Александрия. Глава 4. Изгнание ересиарха

Спать совсем не хотелось. Там, за стенами дома, по улицам гулял ветер и невдалеке море пело свою вечную песню. Сквозь маленькое высокое оконце было видно, как кромешную послесумеречную тьму развеяли лунные лучи — они так и манили оставить душную домашнюю скуку и выйти им навстречу. Но вместо этого приходилось маяться от тоски, оставаясь словно прикованной к этой кровати и унылой комнате, в ожидании пока весь дом уснет. За перегородкой уже раздавался мерный храп нянюшки, но внизу все ещё были слышны шаги и голоса. Светильник почти догорел — огонек еле тлел в нем, слабо мерцая.

— Пантия, расскажи что-нибудь… — бросила подруге в темноте Сабина.

Рабыня с готовностью уселась на своем лежаке, обняв руками колени, и тихо заговорила:

— Матушка рассказывала, что давным-давно, когда ещё не было мира, богов и людей, а были только мрак, хаос и безмолвие, на окаменевших водах застывшего в неподвижности великого озера однажды расцвел белоснежный цветок лотоса и из него родился солнечный бог Ра, даровав миру свет. И великое озеро ожило…

— Ужасно интересно…- с нетерпеливой досадой перебила Сабина. — Ну и что с того?

— Знаешь, я вспомнила это предание, потому что со мной с некоторых пор как будто случилось нечто подобное…

— Это в каком смысле?

— Даже не знаю, как ещё можно выразить это – лучше, чем в предании все равно не скажешь… С тех пор как я узнала любовь, солнце как бы всегда со мной, понимаешь? Словно мне оно светит даже ночью, даже когда для других уходит.

— Уму непостижимо, что творится в твоей голове… Вот объясни, какой смысл в любви, если она не взаимна?

— Я знаю, как добиться взаимности.

— Ты уверена?

— Только разреши мне завтра с утра наведаться к египтянам в Ракотис.

— Зачем?

— Там есть одна колдунья, говорят, самая искусная в городе, лучше не найти — может кого угодно приворожить…

— Ну что за вздор! — воскликнула вполголоса Сабина, тоже усевшись на кровати. — Столько мужчин мечтают о твоей любви, а тебе подавай того, кто на тебя и смотреть не хочет! Зачем он тебе? Соскучилась по тумакам?

— Я сама виновата во всем. Сама сглупила — и поделом мне, впредь буду умнее.

— Ты не виновата, если человек ведет себя как последняя скотина. Просто обходи его стороной, вот что и впрямь будет умнее.

— Ты же сама мне его подарила, а теперь что, жалко стало? Ты как будто ревнуешь, — холодно заметила Пантия.

— Что? Вот ещё! Мне тебя жаль, не хочу, чтобы ты изводила себя и бегала за недостойным тебя.

— Валерий — единственный кто достоин меня, других нет.

— Вы обе просто две дуры, — вдруг проговорила раздраженно Лидия. — Как надоела ваша глупая болтовня! И бедные мои уши, ибо я здесь волей-неволей должна слушать всю эту чушь. Одна думает, что любовь — это её свидания под луной, причем каждый раз с разными, другая вообще верит, что любовь можно себе наворожить. Вот уж действительно бессмыслица! На самом деле вы ничего не знаете о любви, так что хватит пустомелить! Спали бы лучше, кумушки-трещетки, ночь на дворе…

Те, к кому все это было обращено, с молчаливым недоумением выслушали сию резкую отповедь.

— С чего это ты так злишься, Лидия?

— Погоди-ка, так ты все-таки завела себе любовника?

— Конечно нет, я тебе уже говорила, что равнодушна к такого рода забавам.

— Тогда что же ты можешь знать о любви?

— Я знаю, что настоящая любовь – это любовь к Богу, — убежденно и горячо проговорила Лидия, — а все остальное просто вздор.

— Да кто тебе такое сказал?! – искренне удивилась Сабина и тут же сама нашла отгадку, — ах да, ты же у нас теперь христианка. Будешь теперь нам тут проповедовать свое учение?

— Никакая она не христианка. – сказала Пантия. – Сколько Лидия ни ходит к христианам, а они до сей поры её даже в храм свой не пустили.

— А я вот и не удивлена совсем, — с воодушевлением подхватила Сабина. — Ты когда в последний раз Лидию в бане видела? Конечно, такую грязнулю ни в один храм не пустят.

— Это шутка, что ли? Ха-ха. – холодно отозвалась Лидия. — Я каждый день моюсь дома. А ваши бани — мерзость и разврат, ни один добрый христианин туда не пойдет.

— Спорим, что стоит мне только появиться среди христиан, меня сразу всюду примут и пустят. А знаешь почему? Потому что я всегда опрятно и красиво выгляжу, это всегда и всем нравится.

— О боги! Какая самонадеянность! – рассмеялась Лидия. – Да в нашей школе на тебя никто даже не взглянет!

— А что, будет весело, если ты под видом Лидии туда придешь, — одобрительно хихикнула Пантия.

— Ещё чего не хватало! Чтобы она там опозорила меня своей глупостью! – нахмурилась Лидия.

— Верно, Пантия! Мы завтра вот что сделаем: спрячем всю её одежду, ну чтобы она не могла выйти из дому, а я пойду в школу вместо неё. Вот увидишь, уже вечером у меня будет свидание эээ… с кем там?

— С её учителем!

— Точно!

— Сабина, лучше замолчи! – угрожающе проговорила Лидия, спрыгнув с кровати.

— А то что?

— А то волос на голове не досчитаешься, вот что! Что за радость у тебя все испачкать и осквернить своим грязным языком! Надо бы тебе его вырвать, чтоб мир божий чище стал!

— Что ты сказала?! – Сабина вскочила с кровати как ужаленная.

— Что слышала, грязная потаскуха!

На визг и крики сбежались рабыни во главе с перепуганной нянюшкой, вообразившей спросонья, что случился пожар. Увидев, что это её подопечные с дикими криками рвут друг другу волосы, она тут же грозно скомандовала одной из прислужниц: «Мероя, тащи-ка кувшин с водой!» Услыхав голос нянюшки и её приказ, сестры мгновенно разбежались по кроватям и к удовлетворению своей строгой мамки в тот же миг оказались сраженными самым глубоким сном. В доме снова воцарились тишина и покой, нянюшка ушла к себе, захватив светильник.

Когда, наконец, весь дом, казалось, совершенно уснул, Лидия, бесшумно, словно бесплотная тень, выскользнула из женских покоев. Задержавшись ненадолго в атриуме, где у неё было припрятано платье и легкое покрывало, она устремилась к дверям, мимо мирно спящего Эхиона – пожилого стражника, вечность служившего в доме Агапия Сабина. Без единого звука сняв все крючья с двери, она оказалась на долгожданной воле и, мигом взлетев по лестнице, выбежала на улицу.

Неподалеку от дома, на углу, возле парка, её ждали.

— Привет, Лидия, я верил, что ты придешь, — сказал юноша, как только она приблизилась.

— Смерть еретикам, – вместо приветствия произнесла она, улыбнувшись ему в ответ.

Взявшись за руки, они со всех ног устремились в направлении переулка, где их ждали остальные.

— Нет, ну ты видела?! – возмущенно проговорила Сабина подруге, проводив взглядом две темные фигуры, исчезнувшие в переулке, — что она там нам рассказывала?..

— Охота строить из себя святошу, — пожала плечами Пантия.

И они обе поспешили в противоположную сторону, держа путь к городским воротам.

— Кстати, есть хорошая новость, — говорила тем временем Корнелия уже было задремавшему супругу. – Возрадуйся, Агапий, вчера я своими глазами видала как нашу Лидию провожал до дома сын самого префекта!

— Боги услышали мои молитвы, — довольно усмехнулся Агапий, — теперь все в наших руках!

Тем временем, девушка и юноша, переговариваясь и весело смеясь, бежали, взявшись за руки, по обезлюдевший Александрии. Город точно вымер: улицы были пусты, торговые ряды и лавки на первых этажах, шумные, многолюдные днем, теперь были наглухо заперты. Теперь этот город принадлежал лишь им двоим. В полночной тиши гулкими казались не только шаги, но даже биение сердца. Ночной ветер, резвясь, волновал края накидки и тут же взлетал к самым верхушкам кипарисов, пробегал по ветвям пальм, убегал и снова возвращался. Луна благосклонно наблюдала за ними, освещая путь.

Оказавшись у места сбора, они вошли в незапертую калитку и очутились в чьем-то саду – обширном и густо насажденном, щедро одарившем своих незваных гостей дурманящим ароматом созревших плодов. Темнеющие ветви деревьев сплетались вокруг как в сказочном лабиринте и таинственно шелестели. Лидия остановилась было в нерешительности, но её спутник, напротив, вел себя очень уверенно – поведав саду условленным свистом, подражавшим пению какой-то неведомой Лидии птицы, что пришли свои, он двинулся вглубь насаждений по еле заметно белеющей под ногами тропинке.

— Вот и вы, а ведь ещё и солнечный диск не взошел над морем, — недовольно отчитал их, неожиданно появившийся из темноты, Хетти – один из их сотоварищей по училищу.

Тут же явились и остальные – здесь были только свои — ученики школы, с которыми ещё утром Лидия виделась там.

— Не все могут в любое время дня и ночи, когда только захотят, покидать свой дом… — отозвался Макарий.

— Это я виновата, простите, — перебивая его, молвила Лидия.

— Сестра, возьми, — сказал Синухе, отдавая ей тяжелую суму. — Только в нас не попади, — усмехнулся он.

Хетти и Синухе были родными братьями. Будучи моложе, Синухе, однако, был на целую голову выше своего широкоплечего и приземистого старшего брата.

Котомка с камнями ощутимо отяготила плечо девушки.

— Синухе весь день их для тебя собирал, — нашел нужным заметить Темеху.

— Ага, рассказывай… — небрежно отозвался Синухе.

— Хетти, я слыхал, что по городу усилили ночную охрану, — проговорил Бата, всегда самый осторожный и рассудительный из всех.

— Боишься вигилов — закрой лицо и сиди дома подле матушки, — отрезал Хетти.

— А кто боится? — удивился Бата, — просто делюсь сведениями…

— Синухе, будешь на страже.

— Эй, брат, ты, кроме Синухе, других имен не знаешь, что ли?! – возмутился тот.

— Эээ, братишка! Делай что велят, не разговаривай! – отвечал ему брат и обратился уже ко всем: — Всё, хорош балаболить! Собаки-иуды уже, поди, заждались. Значит так, бьём их защитников, а после громим дома. Отомстим предателям за царя нашего сердца – Иисуса Христа!

— Смерть еретикам! – тихо, почти шепотом, но дружно, подхватили все разом.

— Да, ещё: как только услышите сигнал тревоги, сразу разбегайтесь. А если кто попадется, чтоб молчал как мертвый. Говорю вам, предатель не увидит восхода следующего дня.

— Погоди-ка, среди нас не может быть предателей, ведь предатели – ариане, а мы идем им мстить, — усмехнулся Гай (хозяин, точнее сын хозяев сада и дома).

— Друг, давай-ка без философии, тут дело серьезное, я все сказал, – сухо отозвался Хетти и направился к калитке, остальные последовали за ним.

Сад опустел, дружный отряд защитников Христа, в котором собралось немногим больше дюжины человек, высыпал на улицу. Cын хозяев дома, выходя последним и чтя своих родителей, поплотнее затворил за собой калитку.

— Макарий, за Лидию отвечаешь головой, — бросил не то всерьез, не то в шутку Синухе.

— Занимайся своими делами, — с досадой отмахнулся Макарий, но Синухе уже исчез.

— Я сама за себя отвечу, — с тихим возмущением проговорила Лидия.

— Он так сказал потому что ты впервые идешь с нами, – объяснил юноша, пока они вместе со всей ватагой, двинулись в сторону Бавкалеоса, в округе которого большей частью проживали ариане. — В следующий раз все будет иначе, а пока ты новенькая, придется тебя опекать, чтобы ты не оплошала и не подвела всех.

— Ну хорошо, — согласилась девушка, эти доводы показались ей достаточно убедительными.

Хетти был прав, их и впрямь уже поджидали: едва они достигли переулка, ведущего к Бавкалеосу – того самого, памятного для Лидии переулка, — со всех сторон на них налетели ариане. Причем, их явно было больше – как видно, они решили в этот раз как следует поквитаться со своими назойливыми преследователями. Сразу завязалась ожесточенная потасовка, в ход пошли колья и кулаки. Недруги крушили друг другу челюсти и носы без всякого снисхождения и пощады. Вначале драка проходила в молчании – обе группировки не хотели ни привлекать к своим разборкам лишних свидетелей, ни тем более стражников, однако держать сквозь сжатые зубы ненависть и боль оказалось невозможно, потому очень скоро переулок огласили самые страшные проклятия, ругательства и вопли.

Лидия, не участвуя в общей сваре, а находясь чуть поодаль, старательно пуляла камнями в еретиков, быстро расходуя свой запас оружия. Но к досаде девушки, её старания были тщетны — камни либо вовсе не попадали в цель, либо не причиняли предателям никакого вреда. Когда же ей, к великой радости, удалось попасть одному из ариан в голову, она увидела разъяренное лицо врага – уже немолодого мужчины, который с криком «Ах ты дрянь!» бросился к ней. Но тут же был весьма эффектно сбит с ног бдительным Макарием. В это мгновение послышался пронзительный и протяжный свист. Все разом бросились в рассыпную. Злосчастный переулок мигом опустел: кто-то ринулся через забор, кто-то исчез в проулке, кто-то затаился в арке или на кровле ближайшего дома…

— Бежим! – бросил Лидии на ходу Макарий, увлекая её за собой прочь, и вдруг рухнул навзничь, словно у него разом отказали ноги.

Не понимая, что произошло, Лидия подбежала к другу, чтобы помочь ему. Лишь подойдя близко и склонившись над ним, она увидела, что его широко распахнутые глаза больше не видят её, а вокруг виска зияет черная рана. Она обхватила его голову руками — руки стали мокрыми от крови.

— Один есть! – услыхала она вдруг громкий голос рядом с собой, и кто-то тут же грубо отшвырнул её в сторону. — Ну что за безмозглые сопляки, скажи Галл! На-ка, препроводи красавицу, а я посмотрю вокруг, может тут ещё где трупы… Эй, Гемеллус, ну что у тебя…

Поняв, что попала в лапы вигилов, Лидия принялась отчаянно вырываться.

— Эй, девушка, потише, — строго проговорил Валерий, — уж если попалась, так нечего трепыхаться почем зря…

Но, глянув ей в лицо, сам отпустил её руку.

— Сабина?! – только и смог вымолвить он, не веря своим глазам.

— Да-да! – подтвердила Лидия и, мило улыбнувшись ему, словно хорошему знакомому, поспешила исчезнуть.

В поисках спасения она без оглядки устремилась в первый же проулок и, скрывшись там с глаз врага, ринулась вперед, не разбирая дороги. Некоторое время проблуждав среди чужих домов, чуть не переломав себе ноги, в темноте споткнувшись о какие-то валуны, угодив в рытвину с вязким дном, к счастью, оказавшуюся неглубокой, после налетев то ли на стену, то ли на колонну, и напоследок преодолев, выросшие, словно из-под земли, ступеньки, Лидия все же вырвалась из злачного проулка на улицу, и, убедившись, что вигилы не преследуют её, опрометью помчалась по хорошо знакомой дороге.

Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас вернуться домой, броситься на кровать, закутаться с головой в покрывало и забыть обо всем случившемся как о кошмарном сновидении, но её смятение и ужас были слишком сильны, и она знала, что не сможет ни забыть, ни спать спокойно, не поведав кому-то (а кому же, как не единомышленникам!) о несчастье, и потому ноги сами несли её в направлении, противоположном от дома, – в сторону Неаполиса.

На площади дежурил патруль, и чтобы не оказаться задержанной стражниками, ей пришлось осторожно пробираться от храма к храму, пока, хвала богам, вигилы не покинули площадь. О чем-то громко переговариваясь (она не слушала и не слышала, что именно эти люди обсуждали, хотя прошли они достаточно близко от неё – слишком была взволнована, чтобы прислушиваться к чужим словам), стражники ушли, не заметив затаившуюся в храмовой нише девушку, и только тогда Лидия, оставив свое убежище, смогла беспрепятственно пересечь совершенно пустынное ночью пространство неапольской площади. Ещё немного — и она у цели, а целью её пути была христианская община.

Общинники занимали несколько строений на задворках кафедрального собора: маленькие общежитийные домики, кухня и большая трапезная при ней, купальня при храмовой крещальне, хозяйственные бытовки, ремесленные мастерские. Здесь не было ни ограждений, ни охраны, и каждый мог беспрепятственно прийти сюда, и найти здесь помощь, кров и пропитание.

Добежав до общины, Лидия, не переводя духу и не помня себя, принялась что было сил колотить в дверь одного из домов.

— Откройте, откройте скорее! – повторяла она сквозь слезы.

Едва двери открылись, и девушка оказалась среди своих, она тут же расплакалась от души, уткнувшись в плечо матушки Биррены.

Другие женщины, разбуженные громким стуком, теперь столпились вокруг нежданной гостьи, глядя на неё в испуганном недоумении, но Лидия некоторое время не могла вымолвить и слова, пока, дав ей немного выплакаться, Биррена, наконец, не призвала её к ответу:

— Лидия, доченька, право же, у меня сейчас сердце разорвется от жалости и страха, да и у всех остальных тоже… Ты всполошила весь дом, так поведай же нам всем, поскорее, что стряслось!

— Биррена, да ты только глянь на неё, — сказала Трифена, поднося светильник поближе, — бедняжка точно восстала из ада!

И верно, платье девушки, запятнанное грязью и кровью, представляло собой зловещее зрелище.

— Лучше спроси-ка её, как она оказалась ночью в городе… и почему в таком виде, — строго добавила одна из общинниц.

Матушка лишь отмахнулась от этого замечания – сперва надо было дознаться, что за беда стряслась.

— Несчастный Макарий… он мертв… его убили… — всхлипывая, произнесла Лидия, как только смогла говорить.

— Что-что?! А ну-ка рассказывай все толком! – повелела ей, обомлевшая от такого известия, Биррена, — Трифена, беги, скажи отцу Афанасию, да поскорее! — испуганно приказала она бывшей служанке, и та торопливо устремилась за дверь.

Воцарилась тишина — все, затаив дыхание, смотрели на девушку, ожидая объяснений и подробностей.

— Кто-то камнем размозжил ему голову…

— Да кто же?! Да где?! — посыпались отовсюду нетерпеливые вопрошания.

— Кто его убил?!

— Ариане! – с нескрываемой ненавистью в голосе, сверкнув глазами, воскликнула в ответ Лидия. – Это проклятые ариане убили его!

— Да как же так? Почему?! – всё недоумевали женщины.

— Я, кажется, знаю, почему, — сказала Биррена, с укором посмотрев на Лидию, — ты и Макарий, вместе с другими, вопреки наказам владыки Александра, ходили мстить еретикам, так было дело?

— И правильно сделали! – одобрительно заговорили вокруг. – Так с ними и надо, да свершится праведная месть предателям и еретикам!

— Что правильного? – тут же возражали им другие. — А если те придут сюда, чтобы нас убивать?

— Так ведь уже убивают, Лидия ведь говорит, что они Макария убили…

— Вот-вот!

— А чего ждать от людей, которые по доброй воле отреклись от Спасителя!

— Это правда? – Лидия увидела рядом с собой учителя.

— Да, — быстро ответила она, стирая с лица слезы и стараясь выглядеть спокойной.

— Расскажи толком, как было дело?

— У нас вышла драка с арианами…

— У кого — у вас, кто ещё там был? – нахмурившись, уточнил дьякон.

— Что? – переспросила Лидия, не желая ни лгать, ни говорить правды.

— Ладно… — оставил он пока, возвращаясь к главному вопросу, — драка с арианами, и...?

— Кто-то из них разбил голову Макарию камнем, когда мы уже убегали от вигилов…

— И ты убежала, думая, что он убит?

— Нет, — вспыхнув, отвечала девушка, — я вернулась к нему и увидела, что он мертв…

— А потом что?

— Пришли вигилы, и я сбежала…

— Несчастный юноша, — вздохнула Биррена, — умер не крещенным, погибшая душа…

— А ведь и в самом деле… какой ужас… о нем и помолиться теперь нельзя, — запричитали женщины вокруг, а самые жалостливые из них заплакали.

— Я к епископу, — вместо ответа бросил дьякон и уже от дверей добавил: — да… матушка Биррена, Лидия может остаться в общине…

Время близилось к заре, когда разбудили префекта.

Резиденция наместника располагалась во дворце Адриана близ Кесариона в Брухионе — сюда доставили тело убитого, как только оно было опознано.

Вот уже более четверти века Аттал занимал должность префекта Александрии, получив это место в награду за проявленную доблесть при осаде города. В 296 году в Египте вспыхнуло восстание — провинция объявила себя независимым от умирающей империи государством. Египетский сепаратизм, однако, был быстро подавлен, и только Александрия, где скрывался самопровозглашенный император Ахиллей со своими сподвижниками, не желала сдаваться и подчиняться Диоклетиану. Более полугода александрийцы упорно держали оборону. И лишь после того, как вместо прежнего офицера командование возглавил молодой, энергичный и честолюбивый помощник легата Клавдий Аттал, дело сдвинулось с мертвой точки. Будучи целеустремленным и, вместе с тем, жестоким по своей природе человеком, взбешенный, к тому же, упорным сопротивлением горожан, Аттал, не мудрствуя, велел сжечь город вместе с его мятежными жителями. Александрийцы, много месяцев мужественно переносившие осаду, не устояли перед напором пламени и вынуждены были сдаться на милость победителя.

И вот, пребывая на этой должности, сиятельный Аттал благополучно пережил уже трех императоров. Работа александрийской администрации за годы его правления приняла вид самого совершенного, слаженного механизма. Налоги — в полной мере, отчеты — в срок, никаких волнений или скандалов, никакого беспокойства для высшей власти. Встреченный поначалу враждебно представителями городской элиты, он быстро сумел добиться лояльности, незамедлительно проведя показательную зачистку особо ретивых недоброжелателей.

Мало-помалу местное чиновничество приспособились к нраву новоиспеченного префекта, что было не так уж сложно, ибо все чего требовал Аттал от своих подчиненных – это преданность и исполнительность. Он обладал достаточным умом и интуицией, чтобы в начале своего наместничества не выглядеть раздражающим всех выскочкой, а позже не прослыть зашоренным ретроградом. Уместно и своевременно поощрить, запугать или наказать. При необходимости, намекнуть так, чтобы дошло и до самого тупого, но, чтобы выглядело это дело как личная инициатива подчиненного, а при удачном исходе присвоить себе весь успех. Создал при своем дворе роскошь, блеск и преклонение, достойные и самого императора, так что любой из подчиненных, от первых советников до последнего писаря в канцелярии префектуры, невольно проникался искренним благоговейным трепетом к своему гегемону и гордился тем, что служит ему.

Всю жизнь он питал безмерную страсть к женщинам, однако имел достаточную волю, чтобы не позволять этой страсти управлять своими поступками. Женился единожды, на девушке из высокопоставленного греко-египетского рода, которая оказалась весьма покладистой супругой — не лезла в дела управления, не плела за спиной мужа придворные интриги и беспрекословно терпела в доме его многочисленных наложниц. Аттал за её ум и скромность платил ей заботой и уважением. После смерти жены больше не женился, предпочитая обходиться обществом рабынь. Но не потому что, скорбя по умершей супруге, принял решение оставаться вдовцом до конца жизни, как говаривали некоторые, просто в его окружении, среди знатных и богатых горожанок, он не видел больше женщины, которая так явно благоволила бы к нему, как умершая в родах Деметрия, и тем паче такую, которую он сам посчитал бы достойной официального звания супруги. Кроме законного сына других детей у него не было. Детей, рожденных наложницами, было приказано убивать при рождении.

Сын рос, и его будущее все больше занимало Аттала. Префект был бы рад со временем сложить с себя все полномочия, в торжественной обстановке передав их сыну, но на то требовалось согласие двух людей: во-первых, императора, ну и самого Макария, который, увы, пока не выказывал особого интереса к административной службе в префектуре.

Отношения отца и сына, вопреки чаяниям Аттала, не были ни теплыми, ни доверительными. Мало того, Макарий не выказывал к отцу даже должного почтения, и наместник, привыкший, что все подданные трепетали при одном его взгляде, в общении с собственным отпрыском довольствовался холодной снисходительностью со стороны оного, которая с годами все больше смахивала на презрение. Однако такое отношение не столько коробило отца, сколько забавляло, и, более того, отзывалось в душе отцовской гордостью – как знать, быть может, такое поведение говорит о будущем величии его сына… Когда же Макарий сообщил, что желает исповедовать христианство и отныне начнет посещать катехизическое училище, Аттал счел это ещё одним доводом в пользу высоких талантов, ума и дальновидности сына. Префект терпеть не мог христиан, и в свое время был одним из наиболее ретивых исполнителей антихристианских указов Диоклетиана. Но времена изменились. Нынешняя верховная власть к христианам благоволила, а так как сам наместник ни под каким видом не собирался перенимать их обычаи и обряды, то сын-христианин был бы для него очень кстати.

Но, не останавливаясь на достигнутом, Макарий продолжал своевольничать — новым испытанием долготерпения родителя стало известие о намерении восемнадцатилетнего отпрыска жениться. При этом он не спрашивал дозволения или хотя бы совета, нет, просто оповестил, как будто речь шла о том, что он отправляется поохотиться на львов.

«Её зовут Лидия, она дочь городского куриала, Агапия Сабина» — блестящая партия, что и говорить! Хотя, какая разница, из какой она семьи? Женитьба сына не входила в планы префекта, а значит, ни о какой женитьбе не могло быть и речи. Вот тогда-то он и понял, что слишком избаловал сына, и что это не к добру. Макарий готов совершить глупость, но как этому помешать, если сын не собирается считаться с его мнением и, тем более, исполнять приказы? Всякие разговоры на эту тему, нотации отца о том, что необязательно жениться на всех девицах, которые ему приглянутся, Макарий пресекал сразу — смолкал, переводил тему или просто уходил. Ругаться с сыном, поступать с ним жестко Аттал не хотел, но видел, что выбора нет… или же есть?

— Гордиев узел. Убив девчонку, ты разрубишь его, — не далее, как вчера вечером заметил Атталу его шурин Оптий Домиций.

А ведь и впрямь – вот оно, простое и верное решение.

Но, как видно, сама судьба решила вмешаться и разрубила иначе. Жестокая насмешка богов. Кому из них он не смог угодить? Кому недостаточно воскурили в храме благовоний? Пожалели драгоценного масла? Неужто мало белоснежных быков было заколото на недавнем празднике?

По всему, Макарий был убит с помощью пращи – камень влетел с такой силой, что снес чуть не полголовы.

— Где это произошло? — спросил наконец Аттал, сбросив немое оцепенение, с которым он некоторое время взирал на труп сына.

— Здесь, в Брухионе, в ближайшем к каналу переулке, — был ответ.

— Убийца уже схвачен?

— Пока на этот счет нет известий, о сиятельный Аттал…

— Командира отрядов ночной стражи ко мне!

***

О поместном соборе было объявлено ещё в прошлые календы, но после убийства Макария Александр лишь утвердился в принятом решении – владыка вознамерился отлучить Ария. Ибо сказано:«Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь.» Господь сказал: «по плодам их узнаете их», и вот что получил бавкалийский пресвитер, когда, несмотря на все предупреждения и запреты, проповедовал и распространял в народе свое лжеучение — лютую вражду между братьями во Христе, доведшую их до кровавого смертоубийства… Таковы плоды его богопротивных проповедей. Не долг ли его, Александра, ограждать паству от таких пастырей, ведь о ком же, если не о подобных Арию отступниках сказано, что они по сути волки в овечьих шкурах.

В назначенный день в базилике кафедрального храма Александрии собрались около сотни человек – подведомственные александрийской кафедре епископы из Египта и Ливии.

Храмовая базилика – пространная, со светлыми мраморными стенами, богато украшенными орнаментом лепнин и возносившимися настенными колоннами ввысь, к высокому потолку, казавшемуся ещё выше от подсвечивающих его широких окон, в которых сияла ясная небесная лазурь и откуда доносился шум оживленных улиц Неаполиса.

Блистая белыми, соответствующими торжественной обстановке собора, одеяниями, епископы не спеша рассаживались по местам. Многие из прибывших сюда сегодня почтенных святых отцов пребывали в смятении и недоумении: виданное ли дело – отлучение от Церкви столь уважаемого, почитаемого многими пресвитера, да ещё по какой-то явно надуманной причине. Не есть ли все это просто сведение старых счетов? — вопрошали меж собой иные из них, — не замешана ли тут личная вражда и соперничество? Учение Ария было широко известно, как в Египте, так и за его пределами. Кто-то с восторгом соглашался и сам начинал проповедовать то же, кто-то относился равнодушно, пропуская мимо ушей и не желая вникать в новомодные толкования, предпочитая оставаться верными простой и ясной, без лишних умствований, вере; но, так или иначе, большинство не видело в этом учении никакой явной крамолы. Каждый священник в своем приходе, в своей лавре был полновластным хозяином и, не оглядываясь на епископа, мог свободно распоряжаться судьбами прихожан, и толковать по своему усмотрению Священное Писание, воспитывая паству в своих убеждениях. В подобных изысканиях не было совершенно ничего предосудительного, тем более преступного. Зная об этих настроениях подчиненных, Александр, однако, рассчитывал, используя свое влияние и разумные доводы, изобличить на соборе весь яд арианской ереси и добиться изгнания ересиарха. И присутствие на собрании, пользующимся безграничным авторитетом, епископа Кордубского, занявшего почетное место рядом с председателем собора, обнадеживало в успехе.

Собор начался с испрошения Божьего благословения, и затем, после приветственного обращения к присутствующим владыки Александра, слово было предоставлено виновнику собрания.

И Арий заговорил.

Благообразный видом, степенный, не по годам высокий, убеленный сединами старик говорил, умело совмещая вкрадчивые и мягкие интонации с уверенным и звучным голосом проповедника, буравя присутствующих грозным взглядом черных очей. Каждое его слово представлялось уместным и разумным, каждый тезис был подкреплен цитатами из Священного Писания и трудов самых авторитетных богословов. Его риторика казалась безупречной, мед его речей радовал и услаждал умы подобно тому как тончайший шелк ласкает кожу.

Родом ливиец, Арий получил образование в Антиохии, в школе Лукиана, но после перебрался в Александрию, где быстро прославился благодаря своим ярким экзегетическим талантам, живо участвовал во всех перипетиях жизни епархии, был отлучен предыдущим епископом Петром за поддержку повздорившего с александрийским епископом Мелетия Ликопольского, но затем, после мученической кончины Петра во время Диоклетиановых гонений, вновь воссоединился с Церковью. После он сильно возвысился и даже ходил в кандидатах на епископскую кафедру, однако большинством голосов был все же избран его сопресвитер Александр, а Арий получил в заведование Бавкалийскую церковь, при которой служил сам Александр до избрания его в епископы. Очень скоро Арий заслужил самое искреннее расположение своих новых прихожан, которые с тех пор стали именовать себя арианами.

Речь была принята с энузиазмом и произвела оживление, вызвав стихийную дискуссию в рядах слушателей.

— Да это новый Ориген!

— Уместнее было бы сейчас вспомнить о Павле Самосатском…

— А нет ли здесь монархианства?

— Монархианство было осуждено.

— Такая же ересь.

— Очередная трактовка субординационизма, ничего ведь нового…

— Если это ересь, то что не ересь? Не пора ли, в таком случае, совсем запретить экзегетику?

— Спекуляции, знаете ли, не должны скатываться в непристойности и осквернение, меру должно соблюдать…

Обсуждая таким образом меж собой речи Ария, епископы в ожидании поглядывали на владыку Александра, пока тот, преисполненный невозмутимого достоинства, занял, в свою очередь, место за трибуной. Так же невозмутимо непроницаем оставался епископ Кордубский, который, с живейшим интересом наблюдал за происходящим. И только лицо секретаря, отца Афанасия, пылало самым искренним негодованием.

«Что с ними? Эти люди слушают и не слышат», — с горечью думал Афанасий, наблюдая как епископы спокойно обсуждают богохульные речи Ария, как Феон Мармарикский, в знак согласия чуть склоняя голову и касаясь дланью лба, одобрительно что-то говорит епископу Птолемаидскому, сравнившему нечестивого еретика с одним из величайших, любезных Господу, прославленных по вере и красноречию, мудрецов. — «Верно Создатель обрек их на безумие…»

Тем временем велеречиво заговорил Александр.

Он говорил о том, что Сын есть Истина и Жизнь всего сущего. О том, что Божественная сущность Сына соединена по естеству с Отцом подобно тому, как свет неотделим от солнца, но естественно в нем пребывает.

«Все что имеет Отец, есть Мое» — говорил Александр, — сие означает, что всегда пребывает Он с Отцом. Кто чтит Сына, тот чтит и Отца. Как Отец не тварь, так не тварь и Сын, и как невозможно сказать об Отце, что было, когда Он не был, так неприлично говорить это о Сыне. Посему умаляющие Сына Божия хулят Бога!» …

«Нечестивые и безумные осмеливаются суесловить о том, о чем непозволительно умствовать, когда они не в состоянии объяснить и того, что на земле. Пусть скажут нам о себе самих, если в состоянии будут исследовать собственную природу!» — продолжал он, со смесью гнева и недоумения обращаясь непосредственно к Арию, хмуро кивавшему ему в ответ.

«Да низвергнется безумие богомерзких и безрассудных еретиков! Ибо достопоклоняемая Троица есть единая и нераздельная.» — заключил он в итоге, под одобрительный гул.

— Владыка Александр отчего-то называет еретиками кого угодно, только не самого себя, — заговорил Арий, едва епископ александрийский смолк, — при этом открыто проповедуя Савеллиево учение. Я вопрошаю всех собравшихся, почему учение о едином Боге проповедуется здесь, в кафедральном христианском соборе, а не в иудейском квартале?

Александр, который был прекрасно осведомлен о том, что Арий за глаза называет его не иначе, как савеллианствующим еретиком, был готов со спокойным достоинством осадить противника, но не успел и раскрыть рта, как его секретарь, в одно мгновение оказавшись около трибуны, бесцеремонно вмешался в спор патриархов, заговорив с плохо скрываемым бешенством:

— Прежде скажи ты нам, Арий, почему ты свои языческие доктрины развиваешь не у алтаря Исиды, а оскверняешь погаными речами христианский храм?!

«Эко ты хватил…» — удивился Александр, но промолчал, предпочитая ретироваться к председательскому креслу и наблюдать схватку со стороны.

— Что?! Какие языческие доктрины?! – в негодовании возопил Арий, подскочив, словно ужаленный гадюкой.

— О чем ты говоришь, Афанасий?! Арий почитает Иисуса Христа так же как все мы! – возмутился Феон Мармарикский, поспешив поддержать Ария, встав рядом с ним против Афанасия.

— Признайся, что позаимствовал свое учение у языческого философа Баргата, – продолжал обвинять диакон, стараясь не поддаваться гневу и сохранять хладнокровие, и игнорируя замечание союзника ересиарха. — Твое, рожденное Единым божество, великий учитель с человеческой плотью, но душой Логоса — не что иное, как языческий полубог!

— Это ложь, ты сознательно искажаешь мое учение! – гневно ответствовал Арий, простерев в сторону противника обличающий перст и старательно пытаясь испепелить прекослова яростным взглядом. — Я почитаю Сына не менее, чем Отца. Да, Слово – творение, но совершеннейшее из всех. Потому что единородный Сын Божий, в отличие от остальных тварей (и тому свидетельствуют все благовествования до единого, а также апостолы) — «рожденный прежде всякой твари», и вместе с тем «Он есть Божья сила и Божья премудрость». Премудрость говорит и через Соломона: «Я родилась, когда ещё не существовали бездны, когда ещё не было источников, обильных водою, я родилась прежде, нежели водружены были горы…»

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог!

— Да, в начале, потому что сам Бог безначален. И было время, когда Отец не был Отцом. Отрицать очевидное может только слепец или безумец. Вы все слепцы, не разумеющие истины!

— Ты говоришь, что я искажаю твое учение? Нет, Арий, ты и есть тот слепец, если не видишь, что сам искажаешь Христову веру и учение, если, конечно, ты не делаешь того сознательно и злонамеренно! Ты устраняешь Божественное достоинство Спасителя, и при этом отрицаешь в Нем человеческую душу. По твоему разумению, Христос — не истинный Бог, но и не истинный человек. Для чего же Всевышнему понадобилось бытие подобного существа?

— Я только что говорил об этом, и ты сам мог все слышать, находясь здесь же, что Сын и Слово – необходимый посредник для создания всей природы тварной.

— Верно, говорил. А теперь объясни другое: если ты разумеешь, что Создатель нуждается во внешнем орудии, чтобы творить мир, при этом утверждая, что Логос сам есть тварь и бесконечно отстоит от Бога, в таком случае, не требует ли и его творение нового посредника, так же, как и всех предыдущих?

Арий не сразу нашелся с ответом, и Афанасий, воспользовавшись его молчанием, продолжил свою обличительную речь:

— В твоем учении множество подобных несуразностей. Но это не так важно, как то, что все твои бесовские мечтания направлены на разрушение нашей Христовой веры! Ты разумеешь Слово высшим и совершеннейшим из сотворенных существ, при этом не имеющим в себе цели своего существования. Ты жаждешь удалить Всевышнего от мира, представить Его недоступным для сотворенных существ. Принимающий плоть Логос есть также тварь, и также бесконечно далеко отстоит от Бога и не приближает его к людям. Все значение Его воплощения ты сводишь к тому, что в лице Его явился человечеству Учитель, сам, однако, не обладавший вполне совершенным знанием. Тогда как истинная суть Христовой веры не в морализме, а в том, что Бог вочеловечился, идя навстречу стремлению человека к единению с Ним, как с началом и с последней целью всего существующего. Бог стал человеком для того, чтобы человек стал Богом – такова истинная суть и цель христианства, которую ты, Арий, отвергаешь, имея злонамерение лишить людей Божественной любви и причастия.

— Все верно! Афанасий истину говорит, — кивали столпившиеся вокруг трибуны святые отцы.

— Потому что никакое истинное откровение любви не может исходить от Бога абстрактно бесконечного, вынужденного далеко отстоять от мира, дабы мир не погиб от Его прикосновения, – говорил диакон. — Так же как не могло быть истинного искупления от сотворенного посредника, неистинного Бога и неистинного человека!

— Но ведь в богодухновенном Писании сказано: «Все предано Мне Отцом Моим». Значит было, когда не имел сего! – запальчиво выкрикнул епископ Феон.

И спор разгорелся заново, вовлекая постепенно всех присутствующих. На стороне Афанасия оказалось большинство, но группа сторонников Ария зато была громче и упрямо не собиралась сдаваться, предъявляя все новые и новые аргументы для утверждения яростно защищаемого ими учения.

И только когда к трибуне вышел, чтобы сказать свое слово, епископ Кордубский, спорщики утихли и разошлись по местам.

Осий Кордубский был родом из Испании, с 290-х годов занимал епископскую кафедру Кордубы, в диоклетиановское гонение прославился как исповедник за Христа. Константин, призвав его ко двору, окружил уважением и попечением. Слухи о безграничном влиянии Осия на императора были широко распространены в христианском обществе, и его авторитет был повсеместным и непререкаемым.

— Что же сказать, достопочтенные святые отцы, — негромко, но весомо, с полным осознанием приоритетности своего мнения, заговорил он. — Воздержусь пока высказываться по существу ваших споров. Но призываю вас отвлечься от богословских диспутов и вспомнить о земных делах, например, о судьбах вашей паствы – за них вы несете ответственность перед Господом. Ты знаешь, Арий, сколько людей, из числа твоих ариан, арестованы и пребывают под следствием? А сколько из них уже умерли под пытками?

Арий, конечно же, все знал. Он даже пытался попасть во дворец префекта, чтобы замолвить слово за своих подопечных и объяснить, что его прихожане не виновны в смерти сына Аттала, но не был туда допущен. С того времени он сам жил, со дня на день ожидая ареста и выслушивая постоянные жалобы и стоны прихожан, словно вновь пришли времена гонений.

— В том нет моей вины, — отозвался он, устремив мрачный взор на Афанасия, который тем временем, во исполнение своих секретарских обязанностей, старательно заносил слова Осия Кордубского в свиток протокола.

— Арий, ты утверждаешь, что нет твоей вины в том, что между христианами были посеяны семена вражды, которая очень скоро выросла в открытые столкновения? Что не ты создал и постарался распространить как можно шире то самое учение, что спровоцировало разобщение и ненависть среди паствы?

Арий молчал, не считая нужным теперь возражать и оправдываться. Он понимал, идя на собор, что шансов для победы на сегодня у него нет, что здесь у него слишком мало сторонников, особенно теперь, когда светская власть, некогда благоволившая ему, настроена против него, что постановлением этого собора непременно будет его, Ария, отлучение от Церкви и изгнание из Александрии, но также он понимал, что на сегодняшний день для него это было, пожалуй, наилучшим решением.

— Не забывайте, что для язычников мы все с вами составляем одно, единое христианское сообщество, независимо от наших расхождений и споров, – говорил Осий, обращаясь уже ко всем присутствующим. — И если сегодня власти Александрии, заметьте, на вполне законных основаниях, арестовывают, мучают и убивают христиан бавкалийской лавры, то вероятнее всего, результаты этих гонений со временем прочувствует на своей шкуре каждый из вас.

— Арий, отрекаешься ли ты от своего лживого и богохульного учения? – холодно поинтересовался у преступного пастыря Александр, когда Осий закончил свою речь. Все формальности должны были быть соблюдены.

Арий ожидаемо и категорично отверг все предложения отречься от своей доктрины, и епископы потянулись к секретарю, чтобы поставить свои подписи под постановлением Александрийского собора об отлучении и изгнании ересиарха из епархии.