Посмертно влюбленные. Эпизод 34. (Глава 34)

Эпизод 34. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (3 января 964 года от Рождества Христова).

Зря. Зря Оттон столь презрительно отнесся к гражданам Рима. И сто раз зря, что его наследники будут так же относиться к ним в последующие не годы, но века. Расплата для большинства германских коронованных потомков, вздумавших захомутать Вечный город, будет высокой, а их жестокость станет свидетельством лишь животного испуга и бессильной ярости неудачливых ковбоев. Да, некоторым из них удастся утопить Рим в крови, но победить не доведется никому. Даже Генриху Пятому, сломившему дух тогдашнего папы Пасхалия, но воровато и наспех короновавшемуся за закрытыми воротами Леонины, дабы не видеть и не слышать глас возмущенного Рима. Даже Фридриху Барбароссе, который после семи дней своего кровавого пребывания в городе будет улепетывать из Рима со скоростью зайца, на ходу теряя людей из собственной свиты. И что из того, что это станет следствием стремительно распространяющейся чумы? Наказание гордым и жестоким захватчикам может принимать самые причудливые формы, а странная избирательность обычно всепожирающей чумы, случившейся в начале августа 1165 года, дает право отнести ее к тому же разряду, в котором находятся десять «казней египетских»[1].

Любому народу присуща черта быстро создавать ореол мученика слетевшему с олимпийских высот небожителю и потом превозносить его. Подчас даже тому, над кем он еще за день до этого подтрунивал и чьим поведением оскорблялся. Иоанн Двенадцатый никогда не пользовался большим уважением в городе, его сибаритские наклонности на все лады осмеивались в римских тавернах и на рыночных площадях, также охотно папе припоминалась его дурная наследственность. Но стоило только высокомерному чужеземцу сместить, не спросясь у Рима, его епископа, а затем, опять же не спросясь, усадить на Святой престол другого, как город тут же переметнулся в своих симпатиях. На протяжении долгих веков городской плебс последовательно отодвигали от управления основными процессами в Риме, в том числе в части выборов папы. Когда-то именно плебс мощью глоток провозглашал, кому сидеть на троне святого Петра, но затем его роль свелась к совещательному голосу, все более по пути формализуясь. И вот настал миг, когда римское простонародье не спросили вообще. Быть может, если бы так поступил, к примеру, их земляк Альберих, реакция Рима не была бы столь болезненной. Но даже всесильный принцепс не позволял себе такого, и личное решение относительно кандидатур понтифика обязательно, пусть и формально, согласовывал с плебсом, чем придавал необходимую легитимность новому преемнику святого Петра.

Дым народного гнева взвился на римских улицах сразу после вести об интронизации Льва Восьмого. Но дым над поленьями еще долго мог кружить без надежды превратиться в пламя, если бы не нашлась заботливая рука, которая начала умело подливать масло на зашипевшие угли. Масло же, как известно, стоит денег, а стало быть, эта рука была рукой небедной. Иоанну Двенадцатому во время его бегства из Леонины удалось сохранить ясность рассудка и, в частности, прихватить с собой папскую казну. Обосновавшись в Тускулуме и отдышавшись, низложенный понтифик вновь воспрял духом, когда услышал о первых недовольствах в Риме. С помощью оставшихся подле него друзей, Деодата и Роффреда, с помощью чудом удержавшегося на посту двуличного супрефекта Петра Империолы, за которого перед Оттоном поручились Мелиоз и Кресченций, папа разработал план ответных действий. И вот в Рим потекли денежные ручейки из папской казны, потекли неспешно, умело, к тем людям, которые благодаря прежнему папе поднялись над болотом римской черни, а также к тем, кто успел пострадать от действий новых властей, — к декархам, отставленным и удержавшимся, к священникам, к монахам, к нотариям, к видным негоциантам, даже к хозяевам таверен и странноприимных домов.

И случилось чудо. Отношение римлян к беглому папе на глазах сменилось сначала на уважительное, затем на сострадальческое, а там и до пресмыкания дело дошло. Еще немного, и распутного Октавиана народ, глядишь, вознес бы до уровня святого. Анекдоты про него самого и его предков сменились на столь же нелепые легенды о достоинствах отставного понтифика и добродетельной семье его, с начала века управлявшей Римом и не допускавшей даже близко к стенам города жадных и наглых чужеземцев. Люди зрелого возраста с ностальгией в голосе рассказывали детям о мудром правителе Альберихе, старики, прижмурив черепашьи веки, вспоминали о невиданной красоте бабки несчастного Иоанна, а рыночные музыканты сочиняли баллады наподобие нижеследующей, которой будет суждено за тысячу лет претерпеть тысячу трансформаций, но дожить до наших дней:

Епископ властью от Бога данною

Печаткой-перстнем скрепил решенье

Предать блудливую деву Маруччу

Огню святому на очищенье.

За то, что блудливая красотою

Мужчин смущала, валила с ног сразу.

Они, увидев чудо такое,

Роняли честь, теряли разум.

А в казематах, на дальнем острове,

Куда заточили эту красотку,

Нечистая сила неоднократно

Ломала засовы, замки и решетки.[2]

Ну а что же Оттон и новый папа? Разумеется, до них не могли не дойти слухи о волнениях в Риме. Уже первый выезд из Леонины в Латеран довел до слез робкого и впечатлительного Льва Восьмого, когда вместо славословий он услышал в свой адрес оскорбления и насмешки. Эти насмешки повторялись с каждым последующим выездом папы, все более ожесточаясь и множась. Лев был бы рад вовсе не покидать пределы Леонины, но как тут спрячешься, когда наступили рождественские праздники? Оттону и Кресченцию пришлось выделять для папской процессии все больше копьеносцев, но напряжение между папой и римлянами только возросло, когда последние увидели, что власть понтифика опирается на германское оружие. Да, для римлян Десятого века такое было в оскорбительную диковинку, а вот их потомкам уже не так удивительно будет встречать подле папы то норманнских наемников, с легкостью пускавших Риму кровь, то швейцарских гвардейцев. Быть чужим в родном городе, быть врагом как минимум половине римлян отныне новая отличительная черта бытия римских пап, черта, которая не переведется еще многие века.

Как любая бомба имеет незаметный глазу запал, а динамит невзрачный фитиль, так и самая масштабная революция начинается с ничем не примечательного и зачастую бытового конфликта. Безраздельная власть Мароции закончилась с пощечиной Гуго Арльского ее сыну, Сицилийская вечерня[3] началась с домогательств рядового воина к замужней сицилианке. Мятеж, вспыхнувший в Риме в канун нового 964 года, также произошел после бытовой драки в одной из римских таверен. И опять не обошлось без женщины. История не сохранила имя той красотки — как и то, была ли она красоткой в самом деле, — за которую вступились несколько горожан, в порыве праведной ярости заколовшие вертелом пьяного вояку-чужеземца. Проходивший рядом патруль, в довершение всех бед, состоял не из римлян, но опять-таки из дружинников Оттона. Стража встала на сторону убитого и выволокла всех пьянчуг из таверны, после чего произвела тщательный обыск. Говорят, германские стражники особенно дотошно обыскивали женщин и так рьяно ощупывали им груди, что это снова разъярило их друзей. Шум на улице привлек внимание завсегдатаев соседних таверен, патруль тоже позвал на помощь, и рядовая драка превратилось в массовое побоище, стоившее жизни пяти германцам, а разгоряченные победители оставшееся ночное время провели в поисках чужеземцев в других тавернах Рима.

Наутро город закипел. Папская процессия, вышедшая из Леонины по случаю чествования Девы Марии и праздника Обрезания Господня, не смогла еще толком пересечь Тибр, как была закидана камнями. Увещевания понтифика не помогли, мало кому из святых отцов доводилось слышать столь изощренную ругань в свой адрес, каковой удостоился Лев. Естественно, что он был обвинен толпой в узурпации, понятно, что увесистым обвинением послужило то, что на момент интронизации он был мирским человеком. Итогом прений понтифика с горожанами снова стали камни, полетевшие в адрес преемника Святого Петра. И вполне возможно, что Лев на сто восемьдесят лет опередил бы судьбу
Люция Второго[4], убитого камнем во время римских междоусобиц, если бы не палатины Оттона, своевременно закрывшие понтифика щитами.

Папа в тот день так и не добрался до Латерана. Вечером Оттон спешно вызвал Кресченция и в резком тоне высказал тому претензии по поводу необеспечения порядка в Риме. Сенатор защищался как мог, все эти дни он добросовестно пытался потушить пожар, вспыхивающий то в одном римском квартале, то в другом. На его стороне было немало соратников до сего дня пользовавшихся авторитетом в Риме, но теперь волнения в городе начали принимать характер массового психоза, и сторонники Кресченция готовы были рассматриваться разгневанными римлянами уже как предатели, принявшие сторону чужеземцев. Хитрющий сенатор вовремя разглядел надвигающуюся опасность, в конце концов Оттон сегодня здесь, а завтра там, а ему, Кресченцию, в этом городе еще жить. Кресченций стоически выдержал все нападки Оттона и обтекаемо пообещал предпринять все от него зависящее. Однако той же ночью он собрал верных ему людей и приказал им по возможности соблюдать нейтралитет и не ввязываться в городские конфликты.

На следующий день ситуация усугубилась. Вылазку из стен Леонины на сей раз предпринял епископ Отгар. С полсотней всадников он проследовал под градом камней от Саксонских ворот крепости до Остийских ворот города и восстановил контроль над Иоаннополисом, которым управлял последние два года. Вероятно, уже в этот момент у Оттона возникла мысль покинуть Рим — мысль, быть может, не слишком достойная для претендента на управление половиной мира, но вполне объяснимая для живого существа с обостренным чувством самосохранения. Оттон рассудил, что не в его власти принудить к повиновению весь Рим, но вполне по силам сохранить за собой две самые укрепленные цитадели в городе, Иоаннополис и Леонину, а вместе с последней и Святой престол. Конечно, было бы идеально для полноты власти прибрать к рукам и Латеранский дворец, но это уже выглядело утопией. Латеран в эти дни стал средоточием всех оппозиционных Оттону сил.

А силы эти в основном стекались в Латеран под влиянием магнетических проповедей Бенедикта Грамматика. Сложно сказать, разыгрывал ли библиотекарь собственную комбинацию или в самом деле выступал за восстановление попранных прав Иоанна Двенадцатого, но только именно он стал неформальным лидером римского мятежа. Ученый кардинал в дни самых главных, не считая Пасхи, христианских праздников оказался единственным из видных отцов Церкви, чьи службы были доступны большинству горожан, тогда как в храмы Петра и Павла доступ закрыли германцы. Поэтому отцу Бенедикту волей-неволей пришлось выслушивать всю словесную лавину простонародных жалоб на бесчинства пришлых, отвечать на вопросы, касающиеся легитимности нового папы, и урезонивать паству от новых расправ. С последним у него получалось хуже всего, вечером 2 января перед всеми дорогами, ведущими в Город Льва, возникли стихийные баррикады, также были перекрыты все римские мосты и обновлена стража у большинства городских ворот. Оглядывая многочисленные костры, раскинутые на противоположном берегу Тибра, могущественный император испытал всю ту же гамму чувств, которая всего лишь два месяца тому назад посещала папу Иоанна. Осаждающий сам не заметил, как стал осажденным, император не привык к таким быстрым сменам декораций, а потому чем дольше он вглядывался в толпы возбужденных римлян, тем сильнее его охватывала ярость.

— Через четыре дня праздник Крещения Господа. Раб рабов Божьих обязан в этот день провести службу в Латеране, — пискнул за спиной императора папа Лев, и его жалоба стала последним аргументом в размышлениях Оттона касательно завтрашнего дня.

На следующий день император со свитой степенно отстоял около полудня мессу в соборе Святого Петра, неторопливо облачился в кольчугу и шлем и пешком направился к воротам Святого Ангела. Возле ворот построилась в колонну по два сотня германских всадников, на стенах крепости поднявшегося туда императора приветствовали Петр Империола и сенатор Кресченций.

— Есть ли новости за ночь? — спросил Оттон.

— Нет, всю ночь Рим пьянствовал и горланил песни, — ответил супрефект.

Оттон осмотрел левый берег Тибра. Баррикада на мосту Элия сохранилась, за ней наблюдалось броуновское движение мятежников. Появления императора на парапете стены никто из них не заметил.

— Ну что же, попробовать еще раз уладить все миром и выпустить вперед Его Святейшество папу Льва? — скорее не соратникам, а самому себе задал вопрос Оттон.

— Полагаю, что даже самым отъявленным негодяям надо давать шанс исправиться, — ответил Кресченций.

— В случае же, если Рим не образумился, никто впоследствии не обвинит вас, август, что вы начали первым, — добавил Империола.

— Готов ли Его Святейшество?

— Он ждет ваших указаний, август, и жаждет посетить Латеран.

— Прямо-таки «жаждет»?

— Во всяком случае, не протестует.

Всадники Оттона спешились и пропустили вперед себя церковную процессию, состоящую в авангарде и арьергарде из монахов, с копьеносцами по всему периметру колонны и с носилками папы, епископов Сабины, Порто и Остии внутри. Едва только ворота крепости начали открываться, как монахи запели традиционное «Te Deum». Ответом с другого берега Тибра стал рык толпы, в котором невозможно было услышать отдельные выкрики, но легко улавливалась интонация.

— Продолжать? — спросил Оттона Кресченций. Император молча кивнул.

Процессия боязливо вступила на мост. Эту боязливость немедленно прочувствовала толпа, ее рык стал еще громче, а из-за баррикады вперед начали выпрыгивать первые смельчаки. Еще секунда, и камни, пущенные ими, гулко застучали по настилу моста. Процессия остановилась. Людей перед баррикадой становилось все больше, и в какой-то момент часть толпы рванула навстречу дружно ойкнувшим от ужаса монахам.

— Закрыть ворота! — крикнул Кресченций и тут же осекся, ведь он отдал команду, не спрашивая императора. Сенатор опасливо оглянулся на Оттона.

— Вы все правильно сказали, сенатор, но больше так не делайте, — хладнокровно заметил Оттон и дал сигнал комиту всадников.

Церковная процессия успела спрятаться за воротами крепости, и Его Святейшество приказал всему незадачливому духовенству уходить к собору Святого Петра. Между тем толпа римлян достигла крепостных стен, и Оттон с брезгливым содроганием наблюдал перекошенные от ненависти лица горожан, потрясающих в его адрес крепкими смуглыми кулаками. И очень хорошо, что император плохо знал латынь, его непременно огорчило бы мнение римлян о нем самом и его жене.

Внезапно для нападавших ворота крепости вновь начали открываться. Толпа возбужденно загудела, но вскоре среди первых рядов ее послышали вопли страха. Из ворот железной лавиной на римлян обрушилась конная колонна германцев. Копьями они опрокинули первых попавших им под руки, а затем, достав огромные мечи, начали рубить ими налево и направо. Отпор римлян был жалок, к тому же все запасы камней они оставили по другую сторону баррикады. Схватка очень быстро превратилась в беспощадное истребление черни, самым прытким удалось убежать по мосту Элия или броситься без оглядки в Тибр, большинство же бежало вдоль узкой косы между крепостью и рекой. Всадники Оттона неотступно следовали за ними, устилая их телами все побережье, только крики и мольбы о пощаде теперь слышал жестокий император.

— Довольно, август, остановите ваших людей! — взмолился Кресченций, подбородок его заметно дрожал, прямо под их ногами, внизу у стены, германцы беспощадно уничтожали остатки мятежников.

— Когда человек болен, эскулапы пускают ему кровь. Рим тот же человек, и он болен, кровопускание ему полезно, — ледяным тоном ответил тиран, и Кресченций схватился за голову.

— Выпустить дорифоров! — приказал Оттон.

Германские копьеносцы бегом преодолели мост Элия и напали на защитников баррикады. К тому моменту дух большинства мятежников был уже сломлен, и чужеземцы легко расправились с римлянами, после чего начали разбирать баррикады. Как только освободился проезд для лошадей, на противоположный берег устремились всадники императора. Резня возобновилась с новой силой, горожане бросились врассыпную, и счастье их, что германцев оказалось не столь много, чтобы устремиться в погоню за всеми и перебить их всех.

Вечером император устроил пир в честь своих воинов, показавших в этот непростой день всю свою удаль, итогом которой стало четыре тысячи римских смертей. За соседним столом сидели Кресченций и Империола, в течение ужина не проронив ни слова и не смея поднять глаза друг на друга. Затравленным выглядел и Его Святейшество папа Лев. Оттон же был на редкость весел, быть может даже вызывающе весел, таким истерично веселым бывает человек, который только что избавился от липкого страха. С улыбкой выслушивая сегодняшние подвиги от своих рыцарей, Оттон вдруг заявил, что следующим днем он покидает Рим.

— Как покидаете? — папа Лев, побелев от ужаса, даже подскочил с места от этих слов и всем присутствующим показалось, что он вот—вот упадет в обморок, — и вы… вы не возьмете меня с собой?

— Священный Рим — город Апостола и наместника его, — ответил Оттон, — видано ли, чтобы преемник Князя Апостолов жил вне Рима?

Такое очень скоро станет привычным. Папы двух будущих веков как огня будут бояться поездок в Рим и предпочтут жить где угодно, только не возле могил Апостолов, и вести службы где угодно, только не в стенах Латерана и Ватикана. А потом настанут времена еще горше, и на долгие семьдесят лет папы станут приживалками французских королей.

— Мне же надлежит вернуться в столицу королевства, — заявил Оттон.

— Как же это возможно? — голос Льва тонул в подступающих рыданиях. — Разве вы не понимаете, что меня тут… Разве вы не понимаете, что вы оставляете Святой престол без защиты?

— Ни один человек в мире, будь то король или император, не может покуситься на жизнь наместника Святого Петра, — сказал Оттон. — Подле вас остается все римское духовенство, короновавшее вас и являющееся свидетелем, что избрание ваше прошло в полном соответствии с законами Церкви. Подле вас остаются наши верные слуги, мессеры Кресченций и Империола, со своими людьми. В Риме также остается его преподобие Отгар с гарнизоном в Иоаннополисе. Вам нечего бояться, завтра вы можете спокойно проследовать в Латеран, римская чернь еще не скоро осмелится вылезти из нор.

Оттон и Лев смотрели в глаза друг другу. Страх папы был очевиден и понятен всем, сколь бы ни уверял того император, что Рим вернулся под контроль германских сил. Страх императора не виден был никому, но о нем знал сам Оттон, и этого было достаточно. В эти дни он ясно узрел, что Рим представляет собой одну огромную позолоченную мышеловку, а жалкой ничтожной мышью является не кто иной, как он сам, мнящий себя властителем мира. И его счастье, что ему удалось на мгновение приоткрыть в ней дверцу. Бежать, бежать отсюда немедленно, изо всех сил, покуда римская гидра не отрастила себе новых голов и не набрала нового яда, бежать и по возможности здесь никогда не появляться!

Впрочем… Была еще одна причина, заставившая Оттона 4 января 964 года с торопливостью нашкодившего труса покинуть окровавленный Рим. В тот самый злополучный день, когда он топил Вечный город в крови, император получил сведения о том, что Тразимунд Сполетский за его спиной вступил в переговоры с королем Беренгарием, а в самом Сполето видели беглого Адальберта. Медлить было нельзя: мышеловка, на мгновение приоткрытая им, начала закрываться обратно.

* * * * *

Скрежет металла и хор голосов, раздавшийся у подножия горы Соракта, заставил отшельника прервать очередную покаянную молитву. Он покинул пещеру, служившую ему и храмом, и домом, и Голгофой. Перед его глазами предстала почти та же самая картина, что он видел чуть более двух месяцев тому назад, с той только разницей, что железная лента теперь отползала от Рима. Отползала, как насытившаяся пиявка, как объевшийся удав, оставляя за собой длинный кровавый след, который святой старец отчетливо видел на Фламиниевой дороге. Отшельник долго смотрел вслед этой ленте, сотрясаясь от душивших его слез. Почувствовав в себе неподобающие гнев и жажду мщения, он бросился к своей пещере и стал истово просить Бога о возмездии, а затем, опомнившись и устыдившись, о прощении, но пробудившиеся бесы никак не успокаивались. Тогда он схватил старый пергамент и, второпях ломая стилус, излил всю свою ярость и горе на клочке телячьей кожи. Только после этого бесы отпустили отшельника, и он забылся тяжелым сном, в пелене которого он увидел все, что только что испытал Рим.

«Горе тебе, Рим! Сколько народов угнетает и топчет тебя. Король саксов также покорил тебя; меч поразил твой народ, и твоя сила уничтожена. Их мешки наполнены твоим золотом и твоим серебром. Прежде ты был матерью, теперь ты стал дочерью. То, чем ты владел, утрачено; ты лишен своей первой юности; при папе Льве ты был попран первым Юлием. На вершине своего могущества ты торжествовал над народами, поверг мир в прах и раздавил земных царей. В своих руках ты держал скипетр и великую власть. Теперь тебя совершенно ограбил и разорил король саксов. То же, что говорится о некоторых мудрецах, будет написано и о тебе: некогда ты покорил чужеземные народы и овладел всем миром от севера и до юга. Теперь ты под властью народа галлов; ты был слишком прекрасен. Все твои стены с башнями и зубцами останутся такими, какими они были: у тебя были 381 башня, 46 замков, 6800 зубцов и 15 ворот. Горе тебе, Город Льва, уже давно ты взят, но теперь король саксов осудил тебя на забвение».[5]

..………………………………..………………………………………………….……………

[1] Эпизод из Ветхого Завета — бедствия, ниспосланные Богом на Египет за отказ фараона освободить из рабства народ Израиля.

[2] «Готика святой Анны» (подлинный автор неизвестен, существует множество вариантов песни, а среди исполнителей значатся ВИА «Песняры» и И. Ежова).

[3] Сицилийская вечерня — народное восстание 29 марта 1282 против Анжуйской династии, закончившееся изгнанием французов из Сицилии.

[4] Люций II (1079–1145) — римский папа (1144–1145).

[5] Ф. Грегоровиус «История города Рима в Средние века». Книга 6, глава 3.