Посмертно влюбленные. Эпизод 20. (Глава 20)

Эпизод 20. 1715-й год с даты основания Рима, 2-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 961 года от Рождества Христова).

В мае 961 года все дороги тех, кто имел счастье родиться в междуречье Эльбы и Рейна и причислял себя к благородному сословию, вели исключительно в Вормс. В этом городе, где пятью веками ранее за право первой войти в церковь вдрызг рассорились Кримхильда с Брунгильдой[1], а двумя веками позже папа и император придут к компромиссу в вопросах инвеституры[2], король Оттон этой весной решил созвать ассамблею германского рыцарства и епископата. В отличие от многих подобных собраний прошлых лет, на сей раз никто не осмелился манкировать королевским приглашением. Четверть века потратил Оттон на истребление оппозиции в разных уголках Восточно-Франкского королевства и сегодня мог позволить себе полновластным хозяином расположиться в городе, еще недавно служившим, наравне с Регенсбургом, главным оплотом его самым серьезным конкурентам из числа франконской знати.

К означенному дню ворота Вормса пропустили внутрь города около двухсот рыцарей разного достоинства, два десятка германских епископов и еще два десятка послов из разных земель. Все эти гости проследовали в сопровождении слуг или личной охраны, так что население Вормса в эти дни выросло не менее чем на две тысячи человек. Подавляющее большинство гостей не имело даже приблизительного понятия о намерениях их сюзерена, а тот не спешил прежде времени раскрывать карты. Несколько дней прошли в различного рода увеселениях, но что за пиршественным столом, что во время охоты, что на скамьях вокруг рыцарских ристалищ среди приглашенных не прекращал стелиться шепот осторожных прогнозов, логически выстроенных предположений или просто досужих и невесть откуда взявшихся сплетен на предмет того, зачем их всех собрали в одном месте.

— Вы заметили, что вчера на охоте Его Высочество предпочитал бить исключительно волчиц? Говорят, его егери получили приказ выгонять к нему только волчиц, а всех остальных зверей отводить гостям?

— Что из того?

— Как? Вы не понимаете? — делал круглые глаза рассказчик. — Разве вы не помните, чьим символом является волчица?

— А днем ранее Его Высочество устраивал соколиную охоту, — пожимал плечами скептически настроенный собеседник, — но это же не дает повода думать, что он замыслил поход на венгров[3].

В это же время в другом месте:

— Вы видели? Из Парижа приехал брат короля, его высокопреподобие отец Бруно!

Я слышал, что их сестры, Герберга и Гедвига[4], зовут Его Высочество в земли западных франков и сулят ему корону Хлодвига[5], ибо смиренно считают, что для их сыновей эта корона слишком широка.

— Неудивительно, что все христиане тянутся к сильной руке нашего благословенного владыки!

— Ну, положим, не все. Вы уже встречались с Амедеем, апокрисиарием италийского короля? Обратили внимание, с какой мрачной миной он присутствует на всех званых обедах? Ни вино, ни музыка не могут вызвать на его лице даже подобия улыбки.

— Слуги обычно во всем походят на хозяев. Я слышал, этот король Беренгарий сам по себе весьма мрачная личность.

— Да разве может быть счастлив и светел душой тот, кто осмелился бросить вызов самому святейшему папе?! Разве Сатана не входит в такой момент в сердце строптивца? Господи прости за упоминание имени падшего!

— Господи прости за то, что мог не слышать, но услышал!

И так далее, и все в таком духе. Сплетни множились, причудливо переплетались и все более теряли связь с реальностью, а король Оттон будто бы находил особое удовольствие в том, чтобы подольше потомить верноподанных в неизвестности. Так продолжалось до самого праздника Вознесения Господня[6]. В этот день на торжественной мессе в тесной церкви Святого Мартина Милостивого[7] собрались все приглашенные в Вормс. Службу вел дуэт епископов — местный отец Ханно, родом из Гессена, и отец Бруно, епископ Кельна и брат короля. Допустив к Телу Христову Оттона и Аделаиду, епископ Бруно громко благословил причастившихся, решивших, по его словам, «отправиться в далекие земли, движимые Духом Святым и отвечая милосердно на призыв святой и страждущий». Кем был тот «страждущий», епископ не назвал, чем вызвал сильное волнение среди собравшихся и последний всплеск сиюминутных предположений. Собрание успокоил сам Оттон, выступив в центр трансепта церкви:

— Долг христианина зовет меня, друзья и слуги мои, идти в святой город Рим, где милостью Господа я надеюсь положить длани свои на могилы апостолов и испросить у отцов кафолической церкви заступничества и благословения за все мною совершенное и за то, чему еще надлежит совершиться. Все тяготы дальнего пути решила разделить и возлюбленная жена моя, с коей мы намереваемся идти в Рим как простые паломники, ибо так шли туда апостолы Петр и Павел и, не имея корон земных, обрели венец небесный!

Легковерная часть публики моментально зашлась в приступе умиленного восторга. Не поверила своим ушам и также поддалась первоначальному порыву даже мудрая герцогиня Юдифь, правительница Баварии, последние годы страдавшая бессонницей от одной мысли, что Оттон, воспользовавшись малолетством ее сына, заберет себе под крыло Баварию, так же как двадцатью годами ранее он забрал себе Франконию. Неужто грозный Оттон решил взять пример с Карломана[8], старшего сына знаменитого Карла Мартелла[9], который вот так же, в самом зените славы и в шаге от франкского трона, вдруг постригся в монахи Монте-Кассино? Неужто влияние на Оттона его добродетельной Аделаиды стало уже совсем безграничным?

Пока общество приходило в себя, слово взял Бруно Кельнский.

— Как заботливый отец не может покинуть и обречь на голод и рознь собственных детей, так и мудрый государь не может оставить вверенную ему Господом власть над народом и землями, не сделав соответствующих распоряжений.

Оттон охотно кивнул и жестом пригласил подойти к себе шестилетнего мальчугана с огненно-рыжей копной волос.

— Нечего даже пытаться оспорить столь мудрого мужа, каковым всегда предстает перед нами брат мой возлюбленный! И ныне, стоя перед вами, друзья и слуги мои, я смиренно призываю вас, ради сохранения спокойствия на землях наших, достигнутого немалой ценой, избрать себе нового короля и на ваш суд и согласие для столь ответственной и тяжелой миссии предлагаю сына моего, Оттона! Если вам этот выбор по сердцу, то поднимите правую руку к небу!

Вверх взметнулись десятки рук, и снова раздались ликующие крики, большей частью со стороны саксонских и швабских рыцарей, тогда как лица баварцев, включая герцогиню, заметно поскучнели. Маркграф Герман Биллунг, королевский наместник Саксонии, с тремя бравыми рыцарями подошел к обоим Оттонам, положил перед сыном широкий щит, тот вступил на него, и в следующее мгновение младший Оттон был поднят на щите над всеми собравшимися согласно старым германским обычаям.

— Слава королю Оттону! Слава королю Оттону Младшему! — раздавалось со всех сторон, в то время как рыжий мальчик с трудом сохранял равновесие на качающемся щите, руки его то и дело ловили пустоту, а колени так и норовили опасливо подогнуться, но выпрямлялись тотчас, едва ребенок встречался с сердитым взглядом отца.

Одного из воинов, несших на щите рыжего мальчика, проворно вызвался сменить Бурхард, герцог Швабии, сын того самого Бурхарда, что сгинул четверть века тому назад в Италии по вине собственного зятя, бургундского короля Рудольфа, и его любовницы. Младший Бурхард не был ни инициативным льстецом, ни дальновидным правителем, скорее напротив, и его порыв объяснялся оперативным внушением, последовавшим от его очаровательной племянницы Аделаиды. Оставшихся воинов тоже быстро сменили — одного — и весьма охотно — сам епископ Бруно, второго — по приказу герцогини Юдифи — Бертольд Швейнфуртский, младший брат мгновенно сориентировавшейся герцогини. Таким символичным образом юного Оттона признали все четыре существовавших на тот момент княжества Германии — Саксония, Швабия, Бавария и Лотарингия, — ведь не стоит забывать, что Бруно Кельнский, помимо епископской митры, в скоромные дни носил корону лотарингского герцога.

Довольный представлением Оттон-отец вновь обратился к подданным:

— Видя милость Господа и слыша волеизъявление народа моего, призываю всех присутствующих явиться в канун Пятидесятницы в святой город Ахен, где, согласно обычаям предков, состоится коронация сына моего возлюбленного. Да будет его правление долгим и справедливым, во благо народов, подчиненных ему, и во славу Господа нашего, благословляющего его устами Церкви Святой!

Собрание дружно и мужественно грянуло: «Аминь!» Оттон милостиво разрешил епископам закончить мессу, и присутствующие выстроились в очередь за причастием. Первым подошедшим к потиру оказался Готфрид, граф Эно. Он подал всем прочим пример для подражания: приняв Святые Дары, граф опустился на колени перед продолжавшим стоять на щите юным Оттоном, трижды перекрестился, поднялся и поцеловал край щита. Получилось красиво, и всем прочим ничего не оставалось, как повторить этот маневр.

Пока шло причастие, возле Оттона засуетились мистики, подкладывая государю то один, то другой манускрипт. Король хмурился, вчитываясь в написанное, просил что-то разъяснить, ибо с латынью был на «вы», и время от времени менял очередность рукописей. Конечно же, все присутствующие заметили хлопоты короля, и посему никто, приняв Святые Дары и присягнув младшему Оттону, не спешил покидать церковь.

Такая наблюдательность вскоре принесла плоды. Дождавшись завершения присяги, король вновь обратился к присутствующим:

— Ввиду малолетства сына моего было бы неразумно покидать земли мои, не назначив им достойного управителя, покуда мой сын набирается сил, мудрости и опыта. Сим указом, — Оттон поднял вверх один из пергаментов, — назначаю таковым брата моего Бруно, епископа города Кельна и герцога Великой Лотарингии.

Его высокопреподобие отец Бруно почтительно поклонился. Все прочие только втихомолку подивились масштабам владений, переходящих под управление епископа. С учетом его регентских функций во франкских землях, это уже было что-то сопоставимое с владениями Карла Великого!

— Мой благодетель, мой господин и брат мой! — ответствовал королю Бруно. — Не отринь же и ты ответных даров моих. Как родной брат твой я не могу не печься о здоровье твоем, как слуга твой я не могу не печься о защите твоей, как велико одаряемый тобой я не могу не ответить тебе взаимностью. Ты великий щит и меч земли сей и слугам своим, но разреши укрепить этот меч и щит дополнительно на страх врагам нашим и на прославление имени Господа! С тобой я отправляю пять сотен верных слуг моих под началом мессера Готфрида Эно, а в возмещение затрат его отдаю под управление ему и отчет перед тобой и мной земли к северу от Камбре и Кельна.

Граф Готфрид вновь оказался в центре внимания. Представ перед Оттоном-старшим, он опустился на колени и протянул ему свой меч, держа его двумя руками. Король любезно принял оружие графа.

— Также я отправляю еще пять сотен верных слуг под началом мессера Ферри, графа Меца, и льщу себя надеждой, что второй дар моему брату и господину ждет та же участь, что и первый. В возмещение же затрат графа Ферри я отдаю под управление ему и отчет перед тобой и мной все прочие земли герцогства Лотарингского.

Каждое слово герцога-епископа приводило в движение ворох пергаментов, сложенных возле короля, и на глазах изумленной публики за считаные минуты произошел фактический раздел некогда великого герцогства, наследия императора Лотаря. Любопытно, что в подобных действиях Оттон выступил вполне себе в духе так им нелюбимого и вздорного Гуго Арльского. Тот также перед началом своей итальянской авантюры произвел глобальные изменения на карте средневековой Европы, с той только разницей, что Гуго, напротив, слил бургундские королевства в единое целое.

Также на глазах у всех собравшихся мирное паломничество Оттона начало перерастать в полноценный военный поход, и только самая простецкая душа могла продолжать верить, что все это происходило стихийно, под влиянием эмоций и от прилива великодушия. Вслед за лотарингским епископом-герцогом озабоченность по поводу судьбы «одинокого» монарха в далекой стране высказали и другие германские князья. В результате число желающих сопровождать Оттона к римским святыням выросло до двух тысяч человек, причем многие бароны взяли на себя дополнительные обязательства увеличить свои дружины еще не менее чем вдвое за счет собственных вассалов. Веское слово добавили германские епископы, пообещав финансовое сопровождение паломничеству и, что, безусловно, важнее всего, ежедневные молебны за успех короля во всех церквях Германии. И все эти клятвы, обещания, посулы раздавались сегодня в церкви Святого Мартина Турского, славного тем, что однажды он, римский центурион, отказался брать в руки меч перед битвой с… тевтонами, намереваясь с тех пор взывать к разуму язычников исключительно Словом Господним.

Следующее выступление епископа Бруно удивило многих.

— Льщу себя надеждой, что мой господин и брат мой не отринет также ту незначительную помощь в предстоящих дорожных тяготах, которую я готов оказать ему лично, подставив хилое плечо или дав робкий совет. В свете этого не будет ущерба для сына твоего, если он советником своим, а ты подотчетным управителем оставляемого королевства изберете его высокопреподобие Вильгельма, епископа славного Майнца!

Минута почестей выпала теперь на голову статного тридцатитрехлетнего священника с удивительно светлым лицом и голубыми глазами. Германский двор приветствовал возвышение незаконнорожденного сына Оттона, плода первой любви их нынешнего короля и пленной славянки, доставшейся ему в качестве военного трофея, добытого в войне Генриха Птицелова против гаволян. Еще большие почести были оказаны самому Бруно, чье великодушие, самопожертвование и презрение к мирской власти поражали воображение и воодушевляли на аналогичные подвиги.

Со всех сторон к ушам Оттона неслись вулканически жаркие потоки клятв верности, обещаний разного рода помощи и просто сочная хвала. Градус всеобщего энтузиазма охладил сам король. Он развел руки в стороны, и толпа притихла. Прямо перед Оттоном внезапно появился человек, одетый во все черное. Немногие заметили, откуда он взялся.

— Говорите же, мессер Амедей, — произнес Оттон.

— Великий король! Для сопровождения вас и вашей супруги в паломничество готовится выступить целое войско.

— Я их не звал, но и отвергнуть помощь моих друзей и братьев я не в силах.

— Все так, — ухмыльнулся Амедей, — и я восхищен благородством ваших друзей и братьев. Но, ответствуя перед вашими глазами в качестве апокрисиария лангобардского короля, я не могу не побеспокоиться об интересах собственного господина и его владений.

— Вашему господину и его законным владениям ничего не угрожает.

— Хвала вам, великий король! Но проход столь многочисленного войска требует разрешения господина земель, через которые это войско проходит, с обещанием компенсации ему всех возможных затрат, возникающих при военном походе.

— Такие разрешения получены, и с нашей стороны на сей случай также предоставлен письменный… э-э-э… warjand. Ученый брат мой, — обратился король к Бруно, — как сие будет на латыни?

— Obligatio, — пришел на выручку епископ, — обязательство.

— В таком случае, — смутившись и спешно поклонившись, ответил Амедей, — приношу извинения великому королю, ибо до сего момента мне почему-то об этом было неведомо.

— Мне известно, что ваш король Беренгарий не слишком доверяет на слово. И, видимо, слуг себе подбирает под стать и характер. Поэтому, дабы успокоить вас окончательно, я попрошу моего, э-э-э… асикрита — так, кажется, называют писаря в Италии и в Аргосе — зачитать упомянутые обязательства и сделать для вас копии. Отец Видукинд, не сочтите за труд!

Худощавый, болезненного вида монах Корвейского монастыря[10] без труда разыскал подле короля нужные пергаменты.

— «…Сим приветствую великого короля саксов и тевтонов в его благочестивом и смиренном шествии, обещаю защиту, пищу и кров ему самому и всем, с кем он прийти пожелает, и в любой нужде его, буде таковая возникнет, обещаю со своей стороны всяческую посильную помощь и пожертвование. Верховный понтифик и Раб рабов Божьих Иоанн, принцепс и сенатор Священного Рима Октавиан Теофилакт».

Монах закончил чтение, и Оттон, зажав бороду в кулак, уставился на посла в ожидании его реакции. Амедей же, услышав заключительную фразу, кивнул головой, как будто ожидал услышать нечто подобное. Он тут же потупил взор, ища ответа. И потому не заметил, как Оттон сделал знак нескольким людям из дальней свиты выдвинуться вперед.

— Я услышал приглашение от Его Святейшества, великий король. Но ваш путь будет идти через владения моего хозяина, короля Беренгария. Давал ли он вам на то свое разрешение?

— Мой путь не затронет владения короля Беренгария.

— Как? Вы намерены отправиться в Рим морем?

— Ничуть. В моих намерениях посетить Тренто, Верону, а затем Равенну, Перуджу и только потом Священный Рим. Какие из упомянутых мной городов принадлежат Беренгарию?

— Равенна и Перуджа, великий король.

— Давно ли? По какому праву? Брат мой, — Оттон вновь обратился к Бруно, — не дарованы ли были эти города Святому престолу франкскими королями Пипином и Карлом Магнусом[11]?

— Именно так, мой господин, — ответил Бруно, — и это право подтверждалось всякий раз, когда новый император получал помазание в Риме.

— Так почему король Беренгарий решил, что он выше закона?

Оттон при последней фразе намеренно возвысил голос, и собравшиеся в церкви, отгадав настрой их господина, поддержали его своим ропотом. Наверное, было бы лучше, если бы Амедей оставил слова короля без ответа и поспешил бы бесследно утонуть в толпе. Но инстинкт сохранения, невероятно развитый у Амедея и не раз выручавший его в подобных скользких ситуациях, сегодня, как на грех, беспробудно заснул.

— Мой господин простер руку над этими городами и прилегающими землями, поскольку те нуждались в управлении, какового не было.

— Отчего же? Разве Святой престол какое-то время был вакантным?

— Нет, великий король. Но лицо, занимавшее и по сию пору занимающее Святой престол, неспособно управлять как этими городами, так и прочими, включая сам Рим.

— На чем основан такой серьезный вывод?

— На личном знакомстве с тем, кто называет себя папой. На сведениях…

— Минуточку! — воскликнул Оттон. — Вы сказали «занимает»? Не избран по воле Отца всюдупроникновенного и вездесущего, не принят гражданами Рима, не коронован в соответствии с законами Церкви? Может, и я, по-вашему, лишь занимаю трон саксонских и тевтонских королей?

— Вовсе нет, великий король, — голос Амедея дрогнул под выпадом короля, и посол от греха подальше поспешил преклонить побыстрее колено. Получилось неуклюже, нечто похожее на женский книксен[12]. — Я нисколько не подвергаю сомнению ни его коронацию, ни тем более вашу.

— Ну слава Богу, — насмешливо выдохнул Оттон, и челядь охотно посмеялась над струсившим послом.

— Коронация папы прошла по канонам Церкви, и Отец Вседержитель благосклонно принял выбор Рима. Но священное помазание есть великий дар и промысел Божий, и мало только получить его, им надо еще достойно распорядиться…

— И чего же недостойного совершает Его Святейшество? Сразу скажу, дорогой посол, что рассказы о его любви к охоте и вину меня не очень впечатляют. Грешен в том сам и потому не могу судить других.

— А как насчет соблюдения целибата? Известна ли вам история о совращении им сполетской герцогини Алоары?

— Во избежание кривотолков надеюсь узнать эту историю от нее самой, — быстро парировал король.

— Знаете ли вы, ваше высочество, что в замок Святого Ангела на потеху Его Святейшеству привозят девиц со всего Рима? Из числа тех, на кого укажет папа во время своих шествий по городу или церковных служб.

В ответ Оттон потребовал внимания всех присутствующих.

— Здесь есть гости из Рима? Слышали ли вы это тяжелое обвинение? Подтверждаете ли вы его?

Из одного угла базилики проступили тени двух послов, священника Иоанна и скриниария Аццо, которые стали завсегдатаями двора Оттона еще со времен миссий епископа Сергия.

— Это страшная ложь, великий король! Ложь, порожденная гнилыми языками! Пусть этот человек назовет имя хоть одной жертвы, имена ее родителей и место проживания. Мы обещаем, что, если таковая существует, мы найдем ее и представим на суд твой.

— Какие еще обвинения в сторону Его Святейшества вы можете предъявить, мессер Амедей? — строго вопросил король. Посол растерялся, ничего, кроме набора все тех же необеспеченных ничем слухов, он привести не мог.

— Молчите? Ну тогда послушаем обвинения в адрес вашего господина. Вы верный и мужественный слуга его, но сможете ли вы опровергнуть то, что сейчас здесь услышите? Начнем с вас, маркиз Отберт!

Перед королем и послом предстал истрийский маркграф Отберт, поведавший печальную историю о захвате его марки Адальбертом, сыном короля Беренгария.

— …И вот я перед вами, великий король, прошу заступничества и крова, ибо мне некого более просить, и сам Господь Всеведущий, знающий, что будет и что не будет, подсказал мне дорогу сюда. А за истинность моих слов я готов ответствовать на Божьем суде и вызвать на поединок всякого, кто заявит мне, что я лгу!

— Готовы ли вы, мессер Амедей, вызвать на поединок присутствующего здесь маркиза Отберта, обвиняющего вашего господина в вероломстве и грабеже?

— Нет, ваше высочество.

— И это похвально, мессер Амедей, ибо историю о захвате и разграблении Истрии здесь знает всякий, включая меня.

После маркиза Истрийского перед глазами Оттона и Амедея возникли согбенные фигуры двух престарелых епископов. Это были Ратхерий Веронский и Вальперт Миланский. За обоих рассказывал Ратхерий. И как рассказывал! Его преподобие был известным острословом своего века, за что ему вечно попадало, начиная от Гуго Арльского и кончая паствой вверенных ему городов. Нигде этот талантливый, но чрезвычайно едкий на язык падре не задерживался надолго, хотя судьба дарила ему митры Вероны, Комо, Льежа, аббатства Ольна и Лоббеса. Два-три года максимум, и поначалу восхищенная красноречием священника паства воспламенялась гневом, когда Ратхерий в остротах заходил за некие местные флажки, и остряку в очередной раз приходилось прятаться под крылом более-менее либерального феодала. Сегодня его покровителем являлся сам Оттон, и Ратхерий усердно оплачивал долги, клеймя на чем свет стоит «бесстыдного узурпатора, богомерзкого тирана и христопродавца» Беренгария, заставляя слышащих его поминутно ханжески охать и… на всякий жизненный случай запоминать наиболее цветистые выражения. Авось пригодятся!

Надо сказать, что ситуация вокруг епископских кафедр этих двух славнейших городов, Милана и Вероны, в середине Десятого века напоминала головокружительный водевиль, тем более яркий, поскольку происходил на фоне полусонной ауры, окружавшей Святой престол эпохи Альбериха. И одним из главных закоперщиков этой мыльной оперы являлся наш старый знакомец, епископ Манассия.

Как известно, вовремя предать — это не предать, а предвидеть. Каким-то шестым чувством весной 945 года их высокопреподобие отец Манассия вдруг почувствовал, что звезда его дяди — короля Гуго Арльского — безвозвратно уходит за горизонт. Как епископ и правитель Тренто, Манассия мог воспрепятствовать возвращению Беренгария в Италию, однако чуть ли не первым поспешил присягнуть ему, страшась его германского покровителя. Аналогично власть Беренгария признали Верона и Мантуя, чьи паствы на тот момент также окормлял Манассия. Наградой за предательство стала миланская кафедра, которую Манассия занял спустя три года после смерти епископа Ардериха. Но это оказалось последней удачей прохиндея. Не прошло и года, как для кого-то вздорные, а для кого-то вольнолюбивые миланцы вручили митру епископа своему земляку Адельману Менклоцци, и Манассии на такой произвол даже некому было пожаловаться, так как его назначение, равно как и смещение, произошло без благословения Святого престола, с чьим мнением мало кто в те годы считался. Через три года обжоре-епископу пришлось расстаться с епископскими сутанами Тренто и Вероны — первую отобрал Людольф, сын Оттона, а вторую Мило Веронский, но не для того, чтобы вернуть ее Ратхерию, а ради возвышения собственного родственника и тезки. С учетом еще более ранней потери Мантуанской епархии, Манассии более нечего было делать на Апеннинах, и он на несколько лет вернулся в Арль. Лучом надежды на склоне его бурной жизни послужил внезапный вызов от Беренгария: король отчего-то решил еще раз разыграть старую карту и пообещал Манассии вернуть ему Милан и Верону. Однако для короля это стало большой ошибкой, тучная фигура Манассии ныне уже не имела былого авторитета, а скорее могла только навредить тому, чьи интересы представлял отставной епископ. Но еще, видимо, была способна напугать оппонентов, вот почему отцы Ратхерий и Вальперт сегодня оказались подле трона короля саксов.

Жалобы епископов вызвали возмущение среди присутствующих, но сам король остался невозмутим, поскольку эти жалобы он слышал уже не в первый раз. Оттон лишь поинтересовался у Амедея наличием у того возражений. Ответ у посла получился не слишком убедительным, тем более что Оттон, прервав на полуслове скомканный монолог Амедея, предъявил миру письма из Рима, в которых Его Святейшество подтвердил, что считает отцов Ратхерия и Вальперта законными пасторами ранее вверенных им епархий, а всех прочих лиц, оспаривающих их права, готов подвергнуть интердикту. Оба епископа после таких слов не остались в долгу и в ответ живописали непревзойденные добродетели Его Святейшества. Амедею оставалось только всплеснуть от бессилия руками.

— Cum autem beneficium est magis carus quam veritatem, nigrum potest esse declaravit albus! [13]

Королю срочно понадобилась помощь переводчика, каковым вызвался стать Бруно. Уяснив смысл брошенных слов, Оттон метнул на Амедея огненный взор.

— И в чем вы видите лично мою выгоду, мессер Амедей? — в лоб спросил Оттон, и посол съежился под его взглядом, словно пергамент, тронутый языком пламени.

— Каков негодяй! Что за дерзость! — вскричали вассалы Оттона, и многие из них начали угрожающе обступать посла.

— Мой король, дозволь мне бросить вызов этому нахалу! Да, вызов! Вызов! Дозволь мне, мой господин, вступиться за тебя! Пусть этот нахал заплатит кровью!

— Тише, люди, тише! — серебряным колокольчиком прозвенел голос королевы Аделаиды. — Не забывайте, что вы в храме Божьем!

— И не забывайте, что посланник чужеземного короля лицо неприкосновенное, — веско добавил Оттон, чем немало успокоил Амедея.

— Посланник проявил неслыханную дерзость, мой господин, — сказал Бруно, — я бы даже сказал, непростительную дерзость. Его слова слышали все, и он даже постарался, чтобы это услышали все, ибо сalumniare audacter, semper aliquid haeret[14].

— Однако audiatur et altera pars[15], — с заметным удовольствием произнес Оттон, это была одна из немногих твердо выученных им фраз на латыни, которую ему частенько приходилось говорить во время судебных разбирательств. — Мессер королевский апокрисиарий узрел, что в моем отношении к Его Святейшеству есть нечто помимо трепетного преклонения и благоговения, каковые испытывает любой христианин к преемнику Апостола Петра. Нет-нет, мессер Амедей, вы сказали именно это! Простите гнев слуг моих, слуги всегда готовы заступиться за оскорбленного господина. Но будьте так терпеливы и любезны выслушать лицо, как мне кажется, совсем не связанное ни с Римом, ни с Павией, ни с Магдебургом. Отец Дунстан, не откажите мне в просьбе рассказать вкратце о вашем путешествии в Рим и вашем общении с Его Святейшеством.

На первый план среди присутствующих выступил священник с длинными белоснежными волосами. Его латынь была резко непривычна даже для германского уха и часто перемежалась громоздкими словами на неизвестном диалекте. Тем не менее смысл его монолога был понятен, а его восхищение молодым папой Иоанном выглядело вполне искренним. Годом ранее отец Дунстан, епископ Лондона, Вустера и Кентербери, посетил Рим. Хитрый папа Иоанн когда надо мог быть неотразимо обаятельным, и даже столь мудрый и воздержанный от суеты пастор, как Дунстан Кентерберийский[16], который, по легенде, однажды схватил кузнечными клещами за нос самого Сатану, остался очарован манерами и благочестием Иоанна Двенадцатого. Ради такого гостя Иоанн на две недели превратился в образцового христианина, мудрого судью и политика, а также расточительного мецената, в связи с чем Дунстан до самого своего возвращения на Альбион не испытывал нужды.

— Что вы теперь скажете, мессер обличитель чужих пороков? — спросил Оттон Амедея, как только отец Дунстан закончил говорить.

— Aliena vitia in oculis habemus, a tergo nostra sunt[17], — резюмировал отец Дунстан вместо Амедея и, поклонившись королю, растворился в толпе.

— Прекрасно сказано, святой отец. Не находите, мессер апокрисиарий?

— Нахожу, великий король, — Амедей постарался изобразить смиренность.

— Желаете ли вы заслушать письмо от отца Майоля, аббата святого монастыря Клюни, где тот также живописует пороки вашего сюзерена и призывает помочь Его Святейшеству?

Амедей поднял глаза на Оттона и увидел, что тот уже держит наготове в руке какой-то пергамент.

— Нет, великий король, но дошли ли до вас слухи, как Его Святейшество не в святом храме, а в грязной конюшне положил в сан епископа прежнего аббата Клюни, слепого старца Аймара?

— Вы сами назвали это слухами, милейший посол. К старцу же был приставлен коадъютором весьма мудрый и достойный муж, которого я знал лично и которого убили люди, воздавшие хвалу вашему господину сразу после совершенного злодейства.

— Мой король, здесь присутствует отец Роман, диакон непетинской церкви Святого Бьяджо, — напомнил о себе епископ Бруно, — я намеренно попросил его задержаться при королевском дворе, дабы широкое собрание могло услышать живое свидетельство о том, что случилось в Непи.

— Прекрасно, брат мой! Желает ли господин посол услышать свидетельство отца Романа?

— Нет, великий король. Мне известно, что убийцы выкликали имя моего господина, но были ли они в тот момент честны и не направляли ли желающих узнать истину по ложному следу?

— Видите, мой дорогой посол, вы сами не принимаете на веру даже живые свидетельства, но от меня почему-то требуете верить простым слухам. Что до отца Аймара, то он ведь продолжает служить в епископском сане, не так ли?

— Да, великий король.

— То есть он служит мессы и совершает все священные таинства?

— Да, великий король.

— Тогда ответьте, может ли это делать человек, на которого не снизошла благодать Духа Святого во время посвящения в епископы? А если нет, то признайте эту благодать на челе отца Аймара и признайте змееустами тех, кто судачит о том, каким именно образом эта благодать на епископа снизошла.

Даже на лице видавшего виды епископа Бруно отразилось изумление от такой находчивости короля. Что уж говорить об остальных.

— Но вернемся к вашим обвинениям, милейший посол. Есть ли у вас свидетели или иные доказательства сказанному вами?

Посрамленный Амедей опустился на колени.

— Я в вашей власти, великий король.

— Quod gratis asseritur, gratis negatur[18], — Оттон извлек из собственного арсенала еще одну заученную фразу.

Амедей склонил голову в знак окончательной капитуляции. В этот момент почувствовала, что настал ее черед, королева Аделаида. Поднявшись с кресла и даже задрожав от гневного возбуждения, она продолжила вечер латыни, бросив в лицо вконец зашуганному послу:

— Et memento quod pulvis es! [19]

Многим в этот момент выпад королевы уже показался излишним. Многим, но не ей самой. Амедей был одним из ее тюремщиков в замке Гарда. Пусть заточение Аделаиды не сопровождалось какими-либо жестокими испытаниями для ее духа или тела, серьезными ограничениями в быту или конкретно в еде, заточение остается заточением. И именно Амедею, а не кому-либо еще король Беренгарий повелел тогда сломить дух юной красавицы, чтобы принудить ту пойти под венец с его сыном.

— Мой король, супруг мой, много ли стоит честь вашей супруги в глазах ваших? — вопросила Аделаида, не отрывая обжигающего взгляда от вновь почувствовавшего себя крайне неважно Амедея.

— Казны всего королевства не хватит возместить и сотой доли ущерба вашей чести, душа моя, — ответил Оттон. — Но разве вы в чем-то и когда-то понесли ущерб?

— Когда еще не была супругой вашей, но подвергалась истязаниям и лишениям, дабы принудить меня стать женой сына убийцы моего первого мужа.

— Мы все знаем эту историю, свидетельствующую о вашей смелости и крепости духа, душа моя, и тот же король Беренгарий покаялся однажды перед нами за содеянное.

— Покаялся господин, но не покаялся раб, выполнявший его указания. Раб, который сейчас стоит перед вами.

Со всех сторон поднялась вторая волна возмущения. Многие рыцари наперебой изъявляли желание вступиться за честь королевы и вызвать дерзкого итальянца на поединок.

— Что поделать, если этот раб ныне королевский посланник и лицо неприкосновенное? — вновь остудил их гнев Оттон. — Подите же скорее прочь, лжец и клеветник! Дорогу, дайте ему дорогу! Пусть никто под страхом смерти не преследует его, но с этого дня, мессер Амедей, остерегитесь еще раз попасться мне на глаза. Клянусь, что тот день станет для вас последним!

Амедей зловещей тенью выскользнул из церкви, успев в дверях подарить на прощание Оттону, Аделаиде и всему германскому двору, неотрывно следящему за ним, ядовитую и многообещающую ухмылку.

Оттон поднялся со своего кресла. В церкви смолкли все голоса.

— Я прошу слуг моих внести сюда Священное Копье, пронзившее однажды Тело Спасителя, дабы все присутствующие здесь еще раз, стоя на коленях перед великой святыней, подтвердили намерения свои, обещания свои и обеты, с которыми мы, Саксония и Тевтония, Бавария и Лотарингия, Швабия и Франкония, идем в город великих Апостолов, чтобы восстановить в былом блеске разрушенное, вернуть упущенное, получить заслуженное и по воле Господа и слуги Его, преемника Апостола, дарованное. Аминь!

…………………………………………………………………………………………………

[1] — Героини древнегерманского эпоса «Песнь о нибелунгах», часть действия которого происходит в Вормсе.

[2] — Вормсский конкордат 1122 г., заключенный между папой Каликстом II и императором Священной Римской империи Генрихом V, о разграничении полномочий папы и императора в вопросах назначения церковных иерархов.

[3] — Турул — птица наподобие сокола, является одним из древних символов венгерского народа.

[4] — Герберга Саксонская (ок. 913 – ок. 984) — дочь Генриха Птицелова, сестра Оттона Великого, королева Западно-Франкского королевства (939–954), мать франкского короля Лотаря из рода Каролингов.

Гедвига Саксонская (ок. 922–965) — дочь Генриха Птицелова, сестра Оттона Великого, герцогиня Франции, мать франкского короля Гуго Капета, основателя династии Капетингов.

[5] — Хлодвиг (ок. 466–511) — один из первых франкских королей (481–511) из династии Меровингов.

[6] — 17 мая 961 г.

[7] — Мартин Турский (316–397) — святой большинства христианских конфессий, епископ Тура, покровитель Франции.

[8] — Карломан (ок. 710–754) — майордом Австразии, старший сын Карла Мартелла и брат Пипина Короткого.

[9] — Карл Мартелл (ок. 687–741) — майордом королевства франков, дед Карла Великого, победитель арабов в битве при Пуатье 732 г.

[10] — Видукинд Корвейский (ок. 925–980) — историк, автор хроники «Деяния саксов».

[11] — Карлом Великим.

[12] — Приветственный поклон с приседанием.

[13] — «Когда выгода дороже истины, черное можно объявить белым» (лат.).

[14] — «Клеветать следует дерзко, тогда что-нибудь всегда прилипнет» (лат.).

[15] — «Следует выслушать и другую сторону» (лат.).

[16] — Дунстан Кентерберийский (ок. 909–988) — христианский святой, епископ Кентербери, Лондона, Вустера, советник англосаксонских королей Эдмунда, Эдгара и Эдуарда.

[17] — «Чужие пороки у нас на глазах, а свои за спиной» (лат.).

[18] — «Что утверждается без доказательств, может быть отброшено без доказательств» (лат.).

[19] — «И помни, что ты прах» (лат.).