Победитель

1.

2-я гвардейская стрелковая дивизия, прилично потрёпанная немцами и потерявшая половину своего состава в предыдущих боях, 3-го октября 1941 года, прямо «с колёс», вступившая в тяжёлые оборонительные бои под Курском, в районе города Тим, отчаянно сражалась с противником вместе с курским ополчением.

Не хватало не то, что артиллерии, а и обычного стрелкового вооружения, особенно ополченцам. Они нередко, шли в атаку, вооружённые лишь «коктейлями Молотова».

А рядовым пехотинцам не хватало на всех обычных трёхлинеек!
А, может быть, ещё и потому, что часть арсенала дивизии, перевозимая в отдельном вагоне, была уничтожена прямым попаданием немецкой авиабомбы.

Герман, прослуживший срочную с 1940 года и попавший в свой первый бой, вместе с ротой, недавно пополнившей обескровленную дивизию, шёл в рукопашную с одной сапёрной лопаткой. Он также, как и другие бойцы во второй цепи, бросившиеся в контратаку на подошедших к окопам немцев, рассчитывал добыть оружие в бою.

Атакующие шли за двумя танками, но, к счастью, оба танка были подожжены «коктейлями Молотова», подползшими к ним на расстояние броска двумя храбрецами.

Красноармейцы первой цепи были-таки вооружены винтовками и орудовали штыками, а вторая цепь шла за ними и рубила врага лопатками.

Всё происходило, как в каком-то кошмарном сне: справа, слева, впереди падали окровавленные люди в серых френчах и жёлтых гимнастёрках, слышались крики, стоны, сверкали штыки, лезвия лопаток; изредка слышались короткие автоматные очереди.

Вот, бросившийся на Германа фашист, сделал выпад, пытаясь достать того штык-ножом, примкнутым к карабину, но тренированный боец ловко увернулся и с размаха наискосок ударил неприятеля по шее острозаточенным лезвием сапёрной лопатки.

Брызги крови, падающего немца, попали на гимнастёрку Германа. Ему было страшно и противно, он не хотел никого убивать, из глаз его текли слёзы, но он знал, что руки опускать нельзя, иначе заколют его самого и поэтому он, подхватив карабин убитого им врага, уже смело шёл в штыковую, умело, как на учениях, нанося удары врагам широким штык-ножом. Он даже не заметил, что первый убитый им фашист
всё же пропорол своим штыком ему гимнастёрку, сделав незначительный порез выше локтя, из которого сочилась кровь.

Наконец, не выдержав контратаки, неприятель ударился в бегство, в сторону рощицы, откуда и появился; красноармейцы роты Германа сначала преследовали их, но затем, откуда-то из глубины той рощицы загрохотал пулемёт, кто-то из бойцов упал, сержант крикнул: «Отходим!» и оставшиеся в живых контратакующие, таща с собой своих раненых и обвешанные трофейным оружием, отступили на прежние позиции.

2.

Отзвуки артиллерийской канонады то удалялись, то опять приближались.
Похоже было на то, что где-то северо-западнее расположения полка шла артиллерийская дуэль.

В штабном блиндаже полка вот уже второй час шёл, пока безуспешный, допрос пленного майора вермахта, недавно доставленного в штаб разведчиками, причём, в поиск уходили трое, а вернулось двое, а один из них разведчик-красноармеец вернулся со сквозным ранением в руку. Так что пленный немецкий офицер обошёлся нашим дорогой ценой.

Допрашивал пленного начальник штаба полка через переводчика – молоденького лейтенанта, недавнего выпускника института. В блиндаже, кроме них присутствовал командир второго батальона Зимин, чьи разведчики взяли «языка», а у входа в блиндаж скромно притулился на самодельной скамеечке вестовой Игнатенко с трёхлинейкой, выполнявший в данный момент роль охранника пленного.
Пленный — майор Дитрих фон Крюгель, в перепачканном в красноватой глине кителе с оторванными кое-где пуговицами сидел на табурете в углу блиндажа со связанными сзади руками.

Сидел он с гордо поднятой головой и, глядя с презрением на пленивших его «большевиков» на вопросы начштаба, задаваемые через переводчика не отвечал.

Капитан Зимин, с забинтованной головой, присутствующий на допросе, бывший уже на грани кипения, обратился к начштаба:
— Товарищ майор, может, тряхнуть этого гада, как следует? У нас времени – в обрез! Вот-вот немцы опять атакуют, разведка докладывала что видела большую колонну немецких танков на подходе к Курску.

— Я не одобряю силовой метод допроса, капитан, — отвечал интеллигентного вида штабист, да и, сдаётся мне, толка от него не будет; слышали, что он сказал вначале: я – солдат и готов, мол, умереть за великую Германию, поэтому не трудитесь, господа большевики!

— Вот же сволочь, фашистская! – простонал Зимин, сжав кулаки, — тогда чего мы тут с ним цацкаемся?
В расход гада, раз толку от него никакого!
— Не горячитесь, товарищ капитан! – Сказал начштаба, — мы бойца потеряли, чтобы ценный «язык» оказался у нас, а вы – шлёпнуть! Надо что-то придумать, чтобы его разговорить и как можно быстрее! Времени у нас действительно — в обрез.

Игнатенко, чуть было не задремавший у входа в блиндаж, вдруг внезапно вскочил и вытянулся в струнку, приложив руку к пилотке: в проёме двери показалась фигура самого командира дивизии!
Офицеры, за исключением пленного, вскочили, а начштаба, отдав честь, начал доклад:

— Товарищ генерал-майор…
— Вольно, товарищи..., — генерал махнул рукой и, взглянув на пленного и, кивнув в его сторону, спросил:
— Молчит, захватчик?
— Молчит, товарищ генерал, — развёл в стороны руками майор.

— Ладно, посидите пока с ним, а мы с тобой, капитан, давай-ка выйдем, покурим, да побеседуем малость, — обратился комдив к Зимину.

— Послушай, Зимин, — сказал генерал, протягивая раскрытую пачку «Казбека» капитану, когда они вышли из блиндажа, — наслышан я, что есть в твоём батальоне парнишка по фамилии Адамс, вроде бы? Немец который, из последнего пополнения. Говорят, он отличился в последнем бою, в рукопашной?

— Так точно, товарищ генерал, есть такой, только фамилия его – Абрамс, Герман Абрамс.
— Так вот, у меня идея взникла, капитан, может, он сумеет этого фашиста разговорить, а? Всё-таки, хоть и разное у них воспитание, но оба – немцы!

— Не уверен, товарищ генерал, — пожал плечами Зимин. Хотя, можно попробовать….
— А ты попробуй, Саня, скажи ему: разговорит фашиста – представлю к награде!
Очень важно нам вытянуть информацию из этого пленного – он штабной офицер и, по разведданным, крупную пакость нам немцы готовят на нашем направлении. А потом мне доложите, — похлопал по плечу капитана генерал, затем развернулся и, ни слова больше не говоря, направился к ожидавшему его недалеко от блиндажа автомобилю.

Зимин, притушил папиросу, задумчиво провёл рукой по перебинтованному лбу, и открыв дверь в блиндаж, вызвал вестового.
— Игнатенко, она нога здесь – другая там: срочно вызови мне из расположения первой роты рядового Абрамса! Знаешь такого? Всё, погнал!

Командир батальона Зимин встретил Германа у входа в блиндаж и вкратце обрисовал тому задачу.

— Вы что, предлагаете мне его пытать? – спросил Герман капитана. Говорил он по-русски с заметным акцентом.

— Да нет, применять силовое воздействие майор не позволяет, а вот – припугнуть разрешаю. Если сможешь, — с сомнением в голосе ответил капитан.
— Тогда надо верёвку, — сказал Абрамс.
— Зачем верёвку? – удивился Зимин,
— Так надо, увидите, — настаивал Герман.
— Игнатенко! – крикнул капитан вестовому, — срочно найди бойцу верёвку!
— Какую верёвку?
— Метра полтора длиной, толщиною, примерно, с палец, — сказал Абрамс.
— Есть, товарищ капитан! Я знаю где такую найти – у ездового полевой кухни имеется!
— Вот и действуй!

Герман вошёл в блиндаж, держа в руках скрученную в моток пеньковую верёвку и уселся на табурет, который уступил ему Зимин.
Пленный с недоумением уставился на нового персонажа – двадцатилетнего светловолосого бойца, атлетического сложения, роста выше среднего, в гимнастёрке, с наспех зашитой дырой на левом рукаве и в бурых, плохо отстиранных кровавых пятнах. Боец с улыбкой смотрел на майора Крюгеля, поигрывая мотком верёвки.

— Вы верующий, господин майор? – спросил пленного Герман.
— Да, верующий! С вызовом произнёс Крюгель, — а вам-то какое дело?
— Я дам вам время помолиться перед смертью.

— Благодарю! – с сарказмом отвечал пленный, я не удивлён, что вы не придерживаетесь международных конвенций и готов к смерти! Можете расстрелять меня прямо сейчас, но я вам ничего не скажу! Как я понял – ты здешний палач и, похоже, немец по-происхождению, фольксдойч?

Я, я, герр, майор, вы всё правильно угадали, я – немец и палач гитлеровцам; меня специально определили на такую должность, чтобы вашему брату обиднее было гибнуть от рук соотечественника, болтаясь в петле; теперь, вот и ваша очередь подошла, господин фашист, — при этом Герман начал разворачивать верёвку, деловито сооружая на одном её конце петлю-удавку.

— Да вы с ума сошли! – заорал Дитрих Крюгель, — Вы не имеете права! Я, Дитрих фон Крюгель, дворянин, потомственный военный, офицер германской армии буду болтаться в петле, как какой-то бродяга?

— Таков последний приказ Верховного главнокомандующего Красной армии – беззастенчиво врал Герман, пожав плечами, — опозоривших великий немецкий народ своими преступлениями гитлеровцев и не раскаявшихся – только вешать, а некоторых, особо озверевших – вниз головой, чтобы висели они пока не сдохнут!
Ну всё, пошли, фашист, некогда мне, чем раньше тебя подвешу, тем быстрее получу от комиссара бутылку водки за работу, — разошёлся Герман и, вставая, сделал вид, что тянется к пленному.
— Хальт! – заорал майор Крюгель, — дайте мне гарантии, что сохраните мне жизнь, тогда я подумаю о том, что могу вам сообщить!

Найн, найн, майор, теперь ты мой клиент! – выпучив глаза, зашипел на него Абрамс, тряся у пленного перед носом удавкой — моя водочка ждёт меня!
— Герр офицер, уберите от меня этого маньяка! – взмолился Крюгель, обращаясь к штабисту, — я всё скажу, только дайте слово офицера, что отправите меня в лагерь!

— Да-да, конечно, — ответил начштаба, выслушав своего переводчика, и повернувшись к Герману сказал:
— Всё, красноармеец, вы свободны, клиент поплыл, — и, улыбнувшись, добавил:
— К награде вас будем представлять в зависимости от того, какой ценности сведения узнаем от пленного.
Герман кивнул майору и глянув сурово на перепуганного пленного и возопив по немецки:
— Майн Готт! Пропала моя водка! – выскочил из блиндажа.

II

3.

Сведения, полученные от пленного немецкого майора, помогли с достаточной точностью определить направление основного удара противника. Это место приходилось, примерно, на стык советских воинских соединений, на левое крыло Второй гвардейской стрелковой дивизии.

Пугало количество бронетехники и живой силы хорошо экипированного врага, не жалевшего боеприпасов, в то время, как запасы и людскии резервы наших неумолимо иссякали, обещанное подкрепление всё не подходило, но, тем не менее был дан приказ «Ни шагу назад!».

Господство в небе оставалось, также, за немцами: бомбёжки и налёты штурмовиков следовали волнами одна за другой, средства обороны от стервятников были, также, слабыми.

Кадровые бойцы дивизии и ополчение храбро сражались, оправдывая не так давно полученное дивизией звание «гвардейская», но всё больше становилось ясно, что Курск при таком раскладе сил не удержать.

— Товарищ командующий! – кричал в трубку телефона комдив, — Докладываю! В дивизии осталось около восьмиста бойцов, всего четыре исправных орудия, боеприпасы на исходе! Личный состав измотан боями до предела! Если нет возможности замены дивизии другим соединением на боевых позициях, дайте, хотя бы, обещанное подкрепление, орудия, бронетехнику и боеприпасы! Нас тут скоро подавят танками, как тараканов! Что? Есть держаться! Генерал бросил на стол телефонную трубку и, пробормотав ругательство, устало опустился на стул.

4.

Проведя артподготовку и отбомбившись по советским позициям, прикрываемые бронёй впереди идущих танков, немцы пошли в атаку на позиции дивизии.

Капитан Зимин, в батальоне которого оставалось уже меньше сотни бойцов, проклиная всех и вся в душе, командовал подчинёнными, тщетно ожидая подкрепления или приказа отходить.

— Беридзе, Семёнов, Ткаченко, Тенешев – с гранатами к танкам! Хрипло крикнул он, выглянув из окопа и увидев, что четыре танка подошли совсем уже близко к позициям батальона, пятый – горел, подбитый из противотанкового ружья, а ещё два танка, вырвавшись вперёд слева уже утюжили окопы соседей.

Сопровождавшая их пехота, уже вступила в рукопашную с бойцами третьего батальона.
Пулемётчик, младший сержант Миша Логинов вместе со вторым номером – красноармейцем Абрамсом, пытались короткими очередями из «Максима» отсечь пехоту от танков.

Один из танков саданул из своего орудия в сторону пулемётчиков и Миша, захрипев, осел на дно траншеи. Герман подтянув цинк с пулемётной лентой поближе и, развернув «Максим» таким образом, чтобы удачнее срезать атакующих слева, выпустил длинную очередь. Очередь прошла удачно!

Абрамс прикинул, что человек восемь, ещё не вступивших в рукопашную схватку, как минимум, он этой очередью уложил. Ещё человек десять спрятались от разящего свинца за уже подбитый и горящий танк слева.

— Давай, Гера, давай, родной! Кроши эту сволочь! – кричал ему Зимин, но Герман не слышал его за грохотом боя.
В этот момент, появившийся откуда-то из клубов дыма и пыли связист, ткнув пальцем в свой аппарат, крикнул Зимину:

— Команда – оставить прикрытие и отходить, товарищ капитан!
А Герман, тем временем, строчил в появившийся между танками справа зазор по лишившейся прикрытия наступавшей немецкой пехоте, поскольку один из танков был уже подорван Беридзе.

Пригнувшись Зимин подобрался по полуосыпавшейся траншее к Герману и сказал тому:
-Отходим, Гера, прикрывай! – и приобнял бойца на прощание, так как прекрасно понимал, что шансов остаться в живых у Абрамса, практически, не оставалось.

— Прощай, капитан! Отходите с Богом! – сказал Герман и снова дал очередь по залёгшим, было, а теперь начавшим опять подниматься немецким цепям.

Траншея опустела, а Герман продолжал сточить, теперь уже короткими очередями, экономя патроны, поскольку оставался последний цинк. Впереди горело уже два танка, третий – у него была повреждена пушка, развернулся и двинулся назад.

Четвёртый, уцелевший танк, почти уже наезжал на окоп Германа и тот принял решение сбросить пулемёт на дно траншеи и прилечь там рядом с убитым Логиновым, чтобы пропустить танк над окопом, а потом, как учили, бросить ему гранаты сзади «под корму», как вдруг, танк дал задний ход, развернулся и помчался прочь от позиций дивизии.

Удивлённый Абрамс увидел, что и пехота спешно уходила в обратную сторону!
Герман не знал, что по случайному совпадению, практически, одновременно с советским командованием, немецкое дало команду своим частям прекратить атаку, поскольку из-за упорного сопротивления русских и большими потерями, неверно оценило возможности русских и решило повторить артподготовку, ещё раз пробомбить позиции советских частей и, перегруппировавшись и подтянув свежие подкрепления, повторить атаку.

На радостях Абрамс дал по отходившим длинную очередь, но разорвавшаяся внезапно рядом мина, опрокинула пулемёт, несколько горячих осколков впились в тело бойца и он, потеряв сознание, упал рядом с мёртвым другом, младшим сержантом Мишей Логиновым.

III

5.

Остатки батальона Зимина отходили от оставляемой ими линии обороны вместе с бойцами других подразделений лощиной, начинавшейся метрах в ста от брошенных позиций и протянувшейся в юго-восточном направлении.

Примерно, в паре километров на восток от поля недавнего сражения, укрепляло свои позиции долгожданное подкрепление, которое должно было продолжать сдерживать рвущихся к Курску захватчиков; там же, невдалеке, проходила железнодорожная линия, на путях которой стояло два состава: один санитарный, состоящий из пяти вагонов и другой – бронепоезд, из которого спешно выгружали боеприпасы для вновь прибывших бойцов.

Вот, туда и отходили отступающие остатки Второй гвардейской дивизии.

Комбат Зимин, шедший позади своих бойцов, которых осталось тридцать шесть человек, измотанных боем и бредших, как-попало, поддерживая раненых, прислушивался к звукам, доносившимся с покинутого поля боя.

Какое-то время до него доносились звуки очередей немецких автоматов МГ, уханье танковых орудий и короткие очереди «Максима» Германа, затем всё стихло.

— Игнатенко! – подозвал он вестового, на котором не было ни единой царапины, но который как-то странно держал голову: перед боем, ночью, на него случайно напоролись двое немецких разведчиков. С ними вестовой вынужден был вступить в схватку и один из тех двоих пытался бедного Игнатенко, видимо, придушить малость и взять «языком». Вестовой из той схватки вышел победителем, однако шею ещё долгое время мог поворачивать с трудом.

— Я! – откликнулся Игнатенко.

— Давай-ка, Петро, слазай на позиции, разнюхай – что там сейчас творится; если немцев нет, вернёшься сюда опять и возьмёшь с собой тех четырёх санитаров, что притулились со своей повозкой за тем, вон, кустом. А потом вернётесь на брошенные позиции опять; необходимо тщательно проверить: остались ли там ещё раненые.
Необходимо вывезти всех! А санитарам я сейчас дам команду. Понял, боец Игнатенко?

— Так точно, товарищ капитан, но одно непонятно: зачем я должен возвращаться? Пусть санитары выполняют сами свою работу, это их хлеб!

— Разговорчики! – рявкнул Зимин, — а твоя задача, боец, найти мне пулемётчика Абрамса, помнишь такого? И доставить в тыл живым или мёртвым, понятно? Если убит, то похороним с воинскими почестями, он заслужил.

— Герку Абрамса? Есть, товарищ капитан! – И Игнатенко поспешил в обратную сторону. На шее у него болтался трофейный немецкий автомат, отвоёванный им у чуть было не свернувшему ему шею разведчика.

6.

Герман был без сознания, когда его, наскоро перевязанного и ещё одного тяжелораненого бойца вывозили с поля боя.

Игнатенко с санитарами шли рядом с повозкой, торопясь, как можно дальше отойти от рокового места, заваленного трупами своих и чужих, как вдруг услышали гул приближающихся немецких штурмовиков.

Самолётов было два: один полетел дальше на восток, а второй, снизившись, дал очередь из пулемёта по санитарному отряду и помчался следом за собратом.

Вскоре послышались пулемётные очереди уже в районе новой линии обороны, лощины, по которой отступали бойцы Второй дивизии и уханье зенитки, установленной на бронепоезде.

В результате обстрела была убиты лошадь и раненый боец в санитарной повозке, а также, ранен в ногу вестовой Игнатенко. Санитары остались невредимыми и, посовещавшись, двое положили Германа на носилки и понесли дальше, а двое других, перевязав ногу Игнатенко, и взяв его под руки, повели вестового, ковылявшего на одной ноге туда же, в сторону санитарного поезда.

Хотя бронепоезду и удалось сбить один самолёт, штурмовики тоже покрошили на новых позициях четырнадцать человек. Капитану Зимину пулей пробило лёгкое и он упал в сухую осеннюю траву, так и не узнав, нашёл Игнатенко Абрамса или нет.

Как бы там ни было, бронепоезду удалось прикрыть санитарный состав, а взбешённый потерей приятеля лётчик второго штурмовика, отлетев от бронепоезда на безопасное расстояние, на бреющем полёте начал охоту за бросившими раненых и мечущимися в панике санитарами, пытаясь увернуться от пулемётных очередей.

Один санитар был убит, а трое других догадались упасть на землю и прикинуться убитыми.
В Германа попала ещё одна пуля, но он этого не почувствовал.

Герман не знал, сколько времени он был без сознания, когда очнулся.
С сознанием вернулось и ощущение боли: казалось, что всё тело – это сгусток боли.
Раскалывалась наполовину перебинтованная голова, ныло, казалось всё тело, ногу пронзала пульсирующая боль.

Единственным видящим глазом – второй ужасно болел и был перебинтован – он увидел недалеко мёртвого бойца с санитарной повязкой на рукаве и больше вокруг не было никого.

Услышав вдалеке короткий паровозный гудок, он выкатился из носилок на траву и, преодолевая дикую боль, пополз в ту сторону. Герман полз, временами теряя сознание, но очнувшись, продолжал движение в намеченном направлении; какой-то инстинкт заставлял его делать это, как будто, Высший Разум или сам Господь Бог, говорил ему: «Ползи туда! Там твоё спасение!».

Ему казалось, что полз он вечность, но прошло, лишь полтора часа, когда он оказался на краю лощины и, сделав рывок из последних сил, скатился по её склону прямо к группе раненых красноармейцев, собранных вместе и ожидающих транспортировки в тыл.

Перед глазом Германа мелькнуло удивлённое небритое лицо в пилотке с красной звёздочкой и он потерял опять сознание и теперь уже надолго.

7.

Мерно постукивали на стыках рельсов колёса санитарного поезда, удаляясь всё дальше и дальше на восток от полей жестоких сражений самой страшной войны двадцатого века.
На нижней полке купе плацкартного вагона, слева по-ходу, лежал бредивший Герман, а справа (так уж получилось!) – его комбат, капитан Зимин. Он тоже находился в забытьи.

Рядом с ним сидела пожилая медсестра, время от времени, вытиравшая ему розовую пену с губ, выступавшую у стонавшего Зимина при его тяжёлом хриплом дыхании.
Сестра почти не отходила от капитана: он был очень похож на её сына, воевавшего где-то на Балтике на торпедном катере, от которого она давно уже не имела весточки.

— Потерпи, родненький, потерпи, — успокаивала женщина комбата, — скоро тебе сделают операцию и всё будет хорошо, — но тот никак не приходил в сознание.
На вторых верхних и третьих – багажных полках также находились раненые, но состояние их было гораздо легче, чем у Зимина и Абрамса.

Вот, у входа в купе появились двое: молодой хирург в белом халате поверх мундира и военный в форме старшего лейтенанта НКВД.
Медсестра начала подниматься, но оба мужчины одновременно сделали ей знак, чтобы оставалась на месте.

— Ну как они, Елизавета Аркадьевна? – спросил сестру врач, показывая на капитана и Германа.
— Плохо! – ответила та и хотела ещё что-то добавить, но её перебил старший лейтенант:
— Старший лейтенант Тужилкин, уполномоченный НКВД! Это вы присылали за мной санитара?

— Так точно, вот этот раненый, — и Елизавета указала на Германа, — подозрительный человек: он бредит на иностранных языках – на немецком и ещё каком-то; похоже – он переодетый шпион, товарищ старший лейтенант!

Елизавета Аркадьевна не видела, что Зимин очнулся и тщетно пытался что-то сказать, беззвучно шевеля губами.
— На чужих языках изъяснялся, говорите? – заинтересовался особист, — интересное кино! И что, на русском ни одного слова не произнёс? А документы при нём есть какие-либо, или, хотя бы смертный медальон? – спросил старлей, усмотрев в расстёгнутом вороте гимнастёрки Германа чёрный шнурок.

— Никак нет! Товарищ лейтенант, только матюкнулся пару раз, да звал какую-то Марию. А на шнурке у него – не медальон, а крестик!
— Ну, матюкаться-то по-русски даже в Африке умеют, да и Мария – имя международное….

Значит так, — принял решение чекист, — нечего здесь делать этому мутному типу, на нормальных раненых мест не хватает! — и достал из кармана кителя карманные часы на цепочке.
Глянув на них, он продолжил:
— Часа через полтора будет остановка, полустанок, значит; мы этого лазутчика выгружаем и сдаём местным чекистам; пусть они выясняют его личность и решают, что с ним делать.
— Товарищ, старший лейтенант! – пытался возразить врач, — нетранспортабельный он! Поглядите: ведь, в чём душа держится – многочисленные тяжёлые ранения!
И тут все услышали хрипящие звуки, доносившиеся с плацкарты Зимина.

— Что с тобой, родненький? Плохо тебе? Потерпи! – обернулась к капитану Елизавета и услышала его хриплый шёпот.
Медсестра подставила ухо к окровавленным губам капитана и смогла разобрать его слова:

— Матушка, скажи им, чтобы оставили бойца в покое..., это наш, советский немец из Киргизии..., Герман Абрамс его звать..., он – герой, прикрыл мой батальон…
На лбу Зимина от напряжения выступила испарина, на губах – розовая пена и он опять потерял сознание.

— Что он сказал вам, что сказал? – нетерпеливо спросил медсестру Тужилкин, взяв её за рукав халата и та передала чекисту то, что услышала от капитана.
— Вон оно что! – задумчиво сказал старлей, — ну, тогда – лады! Лечите героя. И, бормоча под нос:
— Не знал, что в Киргизии живут советские немцы, — удалился в свой вагон.

Врач, дав инструктаж сестре, подтвердил скорую операцию Зимина и продолжил обход раненых, а пришедший опять в себя Зимин снова что-то зашептал.
— Матушка, — хрипел капитан, — достань из моего левого кармана медаль и отдай Герману. Она мне ни к чему, не жилец я, чую, а он – герой, много людей спас, он заслужил….

— Что ты, что ты, сынок! – на глазах у Елизаветы Аркадьевны выступили слёзы, — ещё женишься, детишек народишь….

— Отдай ему медаль, я сказал! — прохрипел Зимин и опять потерял сознание.

Елизавета взглянула на левый карман гимнастёрки капитана, которая висела на крючке над плацкартой Зимина, поскольку снята она была с него перед перевязкой и увидела в этом месте – черно-коричневую дыру – пулевой след. Запустив руку в тот дырявый карман, она достала из него пробитый портсигар, в котором лежала деформированная пулей серебристая кругляшка, в которой сразу трудно было узнать медаль «За отвагу».

Вероятно, что портсигар с медалью и спасли жизнь, Зимину, изменив при попадании в них траекторию пули, застрявшей в лёгком у капитана, а не вошедшей в его молодое сердце.

Елизавета подумала и вернула портсигар с медалью на место.
— Куда едем, сестричка? – услышала она, вдруг, голос раненого бойца со второй полки.
— В Сибирь, сынок, в Сибирь. Отдыхай родной, всё будет хорошо.

IV

8.

2002 год, Германия, г. Любек.

Промозглым февральским днём, в гостиной уютного двухэтажного коттеджа на окраине Любека, у излучавшего приятное тепло камина, сидели двое мужчин.

Одному из мужчин на вид было лет сорок, второй выглядел намного старше.
Мужчины сидели в мягких креслах; на низеньком столике перед стариком стояла большая чашка с ароматным чаем, а молодой держал в руке бокал с глинтвейном, из которого время от времени делал маленькие глоточки.

— Спасибо Вам, конечно, за визит, господин Абрамс, говорил молодой старику, но не стоило себя так утруждать в вашем возрасте – пешком топать до моего дома аж два километра, да ещё после недавней операции!

— Ничего страшного, дорогой Петер, у меня есть помощница, — улыбнулся Абрамс, при этом один его глаз, который был стеклянным, даже не дрогнул, и приподнял над столиком красивую трость с набалдашником в виде головы льва, – да и ходить мне полезно, даже в этом возрасте.
Да со дня операции прошло уже больше месяца, так что – ничего страшного.
А посетить вас, уважаемый доктор, я решил, чтобы выразить искреннюю вам благодарность и за себя, что вы рекомендовали мне такого замечательного хирурга, и за большую помощь моим родственникам.
Моя дочь – Анна никак не нахвалит вас. Она говорит, что вы – лучший семейный доктор в Любеке и его окрестностях.

— Ну что вы, что вы, господин Абрамс; есть много врачей в наших краях и поопытнее меня, — заскромничал Петер, — кстати, долго ли продлилась операция по извлечению пули из вашей ноги?
И как получилось, что вы столько лет жили с этой пулей?

— А вы знаете, Петер, я как-то, не засёк время, а, находясь во время операции под наркозом, вообще времени не ощутил; мне показалось, что прошло, лишь, мгновенье.
А жил я долго с пулей, потому, как в госпитале, в Иркутске, куда попал после ранения — а у меня кроме этой пули ещё были в теле пробоины, правый глаз, вот, к примеру выбит...- эту пулю тогда не рискнули вытаскивать, сказали что там, под коленкой какое-то сплетение то ли нервов, то ли сосудов...,

Другими словами, во время операции, если она пройдёт неудачно, то я вообще мог бы ноги лишиться, ну и решили пока с пулей в ноге меня выписать; я и так пол-года в госпитале провалялся. Тем более, не особо она меня и беспокоила; ныла нога, правда, порой, да прихрамывать я стал. В последнее время, только перед операцией стала она меня доставать; видимо, мой преклонный возраст сказываться начал….

— А, может быть, господин Абрамс, с вами просто не захотели возиться, как с военнопленным?

— Каким военнопленным? Да вы что! Я был советским человеком и бойцом Красной армии, потому и пуля и осколки во мне сидели немецкие!

— Ой, ну да, конечно, я забыл, что вы репатриант! А как же вы туда попали, на фронт? Я же слышал, что советских немцев в армию не брали!

— Это правда. Но приказ «немцев не брать» вышел уже во время войны, а я-то призван был на срочную в сороковом году!

— Да, не повезло вам, господин Герман, — вздохнул Петер, — будь вы на какой год помоложе, то, глядишь, и не попали бы на фронт и не получили бы этих страшных увечий.

— Нет худа без добра, доктор, — улыбнулся Герман, — зато в «Трудфронт» не попал.
— Да, наслышан я от репатриантов об ужасах того «Трудфронта»: говорят, что это был настоящий концлагерь и советские немцы призывного возраста, вместе с военнопленными, вкалывали на тяжёлых работах, как каторжане! Разве это справедливо? – спросил Петер.

— То, что вкалывали вместе с пленными – это, конечно неправильно, — отвечал Абрамс, — но в ту пору весь Союз тяжело работал на фронт за кусок хлеба, — вы об этом не задумывались?
И не задумывались ли вы о том, что если бы Сталин отправил всех наших мужчин воевать с фашистами, сохранились бы немцы в Советском Союзе, как народность? – Хитро прищурился Герман.

— Теперь я понял, почему ваша соседка Барбара называет вас чудаковатым стариком и сталинистом.

— Ха-ха-ха! – рассмеялся Герман, — нашли кого слушать! Насчёт своей чудаковатости спорить не буду, а кто в моём возрасте не чудаковат? Мне-то, ведь, уже девятый десяток пошёл! А вот по-поводу того, что я сталинист, то тут она глубоко заблуждается. Просто, я стараюсь всё «пропускать через голову», как советовал господин Энгельс. Слышали о таком? Сталин, в моём понятии, не был ангелом и я не верю тому, как некоторые историки в России пытаются его полностью оправдать, то есть, якобы, вначале он не мог остановить массовые репрессии в стране из-за неполноты власти в своих руках, а затем, когда эту власть обрёл, то начал проводить справедливые репрессии, то есть, казнить уже палачей и заказчиков вкупе с предателями. Но сравнивать его с Гитлером или заявлять, что он хуже Гитлера — это глупость!
Да разумный человек, сравнив любое выступление Сталина и истерические вопли Гитлера, уже сообразил бы, что власть в Германии захватил псих, которого надо держать в дурдоме в смирительной рубашке!
Да, время было жестокое, что там говорить…. В Союзе были, так называемые, «репрессированные народы», а что, в Америке их не было? Кто загнал японцев, граждан США, в концлагеря во время войны? Почему об этом все молчат?

А эта глупая курица, Барбара, мне заявляет, мол, Сталин был хуже Гитлера, потому, что уничтожал свой народ, а Гитлер – чужой!
А я ей и отвечаю: а кто угробил, уничтожая чужой народ, миллионы своих людей?
Но, по-моему, до неё так ничего и не дошло.
А чему удивляться? Я как-то, промывая свой стеклянный глаз, который мне ещё в Союзе сделали, случайно уронил его на кафель и небольшой кусочек от него откололся.
После этого стал он мне царапать глазницу, то есть, доставлять дискомфорт.
Ну, дочь заказала мне здесь, в Германии, новый и, если старый глаз выглядел, как родной, то новый отличается немного по цвету от живого, глядите сами.

В общем, сидят наши за столом и обсуждают эту тему, а эта Барбара – она была в гостях — и заявляет, вдруг:
— Не беда, что цветом отличается, главное, чтобы видел хорошо!
После этого я с ней ни в какие дискуссии больше не вступаю, — усмехнулся Абрамс.

— Господин Абрамс, так, раз, пулю из вас извлекли немецкую, и если провести экспертизу и доказать, что это так, то вы могли бы получить от германских властей приличную компенсацию! Ведь существует такой у нас закон по выплате компенсаций пострадавшим от нацистского режима. Разве вы не слышали об этом?

— Слышал я об этом, доктор, да зачем она мне, эта компенсация? Я и так хорошее пособие от государства получаю, зачем ещё наглеть? Да и сколько той жизни осталось….
— Ну, вашим родственникам она бы не помешала, а впрочем – дело ваше.
А скажите, пожалуйста, не мучает ли вас ностальгия по родным краям? Ведь в Германии-то вы, относительно, недавно, а практически всю свою жизнь провели там, в России.

— Не в России, дорогой, а в Киргизии. Город Талас там такой есть, не слыхали?

— Нет, не слыхал; да и вообще о Киргизии у меня смутное представление, отвечал Петер.

— А по-поводу ностальгии…. Дочь Анна с зятем уехали, практически сразу, после развала Союза: зять, как и я прекрасно говорил на киргизском и поэтому пользовался уважением у титульных и поэтому ему один приятель – киргиз, как бы по-секрету, по-дружбе, посоветовал сваливать оттуда пока не поздно: смутные времена, мол, намечаются и с распадом Союза всем не киргизам будет в это стране очень, мягко говоря, неуютно. Вот они и дёрнули оттуда с двумя детьми, оставив хороший дом и всё нажитое, поскольку условие было такое: хочешь эмигрировать, — ради Бога, но — с пустыми руками! Даже деньги со своего счёта в банке не разрешалось снять. Вот так.
Ну, а меня забрали к себе, через пол-года, когда там полностью обустроились и нашли работу… Один я оставался, Мария моя рано преставилась, не дожила до того, девяносто первого года.

Лет через пять, стала нас с Анной мучить ностальгия. Вот и отправились мы проведать свои родные киргизские края. Приехали на родину в Талас и не узнали его, настолько всё изменилось к худшему.
Немцев там вообще не осталось – уехали все, а было раньше в Таласе немало немецких семей….
Мрак, одним словом.
После той поездки ностальгия наша излечилась.

— А вы знаете, — сказал Петер, что мой дедушка тоже воевал, но, к сожалению, по другую сторону фронта….

— А меня это не удивляет, — спокойно пожал плечами Герман, — ведь этому бесноватому удалось весь германский народ, как сейчас говорят, зазомбировать. Кто знает, если бы я тут в то время находился, то, может, тоже пошёл бы, как баран на заклание….

— А вы в каком звании были? – спросил Петер.
— Я-то? В самом ужасном – рядовым! – ответил Абрамс.

— А мой дедушка был кадровым офицером, причём потомственным, в звании майора, воевал во Франции и на восточном фронте; за французскую кампанию получил рыцарский крест, хотите покажу фотографию?

— Вот этого – не надо! – поморщился Герман.
— А почему? – спросил Петер.

— А потому, что эти их кресты для меня – оценка их подлости и ничего не значат, поскольку Победитель – я, а не ваш дедушка! Вы, уж не обижайтесь. И мне не совсем понятно зачем вы храните эту фотографию, это что предмет вашей гордости за дедушку – «героя» второй мировой?

А где, кстати, сам оригинал? У дедушки? Или у вашего папы? – С сарказмом в голосе спросил Герман, — а за восточный фронт ваш дед чем награждён? Русской пулей?

— Ну зачем вы так? – Как-то, даже, смущённо отвечал Петер. – Где орден я не знаю, может быть у отца – он в Гамбурге живёт, а дедушка умер двенадцать лет назад…. А фотографию сделал для меня когда-то папа, гордясь что дед был боевым офицером. По-моему ни он, да и я до сего момента не задумывались за какие заслуги он его получил…. Но, с другой стороны, он ведь был военным по-профессии, принимал присягу….
Герман только хмыкнул, прикрыв живой глаз. Стеклянный же пристально уставился на Петера.

— А за восточный фронт дед наград не имел, не успел, пожалуй, так, как был взят в плен в сорок первом под Курском...,- добавил Петер.

— Что, под Курском? — встрепенулся Абрамс, — а вот это, уже интересно!
— А что это вы так заинтересовались моим дедом, господин Абрамс?

— Ну как же, я ведь тоже там в это время, так сказать, крутился. Может, ваш дедушка и вышиб, мне там правый глаз, работая по своей почётной специальности.

— Да нет, что вы, он в то время в штабе полка служил и ни в кого не стрелял лично, — по своему понял сарказм Германа Петер. — Был он в то время заместителем начальника штаба полка, Дитрих фон Крюгель, не слышали такое имя?

Старик в изумлении вытаращил свой здоровый глаз и какое-то время не мог произнести ни слова.
«Так вот оно что! Вот почему меня как-то цепляло, когда я слышал эту фамилию доктора: «Крюгель»!

В его памяти вдруг всплыла картина: полумрак блиндажа, керосиновая «летучая мышь» на столе, связанный немец в углу, капитан Зимин с перебинтованной серым бинтом головой, штабист с переводчиком и он сам, Герман, с пеньковой верёвкой в руках….
— Что случилось? – заволновался Петер Крюгель, — вы там дедушку встречали?
Но Герман уже взял себя в руки и, как мог, спокойно ответил:
— А вы знаете, слышал я о таком от разведчиков, слышал. Но видеть не приходилось. Случаются, ведь в жизни совпадения! А вы не могли бы рассказать мне, уважаемый доктор о том, как сложилась судьба вашего деда в дальнейшем…. Ведь в одних местах воевали, — криво усмехнулся старик.

— Ну, дед попал в лагерь военнопленных под какой-то Елабугой, сидел там, — начал Петер, — лагерные власти занимались «перевоспитанием» пленных, убеждая их, что воевали они не за правое дело и внушая, что после войны надо будет строить новую, социалистическую Германию, короче проводили уже там, так называемую, денацификацию…. Кто-то перевоспитывался, а кто-то прикидывался, поскольку «перековавшимся» полагались некие льготы и послабления….

— Ну и как, «перековали» деда? – прервал доктора Герман.
— Не думаю, — ответил Петер, — он всегда был антикоммунистом, им и остался.
Но тут произошло вот что: в лагере возникла эпидемия тифа и много пленных умерло. Дедушка тоже заболел, но его всё же спасла женщина — доктор, очень она старалась деда выходить – приглянулся он ей….

Короче дед выжил, возникла любовь между ним и той врачихой. Она уговорила деда и тот сделал вид, что перевоспитался. За это его отправили в спецлагерь в Подмосковье: в нём готовили из перековавшихся офицеров вермахта администрацию новой, демократической Германии. За это их раньше освобождали.

После войны сразу эти люди уехали во вновь созданную ГДР, в то время, как обычных военнопленных отпустили в Германию только после смерти Сталина.

А дед в Германию не вернулся. Он женился на той врачихе, работал главным бухгалтером в каком-то совхозе и жили они, как говорится, долго и счастливо.

— Ну и история! – Восхитился Герман, — так он что, на русской женился? А вы говорите не «перековался»!
И как вы узнали всё о нём, неужели переписывались?

— Эта женщина была башкирка, причём, очень красивая; а узнали мы эту историю, после смерти бабушки Марты – его первой жены, к которой дед не вернулся.

Каким-то образом, он разнюхал, что бабушка умерла и приехал сюда, чтобы проведать сына – моего отца и внука, то есть, меня. Тогда, вот и поведал он нам о своей жизни, — закончил свой рассказ Петер.

— Интересно, интересно..., вот тогда-то и привёз, видимо, благочестивый главбух орденок на память родному сыну. Чтоб гордился дедушкой-героем, — домыслил Герман.

— Да что вы всё ёрничаете? – надулся Петер. Люди, вон, хранят в коллекциях нацистские награды и никто их за это не преследует! А у вас, кстати, есть награды? Вы же, хоть и недолго, но воевали!
Или, когда армия отступала, награды не полагались?
— Есть награда одна, — сказал Герман, вытащил из внутреннего кармана пиджака коробочку из- под духов и достал из неё жёлтую медаль с профилем Сталина.
— Что на ней написано? – спросил Петер, разглядывая медаль.
— На ней написано: «Наше дело правое, мы победили!», а с другой стороны «За Победу над Германией», — перевёл Абрамс.

— А почему всего одна медаль-то? — с ехидцей спросил Петер, — у нас тут сосед жил, из эмигрантов, Фридман, так он тоже не очень долго воевал, зато всю грудь медалями обвешивал на 9 мая.
— Да вручили мне эту в сорок шестом, вспомнили; ну, а потом военком поменялся, да и забыли про меня, юбилейных –то и не давали. Видимо, никому в голову не приходило, что киргизский немец может быть советским ветераном. Зато я могу носить её смело, не то, что ваш дедушка, потому, что я – Победитель!
— Так что же не носите, а прячете в кармане? – ухмыльнулся Петер.
— А, вот, сейчас и прицеплю! – заявил Герман и приколол медаль на пиджак, — тем более знаете какой сегодня день? 23 февраля, День Советской армии!
Ну всё, уважаемый доктор, пора и откланяться, дочка, поди, волнуется уже, а я телефон дома забыл, а вам ещё раз большое наше спасибо за вашу доброту и заботу — Абрамс поднялся и, опираясь на свою красивую трость, захромал к вешалке, где висело его клетчатое пальто.

Петер внимательно наблюдал за гостем, а когда тот напялил на себя пальто, заметил:
— А медаль-то под пальто спрятали!
— Ах да, ну конечно! Склероз, понимаете ли.
Герман распахнул пальто, перецепил медаль на его лацкан, помахал шляпой хозяину дома и вышел в сырой февральский день.
«А он и впрямь – чудаковат», — подумал Петер.

9

Абрамс задумчиво переходил улицу, «переваривая» услышанное от Петера, как вдруг услышал резкий скрип тормозов: Абрамс задумчиво переходил улицу, «переваривая» услышанное от Петера, как вдруг услышал резкий скрип тормозов. На него чуть не наехал внедорожник (правый-то стеклянный глаз был незрячим, и Герман, двигаясь не по пешеходному переходу, естественно, не заметил машину).

Он, чуть ли не из-под колёс автомобиля выскочил на тротуар.
— Эй, старик! – услышал Герман сердитый окрик водителя, — куда прёшь? У тебя, что, глаз во лбу нету, что ли? – он был не на шутку напуган тем, что чуть не сбил странного старика в тирольской шляпе, с клюшкой и клетчатом пальто, со сверкающей на лацкане, как ему показалось, золотой медалью.

— Почему нет? Есть! И Герман достал из правой глазницы стеклянный глаз и показал водителю.

Перепуганный немец «ударил по газам».