Посмертно влюбленные. Эпизод 23. (Глава 23)

Эпизод 23. 1715-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (2 февраля 962 года от Рождества Христова).

Человек разумный, много тысяч лет назад придумавший счет и календарь, с течением времени сам не заметил, как в значительной степени его личность, его быт, его поведение и нравы общества, им созданные, попали под влияние цифр и дат, которые изначально должны были лишь способствовать упорядочению его хозяйственных дел, как то: расчет запасов продовольствия и определение времени сева и сбора урожая. Дальнейшая систематизация счета и календаря только усугубляла зависимость человечества от изобретенных им чисел и в итоге привела сначала к особому вниманию, а затем и к приданию отдельным цифрам и датам некой сакральности, и уже далее, как следствие, всамделишному суеверию. Можно понять чувства ребенка, который каждый Новый год ждет чуда, но ведь признайтесь, такие чувства сохраняет в глубине души даже взрослый, сформировавшийся циник, и он смотрит на циферблат часов, где стрелки отсчитывают последние секунды уходящего года, все с тем же ощущением, будто бы сейчас, в полночь, вдруг что-то изменится за окном его дома, что все отныне пойдет совершенно по-другому, что небо из синего вдруг станет зеленым. И такие чувства только обостряются, если новый, наступающий, человеком же придуманный временной период, имеет «особое» и опять-таки человеком же выделенное число. Известно, как христиане не любят число 13, а китайцы панически избегают числа 4. Известно, с каким ужасом христианский мир ожидал конца света сначала в 666 году от Рождества Христова, затем отчего-то в 1000-м, потом в 1666 году. И ничто, никакое развитие цивилизации, ни расцвет философской мысли, ни начало освоения космоса не повлияло на этот непонятный страх людей перед созданным их же руками летоисчислением, и совсем недавний 2000-й год человечество, казалось бы давно преодолевшее морок средневековья, вновь встречало с суеверной дрожью.

Другим следствием такого преклонения перед магией памятных дат — оставим здесь магию цифр в удел алхимикам, эзотерикам и каббалистам — стало насыщение подобных дат особым символизмом и изощренным мифотворчеством. Человек, изучающий историю собственных обществ и территориальных образований, питает страсть к выделению особых, переломных точек развития цивилизации. Отдадим должное человеку, к таковым он относит прежде всего даты рождения и подвигов основателей христианства и мусульманства, но за этими датами, и это примечательно, у человечества в приоритете даты своих массовых вымираний в результате сражений за чьи-то интересы, даты правлений наиболее примечательных тиранов, даты переворотов, за которыми следовали глобальные трансформации общества. Школьник, заучивая даты рождения Христа и Магомета, даты падения Западной и Византийской империй, дату краха самодержавной России, битв под Ватерлоо, Геттисбергом и Сталинградом, видит эти события под многократным преломлением общественной оценки этих событий, меняющейся с течением времени, а также в рассеянном ореоле света, а точнее, подсветки событий со стороны множества миражей, мифов, легенд, которых подобные события притягивают к себе сильнее черной дыры.

В самом деле, разве принятие Римом христианства могло случиться бюрократически тихо, лишь благодаря сугубо меркантильным рассуждениям императора Константина? Разве трехсотлетняя монархия Романовых, рассыпавшаяся в прах вследствие долгого коррупционного гниения, деградации правящей элиты и катастрофы в Первой мировой войне, могла скончаться буднично и уныло, как сгнивший от сифилиса бродяга? Нет-нет, император Константин перед решающей схваткой непременно должен был увидеть в небе крест, а падение царизма и начало «светлой» советской эры обязательно должно было пройти через лжепророка Распутина и выстрел «Авроры». Символы, пророчества, странные видения, по мысли человечества, всегда должны сопровождать веховые даты цивилизации, и чем значимее событие, тем больше символов и пророчеств оно должно иметь. Немыслимым кощунством оказалось бы предположение, что казнь Христа прошла незамеченной для большинства жителей Иерусалима, где подобные казни были столь же обыденны, как закат солнца. Мало ли каких бродяг распинал до и после этого дня Пилат, мало ли что этот несчастный, не сумевший защитить самого себя и в канун Пасхи казненный, лопотал перед смертью, а потому срочно потребовалась страшная гроза, чтобы хоть как-то выделить день, быть может самый великий за всю историю человечества.

А между тем, и скорее всего, рядовой житель Иерусалима весь этот день провел в никчемной суете за хлеб насущный и, равнодушно зевая перед сном, услышал от болтушки-жены, что сегодня на Масличной горе распяли двух бандитов и того, смешного, в котором местные сумасшедшие видели Мессию, а при аресте первыми же потребовали его казни. И житель Петербурга, октябрьской ночью заслышав шум за окном, быть может, только сердито задернул шторы, чтобы не слышать вопли разгулявшейся черни, ну в крайнем случае проверил надежность квартирных замков. И даже Одоакр, отсылая в Константинополь императорские регалии, ни сном ни духом не ведал, что тем самым заканчивает целый период Истории, названный античным. Ни для кого из них в тот день мир не перевернулся, тот день был одним из множества тех, что уже были, и тех, что, даст Бог, еще будут. И наверняка будут поинтереснее.

Вот так же ни у кого из тех, кто стал свидетелем императорской коронации Оттона Саксонского, состоявшейся 2 февраля 962 года, думается, не возникла мысль о том, что этот день станет эпохальным событием во Всемирной Истории. Да, этот день был примечателен для самого Оттона и для его жены Адельгейды, но даже они не догадывались, что сегодня их усилиями и усилиями папы Иоанна Двенадцатого рождается империя, которая просуществует восемь с половиной веков. Ни о какой «Священной Римской империи» никто в тот день и не помышлял, само это название в отношении государства, образованного Оттоном, начнет применяться лишь спустя триста лет, а принадлежность к германской нации появится еще через двести, когда империя уже пройдет свой зенит. Возлагая корону на рыжеватые кудри Оттона, Рим и Святой престол подразумевали этим восстановление империи Карла Великого, империи римлян и франков, но не создание чего-то принципиального нового. В честь этого события будут впоследствии отлиты золотые монеты с изображением Оттона и надписью Renovatio imperii Romanorum[1], а затем этот девиз будет изображен на императорской печати Оттона Третьего, что красноречиво укажет на то, кем именно считали себя пришлые германские короли и какое государство обустраивали.

Быть может, поэтому в этот день не трубили в трубы небесные ангелы, не свершались знамения и не провозглашались пророчества. Даже погода в этот день не преподнесла сюрприза, никаких штормов не было, было пасмурно, прохладно и временами покрапывал дождик. Помимо самих римлян и германской дружины, гостей из других городов прибыло сравнительно немного, виной тому стала не слишком удачно выбранная дата для коронации и, как следствие, раскисшие дороги. Происходи коронация в апреле, нет сомнения, что Рим испытал бы не меньший наплыв чужеземцев, чем тот, что случился при коронации Беренгария Фриульского или свадьбы Мароции и Гуго, когда город и днем и ночью напоминал собой огромный неутихающий муравейник. Но основные действующие лица сегодня не были заинтересованы в заискивании перед плебсом, мало того, при меньшем стечении народа им было гораздо спокойнее.

Как и в отсутствии нескольких персонажей, способных внести в предстоящий церемониал ненужные страсти. Так, Оттон поспешил уважить интересы Его Святейшества и настоял, чтобы Тразимунд Сполетский с супругой, вокруг которой витали разные липкие толки, этот день провел вдалеке от Рима, а именно — сторожа Беренгария в замке Сан-Леон. В ответ папа придержал рвавшихся за римский пиршественный стол южных князей Пандульфа и Ландульфа, парней невоздержанных ни на желудок, ни на язык. Не было в Риме и тосканского маркиза Умберто. Рискнем предположить, что сам маркиз этим ничуть не оскорбился.

Почти семьдесят лет, со времен Трупного синода, Вечный город не видел внутри своих стен германских дружин. Не видел и точно не скучал по ним. Во многом потому, что другие претенденты на сердце Рима в последние годы — бургундцы — оставили после себя неважную память. Римляне встретили Оттона и его свиту молчаливыми и тревожно насупленными лицами. Попытки глашатаев и подкупленных крикунов расшевелить толпу особого успеха не имели. Прочувствовав настроения горожан, Оттон в какой-то момент даже обратился к своему оруженосцу, Ансфриду фон Левену:

— «Когда я преклоню сегодня колена у гроба апостола, охраняй меня мечом; я хорошо помню, как часто мои предки были жертвой вероломства римлян. Мудрый предупреждает беду осмотрительностью; помолиться же ты можешь, сколько хочешь, тогда, когда мы вернемся». [2]

Не слишком приветливо встретила Оттона и знать Рима. Оттону, как и предполагал папа, крайне не понравился внезапный уход части городской милиции в Тускулум, а потому на переговорах об условиях проживания германцев в Риме король и его свита были настроены крайне резко. Среди римского муниципалитета не нашлось новых Альберихов, способных отстоять интересы города, и кислые физиономии Деодата и его окружения стали единственным ответом королю. В результате, в отличие от сватовства Гуго Арльского и в нарушение былых традиций, иностранному войску на сей раз было позволено войти в Рим полностью, и оно разместилось в садах Лукулла.

Иногда случается, что стороны, вроде бы уже договорившись о сделке, вдруг охладевают к ней, интуитивно предчувствуя недоброе, но уже не могут ее остановить. Нечто подобное происходило и в эти дни. Даже окружение Оттона, вступая в город чуть ли не на правах победителя, вело себя настороженно. Что касается самого Рима, то город шестым чувством предвидел надвигающуюся беду, но не имел возможности и смелости оспорить решение своего господина и надеялся, что страхи, закравшиеся в его душу, окажутся напрасными и развеются так же, как сегодняшние облака, чуть только придет март.

А может, все не так уж и плохо? Новые гости, во всяком случае, поспешили показать, что они люди щедрые. И среди толпы, запрудившей таки в этот день площадь перед собором Святого Петра, вдруг прошелестели слухи о столах с невиданно богатой снедью, накрываемых между правым берегом Тибра и стенами Города Льва. Следом кто-то тут же пробросил в толпу слух о милостынях, которые иноземные гости якобы будут раздавать в течение следующих трех дней возле Латеранской базилики. И после всего вышесказанного, квириты Рима, вглядитесь теперь получше в лица саксонских правителей, оцените, какое благородство излучает лицо короля, какой божественной красотой награждено Творцом лицо королевы!

Много ли надо непритязательной черни, чтобы сменить гнев на милость, а настороженность и неприязнь на симпатию? Воодушевленная скорым и бесплатным угощением, а точнее, одними обещаниями оного, римская толпа наконец-то загудела более приветливо. Настроения подогревали также байки о том, какие грандиозные пиршества устраивались в Риме в те дни, когда мир получал нового императора. Байки эти, по обычаю своему, были в достаточной степени приукрашены и гиперболизированы, поскольку навряд ли среди толпы находились люди, кто помнил бы здраво обстоятельства последней императорской коронации, ведь с тех пор минуло аж сорок шесть лет, тогда как средняя продолжительность жизни в те годы не дотягивала и до сорока.

Среди знати и высшего духовенства таких долгожителей точно не обнаружилось. И это принесло дополнительные хлопоты папе Иоанну и королю Оттону, поскольку вдруг оказались утраченными сведения о самом церемониале императорской коронации. Папские мистики перерыли все библиотеки Латерана и Ватикана, но нашли только обрывочные и скудные воспоминания. Папе и королю пришлось даже срочно созывать совет, чтобы найти выход из затруднительного положения. Весьма дельную мысль при этом высказал рассудительный епископ Бруно, посоветовавший сторонам не усложнять без нужды дело и предположивший, что императорская коронация в основе своей не должна сильно отличаться от королевской. Лично для папы даже этот совет имел мало пользы, поскольку ему были неизвестны подробности и королевской коронации, но немецкие епископы Оттона предложили провести ее в соответствии с саксонскими традициями, на что папа после некоторых колебаний все-таки дал свое согласие, но, прихоти и гордыни ради вставил несколько изобретательных новшеств.

В итоге папе Иоанну не пришлось в этот день одиноко сидеть на стульчике возле лестницы, ведущей к собору Святого Петра, и терпеливо ждать, когда король приблизится к нему на белом коне, спешится и падет ниц. Напротив, это королю пришлось на своих двоих приветствовать папу, сидящего верхом на коне, и, прежде чем понтифик спешится, придержать тому стремя и поцеловать белую папскую туфлю. Традиции, заложенные Иоанном-Октавианом и Оттоном Великим, сохранятся на несколько веков, и в связи с ними однажды разразится настоящий кризис, когда спустя двести лет гордый Фридрих Барбаросса посчитает для себя унизительными некоторые элементы ставшей к тому дню уже древней церемонии. Думаете, его покоробил обычай целовать папские туфли? Отнюдь, против этого он как раз не протестовал, зато наотрез отказывался держать стремя папского коня. «Конфликт у лошадиной морды», как назвали историки события лета 1155 года, тогда едва не привел к срыву императорской коронации и серьезной ссоре между Барбароссой и папой Адрианом Четвертым[3]. Папа из того конфликта неожиданно вышел победителем — быть может, сказалось его происхождение и ему помогли природное упрямство и нордическая выдержка англосаксов.

Обменявшись приветственными поцелуями, Иоанн под гимн «Вот я посылаю Ангела Моего…»[4] повел Оттона сначала в маленькую базилику Санта-Мария-ин-Турри, где короля посвятили в каноники, и только затем в собор Святого Петра, благо эти два храма располагались по соседству. Следующая остановка их ждала у дверей великой базилики, где епископ Альбано произнес короткую молитву за будущего императора:

— Услышь моление раба Твоего и народа Твоего, когда они будут молиться на месте сем; услышь на месте обитания Твоего, на небесах, услышь и помилуй! [5]

Далее властелины остановились у круглого порфирового камня, возле которого, по легенде, принял корону Карл Великий. Этот камень, известный как rota porphyretica, в те годы был много шире, чем сейчас, и располагался не в дверях базилики, а в самом центре главного нефа. Стоя на коленях возле камня, Оттон произнес «Символ Веры», а епископ Порто сотворил вторую молитву. После этого Оттона переодели в священнические одежды и повели к алтарю святого Маврикия, в этот момент к нему присоединилась Аделаида. У алтаря епископ Остии помазал миром правую руку и затылок Оттона, а Аделаиде чуть ниже шеи, и в третий раз в храме прозвучала ветхозаветная молитва. Далее уже сам Иоанн преподнес Оттону меч и лично опоясал им короля.

— Прими меч империи для защиты от зла!

К этому моменту Оттон поймал взглядом и уже не мог смотреть ни на что иное, кроме как на корону Карла Великого, покоящуюся перед алтарем. Он почти не слышал пение молитв, рассеянно и не с первого раза подчинялся требованиям священников и не видел, что происходит с Аделаидой. Все его существо и разум, словно сильнейшим магнитом, захватила эта драгоценная диадема, «венец всех самых честолюбивых человеческих помыслов», но, говоря отстраненно, несколько аляповатое и не самое изящное ювелирное произведение в мире. И вот эта корона приподнялась с бархатной подушки — сама ли, под влиянием высших сил или руками молодого и грешного понтифика — и зависла над ним.

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, прими, — провозгласил папа, — этот знак славы, диадему королевства, корону империи; отрекись от дьявола и всех его грехов; будь справедлив, милосерд и богобоязнен, и со временем на лоне праведных ты получишь вечный венец от Господа нашего Иисуса Христа»! [6]

Диадема коснулась головы Оттона. Кто-то подал сигнал, и на площади ревом тысячи слонов разразились бюзины герольдов.

— Да здравствует император, честь и победа ему и римскому, и германскому воинствам!

Впоследствии коронационный церемониал будет только усложняться и дополняться. Помимо меча папа будет дарить будущему августу золотое кольцо, а в какой-то момент в него включат диалоги между папой и кандидатом в императоры, так называемый scrutinium[7], один из этапов посвящения, принятый еще у древнегерманских королей. Бруно предлагал эти диалоги о вере и чести провести уже сегодня, но Иоанн закапризничал, Оттон поддержал, и предложение не прошло.

Если с ритуальными действиями наши герои, проявив неплохую фантазию, худо-бедно в этот день справились, то одного и весьма существенного огреха избежать все-таки не удалось. По счастью, опять-таки вряд ли кто из присутствующих мог с видом знатока попенять на это обоим властелинам. Уже после того как Иоанн принял исповедь Оттона, а затем с его же помощью, как рядового каноника, отслужил мессу, настал момент для обеих сторон произнести клятву верности. С составлением текста клятвы особых проблем также не возникло, разве что Оттон настоял, чтобы текст содержал в себе отказ в любой помощи Беренгарию и Адальберту. Но вот далее новоиспеченный император должен был озвучить привилегии, даруемые им католической Церкви, тот самый пресловутый «Константинов дар», а вот с этим возникли большие проблемы. В папской библиотеке текст «дара» найти не удалось, возможно, что сей важный документ был умышленно уничтожен по приказу Альбериха. Составить же новый текст привилегий папе и императору оказалось не под силу, первая же попытка самостоятельно сделать это очень скоро зашла в тупик, и было решено срочно направить гонцов в Равенну, где, по слухам, могла находиться копия указа, составленного в свое время Гвидо Сполетским для короновавшегося там императором Ламберта, сына Гвидо. В итоге на самой коронации привилегии Церкви провозглашены не были, и к этому вопросу, по обоюдному согласию Иоанна и Оттона, было решено вернуться позднее.

Теперь самое время поведать об отношениях, установившихся между папой и новым императором. Первые впечатление не всегда верные, но всегда самые сильные. И папа Иоанн, заключая в объятия чужеземного короля и награждая того поцелуем мира, не мог не почувствовать силу характера и твердость воли Оттона. За манерами, речью и поведением саксонца легко угадывался немалый масштаб личности, и это несказанно пугало молодого понтифика, в их отношениях мгновенно обозначились роли ведущего и ведомого, и Иоанн пуще прежнего теперь жалел о приглашении Оттона в Рим. С другой стороны, сам саксонец не мог не отдать должного обаянию юного преемника Святого Петра; сын Альбериха и внук Мароции по определению не мог быть слабоумным, но за подчеркнутой вежливостью и предупредительностью Иоанна, его смиренной готовностью выступать главным поборником интересов католической Церкви проницательный глаз Оттона увидел… не то чтобы двойное дно, но то, что эти вежливость и смирение папа выносит тяжело и едва не переступает грани собственного терпения. «Он не тот, кем хочет предстать в моих глазах», — заключил Оттон и, как это обычно бывало в королевской семье, поделился впечатлениями с супругой Аделаидой.

Та же целиком попала под обаяние миловидного понтифика и уже несколько дней не выходила из состояния возбужденного восхищения от созерцания святых реликвий Рима. Иоанн мгновенно определил Аделаиду как верное и самое короткое средство воздействия на грозного Оттона, а потому составил для королевы масштабную паломническую программу по всем основным религиозным достопримечательностям Рима. Очень важно было склонить королеву на свою сторону и, главное, заткнуть уши саксонских правителей от неминуемой волны клеветнических слухов о второй жизни верховного иерарха католической церкви. С этой целью папа решил окружить королеву свитой, целиком состоящей из монахинь аббатства Святой Марии, отличающихся особой смиренностью и нетерпимостью к земным порокам. Для этого ему пришлось прийти на поклон к суровой настоятельнице монастыря.

Каковой являлась его собственная тетка Берта, дочь Мароции и Гвидо Тосканского, сестра Альбериха. На тот момент аббатиса уже достигла возраста Христа, но своим саном она нисколько не была обязана ни брату, ни тем более племяннику. Печальные события, приключившиеся с Бертой почти двадцать лет тому назад, произвели над ней необратимые изменения и в первую очередь уничтожили дотла ее природную красоту. Глубокие морщины, идущие от уголков губ к подбородку, испортили лицо нестарой еще аббатисы и придали ему вид жесткий, упрямый и решительный. Но ее все же нельзя было назвать озлобившейся на мир, она была очень требовательна ко всем, но еще более к самой себе, и каждый вечер в капелле монастыря она последней заканчивала покаянные молитвы и еще долго не засыпала, давясь слезами от горьких воспоминаний. Никто не знал секрет строгой аббатисы, даже сам папа, а единственный, кто был посвящен в трагедию ее жизни, ныне жил в сытости и благополучии в собственном замке возле Бергамо и если и вспоминал Берту, то непременно с усмешкой хищника-победителя, успешно сделавшего карьеру ценой поломанной чужой судьбы.

Иоанну не пришлось долго упрашивать тетю Берту, он справедливо решил, что проще и надежнее будет преподнести сопровождение чужеземной королевы не как личную просьбу, но как поручение от Римской Церкви. Поручение было принято к исполнению, и с первых же минут знакомства с аббатисой и ее сестрами Аделаида была изумлена строгостью и благочестием монахинь Святой Марии. По мнению королевы, эти добродетели должны были в миниатюре являться точной проекцией нравственного портрета всего римского духовенства. Глубокое впечатление на Аделаиду произвели те непримиримость и возмущение, с которыми аббатиса комментировала праздность, воровство и прелюбодеяние, оказывается еще имевшие место в святом Риме. Особенно доставалось от нее куртизанкам, ведь получив под управление монастырь, Берта с тех пор принципиально перестала принимать под крыло монастыря беспутных женщин. Королева была покорена, и именно на такое впечатление рассчитывал хитрый понтифик, а их близкое родство с аббатисой только увеличивало его личный профит.

Заключительная фаза императорской коронации прошла без новаторских импровизаций со стороны основных действующих лиц. Перед глазами папы и императорской четы, а Аделаида, к слову, также была коронована императрицей, предстала длинная живая лента, состоявшая из вассалов, отцов Церкви, значимых гостей и знатных римских фамилий. Герольды представляли каждого, представавшего перед глазами властелинов мира сего, и каждый представляемый кланялся Оттону и Адельгейде и целовал папское Кольцо Рыбака. Каждый из государей дополнительно представлял своих земляков и комментировал их основные заслуги и добродетели. Поскольку Оттон неважно знал латынь, у его уха занял важную стратегическую позицию отец Бруно. В противовес ему у папского уха разместился Деодат, но только не в качестве переводчика, а скорее в роли язвительного шута, дающего собственную оценку каждой персоне, возникавшей перед их глазами. Наблюдательный Иоанн с помощью Деодата в итоге не мог не отметить, что основу императорской свиты парадоксальным образом составляют не герцоги и графы германских земель, а почтенные епископы. Оттон же, в свою очередь, подметил весьма юный возраст у большинства представителей римской знати и местного духовенства.

— Что же тут удивительного? Каждый из вас приветил тех, кто проявил преданность, и удалил прочь тех, кто был строптив. И каждый очистил вокруг себя именно ту сферу деятельности, которую возглавляет, — епископу Бруно в нескольких словах удалось емко описать историю итальянских и германских земель за последние восемь лет.

Как раз в этот момент мимо новоявленных императоров продефилировали главы субурбикарных епархий. Еще до коронации Оттону были представлены главы церквей Порто и Остии, их высокопреподобия отцы Бенедикт и Чикконе, еще год назад служившие диаконами в титульных базиликах Рима, но волею верховного иерарха, сломившего бунт в высших эшелонах духовенства, сегодня помогавшие папе провести церемониал. Вслед за ними шествовали епископы Альбано, Пренесте и Лабикана, последнего из них, почтенного слепца Аймара, быстренько провели мимо короля двое остиариев, дабы бывший аббат Клюни не наговорил лишнего. Также быстро, но уже по собственной инициативе, прошмыгнул веллетрийский епископ Стефан, боясь столкнуться взглядом с понтификом, не забывшим о двуличной позиции Стефана во время мятежа субурбикарий. Последним из пригородных епископов шел мужественный и сухопарый сабинский епископ Иоанн. Этот не отвел глаз от своего тезки на Святом престоле, и Оттон с удовлетворением отметил, как на мгновение понтифик поддался эмоциям и наградил мятежного епископа взглядом, полным жгучей ненависти. Тот, впрочем, ответил ему тем же.

Второй прокол преемник Святого Петра допустил спустя несколько минут, когда перед глазами правителей предстал старший из Кресченциев. Оттон нарочно отпустил несколько увесистых комплиментов молодому римлянину, отметив его заслуги в ключевой момент похода германской дружины к Риму. Скулы и губы папы немедленно пришли в движение, а ногти его рук довольно звучно царапнули подлокотник Святого престола. Сам Кресченций весьма дерзко оглядел Иоанна, как оглядывают слуги господина, чье правление закончилось накануне.

Итак, возвращение Кресченциев в Рим состоялось, и еще одной проблемой, большой проблемой, у Иоанна стало больше. Но папа ценой невероятных усилий натянул на лицо прежнюю улыбку и уже не дал слабины, когда за старшим Кресченцием последовал его младший брат Иоанн.

— Великий август, любите ли вы песни? — обратился папа к Оттону. — Непременно попросите спеть отца Иоанна. Уверен, вы никогда не слыхали более глубокого и сильного голоса. Еще ребенком Иоанн был взят в певческую школу Латерана и вскоре стал главным голосом в хоре.

Оттон изумился столь странному и неожиданному комплименту, а его супруга немедленно проявила живейший интерес к брату Кресченция. Отец Иоанн, невысокий, с завидной грудной клеткой молодой человек, в свою очередь покраснел от похвалы понтифика. Момент примирения испортил старший Кресченций.

— Сильный голос не единственная добродетель моего брата. Куда большего внимания заслуживают образованность Иоанна, его знание Священного Писания, которым даже здесь и сейчас, в храме Святого Петра, владеют немногие.

— Отсутствие голоса и знаний прискорбно, но не является нарушением заповедей Моисеевых, полученных им от Отца Небесного на Синайской горе, — завуалированно ответил папа на дерзкое обвинение Кресченция в незнании святых текстов.

— Конечно, Ваше Святейшество, ведь это не грех прелюбодеяния, поклонения другим богам и желания имущества ближнего своего, — от этих слов Кресченция, произнесенных в такую минуту, не по себе стало даже Оттону.

— Равно как и девятая заповедь о ложном свидетельстве, — в тон обвинителю ответил Иоанн. Признаться, Оттон в этот момент восхитился выдержке понтифика и с уважением взглянул на невозмутимого с виду папу. Кресченций же капитулировал, вдвоем с младшим братом они поклонились властелинам и отошли прочь.

— Дева Мароция, дочь сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь и сенатрисы Теодоры! — провозгласил глашатай, и головы всех присутствующих при церемониале, даже тех, кто уже давно увлекся приватными разговорами и не следил за происходящим, как по команде развернулись в сторону новой персоны.

Бросил преследовать взглядом дерзких Кресченциев и сам папа. Увы, в следующую минуту им овладело горькое разочарование. Двадцатидвухлетняя Мароция, с каштановыми волосами и светло-карими глазами, была хороша собой и бойка по характеру, но не имела ничего общего с той, кого видел и навсегда запомнил Октавиан Тусколо. Он даже удивился комплиментарному шепоту, распространившемуся среди собравшихся, и только потом сообразил, что он, скорее всего, единственный в этом зале, кто видел живьем и вблизи ту самую, настоящую римскую Маруччу, одно имя которой до сих пор производило на публику магическое воздействие.

— Какова чертовка! — услышал он над ухом восхищенный шепот Деодата, но, к удивлению последнего, папа только досадливо толкнул его локтем в бок.

— Дева Стефания, дочь сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь и сенатрисы Теодоры!

«Еще один птенец поганого гнезда!» — успел подумать папа. И остолбенел. Остолбенел на несколько мгновений под взглядом жгуче-черных глаз, пристально смотрящих на него. Вырвавшись из их плена, он зачарованным взглядом скользнул по аспидному морю волос Стефании, окружавшему чуть смуглое личико с выразительно яркими и пухлыми губами, спустился вниз к аппетитно рельефной груди и точеной талии, поймал взглядом ее руки с крохотными, тонкими, чуть ли не светящимися, пальцами и даже попытался под складками блио угадать контуры ног.

— Что скажешь, Деодат? — шепнул он своему ближайшему другу.

Деодат не знал, что и говорить. Получать второй раз локтем ему не хотелось, а потому появление старшей сестры Кресченция он встретил без комментария.

— Что же ты молчишь? — спросил папа, и только тогда Деодат издал мычащий звук, должный, по его мнению, стать свидетельством его крайнего восхищения.

«Они же не понимают, на кого похожа дочь этого Кресченция! Они же никогда не видели Ее!» — вновь одернул себя папа, но, будучи не в силах более притворяться, не смог вымолвить ни слова в адрес Стефании, а только неотрывно следил за ней, уходящей в толпу гостей, к своим братьям и младшей сестре, к слову, непочтительно выскочившей вперед нее при совершении церемониала. Реакция папы была немедленно «запротоколирована» императорской семьей — Аделаида неприятно удивилась, Оттон же мысленно посмеялся над оплошавшим понтификом.

Сценарий финальной стадии императорской коронации серьезных напряжений фантазии ни у кого не вызвал. Коронацию венчал торжественный ужин знати в папском дворце Ватикана, дополнительные столы были также накрыты в нескольких римских монастырях и, как того жаждал плебс, вдоль правого берега Тибра. За отдельный стол, где главными фигурами являлись папа римский и императорская чета, приглашение разделить с ними трапезу получили епископы субурбикарий, мессер Деодат, апокрисиарий базилевса, епископы Кельна и Майнца, Аццо, граф Каноссы, а также братья и сестры Кресченции. Приглашение последних дало многим тему для жарких обсуждений за праздничным столом. Большинство склонялось к мнению, что сегодняшний день стал днем примирения для давно конфликтующих сторон, некоторые находили, что это приглашение не что иное, как элемент папских интриг, но никто, ни одна живая душа в этот момент не подумала, что это стало следствием безумной страсти, внезапно охватившей в этот день того, кто несколько недель подряд нещадно дрессировал свое тело и дух, лишь бы предстать перед чужеземным правителем образцом душевной стойкости, целомудрия и смирения. Кто бы мог подумать, что верховный иерарх христианского мира этот вечер провел в ужасном томлении духа, пожирая глазами черноволосую обольстительную сестру своих врагов и гадая, откуда, какими сверхъестественными силами в мире сем вновь возродилась эта чарующая, пронзительно порочная и сводящая с ума красота. И при этом за весь долгий вечер, наполненный тостами, хвалебными псалмами, странной музыкой Десятого века и сдержанными развлечениями, Иоанну Двенадцатому ни разу не пришла в голову мысль, что именно сегодня и благодаря ему, разнузданному потомку Мароции и Альбериха, положено начало величайшему государству средневековой Европы, и сегодняшний день является первым из трехсот тысяч дней жизни, отведенных Историей этому государству, которое впоследствии с чьей-то нелегкой руки будет именоваться Первым рейхом.

.........................................................................…..........………………………….

[1] — «Возрождение Римской империи» (лат.).

[2] — Ф. Грегоровиус «История города Рима в Средние века». Книга 6, глава 3.

[3] — Адриан IV (ок. 1115–1159), римский папа (1154–1159), единственный англичанин на Святом престоле.

[4] — Библия. Ветхий Завет. Книга пророка Малахии 3:1.

[5] — Библия. Ветхий Завет. Третья книга Царств 8:30.

[6] — Ф. Грегоровиус «История города Рима в Средние века». Том 4, глава 2

[7] — Испытание, исследование (лат.).