог бы и раньше, но этому воспротивился папа Агапит, призвавший не возмущать лишний раз служителей церкви таким поспешным возвышением. Нечего сказать, строгий человек этот папа! Десять дней назад он поручил Октавиану возглавить посольство в земли Греческой Лангобардии. Надлежало проверить исполнение старых приказов папы, в первую очередь возвращение монахам их монастырей в Беневенте, а также проинспектировать епархии в Термоли и Тривенто, где папа несколько лет назад за грех симонии низложил местных епископов Бенедикта и Льва соответственно. Октавиан с энтузиазмом отправился в дорогу, взяв с собой закадычного друга Деодата и еще дюжину приятелей со слугами. Уже в дороге его начали одолевать искушения сделать по возвращении домой крюк на юг и любопытства ради нарушить завет отца.

За время взросления он, конечно, немало слышал о своей знаменитой бабке, повелевавшей Святым престолом, как кубикуларием, и едва не ставшей императрицей. Воспоминания очевидцев носили в себе, как водится, явные преувеличения и ностальгические прикрасы, но тем не менее произвели огромное впечатление на Октавиана. На фоне бабки, властительницы пап и супруги маркизов и королей, достижения отца, «всего-то» удержавшего в своих руках один Рим, выглядели бледновато. Теперь же, находясь в пяти минутах от управления Римом, он уже сам ясно видел ограниченность будущих собственных притязаний. Ему же, амбициозному восемнадцатилетнему созданию, хотелось чего-то большего, хотелось за горизонт, туда, где сияют короны и создаются империи. Он чувствовал, что может нечто большее, чем его отец. Он верил, что создан для большего.

Ну а пока ему приходится послушно исполнять приказы старого понтифика и повиноваться властной руке нового принцепса, пусть еще не ставшего таковым де-юре, но никем не оспариваемого де-факто. Кресченций в системе управления Римом не стал менять абсолютно ничего, никто в городе не почувствовал и ветерка перемен, присущих смене правителей. Кресченций не раз за это время допытывался у Октавиана о теме его последней беседы с отцом, но не добился от будущего папы ничего, кроме раздражения. В дорогу он снабдил Октавиана собственной грамотой и инструкциями, как себя вести с южноитальянскими сеньорами. Это вызвало новый приступ раздражения у Октавиана, а врученная ему грамота с печатями Кресченция породила определенные соблазны.

Слова трактирщика поколебали уверенность Октавиана в правильности его действий. Может, и в самом деле повернуть назад, раз его бабка наводит на всех такой ужас? Зачем бросать вызов неизвестным темным силам, погубившим доселе мириады душ, среди которых наверняка были люди много достойнее его? Никто ведь не назовет его трусом, если он сейчас повернет людей к Риму, тем более что никто, кроме него, не знает, кто именно заключен в крепость на Обезьяньем острове.

— Ваш друг, хозяин таверны, испугал всех нас, сказав, что там, в крепости, содержится старая страшная ведьма. А вам что про это известно, сеньор Витторио? — голос Деодата вывел Октавиана из плена мыслей.

— Я знаю эти байки, — отвечал Витторио, нестарый загорелый рыбак в коротких штанах и потертой безрукавке. — Я слышал и другую историю, только мне, в отличие от Бернардино, ее рассказывали не пропитавшиеся насквозь морем и брагой матросы, а слуги амальфитанского графа. Так вот они утверждают, что в замке заключена редкая красавица, какой не видел свет, и тот, кто освободит ее, получит от нее в подарок полмира.

— Вот дела! — воскликнул Деодат. — Кому же верить?

— Я надеюсь, ты поверишь мне, когда я вернусь из замка, — с видимым хладнокровием ответил Октавиан. — Ведите же нас, мессер Витторио! Трактирщик, позаботьтесь о лошадях, мы рассчитываем вернуться к вечеру.

Октавиан и его люди вышли к пирсу, возле которого мирно дремала багала[1]. Погрузка и отплытие не заняли много времени, тем более что море в этот день выдалось спокойным.

— Ты твердо намерен идти туда один? — еще раз спросил Деодат, в то время пока судно пересекало залив.

— Да, твердо, — ответил Октавиан. Деодат сокрушенно развел руки в стороны, а Витторио, услышав их разговор, одобрительно кивнул головой.

Первые фортификации на маленьком острове, расположенном рядом с восточным берегом Искья, появились за пять веков до рождения Христа. Естественно, что за четырнадцать последующих веков крепость видоизменялась и не единожды меняла владельцев. Греки сменяли на острове римлян, римлян сменяли греки, а в середине Девятого века в крепости разместили свою базу африканские пираты. Их владычество длилось чуть более тридцати лет, после чего остров вернулся к Византии, а впоследствии был арендован внезапно усилившимся в те годы городом Амальфи.

Примечательно, что каждый раз счастье нового владельца замка Гироне, как часто называли крепость по имени ее основателя Гирона Сиракузского[2], оказывалось недолгим. Теоретически привлекательное расположение крепости на практике не приносило ее хозяевам ощутимых выгод: от крепости, возле которой не всякое судно могло встать на якорь, было не больше пользы, чем от простого маяка. На самом острове Искья селились в основном рыбаки, люди априори смелые, но не слишком богатые, а потому совершенно неинтересные для любителей наживы. К тому же дополнительные проблемы всем тем, кто решил здесь остановиться всерьез и надолго, создавал беспокойный вулкан Эпомео. Неудивительно, что Искья вместе с крепостью очень скоро стал тяжкой обузой для расчетливых владельцев Амальфи. Они уже было подумывали вернуть остров Византии, как вдруг, на их счастье, Рим изъявил желание стать арендатором Гироне.

Отсутствие интереса к развитию острова Искья со стороны их владельцев было заметно каждому, кто подплывал к нему поближе. Порт возле крепости был разрушен еще со времен пиратов, и не было видно попыток его восстановить. Сама крепость в то время состояла из пары сигнальных башен, воздвигнутых еще властями Сиракуз, и небольшого замка, в котором жил немногочисленный гарнизон. Крепость в те годы еще не имела с Искья прямого соединения, не было ни дамбы, ни моста, все это появится значительно позже. Не было ни туннелей, прорубленных в скале, ни монастыря, ни винокурен, ни скоплений жилых дворов, где в четырнадцатом веке найдут спасение все жители Искья, сбежавшие сюда от извержения Эпомео.

За тысячу с лишним лет, последовавших с момента описываемых событий, крепость постаралась забыть об узнице, проведшей здесь двадцать два года своей жизни. Забыла крепость, забыли люди, но не забыла История, постаравшаяся со свойственной ей иронией повсюду оставить намеки и подсказки. Странным образом от крепости Десятого века сохранились только круглая греческая башня и часовня, в которой каждый день молилась Мароция. Со временем часовня превратилась в базилику с характерным названием Санта-Мария делле Грацие. Любому же туристу, в наши дни посетившему Арагонский замок, как с пятнадцатого века стала именоваться крепость, разговорчивый гид со стопроцентной вероятностью расскажет о жившей здесь умнейшей и обаятельнейшей Виттории Колонне[1], друге и музе бессмертного Микеланджело. Тогда как о ее великой прапрапра- и еще бог знает сколько «пра» бабке непременно промолчит.

Тем временем багала подошла к острову крепости с восточной стороны, где скалы были не столь круты. В то время это было единственным способом причалить к острову. Прямо от небольшого пирса, предназначенного для швартовки единственного, не более, судна, вверх шла дорога, которая до наших дней сохранила название «ступеней Христофора». Не успела багала причалить к берегу, как к непрошеным гостям чуть ли не бегом приблизились пятеро вооруженных людей. Один их них, остановившись на мгновение, протрубил в рог, очевидно оповещая гарнизон о тревоге.

— Указом графа Амальфи проход на остров запрещен! — крикнул один из стражников.

— Пропуск из Рима! — ответил ему Октавиан.

— Из Рима? — удивился и замедлил бег стражник, по всему главный среди своей дружины. — Уже несколько лет у нас не было гостей из Рима. Покажите же пропуск, мессер!

Октавиан протянул ему пергамент, с которого свисали две печати. Одну из них он накануне срезал с напутственной грамоты, врученной ему Кресченцием. Поставить вторую печать для него проблем и вовсе не составило.

Комит стражи долго изучал документ. Прочитав текст, он вытащил у себя из сумки два оттиска печати, переданных ему предыдущим начальником гарнизона, и, громко сопя от усердия, начал сверять с печатями на документе.

— Видите ли, благородный мессер, — озадаченно произнес он, — в прошлую седмицу мы получили известие о смерти великого принцепса Альбериха. А здесь его печать.

— Мне понятно ваше замешательство, — дипломатично ответил молодой римлянин, — я Октавиан, сын Альбериха, а вот сама печать моего отца, — и он достал деревянную болванку с вензелем Альбериха и девизом Рима.

Комит сделал знак своим людям, и вся стража преклонила колени.

— Лефтерис, слуга его милости мессера Креона Фузулуса, графа Амальфи. Я и мои люди в вашем распоряжении. Сразу прошу милосердно простить меня, мессер Октавиан, но вы можете взять с собой не более трех сопровождающих.

— Я облегчу вам работу, кир Лефтерис. Вам ведь привычнее слышать к себе обращение «кир», а не «сеньор», не так ли? В замок я пойду один. Мои друзья останутся здесь.

— Здесь? — удивился Лефтерис. — Прикажете прислать им сюда вина? Простите за скудность предложения, но боюсь, вашим друзьям тут больше нечем будет развлечь себя.

— Это мы уже поняли! — воскликнул Деодат. — Не заботьтесь о нас, мессер Лефтерис, позаботьтесь о нашем сеньоре!

Покинув багалу, Октавиан последовал за Лефтерисом и его воинами по круто забирающим вверх «ступеням Христофора». Весь восточный склон островка был густо засажен виноградниками, и Октавиан не мог не обратиться к Лефтерису за разъяснением.

— А чем еще прикажете заниматься моим людям, мессер Октавиан?

На пологую вершину острова Октавиан вышел с непривычки изрядно запыхавшимся. Он остановился передохнуть, и взгляду его представилась умопомрачительная красота Неаполитанского залива. Сын Альбериха замер в восхищении, вглядываясь в трогательно милые людские поселения на соседнем острове Плачидо и на материковой части Италии.

— Если райский сад действительно существует, вряд ли он выглядит лучше, чем южноитальянский берег, — сказал Октавиан.

Лефтериса несколько смутили сомнения его гостя в существования сада Адама и Евы. Он списал это на свое плохое знание латыни.

— Если годами видеть одно и то же, даже такая красота приедается, мессер. Скажу вам больше, со временем она начинает раздражать.

— Могу себе представить, — усмехнулся Октавиан. — Давно ли вы на этом острове, кир Лефтерис?

— Третий год, мессер, и не скажу, что я доволен. Все мои люди изнывают от скуки, и сегодня, благодаря вам, у нас счастливый день. Раз в год, незадолго до Пасхи, к нам прибывает ректор графа Амальфи с ревизией. И все, более ни единой души, даже рыбаки уже не приходят сюда, все знают, что это запрещено. А некоторые боятся.

— Боятся ее?

— А кого еще, ведь не меня же, мессер?! Хотя… говоря по правде, за все три года, что я здесь служу, она не доставляла мне хлопот.

— Она все дни проводит в башне?

— Нет, каждый день мы выводим ее в часовню на молитву. Но нам запрещено вступать с ней в разговоры, и мы даже не видим ее лица.

— Как это?

— Перед выходом из башни она надевает блио с капюшоном. Готов согрешить и поклясться на Распятии, что я не знаю, какого цвета ее глаза и волосы. Да и слава богу!

— Вы тоже боитесь ее?

— Палатины, служащие здесь дольше меня, говорят, что однажды один из воинов, набравшись вместе с вином изрядной смелости, как-то раз сдернул с ее головы капюшон.

— И что? Упал замертво? Сгорел заживо? Онемел?

— Почти. Он надолго лишился речи, а придя в себя, сказал, что заглянул в глаза Сатане. Затем стражник испросил разрешения графа Фузулуса покинуть остров и, по слухам, покинул суетный мир, предпочтя тихую святость монастырских стен.

Октавиан вздохнул, украдкой бросив взгляд на серые камни башни.

— Право слово, мессер, что за нужда вам идти туда? — спросил Лефтерис, уловив перемену в настроении гостя, вызванную его словами. Но слова начальника стражи только раззадорили Октавиана, и он, не сказав ни слова, решительным шагом направился к башне. Лефтерис поспешил за ним.

— Меняют ли ей одежды?

— Два раза в год. На Пасху и Рождество.

— Как ее кормят?

— Ее стол ничуть не отличается от нашего, уверяю вас, мессер. Другое дело, что это одна каша, вино и сыр, иногда фрукты.

— Она не пыталась разговаривать с вашими людьми, когда те приносят ей еду?

— Это невозможно. Сразу после входной двери двойная решетка. Стража оставляет еду между решетками и не видит ее. Так же обстоит дело и с купелью.

— Какой купелью?

— Очень давно она выпросила разрешение построить ей внизу башни купель. Раз в седмицу мои люди наполняют купель водой из ручья. Это непросто, но никто не ропщет, это опять же хоть какое-то развлечение и нагрузка нашему телу.

— Никогда не интересовались, чем она занимается целыми днями в заточении?

— Старожилы рассказывали, что при ней множество книг и каких-то дьявольских приборов. Судите сами, будет ли добрый христианин потом пытаться узнать, чем она занимается? Нам достаточно того, что во время грозы или шторма мы часто слышим ее проклятия, которые она шлет своим врагам, и в такие мгновения каждый из нас трепещет, боясь услышать собственное имя.

— Я так понимаю, что спрашивать у вас о ее здоровье бессмысленно.

— Она сидит здесь уже несколько десятков лет, больной человек этого бы нипочем не выдержал.

— Согласен.

— При входе в пределы башни висит колокольчик, которым она подзывает нас, когда хочет пройти в часовню. Этот колокольчик может также служить сигналом, если ей вдруг что-то понадобится. За всю мою службу она ни разу не просила о помощи.

— Вы не были в ее покоях?

— Нет, это строго запрещено. Ходят разные слухи, почему. Говорят, прошлая стража как-то раз повела себя очень недостойно и…

— Не продолжайте, я знаю, что здесь случилось!

— Бедная женщина, — искренне возмутился Лефтерис, и Октавиан немедленно проникся к нему симпатией, — я не знаю, в чем было ее преступление, за которое она оказалась здесь, но совершающие подобное не имеют Христа в сердце своем.

С этими словами они подошли к дверям башни. Слуга открыл двери, и Октавиана тут же обдало ледяным дыханием каменных стен темницы.

— Вот решетки, где мы оставляем еду. А вот колокольчик. Если вы хотите ее увидеть, позвоните, мессер.

— Нет, я хочу войти к ней без приглашения.

Лефтерис покачал головой.

— Прошу прощения, мессер. Воля ваша, посла Рима я обязан пропустить. Но прежде я должен обыскать вас и забрать любую вещь, способную помочь узнице бежать либо причинить вред, самой ли себе или посторонним. Тысяча извинений, мессер!

Октавиан проявил абсолютную лояльность и спокойствие, дозволив себя обыскать.

— Последнее предостережение, мессер. Оторвите этот колокольчик и возьмите с собой. Я и мои люди будем рядом и, в случае беды, по вашему сигналу успеем прийти к вам на помощь.

Немного поколебавшись, Октавиан решил не геройствовать и отвязал колокольчик.

— Скажите, достойный кир Лефтерис, есть ли срок у вашей службы?

— Если милость Господа нашего и графа Амальфи ко мне не претерпит изменений, я пробуду здесь еще два года. Но, возможно, и раньше, если Господь смилостивится более. Надо мной и над Ней.

— На сей случай у вас есть особые распоряжения?

— Да, Амальфи и святой Рим должны быть оповещены незамедлительно. Чтобы не потерять драгоценное время, лодка, отправляющаяся с острова в сторону Амальфи, обязана будет поднять черный парус, дабы дозорные в Сорренто сообщили скорбную весть господину Фузулусу задолго до того, как лодка пристанет к берегу.

— Вы преданный и добродетельный слуга, кир Лефтерис. Я обязательно замолвлю за вас слово графу Фузулусу, и, если на то будет ваше желание, я хотел бы видеть вас подле себя в Риме.

При этих словах Октавиана Лефтерис, смущенный до крайности похвалой гостя, поклонился и открыл решетку, после чего затворил за собой дверь.

Октавиан остался в полном одиночестве.

………………………………………………………………………………………………………….

[1] — Багала — небольшое арабское судно с косыми парусами.

[2] — Гирон (Гиерон) Сиракузский (478–466 до н. э.) — тиран Сиракуз.

[3] — Виттория Колонна (1490–1547) — итальянская поэтесса периода Возрождения, потомок Мароции.