Посмертно влюбленные. Эпизод 9. (Глава 9)

Эпизод 9. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (июнь 956 года от Рождества Христова).

— Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь, — с этими словами Его Святейшество папа Иоанн Двенадцатый опустился в кресло и подал знак препозиту о начале торжественного ужина.

В проеме папского триклиния тут же показалась вереница слуг с подносами, на которых холмиками возвышалась медовая и ореховая выпечка, щедро сдобренная пряностями, а также кувшины со сладким молоком. Большинство гостей, в первую очередь те, кто, прежде чем очутиться за столом, уже успел за сегодня пройти-проскакать не одну милю, горячего энтузиазма при виде первых блюд не проявили. Вместе с тем многие из них были наслышаны о несомненной пользе такого аперитива, по мнению Галена, наилучшим образом подготавливающего желудок для дальнейших испытаний.

В папском дворце, что в Городе Льва на Ватиканском холме, начался ужин, участниками которого стали около сотни приглашенных гостей. Мало кто из собравшихся понимал смысл, а еще более уместность такого праздника после столь неудачного похода папы в Греческую Лангобардию. Понятно, что канцелярия Его Святейшества напрягла всю свою фантазию, чтобы представить итоги похода как грандиозную победу молодого понтифика, склонившего перед собой гордые выи южных князей. Однако все это могло произвести впечатление разве что на ту неистребимую часть плебса, которая всегда полагает, что слепая вера в слово сильного и отсутствие собственных рассуждений о жизни существенно облегчает саму их жизнь. Все прочие, слыша победные реляции римских властей, втихомолку задавались вопросом, почему от столь славной победы Рим не получил ни новых земель, ни денежных контрибуций, ни новых рабов.

Тем не менее собравшиеся гости были вынуждены время от времени присоединяться к хору здравиц, инициированному записными подпевалами, и исполнять сольные партии хвалебных гимнов в адрес сидевшего на возвышении, отдельно от всех, папы Иоанна, а также молодого герцога Сполетского, занявшего стол для самых почетных светских гостей по левую руку от папы. Стол с правой стороны оставили за шестью епископами субурбикарий. Эти столы, включая папский, слуги первыми освободили от аперитива. Но долго столам пустовать не пришлось. В проеме триклиния вновь появились люди, чьи подносы были густо уставлены дымящимися глиняными горшочками, в которых благоухала бобовая похлебка. За первой очередью слуг тут же появилась вторая, которая подала пирующим ломти пшеничного хлеба, в данном случае служившие многофункциональным дополнением к супу и, в частности, заменявшие собой ложки. Третья группа придворных принесла на столы свежие овощи и фрукты, и соседи, сидящие напротив, перестали видеть друг друга за горами яблок и салата. Наконец, четвертая дружина слуг, нарочно одетая более ярко, шумно приветствуемая заждавшимися гостями, торжественно внесла в триклиний несколько дюжин важно-пузатых лекифов[1] и принялась делиться их содержимым с деревянными и серебряными кубками, без устали возникавшими у кувшинных горл. И вот уже благообразное жужжание чинных бесед, ведущихся между гостями, то там то сям начало разрываться первыми, но еще пока сдержанными, смешками.

Глядя на приятно улыбающееся лицо понтифика, многим скептикам впору было увериться в правдивости «велизариевых» версий, активно разносимых папской пропагандой. Его Святейшество и впрямь выглядел победителем. Кого или чего — это уже другой вопрос. Обозревая панораму торжества, Иоанн сегодня, наверное впервые за все время понтификата, почувствовал, что обладает невиданной и неограниченной властью над всеми этими людьми, которых чернь, между прочим, считает солью земли. Как бы грозно у одних ни торчали из-под полы плащей их кинжалы, сколь бы величественно у других ни возвышались над столами их белоснежные митры, но все это великолепное, богатое, пестрое собрание жадно ловило каждое слово, слетавшее из уст Иоанна, покорно опускало глаза долу, едва встретившись с ним взглядом, заискивающе улыбалось и нарочито громко хихикало от самой малой и безобидной его полушутки. А ведь Рим за время правления Мароции и Альбериха, казалось, уже начал свыкаться со второстепенной ролью своего епископа! Как забавно, что все перевернул вверх дном именно он, девятнадцатилетний юнец, сын басконской наложницы, до сего дня не уличенный в пристрастии к каким-либо наукам и не отмеченный какими-либо выдающимися талантами, разве что в плетении интриг. И ведь не сказать, что для этого ему потребовались какие-то невероятные, титанические усилия!

Днем ранее он одним махом отправил в небытие, и как потом окажется, на очень долгое время, римский Сенат. Нет, это не было спонтанным решением, свои действия папа тщательно продумал, возвращаясь из Террачины в Рим. По пути армия папы наведалась в Тускулум. Там понтифик, удерживая сыновей Кресченция от намерений разбить лбы о крышку гроба их отца, ласково пригласил последних в Рим, где, по его уверениям, будут возданы все должные почести героически павшему сенатору. Заодно, ввиду недавних военных действий, папа озаботился защитой Тускулума и распорядился усилить здешний гарнизон людьми, чья лояльность Святому престолу сомнений не вызывала, а именно дорифорами Деодата, ставшего к тому моменту главой римской милиции.

Вернувшись в Рим, папа, не снимая походного облачения, отправился в Латеран, куда были спешно вызваны все сенаторы города. Отслужив мессу в соборе и выдавив по такому случаю пару слез на гроб Кресченция, папа вышел к собравшемуся на площади многочисленному люду. Здесь верховный иерарх впервые заявил об одержанной им на Юге бесспорной победе, цена которой, по его словам, оказалась, однако, чрезвычайно высокой. Зная о любви горожан к Кресченцию, папа публично покаялся перед толпой за то, что не смог уберечь для Рима «его самого преданного сына, доблестного воина, достойного встать в один ряд с великими древними воителями, благочестивого христианина, кроткого к братьям и непримиримого к врагам». Весь свой выспренный монолог папа излил, стоя перед изумленным городом на коленях, вследствие чего Рим последовал примеру своего епископа и бухнулся на колени сам, почувствовав желание сначала разделить с папой вину, а затем и вовсе целиком взвалить ее на себя. Знакомое поведение толпы, не правда ли?

Далее изумились все. Заслужив прощение Рима и поднявшись с колен, папа обратился к притихшей толпе с вопросом, есть ли у кого из собравшихся жалобы или претензии к нему лично. Эти жалобы понтифик готов был удовлетворить не сходя с места, либо тут же прилюдно снять с себя папский паллий. Трюк, со временем ставший характерным для будущих или уже сформировавшихся тиранов! Естественно, что у обомлевшего народа претензий не возникло, напротив, чернь сама начала просить прощения у папы за неблагодарность и строптивость и в конце концов снова повалилась наземь. Потребовав немедленно подняться и изобразив на лице крайнюю степень возмущения от одного вида такого восточного уничижительного раболепия, папа снова вопросил горожан о наличии у них жалоб и претензий. Но только на сей раз не к нему, а к сенаторам Рима.

Толпа и здесь долго бы собиралась с мыслями, если бы внутри нее не находились заранее подготовленные крикуны. То из одного угла площади, то из другого послышались единичные выкрики о нанесенных когда-то обидах. Сенаторы же явно растерялись. Им бы также надо было поспешить вытереть коленями городскую грязь, но они не нашли ничего лучшего, чем трусливо попятиться к дверям Латеранской базилики, за спину бесстрашно стоявшего перед толпой понтифика. Реакция черни была незамедлительной, плотина их страха и раболепия перед властью рухнула, и отдельные не слишком-то убедительные выкрики сменились мощным водопадом жалоб. Чуть ли не каждому нашлось что вспомнить, сенаторов упрекали во всех смертных грехах, корили их за чванство и высокомерие, стяжательство и симонию, за отказ делиться хлебом в голодные годы, за вызывающе богатое одеяние и разнузданное поведение их бессовестных жен и дочерей, за пропуски церковных служб, за когда-то грубо брошенное слово. И как никому не под силу сдержать водопад, так и римским сенаторам бесполезно было даже пытаться оправдаться. Как часто бывало в таких случаях, толпа потихоньку начала доводить себя до экзальтации, послышался оглушительный свист, еще мгновение — и в отцов города полетели бы камни и палки. Но тут поднял вверх руки папа, требуя слова, и людское море постепенно начало затихать.

— Благородные мессеры, сенаторы Великого Рима! Есть ли у вас возражения по существу предъявленных вам городом обвинений? — спросил Иоанн, стоя к сенаторам спиной и лицом к Риму.

Даже если у сенаторов и были возражения, они не смогли о них заявить по двум причинам. Во-первых, все обвинения слились в один недовольный гул, из которого вычленить что-нибудь существенное, а тем более обоснованное не представлялось возможным. А во-вторых, их все равно никто бы не услышал, так как сразу после слов папы людское море, подстегиваемое крикунами, вернулось в прежнее возбужденное состояние. Папа, внимательно наблюдая за толпой, напоминал сейчас опытную домохозяйку, следящую за готовым убежать молоком. Дождавшись нужного градуса толпы, он вновь поднял руки. Молоко было спасено.

— Разумно ли доверять управление людям, чье поведение недостойно самого священного после Святого Иерусалима города мира? Разумно ли городу, ставшему последним приютом первоверховных Апостолов Господа нашего, продолжать иметь власть над собой тех, кто наносит ему обиды, приводит к лишениям, позорит своей суетностью и великим грехопадением?

Тысячеголосое «нет» было ответом Иоанну.

— Но не стала ли заслуженным наказанием великому Риму власть подобных людей? Не забыл ли сегодня Рим, к великому стыду своему, о великой миссии, начертанной ему Апостолами Петром и Павлом? Не про вас ли говорил Апостол: «Ибо вы были, как овцы блуждающие (не имея пастыря), но возвратились ныне к Пастырю и Блюстителю душ ваших»?[2] Но вы вновь предпочли стать теми самыми овцами, раз вопреки первоверховным апостолам Господа возродили в городе власть, подобную той, что процветала в Риме языческом, городе похабном и похабством своим гордившемся! Но разве не столицей христианства заповедали быть Риму святые папы Григорий и Николай? Кто же тогда должен править сим городом?

— Епископ! — отвечала толпа. — Раб рабов Божьих, преемник Святого Петра!

— Может ли найтись в христианском мире место языческому Сенату?

— Не-е-е-ет!

Иоанн победно оглядел готовую на все ради него паству. Вот сейчас уже настал момент удостоить вниманием и сенаторов. Иоанн оглянулся. Так и есть, в глазах богатых отцов города он увидел лишь страх и покорность. Никакого сопротивления уже не будет.

— Волею Господа нашего Иисуса Христа, внемля путеводным словам Апостола Его, чьим преемником я сегодня являюсь, слыша мнение благочестивых христиан великого Рима, диктующих мне желания, которым я не вправе идти наперекор, я объявляю с этого дня возвращение Рима в предначертанные ему святые начала. Я объявляю о прекращении военных, судебных и иных полномочий лиц, именующих себя сенаторами, о прекращении деятельности так называемого Сената во веки веков и возвращении Рима под управление Святой кафолической церкви, как тому и должно быть и как будет. Прошу лиц, до дня сего именовавшихся сенаторами, заявить о своем немедленном подчинении воле Господа нашего Иисуса Христа и Его кафолической церкви, раскаянии в грехах и обидах, нанесенных великому Риму, о которых мы сегодня услышали. Видя чистое раскаяние ваше, Святая кафолическая церковь объявляет вам прощение и разрешение остаться в Риме столь долго, сколько вы пожелаете с сохранением имущества вашего и титулов, заслуженных вами ранее.

Сенаторы оказались застигнутыми врасплох. Их единство до сего дня обеспечивал покойный Кресченций, а среди прочих теперь уже не нашлось смельчака, способного предотвратить творящийся на их глазах переворот. К тому же порядок на площади перед Латераном обеспечивали дружины римской милиции, которыми теперь командовал Деодат, да к тому же сразу за Ослиными воротами располагались лагерем сполетские дружины, с которыми у папы, очевидно, теперь образовывался крепкий союз.

В итоге все пятнадцать сенаторов, один за другим, покорно сняли полосатые, белые с пурпуром, тоги и опустились на колени перед горожанами. Те было снова завелись, но папа вовремя напомнил всем о долге христиан прощать врагов своих, а уж тем более тех, кто всего однажды и временно сбился с пути истинного.

Ну и? Разве после описанного выше папа Иоанн не заслужил сегодня право считать себя победителем и выглядеть как победитель? Разве не заслужили такого же права выглядеть победителями его родственники? К примеру, тот же Деодат, ставший теперь вторым лицом в городе и с ходу оперативно заменивший декархов почти всех четырнадцати округов Рима на доверенных лиц? Конечно-конечно, и сегодня Деодат на торжественном ужине сидел во главе стола, предназначенного для римской знати, и, так же как его племянник, выслушивал от вчерашних сенаторов дифирамбы на свой счет.

По идее, еще одним триумфатором похода на Юг Италии должен был считаться Теобальд Сполетский. Тот, правда, к концу военных действий уже решительно отказывался понимать происходящее, войну себе он дотоле представлял как-то иначе, и потому даже его безграничное доверие ровеснику папе не помогло Теобальду в эти дни чувствовать себя полноценным победителем. Папа с трудом уговорил его остаться в Риме еще на несколько дней, тогда как герцог стремился поскорее в Сполето, где уже несколько месяцев томилась от невнимания его новая супруга, горячая и ненасытная, как все лангобардки, Алоара, ради которой Тео, с помощью друга-папы, успел избавиться прошлым летом от скучной, домашней и к тому же все никак не отошедшей от недавних родов Ричильды. Папа разрешил назревающие проблемы в Сполетской семье до гениальности просто — он предложил Тео вызвать Алоару в Рим.

И вот сейчас, бросая взгляды в сторону сполетского стола, Иоанн не мог не похвалить себя за свою настойчивость. Смех рыжеволосой и смешно конопатой герцогини не умолкал ни на секунду, поневоле привлекая к столу сполетцев всеобщее внимание и заставляя улыбаться даже чопорных епископов субурбикарий. Разгорячившись, она позволила себе снять с головы мафорий, и золотые волосы вулканической лавой расползлись по ее спине. Тео время от времени беззастенчиво принимался мять ее, выказывая всем напоказ свой лютый голод, а епископы от такого непристойного поведения дружно хмурились, но не могли удержать себя от вороватых взглядов на противоположный стол.

Под стать епископам повел себя и сам Иоанн. Его взгляды в сторону сполетцев становились все чаще, и рыжая бестия, сначала просто веселившая его, в конце концов подняла в душе молодого понтифика темное необоримое желание. Ах, до чего же хороша была эта красотка, как же ей шли эти милые веснушки, придавая ее лицу вид беззаботный и доступный! Несколько раз Иоанну удалось избежать встретиться с ней взглядом, но однажды он попался, и Алоара улыбнулась ему так, как улыбаются давнему хорошему знакомому. Смущенный понтифик тотчас устремил взгляд куда-то в сторону, но тут же вернул его к сполетскому столу, а там его уже поджидали. Плутовка улыбнулась верховному иерарху еще шире и как бы невзначай розовым блестящим язычком облизнула верхнюю губу. Иоанн в полном замешательстве встал из-за стола и, гоня от себя соблазн, подсел к епископам субурбикарий, своевременно предупредив попытку тех приподняться для приветствия.

— Ваши высокопреподобия, гости умоляют разрешить им музыку и танцы. Позволим же им эти небольшие шалости, а мы тем временем займем дух наш беседой о грядущем обустройстве Рима и Церкви.

Большинство епископов в глубине души сочло, что папа выбрал для подобного разговора неподходящее время и место. Но вслух никто возразить не осмелился, а посему зала триклиния скоро огласилась первыми переливами арф, вызвав одобрительный гул среди гостей, в котором легко узнавался звонкий щебет Алоары Сполетской. Иоанн, забывшись, негромко чертыхнулся на озорницу, вновь отвлекшую его, и спохватился, лишь когда увидел оскорбленные лица епископов. Папе пришлось срочно извиняться, и он в смятении поведал святым отцам о причине своей невыдержанности. Такое простодушие оказалось кстати, епископы понимающе улыбнулись.

Между тем беседа между прелатами обещала стать непростой, ввиду задуманных Иоанном преобразований. Идею о возвращении Рима под полное подчинение Церкви епископы, разумеется, встретили на ура и теперь открыто надеялись, что вслед за ликвидацией Сената последует и возвращение Рима к старому разделению на семь церковных округов взамен четырнадцати административных. Такое разделение, на тот момент негласное, появилось еще во времена императора Траяна, то есть на самой заре христианства, при папе Эваристе[3], который к тому же дополнительно разделил Рим на приходы. Каждый из епископов римских пригородов со временем, помимо собственной епархии, получил приход в римских базиликах, в которых субурбикарные епископы служили священниками. Эти базилики являлись главными в римских округах, и потому сегодняшние носители епископских митр Порто, Веллетри, Остии, Альбано, Пренесте и Сабины подспудно видели именно себя в роли новых управителей. За папой они великодушно готовы были оставить в качестве седьмого округа Город Льва с собором Святого Петра и возвышающуюся над всеми храмами мира мать всех церквей христианских — Латеранскую базилику. Легко понять, что Иоанна такие перспективы отнюдь не прельщали, не для того он избавился от Сената, чтобы тут же попасть в зависимость от воли епископов римских пригородов, тем более что многие из этих отцов субурбикарий были рукоположены предыдущим папой Агапитом и по сию пору мало считались с авторитетом и амбициями молодого папы.

В отличие от Сената, которого Иоанн, соблазнив римский плебс, упразднил в одночасье и безвозвратно, пригородных епископов не так-то просто было принудить к повиновению. Лишить сана их мог только Синод Церкви, и для этого необходимы были веские основания, одним нахрапом здесь взять не удастся. Рассчитывать на голоса священников дальних провинций также не приходилось, чему виной стало катастрофическое падение роли Святого престола во времена Альбериха. Большинство епископов Северной Италии, не говоря уже о франкских королевствах Востока и Запада, только и слышало, что на троне Апостола Петра с недавних пор восседает незрелый юноша из семейства, загнавшего авторитет Святой Церкви под плинтус. Ни веса, ни силы, ни уважения сейчас слова папы не имели, и в Рим тогда обращались за помощью только совсем отчаявшиеся и уже все на свете проигравшие.

Рассчитывать на скорый естественный уход епископов, конечно, по тем временам было можно, но в целом прелаты пригородов были еще не старыми и не потерявшими жизненные силы. Заговаривая о возвращении Рима к устроению, заповеданному великими папами Эваристом, Григорием и Николаем, папа Иоанн осторожно зондировал почву и искал потенциальных союзников. Вернувшись за свой стол, Иоанн еще долго анализировал услышанное, но даже по самым оптимистичным прикидкам выходило, что он мог рассчитывать на податливость не более половины епископов.

А тем временем подошла пора для новой перемены блюд, и столы гостей чуть не прогнулись под тяжестью бычьих и свиных туш, приправленных капустой или орехами. Белое вино безропотно уступило место на столе вину красному, принесенному слугами в лекифах еще более величественных, чем прежние.

Сразу после окончания перемены Иоанн Двенадцатый вновь завладел вниманием гостей. Поднявшись из-за стола с полным кубком в руке, он обратился к присутствующим, на ходу смастерив печально-торжественную мину.

— Святые отцы кафолической Церкви! Благородные мессеры, квириты Рима и всегда лелеемые нами гости! В миг нашего веселья и торжества непозволительно забыть о тех, кто ныне, быть может, также желал разделить с нами скромную трапезу, но, волей Безначального Отца всего сущего, был приглашен за стол Его ранее нас, грешных, и теперь вкушает пищу духовную в сто крат сытнее нашей телесной и пьет вино Эдема в сто крат слаще доброго вин санто! Создатель призвал их ранее прочих, ибо грех их появления на свет был искуплен ими скорее, а их христианская смиренность была заметней ему и искренней, чем смиренность присутствующих здесь. Ни одна победа не обходится без жертв, и мы славим Господа, так быстро определившего наиболее достойнейшего из нас, но мы плачем, ибо этого достойнейшего больше нет с нами. Юные мессеры Кресченций и Иоанн, я говорю сейчас о вашем отце, последнем сенаторе Священного Рима! Встаньте же, гости мои, мои друзья и братья, и отдайте должные почести детям славного героя и душе его, ныне упокоенной навеки.

Присутствующие повиновались приказу папы и подняли кубки в память о Кресченции Мраморная Лошадь. Лица детей сенатора заметно порозовели от гордости. До сего момента они робко сидели за одним из наиболее удаленных от папы столов и брошенными волчатами озирались вокруг себя, видя на лицах соседей только сосредоточенность на поглощаемой еде и слыша лишь сплетни да скабрезные анекдоты, звучавшие в непосредственной близости от могилы основателя Римской церкви. Но — о чудо! — о них вспомнили, вспомнили о великой жертве, принесенной их семьей интересам Рима, и в этот момент сердца этих молодых людей таяли от благодарности папе Иоанну.

— Как жаль, что из-за страха идти наперекор свершившейся Господней воле я не могу вернуть в этот мир вашего отца! Но в моих силах возблагодарить детей великого римлянина и хоть в какой-то мере заслужить прощение покойного сенатора за то, что не уберег его для Рима и вовремя не успел прийти к нему на помощь. Будет символичным и справедливым, если город, возле которого пал отец, станет управляться его детьми. Святая кафолическая церковь моими устами, устами преемника Князя Апостолов, объявляет вам, что с началом нового дня сыновья мессера Кресченция будут владеть городом Террачина и его окрестностями до скончания дней своих с завещанием оного дара потомкам своим и так далее, покуда в мире сем существует и прославляет Создателя род ваш!

По столам присутствующих побежал оживленный, удивленный и восхищенный шепот. Все, и в первую очередь дети сенатора, изумлялись широте души папы и его трогательной почтительной любви к до срока ушедшему советнику, сенатору и едва не удостоенному сана принцепса Кресченцию. То за одним столом, то за другим начали подниматься сеньоры и произносить хвалебные тосты в память Кресченция и во славу его потомков. С этим потоком лести не совладали бы и куда более опытные царедворцы, что уж и говорить об Иоанне и Кресченции Третьем, которым на тот момент было двадцать и двадцать два года соответственно. Раскланиваясь в разные стороны на приветствия тостующих, они долго не могли вернуться на скамьи, лица их сияли все ярче.

Четвертая перемена блюд убрала со столов остовы животных и дала место сладостям и фруктам. Сухое вино также уступило место винам сладким, крепким и подогретым, которые были поданы в небольших кувшинах, тогда как громоздкие лекифы были убраны до лучших времен. Папа в этот вечер, очевидно, ни с кем не хотел делить роль тамады и, как только слуги удалились к дверям триклиния, вновь поднялся с места. К удивлению присутствующих, Иоанн опять обратился к детям Кресченция и попросил тех встать. Как подумали в этот момент многие, папа, видимо, не собирался успокаиваться, пока хвала Кресченциям из сладкой не превратится в приторную.

— Плох тот хозяин, кто, даже под влиянием благодарных чувств, бездумно разбазаривает вверенное ему хозяйство. Да, святые Апостолы убеждали и вдохновляли нас собственным примером, продавая имущество свое и распространяя истину Христа, не заботясь ни о пище, ни о платье. Однако именно здесь, в Риме, Апостол Петр, как известно, заповедал основать церковь Господа и именно Рим сделать средоточием Веры христианской. А святой император Константин, навсегда покончивший с язычеством, завещал Риму владения по обе стороны Апеннин, для того чтобы Святая Церковь имела возможность привечать и защищать всех обездоленных, пришедших под ее стены за Светом Истины, и распространять сей Свет во все уголки созданного Вседержителем мира. Имею ли право я, даже будучи наделенным саном епископа Рима, разорять Святую церковь и так свободно распоряжаться владениями ее без должной компенсации? Уверен, что, если бы сегодня с нами за столом вновь присутствовал сенатор Кресченций, он первым, невзирая на мой сан, попрекнул бы меня в безумном расточительстве. Я также уверен, что и вы, юные Кресченций и Иоанн, если призовете к сердцу своему и разум свой, не возрадуетесь подарку, разоряющему Церковь нашего Господа, и поспешите сделать ответный дар. Таковой дар я со слезами благодарности, поклоном и великою радостию в сердце приму и буду славить сыновей наравне с отцом. При всех здесь собравшихся, которые впредь будут свидетелями щедрости души вашей, я прошу покорно подарить Святой церкви древний город Тускулум, принадлежащий вашим родителям, а еще ранее семье, нас с вами объединявшей.

На завершающей фразе выражение лица Иоанна сменилось с льстиво-подобострастного на угрожающее. Тем, кто только что поднимали кубки за Кресченция и его детей, теперь совестно стало поднять на последних глаза. Сами же молодые люди продолжали стоять, оглушенные приговором. Возразить было нечего, папа обрамил свой ультиматум таким ореолом, что любая попытка противиться выставляла бы обоих Кресченциев в крайне невыгодном свете. С другой стороны, смолчать и уступить означало согласиться на очевидную для всех невыгодную сделку, ибо статус Тускулума был неизмеримо выше удаленной Террачины, тем более сейчас, когда родители их только что отстроили в Тускулуме великолепный и грозный замок. Уступка Кресченциям Террачины на деле оказывалась закамуфлированной ссылкой, им и их друзьям таким образом объявлялось, что новая власть в Риме не заинтересована в присутствии их семьи.

Кресченции смолчали и уступили, растерянно и неуклюже отвесив поклоны торжествующему Иоанну. Незамедлительно нашлись льстецы, которые подпели папе, превознося его произвол как мудрое, взвешенное, справедливое и дальновидное решение. Было воспето даже великодушие папы, ведь Иоанн, по словам таких медоустов, мог забрать у Кресченциев вообще все. Иоанн, не дожидаясь, пока лесть достигнет абсурда, распорядился о возобновлении музыки, любезно разрешил начать сиртос[4] по всему пространству триклиния и, вполне удовлетворенный местью, расплылся в кресле, еще некоторое время добирая остатки запланированного удовольствия от созерцания поникших светло-русых голов Иоанна и Кресченция, вновь быстро забытых всеми присутствующими.

— Ваше Святейшество, разве можно быть таким серьезным на столь веселом пиру? — раздалось над головой Иоанна.

Папа обернулся и в ту же секунду был буквально обожжен искристыми глазами рыжей сполетской герцогини. Первым намерением его было упрекнуть Алоару в неподобающем поведении, поскольку никто, а тем более женщина, не мог без разрешения подойти к его трапезному столу. Однако сегодня папский препозит явно сплоховал.

— Прошу простить мою дерзость, — сыграла на опережение Алоара, — но я бы заела себя до смерти, коря за то, что, оказавшись в одной зале с преемником Святого Апостола, так и не подошла и не заговорила бы с ним.

— Ваше желание исполнилось, герцогиня. Я охотно прощаю вас.

— Еще одним моим желанием было бы коснуться руки того, чьими устами со всеми нами, грешными, говорит Святой Петр, — и Алоара схватила руку папы пухлой, мягкой, чуть влажной ладошкой.

— Много ли у вас еще желаний, связанных со мной? — улыбнулся Иоанн, и уже Алоара будто бы смутилась.

— Я бы… Я бы желала… чтобы сам епископ Рима однажды принял мою исповедь, ведь в этом случае мои грехи отпустятся скорее и в большем количестве.

— Это совсем просто. Готовы сделать это прямо сейчас?

— Как? Здесь? — Алоара смутилась уже по-настоящему, а Иоанн только усмехнулся, видя, как легко перехватывает инициативу.

— Ну а почему нет? Вам ведь нужно, чтобы я услышал раскаяние ваше и впредь свидетельствовал бы о том перед Создателем. Мои уши готовы слышать вас везде. В любом месте. И днем. И… ночью, — последние слова папа произнес с особым значением. Так, что даже в глазах далекой от пуританских манер Алоары отразилось удивление. Впрочем, она быстро хихикнула, раз, другой, а затем уже зашлась в безудержном смехе.

— Тише, дорогая герцогиня. Тише! На нас уже смотрят. С некоторых пор исповедь негоже проводить при земных свидетелях.

— Согласна, — ответила Алоара, поднимаясь с места, — когда я буду готова, я вам сообщу.

— Долго ли придется ждать? — папа не хотел вот так дешево отпускать озорницу. — Завтра ваш муж собирается покинуть Рим. Грехи же ваши между тем множатся быстро.

— Завтра? — погрустнела герцогиня. — Уже завтра? Как жаль! Мне так понравился Рим.

— А Риму понравились вы. Но у вас в запасе осталась лишь приближающаяся ночь.

— Это все этот зануда Тразимунд. Вечно он торопится куда-то.

— Комит Тразимунд? Стратиг вашего мужа?

— Да, он такой скучный. Хотя… — она лукаво улыбнулась, — скучный-то скучный, а однажды я едва вырвалась из его потных рук. Представьте себе, этот грязный хам, при всех притворяющийся добропорядочным семьянином и порхающий как херувим возле своей жены Сихельгарды, когда она рядом, так вот этот мим, воспользовавшись тем, что мой муж в очередной раз напился, подкараулил меня в коридорах моего же замка и полез ко мне обниматься. Он хватал меня всюду. И здесь, и здесь, и тут. Ой! — Алоара осеклась и испуганно взглянула на Иоанна, а тот как зачарованный следил глазами за всеми подробностями экскурсии Алоары по собственному телу и бешено завидовал нахалу Тразимунду.

— Не смущайтесь, дочь моя. Считайте, что исповедь уже началась. И что? Вы не пожаловались на него мессеру Теобальду?

— А смысл? Этот Тразимунд очень важен моему мужу. Да вы сами должны знать, Тразимунд готовил весь этот ваш поход в Капую и собирал для моего мужа войско. Без Тразимунда мой муж мог приготовить к походу разве что собственную лошадь. Если бы вдруг мой Тео узнал про проделки Тразимунда, боюсь, он только бы поинтересовался, остался ли Тразимунд мною доволен.

Алоара говорила правду.

— А если завтра ваш муж укажет еще на какого-нибудь вассала и скажет: «Ложись под него, дорогая, он мне очень помог, вчера на охоте он сразил кабана»? Что вы в таком случае сделаете?

— А вам какое дело, Ваше Святейшество? — Алоара вновь поднялась из-за стола, намереваясь закончить «исповедь». — Запомните, падре, я впускаю к себе кого хочу и когда захочу.

Она поспешно нагнулась к руке Его Святейшества за поцелуем.

— Захочу — даже вас впущу, — смело прошептала она и, в очередной раз залившись хохотом, вернулась к сполетскому столу.

После такого разговора папе захотелось как можно скорее оказаться на свежем воздухе и он чуть ли не бегом направился к дворцовой балюстраде на мениане[5] второго этажа. «Вот ведь чертовка, как раздразнила-то! Ах, хотя бы на час избавиться от этой тиары, скинуть этот паллий и оказаться таким же, как все, — грешным, страстным, счастливым. Впрочем… грешен я и вне зависимости от этого, в тиаре ли я сейчас или без, и это тем более обидно, что грехи мои полнятся без утоления страстей, питаемых одними лишь желаниями. Смешно, все завидуют мне и тщатся видеть себя в моем положении, а мне самому хотелось бы сейчас очутиться на месте простого конюха, чтобы просто и без затей овладеть какой-нибудь служанкой в дальнем углу конюшни. Такой же сочной и конопатой, как эта шлюха-герцогиня».

— Его Святейшество, кажется, напрасно теряет время, — как будто сами Небеса вдруг ответили Иоанну.

Папа вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Амедей, посол короля Беренгария. Иоанн на всякий случай поискал глазами слуг, хлопотавших возле выхода из триклиния на балкон.

— Вашему Святейшеству не надо волноваться. Я отдал слугам свой кинжал еще до ужина. При мне ничего более нет, — произнес, масляно улыбаясь, Амедей, медленно поднимая руки вверх, чтобы папа смог лично убедиться в отсутствии оружия.

— Тем не менее ваше появление возле меня чрезвычайно дерзко.

— Ну, не более, чем для этой рыжей прелестницы.

— Что вам нужно? Какое я теряю время? — Иоанн не пожелал отвечать Амедею, известному проныре, на его намек.

— У вас есть та-а-акая возможность… — Амедей особо выделил и растянул слово «такая».

— О чем вы, дьявол вас раздери?

— Какая интересная речь! Не подскажете, это из какого псалма?

— Я теряю терпение.

— Так наберитесь его вновь и дослушайте меня до конца. Вы ведете себя как молодой повеса, все ваши мысли сейчас лишь о прелестях этой глупенькой герцогини. Между тем в ваших силах сегодня устранить старую несправедливость, допущенную когда-то по отношению к вашей семье, а заодно умножить земли, могущество и славу Святого престола. Даже эта красавица в итоге тоже никуда не денется от вас, она станет приятным дополнением к тем трофеям, которые могут упасть к вашим ногам.

— Перестаньте говорить загадками, мессер Амедей!

Посол сделал шаг назад, будто готовясь к разбегу. На самом деле он оценивал настроение Иоанна.

— Простите, Ваше Святейшество, далее постараюсь быть кратким. Бьюсь об заклад, что музыканты не исполнят еще трех песен, как великий герцог Теобальд сползет под стол. Молодой человек совсем не умеет пить, впрочем, если бы он не умел только это! Сегодняшнюю ночь он проведет в бессознательном состоянии, пробуждаясь только для того, чтобы поблевать. Его грешная жена уже страстно ищет любовника на ночь и даже на вас, как я погляжу, заимела виды. В это же время все войско сполетских правителей стоит за стенами Рима, мрачно жует солонину и считает звезды. Войско подчиняется мессеру Тразимунду, сполетские дорифоры не слепы и не глухи, они прекрасно знают, кто именно на деле руководит ими. Представьте, что завтра мессер Тразимунд вдруг объявит войску, что тридцать последних лет Сполето правили узурпаторы, которых назначал всеми изгнанный потом король Гуго. Представьте, что он призовет сполетцев вернуться к их настоящим хозяевам, к внуку их последней великой герцогини.

Амедей замолчал, но и папа не спешил с ответом. Бывает так, что, разыгрывая мудреные шахматные партии и гоняясь за преимуществом в фигуре или даже пешке, опытный гроссмейстер проходит мимо очевиднейшего и кратчайшего пути к победе. Понтифик сейчас испытывал сходные ощущения. Всей душой приняв новую авантюру, Иоанн еще несколько минут выискивал в ней неучтенные подводные камни.

— Здесь слишком многое зависит от мессера Тразимунда.

— Разумеется, — и Амадей подал какой-то знак. Одна из фигур среди слуг у входа в триклиний направилась к ним. Не дойдя пары шагов, фигура почтительно поклонилась.

— Ваше Святейшество, — заговорил мессер Тразимунд, суровый тридцатилетний мужчина, широкоплечий, с рельефно-мускулистыми руками, — я, конечно, не слышал вашего разговора с благородным мессером Амедеем, но, заранее зная о теме разговора, подтверждаю истинность слов мессера Амедея относительно себя. Сполето нуждается в заботливом и сильном хозяине, каковым сейчас нынешний герцог не предстает.

— Мессер Амедей справедливо отметил, что у нас мало времени, — сказал папа. — Потому обойдемся без общих слов. Сложно поверить, мессеры, что ваши предложения проникнуты исключительно заботами о Сполето. Будьте же до конца откровенны, каковы лично ваши интересы?

— Мои предки, так же как и ваши, Ваше Святейшество, были несправедливо лишены бенефиций. Мой род ведет историю от древних правителей Сполето и Камерино[6], чье имя я ношу. Я мог бы также претендовать на корону герцогов, но я склоняю свою голову перед вами, ибо так велит мне поступить пример прадедов, пострадавших из-за того, что они хотели иметь сюзереном своим Святой престол, а не лангобардского короля. Возвращая вам отнятое, я в то же время надеюсь, что Его Святейшество устранит и другую несправедливость, уступив мне и моей семье Камеринскую марку.

— Это чрезвычайно щедрая награда, — заметил Иоанн.

— Вы недавно обмолвились о той великой роли, которую в делах Сполето может сыграть мессер Тразимунд, — возразил Амедей.

— Ну а чего хотите лично вы, мессер апокрисиарий?

— Мои пожелания распространяются на владения мессера Аццо, графа Каноссы, врага и обидчика моего сюзерена, короля Беренгария.

— Да, кстати, в какой мере ваш сюзерен осведомлен о ваших планах? Я что-то сомневаюсь, что он пребывает в неведении.

— Мой король имеет давний зуб на графа Аццо, который помог сбежать его невесте Аделаиде.

— Это известно и понятно.

— Также должно быть понятно и отношение короля к герцогу Теобальду. Не секрет, что Беренгария в свое время заставили против воли признать герцогом Сполето старого Бонифация, отца мессера Тео. С тех пор герцоги Сполетские, в нарушение коммендаций, ведут себя подчеркнуто независимо и вызывающе, тот же Тео предпочитает иметь дело с Римом, а не со своим сюзереном.

— Но если Сполето признает сюзереном Святой престол, его земли тем более и навсегда будут потеряны королем. Мне кажется, вы что-то недоговариваете, мессер Амедей.

— Король рассчитывает на вашу признательность.

— Это все слова, мессер Амедей.

Посол усмехнулся и с поклоном передал Иоанну пергамент.

— Я знал, что вам потребуются доказательства, Ваше Святейшество.

Иоанн взял пергамент и подошел к ближайшему факелу, закрепленному в одной из колонн.

— «Его Святейшеству епископу Священного Рима, верховному иерарху Святой кафолической церкви Господа нашего Иисуса Христа, мой рабский поклон и нижайшая просьба о благословении и разрешении обратить внимание Ваше на мои суетные слова и мольбы. Направляю к вам верного слугу моего, мессера Амедея, человека отважного и добродетельного, с наставлением служить Вашему Святейшеству как верный раб, быть примером благочестия и следования евангельским истинам, как подобает тому каждому христианину, а также быть апокрисиарием моим, отстаивая интересы Богом любимого и защищаемого королевства лангобардов.

Подтверждаю, что все, что предложит вам мессер Амедей, имеет поддержку в моем лице, согласовано со мной и не будет иметь препятствий с моей стороны в дальнейшем. Король лангобардов имеет намерение устранить несправедливость, допущенную к родителям Вашим, ежечасно молится о ниспослании герцогству Сполетскому благочестивого, сильного и достойного хозяина, какового можно будет утвердить по рекомендациям Вашим. Также со смирением ждем Вашего решения по нашим давним просьбам и верим, что на сей раз Ваше сердце смягчится и мы получим наконец благословение от Вас посетить Святой Рим.

Беренгарий Второй, Божьей милостью король лангобардов, маркиз Ивреи, Турина и Вероны, верный раб Господа нашего и Его Святой кафолической церкви».

Как только папа дочитал письмо, мессер Амедей попросил разрешение забрать пергамент с собой.

— Итак, он полностью в курсе?

— Только в общих чертах. Я достаточно передал настроение его высочества относительно неверных вассалов. Но король не знает, что именно сегодня удачно сложились все обстоятельства.

— Обстоятельства, может быть, и сложились, но что вы предлагаете сделать?

— Нет, Ваше Святейшество, мы открылись вам достаточно. Подробности исполнения зависят от вас. Мессер Тразимунд, — Амедей повернулся к сполетскому комиту, — что вы сделаете завтра утром?

— Я признаю своим сюзереном того, кого завтра приведет в сполетский лагерь Его Святейшество. И о том буду свидетельствовать перед всей сполетской дружиной.

— На том мы оставляем вас, Ваше Святейшество, — закончил Амедей, и оба рыцаря, отвесив поклон папе римскому, направились в ярко освещенный триклиний.

«Грядет ночь соблазнов, — размышлял оставшийся в одиночестве Иоанн, уставившись взглядом в панораму ночного Рима. — Как бы ни интриговали эти сеньоры и какими бы словами ни прикрывались, здесь точно есть над чем подумать. Эх, если бы такие мысли появились у меня хотя бы днем раньше. Приходится все делать наспех, но другого такого шанса вернуть Сполето у меня точно не будет. Нонна, ненаглядная нонна, единственная помощь моя, подскажи мне, как поступить? Отпустить Тео с миром? Боюсь, что его вассалы все равно расправятся с ним очень скоро, но уже без моей помощи. Достаточно того, что сам Беренгарий интригует против него. Прикончить бедного, никчемного Тео? Но как? Здесь возможен только яд, но ведь нужен кто-то, кто подсыплет яд герцогу? Такого среди ночи не найти, а значит, надо будет… действовать самому. О Боже! Ну а что еще остается? И это ведь не сделаешь за пиршественным столом, а значит, надо сделать так, чтобы наши спальни с Тео были поблизости. И без слуг. Ха, как же это сделать здесь? Здесь слуги шныряют чаще, чем крысы! Значит, это надлежит сделать в другом месте, и где же как не в… Да, именно там! Но еще ведь остается эта рыжая потаскуха, она ведь будет подле Теобальда. Как отвлечь ее? Подсказку, нонна, еще одну подсказку! Да-да, наверное так, тем более что, кажется, это совпадает с ее желаниями. И последний вопрос: кому мне поручить будущий дар? Кто станет новым герцогом Сполето? Моя удивительная нонна, им должен стать кто-то из твоих детей».

………………………………………………………………………………………………………….

[1] — Лекиф — греческое название винных кувшинов с длинным горлом и высокой ручкой.

[2] — Новый Завет. 1-е послание Петра 2-25.

[3] — Эварист (44–105) — пятый папа римский (97–105).

[4] — Сиртос — византийский (греческий) танец-хоровод.

[5] — На балконе.

[6] — Тразимунд I (?–703) — герцог Сполето (663–703). Тразимунд II (?–745) — герцог Сполето (724–745 с перерывами), внук Тразимунда I.