Посмертно влюбленные. Эпизод 21. (Глава 21)

Эпизод 21. 1715-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (январь 962 года от Рождества Христова).

В конце лета, перейдя Альпы через Бреннерский перевал, или, как тогда его называли, Норикас, шеститысячная армия Оттона Великого вторглась в пределы Лангобардского королевства. Никто не оказал ни малейшего сопротивления. Через три дня Оттон уже был в Вероне и первым делом сместил с тамошней кафедры епископа Мило и восстановил в сане Ратхерия. Далее путь короля лежал в Милан, где местная кафедра предусмотрительно опустела ранее, чем Оттон вошел в город, при этом на туринской дороге все еще никак не могли осесть клубы пыли, поднятые улепетывающим со всех ног Манассией. Пользуясь случаем, засим простимся здесь с этим славным прохиндеем-пастором, так часто упоминавшимся на страницах нашего повествования и представавшим в самых различных ипостасях, от мудреца до сластолюбца. Волею Господа он доберется до родного Арля, но лишь затем, чтобы через пару месяцев отойти в мир иной и быть похороненным рядом с могилой своего дяди, Гуго Арльского, который его так любил и которому он ответил предательством. Вслед за Манассией мы навсегда также забудем и про беспокойный бургундский дом, его влияние на дела Италии с этого момента полностью прекращается.

В октябре германцам без боя сдалась Павия. Оттон с Аделаидой не поленились лишний раз подчеркнуть всю иллюзорность власти Беренгария и не поскупились на повторную коронацию Железной короной, которой их удостоил местный епископ Литифред. За все это время не произошло ни одной мало-мальски достойной упоминания стычки со сторонниками Беренгария, сам король с семьей затаился в Равенне, и только его старший сын Адальберт неутомимо колесил по сполетским, тосканским и беневентским дорогам, тщетно призывая местных баронов на борьбу с чужеземцем. Не забывал Адальберт и про Рим: зажимая в кулак собственную гордость, он стоически выслушивал насмешки и укоры папы, всерьез обиженного на Беренгария и не желавшего теперь ничего слышать о примирении. В ноябре Оттон и папа обменялись письмами. Как водится в подобных случаях, стороны раздавали щедрые авансы. Саксонский король, в частности, обещал Иоанну следующее:

«Обещаю тебе, что, когда вступлю в Рим, сделаю все от меня зависящее для твоего и Римской церкви благополучия. Обещаю, что никогда не буду покушаться на жизнь и здоровье папы и не позволю другим, насколько это в моей власти, причинить ему какой-либо вред. Находясь в Риме, не буду ни проводить собраний, ни издавать постановлений по делам, относящимся к папе и населению города без твоего, святейший отец, согласия. И все, что перейдет ко мне из собственности Римской церкви, возвращу обратно. Моих заместителей, назначаемых для управления Итальянским королевством, заставлю присягнуть, что они будут твоими помощниками и защитниками вотчины святого Петра». [1]

Получив ответное послание от Его Святейшества, саксонский король со свитой незамедлительно отправился на торжественную мессу в базилику Петра в Золотом Небе — Иоанн Двенадцатый письменно подтвердил приглашение Оттона в Рим и свою готовность исполнить сокровенную мечту сына Птицелова!

Не страшась испортившейся погоды, сразу после Рождества Христова войско Оттона, поредевшее наполовину за счет гарнизонов, оставленных в занятых городах, выступило в направлении Рима. Король намеревался пройти по византийскому коридору, минуя земли сполетских и тосканских правителей, которые до сей поры сохраняли двусмысленный, а потому весьма зыбкий нейтралитет, не отказываясь от сюзеренитета Беренгария, но и не предпринимая враждебных действий к германцам. Во многом поэтому дружина короля двигалась осторожно. Оттон медленно пробирался вглубь Италии, опасаясь внезапных ударов и со стороны Лукки, и со стороны Сполето, а также все время оглядываясь назад, где оставалась Равенна, сохранившая верность королю. Пройдя Болонью, Оттон получил сведения, что Беренгарий покинул Равенну. Радость от того, что итальянский король допустил стратегическую ошибку и облегчил заботу германцев за свой тыл, была недолгой: вслед за этим Оттон узнал, что дипломатические усилия Адальберта принесли наконец плоды и отец с сыном собирают своих сторонников где-то возле Перуджи. Медлить было нельзя, Оттон решил скорее атаковать неприятеля, пока тому не удалось собрать все свои силы.

Проследовав по городам Пентаполиса и всюду провозглашая возвращение этих городов под управление Рима, 10 января 962 года дружина Оттона подошла к Кальи, ключевому городу византийского коридора, к самому входу в апеннинский лабиринт. И остановилась, поскольку здесь взорам непрошеных гостей предстало значительное войско. По всей видимости, король Беренгарий собрался-таки с духом и готовился защитить свои владения с оружием в руках. Оглядывая особенности ландшафта и подсчитывая численность неприятеля, Оттон поневоле приходил к малорадостному выводу, что за дальнейший путь по византийскому коридору ему придется дорого заплатить.

* * * *

Двое воинов вошли в шатер германского короля. Вошли, не снимая вендельских шлемов, и Оттон на всякий случай быстренько обыскал их взглядом, страшась нерадивости собственных слуг. Но опасения были напрасны, слуги отобрали у воинов все оружие, а едва войдя в шатер, гости преклонили колена и обнажили головы. Первым это сделал молодой светло-русый рыцарь приятной мужественной наружности, которую слегка портили чуть вислые щеки. Второй воин был заметно старше своего товарища, лицо его было темным от загара, а черты хранили на себе следы еще большей отваги — два фиолетовых шрама, на подбородке и скуле, придавали рыцарю вид суровый и даже жестокий. Тем удивительнее себя повела королева Аделаида, когда второй рыцарь снял свой шлем. Красавица громко ахнула, вскочила с места, но вовремя поостереглась реакции короля и только простерла к старому рыцарю руки.

— Ах! Супруг мой! Какое счастье нам дарит Господь, ведь перед нами граф Аццо из Каноссы, тот самый, что приютил меня после бегства от Беренгара!

Старый рыцарь вновь опустился на одно колено и ответил королеве, стараясь по возможности смягчать рычащие нотки собственного голоса:

— Благодарение Небу, дозволившему мне еще раз увидеть прекраснейшую и добродетельнейшую из женщин!

— Мы рады видеть вас в добром здравии, граф, — голос Оттона почему-то звучал не слишком приветливо, — и я спешу запоздало выразить вам благодарность за добрые деяния прошлых лет. Однако время неумолимо меняет все и меняет нас, ибо ныне вы, как я вижу, находитесь в стане моих врагов и готовитесь противостоять мне.

— Это не так, великий король. Войско, которое сейчас стоит у Кальи, считает вас своим союзником и, мало того, готово исполнять ваши приказы.

— Как? — настала очередь Оттону восклицать от радости. — Что же это за войско?

— Позвольте мне сначала представить вам моего спутника, после чего вам многое станет ясно. К вашей руке готов со смирением припасть благородный мессер Кресченций, сын римского сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь.

— Что я слышу? Его Святейшество оказался настолько любезен и прозорлив, что прислал мне на выручку столь сильную дружину?

— Не приписывайте Его Святейшеству несуществующих добродетелей, великий король, — заговорил Кресченций, — Святой престол и не думал посылать вам войско навстречу. Но мессер Аццо, который был дружен с моим покойным отцом и потому перенес часть своего расположения на меня, был весьма обеспокоен тем, что по дороге в Рим вы встретите серьезное сопротивление. Король Беренгар возле Перуджи собирал своих людей, и мы вместе с графом Аццо и Серджио Онешти решили расстроить их планы и атаковали первыми. Произошел бой, в результате которого король бежал в числе первых…

Кресченций подождал несколько мгновений, дав Оттону возможность вдоволь посмеяться. Паузу постаралась заполнить Аделаида.

— Твоя речь, римлянин, безусловно нравится супругу моему, но она дерзка и непочтительна по отношению к Его Святейшеству!

— Простите, великая королева, возможную грубость моей речи, но я сказал сущую правду. Также правдой будет объяснить бегство Беренгара не трусостью короля, а тем, что наших людей было больше и мы атаковали внезапно.

— Не много же Беренгарию удалось собрать людей, — заметил Оттон.

— Людей было достаточно, чтобы оказать вам достойное сопротивление, и могло быть еще больше, если бы к ним присоединились сполетцы.

— А сполетцы, значит, не присоединились?

— Они шли к Перудже, но их намерения вдруг изменились.

— Из-за чего же?

Кресченций и Аццо обменялись лукавыми улыбками.

— Потому что они встретили нас, и мы убедили их, что служба королю Оттону принесет герцогу Сполето куда больше пользы.

— Хвала вам, благородные мессеры! Хвала Господу за столь благие вести! Но почему тогда герцога Сполето нет сейчас с вами?

— Он у входа в ваш шатер, великий король. Герцог Тразимунд стоит на коленях, страшась вашего гнева, ведь до сего дня он держал руку Беренгария. Он покорно ждет изъявления королевской воли.

— Сегодняшний день уже много что поменял. Люди! Пригласите сюда благородного Тразимунда Сполетского!

Слуги привели герцога, и тот повалился Оттону в ноги, протягивая саксонскому королю свой меч. Король принял оружие, поднял герцога на ноги и подставил ему руки ладонями вверх. Тразимунд вложил руки в ладони Оттона и тем совершил присягу верности.

— Где же сейчас король Беренгарий? — спросил Оттон.

Ему ответил Кресченций:

— Король Беренгарий спрятался в замке Сан-Леон, это в тридцати милях отсюда. Он проскользнул у вас прямо перед носом.

— Полагаю, нам необходимо, прежде чем продолжать идти к Риму, покончить с этим Беренгаром, — сказал епископ Бруно, также присутствовавший при этом разговоре.

— Согласен, — ответил Оттон.

— Ваше решение мудро, великий король, — продолжал Кресченций, — но я должен предостеречь вас. Замок Сан-Леон хорошо укреплен и считается неприступным, под началом Беренгария осталось не менее трехсот воинов. Вы заплатите высокую цену за голову короля.

— Может быть, но еще более легкомысленным представляется отпустить его с миром.

— Безусловно, но в настоящий момент он полностью блокирован в этом замке дружиной герцога Тразимунда, и вырваться из замка ему будет ничуть не дешевле, чем вам взять его.

Оттон перевел взгляд на Сполетского герцога. Тот поспешил выказать собачью преданность и вновь рухнул на колени. Оттон немного поморщился, как человек, отведавший нечто чересчур сладкое.

— Мой приход сюда имеет собой целью посетить Рим, а не наказать Беренгария. Если мое паломничество в Рим удастся, наше соперничество уже будет выглядеть не войной монархов, а мятежом вздорного вассала против законного сюзерена. Соглашусь с вами, мессер Кресченций, мы продолжим наш путь в святой Рим, а с Беренгарием, загнавшим самого себя в западню, разберемся после. Полагаю, нам стоит поблагодарить мессера Тразимунда, а также вас, мессер Аццо и мессер Кресченций, за великие дары, что вы бросили сегодня к моим ногам.

— Это еще не все дары, великий король, — усмехнулся граф Аццо и попросил разрешения ненадолго покинуть шатер.

Спустя пару минут он вернулся еще с одним воином, с которым они на пару приволокли какого-то человека и бросили того под ноги Оттона.

— Ба! Доброго здравия вам, мессер Амедей! Недолго же нас обоих мучила разлука! Надеюсь, вы помните, как я предупреждал не попадаться мне более на глаза. Тогда вас защищала ваша посольская миссия, но уж теперь-то мне ничто не помешает призвать вас к ответу за хулу на Его Святейшество и Божьим судом наказать лжеца.

Кресченций попросил слова.

— Великий король, вы намереваетесь вызвать этого гнусного человека на Божий поединок?

— Да, ангелы небесные!

— Можно ли узнать, что говорил проходимец о римском епископе?

— Что молодой папа Иоанн суетен и похотлив, что в его замке возле могил Апостолов он держит наложниц, которых выбирает на улицах Рима, что он пьет без меры вино, играет в кости и клянется именами языческих богов.

— Остерегитесь тогда, великий король, ибо Господь выступит не на вашей стороне!

Оттон ненадолго потерял дар речи. По лицу Амедея, подсвеченному парой свежих синяков, пробежала недобрая ухмылка. Король заметил это и, подойдя вплотную к Амедею, начал вышагивать вокруг него.

— Мессер Тразимунд, а что скажете вы? Даже до Магдебурга долетели слухи о невероятной истории, связанной с папой, вашей женой и вашим предшественником на сполетском троне.

— Я присоединяюсь к опасениям мессера Кресченция. Господь не допустит победы лжи над правдой, а правдой в данном случае — увы, как Небо допустило такое?! — является то, что вам нашептал этот змееныш.

— Благодаря этому змеенышу ты, Тразимунд, и твоя рыжая шлюха получили Сполето, — осмелился подать голос Амедей.

— Скажи спасибо мессерам Аццо и Серджио Онешти, что сохранили тебе жизнь, — зарычал в ответ Тразимунд, — и ты по сию пору брызжешь ядом даже в присутствии великого короля!

— Тогда почему бы вам, мессер Тразимунд, — задумчиво произнес Оттон, — именно вам не вызвать мессера Амедея на поединок? Все мы только что слышали оскорбления в адрес вас и вашей жены. Серьезные оскорбления.

При этих словах Оттона смутились оба, и Амедей, и Тразимунд. Первого напугали известные воинские таланты соперника, второго привела в замешательство мысль, что король ради подтверждения верности себе теперь требует пролить кровь, которая практически не оставляет герцогу Сполето шансов на возможное примирение в будущем с Беренгарием. А ведь такой вариант развития событий постоянно надо было держать в уме, ибо Оттон однажды уже появлялся на Апеннинах, но как появился, так и ушел, и никто не даст гарантии, что подобная история не повторится. И что изворотливый Беренгарий в очередной раз не выйдет сухим из воды и не припомнит грехи всем тем, кто от него отложился.

— Я вижу, вы колеблетесь, — заметил Оттон.

— Я полагаю, герцогу славного Сполето не прибавит чести поединок с низкородным слугой, — нашелся Тразимунд.

Оттон только усмехнулся.

— Не могу вас неволить. Раз герцогу это не составит чести, тогда, быть может, это составит честь королю. Душа моя, вы ведь не простили вашего тюремщика? — заключительная фраза адресовалась Аделаиде.

— Простила давно, ибо прощать врагов наших заповедовал всем нам Спаситель, — лицемерно вздохнула красавица и подарила выразительный, лучистый, но одновременно и приказной взгляд графу Аццо. Она даже кивнула ему. Чуть-чуть.

— Великий король, ваша супруга есть средоточие всех известных мне добродетелей, — сказал Аццо, — но ваш покорный слуга не из таких, и я считаю, что страдания супруги вашей все еще требуют надлежащего возмездия. Великий король, прости дерзость мою, но я, как никто другой из присутствующих здесь, даже включая тебя, наслышан о тяготах твоей нынешней супруги, претерпевшей их в замке Гарда от человека, стоящего сейчас рядом со мной. Я призываю в свидетели обвинения моего самого Господа Бога, знающего все о нас нынешних и прошлых, призываю в свидетели благодетельную жену короля саксов и тевтонов и вызываю тебя, гнусный Амедей, на поединок, где твоя душа ответит за причиненные тяготы той, перед кем благоговеют сердца христиан от одного лицезрения лица ее, красота которого равна красоте ее души!

Щеки Аделаиды залил яркий румянец. Ах, какой понятливый и любезный оказался этот граф Каноссы!

— Вы невежливо опередили меня, граф Аццо, — заметил Оттон, и лица королевы и графа Каноссы вытянулись от неприятного удивления, — я ведь тоже озвучил намерение покарать обидчика моей жены. В то же время я признаю за вами право первому бросить вызов этому Амедею, ибо обида, нанесенная моей жене этим человеком, случилась ранее, чем Господь освятил наш брак. Предлагаю нам всем заключить mutsuhne[2], я разрешу вам поединок немедля, а вы на нем выступите как мой представитель.

— Ни о чем ином не смею и просить, великий король. Это большая честь для меня, — ответил Аццо.

— Какой же вид Божьего суда вы изберете нам, великий король? — осведомился криво ухмыляющийся Амедей. — Не выберете же вы и ваша святая жена убийство, ведь именно таковым будет считаться поединок мирного советника против опытного и отважного милеса, каковым всем известен граф Аццо?

— Вы что-то предлагаете, милейший?

— Во времена великого короля Карла, по чьим следам вы теперь намерены пойти, практиковался милосердный обычай выявлять истину испытанием разведенных в сторону рук. Два участника суда, стоя напротив друг друга, разводили в сторону руки, и истина признавалась за тем, кто не опустит руки первым.

— Этот спор достоин монахов, а не воинов! — воскликнул Аццо.

— Согласен с графом Каноссы, — ответил Оттон, — тем более что я не смею идти по следам великого франка, а намерен проложить пусть скромные, но собственные. Обвинение против вас, мессер Амедей, слишком серьезное, касается лиц королевской крови, и правом, данным мне Господом, выбираю поединок на мечах! Надеюсь, мессеры Тразимунд и Кресченций будут так любезны, что проследят за ходом поединка, дабы никто впоследствии не обвинил нас всех в нечестности или, хуже того, в убийстве.

— Ваше высочество, вы не намерены присутствовать на поединке и быть главным судьей спорящих? — удивился Бруно.

— Брат мой, вам ли не знать, кто для нас всех единственный и высший Судья? Не поставлю на успех этого проходимца Амедея ни одного ржавого денария, но если, паче чаяния, Господь рассудит иначе, мессер Амедей должен быть отпущен на все четыре стороны, в том оставляю залогом слово мое и честь! Прощайте же, мессер Амедей, да простит вам Господь прегрешения ваши! Приготовьте теплое местечко своему сюзерену! Обещаю, что вам не придется долго ждать!

Королевский шатер опустел, подле короля остались только Аделаида и Бруно. Все трое еще долго прислушивались к шумным приготовлениям к поединку.

— Меня, каюсь, распирает любопытство, — признался Бруно.

— Меня тоже, — рассмеялся Оттон, — и тем не менее я намеренно попросил вас остаться со мной здесь.

— Вас что-то тревожит, господин?

— Однажды в детстве, когда мне было лет шесть-семь, я заблудился в диком лесу. Это было во время охоты, которую затеял отец, и я нарочно отстал от егерей, поскольку считал их опеку обременительной, а себя достаточно смелым и ловким, чтобы самому подстеречь дичь. Я хорошо запомнил тот страх, что непрошено проник мне в душу, едва я остался один. От моей первоначальной и глупой храбрости очень скоро не осталось и следа. Казалось, все вокруг меня шевелилось, ползало, шипело и пыхтело и за мной пристально смотрели десятки глаз каких-то существ. В какой-то момент я понял, что за мной действительно следят и медленно обступают — обступают, чтобы напасть, и тогда вопль ужаса против воли вырвался из моей глотки. Но этот трусливый вопль, позорный вопль на самом деле оказался самым разумным моим поступком в тот день, егеря услышали меня, и я был скоро обнаружен. И вот сейчас, продвигаясь вглубь этой страны, я внезапно ощутил схожие чувства. Все вокруг меня движется, следит, одновременно и боится, и желает напасть. Меня зовет к себе и манит обещаниями человек, чья душа определенно должна быть чище всех прочих, а между тем многие, даже в его родном городе, кличут его едва ли не Антихристом. Только за сегодняшний день я встретил двух людей, которые ранее были уличены в предательстве, а ныне они готовятся присягнуть мне на верность. Как я могу верить этому Тразимунду, который, по слухам, то ли убил, то ли воспользовался убийством своего предшественника, женился на его вдове и тут же присягнул на верность Беренгарию, которого теперь предал? Как я могу верить этому Кресченцию, его наветам на самого преемника святого апостола, в то время как отец его был верным советником отцу папы Иоанна, а затем и самому папе? Чего мне ожидать от тосканского маркиза Умберто, чьи разъезды мы постоянно видим на пути нашей дружины? Признаюсь, лучше было бы мне иметь дело с одними лишь Беренгарием и Адальбертом, с ними все проще, понятнее и честнее. А тут не знаешь, чего ожидать. Бесспорно, Италия прекрасная страна, но сколько благородных людей пало от ее коварной красоты! Здесь укоротил свои дни каринтиец Арнульф, здесь сгинул Бурхард Швабский, и даже мой бесстрашный отец ни за какие блага мира не решался сунуться сюда. Не самонадеян ли я, что пренебрег печальными примерами великих предков? Не ошибаюсь ли?

— Мне кажется, мой господин, что вам сейчас, как и тогда, просто надо вовремя и не стесняясь звать егерей и ни в коем случае не расставаться с ними. Таковыми для вас сегодня являются все те, кто вместе с вами перешел через Альпы.

— И ближайшие и самые верные средь них вы, друзья мои.

Непрерывный гул голосов за шатром на мгновение внезапно смолк, но только для того, чтобы секундой спустя разразиться еще более мощными и бравурными возгласами.

— Похоже, дело завершено, — заметил Бруно.

Кто-то предупредительно ударил по щиту на входе в королевский шатер. Откинулся полог, и вошел граф Аццо, держа в правой руке отрубленную голову врага.

— Ах! — воскликнула Аделаида и закрыла лицо руками.

— Это уже было излишне, граф Аццо, — спокойным голосом произнес Оттон, — я уж не говорю о том, что вы испачкали мне этим ковер. Поглядите-ка, друзья мои, — король пригляделся к голове Амедея, — он ухмыляется даже после смерти!

— Однако он христианин, и его требуется похоронить на кладбище Кальи, — сказал Бруно.

— У меня другое предложение, — возразил король саксов и тевтонов. — Кажется, вы упоминали, дорогой граф, что вами захвачены в плен еще пять комитов Беренгария? Зашейте голову этого змееуста в винные меха, а в другие налейте самого лучшего вина, что есть в моем обозе. Передайте эти меха пленникам и отпустите их с миром, но прежде испросите клятву, что они поспешат прибыть к своему сюзерену и вручат ему эти подарки от меня в назидание и устрашение. Надеюсь, мой намек ему будет более чем понятен. Нам же надлежит продолжить наш путь, зовите мессера Готфрида, мессера Ферри, пусть поднимают людей. Рим зовет нас, и дорога к нему теперь открыта!

…………………………………………………………………………………………………………

[1] — Monumenta Germaniae Historica. Legum Sectio IV. Constitutiones et acta publica imperatorum et regum, t. I. Hannoverae, 1893, № 10–12, p. 21.

[2] -Мировое соглашение (старонемецкий язык).