Посмертно влюбленные. Эпизод 36. (Глава 36)

Эпизод 36. 1717-й год с даты основания Рима, 3-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (февраль 964 года от Рождества Христова).

Неторопливые шаги нескольких человек, медленно поднимающихся по винтовой лестнице, заставили итальянского короля Беренгария оторваться от тяжелых раздумий, в которых отчаяние уже давно затмевало надежду. С самого утра он ждал этих шагов, знал, что означают они, понимал, что, скорее всего, за ними воспоследует. Он бросил взгляд на семью, королева и две дочери-подростки также поняли все, и Вилла обняла детей так, как накрывает птенцов их мать при виде приближающегося коршуна. Раздался предупредительный стук, король позволил войти, и перед взором королевской семьи предстали пятеро понурых баронов, возглавляемых комитом Робертом Брейзахским. Воины, войдя и поклонившись, сразу потупили взор, только Роберт нашел в себе мужество взглянуть сюзерену в глаза.

— Мой король, в замке не осталось ни капли воды.

Беренгарий обреченно кивнул. Две недели тому назад к замку Сан-Леон прибыл император Оттон, решивший наконец положить конец осаде, длившейся уже почти два года. На сей раз император был настроен предельно решительно, его войска обложили замок со всех сторон, а сполетским дружинам было приказано отойти в Камерино и присягнуть на верность новым властителям Сполето, точнее обновленной герцогской чете, ибо Алоаре и Пандульфу больше не было смысла скрывать от прочих их связь, и сам Оттон, помимо церкви, благословил их брак.

Смену караула — и в качественном, и в количественном плане — защитники Сан-Леона почувствовали незамедлительно. Последующие вылазки за водой закончились для осажденных крупными потерями, а сам замок вскоре стал заложником собственной обособленности и неприступности, все достоинства его теперь обернулись ему же во вред. С каждым днем исход осады становился все очевиднее.

— Есть ли вода в колодце замка?

— Ваш капеллан не отходит от колодца ни на минуту, и ни на минуту не прекращает молить Господа ниспослать нам воду. Но силы Небесные также покинули нас, уже седьмой день обходится без дождей, и сегодня третий день, как мы достаем из колодца одну лишь глину. И это в феврале-то месяце!

Беренгарий тяжело вздохнул и опустился на стул.

— Можно прожить две седмицы без еды, но без воды не протянешь и трех дней, — продолжал Роберт. — Наши воины уже лижут сырые камни в подвале замка и готовы по примеру неверных вскрывать вены лошадям, чтобы пить их кровь. Если сегодня не добыть воды, завтра они поднимут бунт.

— Ничего не остается, как сделать вылазку. Смелую, решительную вылазку, — сказал король.

Роберт переглянулся с соратниками и, помедлив, сказал:

— Это верная смерть, ваше высочество. Люди готовы сражаться, когда видят надежду и смысл. Сейчас они видят надежду в другом.

— В чем? В том, чтобы предать своего сюзерена?

Роберт с достоинством выдержал пронзительный взгляд короля.

— Ваших вассалов здесь почти нет, — сказал комит, — возле вас не осталось тех, кто когда-либо приносил вам гоминиум. Где ваш герцог Сполето? Где ваши маркизы Ивреи, Вероны, Тосканы? Где графы Новары, Пьяченцы, Болоньи и Пармы? С вами сейчас люди, которых привел я и которые два года защищают вас с храбростью защитников Трои. Но даже их мужеству и терпению настал предел. Император требует от вас ответа до полуночи, и защитники крепости хотят открыть ворота.

Этим утром Беренгарий получил очередной ультиматум Оттона, в котором последний пообещал защитникам Сан-Леона сохранить их жизни и даже имущество, если они до полуночи сдадут крепость. Жизнь, свобода и имущество обещались также жене и детям короля, за исключением Адальберта, которому, так же как и самому Беренгарию, была гарантирована только жизнь. Император также сообщил, что этот ультиматум от него станет последним и после полуночи не сложившие оружие строптивцы будут подлежать смерти без исключения.

После слов комита все воины, пришедшие с ним, вопросительно уставились на короля. Также неотрывно следила за ним и его семья. Все оставшиеся верными и родные ему люди ждали его слов, ждали долгожданного разрешения от него на жизнь и свободу. Да, слуги уже были морально готовы к тому, чтобы принудить его, но до последнего надеялись, что он сам — сам! — избавит их от становящимся тогда неизбежным греха предательства и сдастся первым.

Все теперь свелось к нему одному. Люди, стоявшие сейчас рядом с ним, уже психологически сдались, но молчат, и именно от него, еще способного сопротивляться, требуется публично признать, что он проиграл. Тот же враг требует теперь только от него и никого другого немедленной покорности, только он один среди всех защитников крепости остается нужным императору, и только он один продолжает будить в германце ярость. Уже мысленно приняв горькое решение, король медлил с ответом, его размышления устремились в прошлое, в котором он в сотый раз попробовал найти первоисточник всех нынешних бед.

Долгое время судьба ему, казалось, благоволила. Он успешно избежал мести мачехи Ирменгарды, спустя годы жестоко отомстил ей и вернул себе трон маркизов Иврейских. Но потом… Стоило ли ему двадцать лет тому назад бежать к Оттону от Гуго Арльского и звать германца на помощь? Не проще было бы укрыться тогда в Иврее и перетерпеть старого бургундца, который на тот момент уже вконец запутался в своих желаниях и бросался как зачумленный то за короной Бургундии, то за венцом Карла Великого? Так ли уж нужно было принуждать Аделаиду к браку с Адальбертом и делать из той мученицу-страдалицу? И не запредельной ли глупостью теперь выглядят его дрязги с папой Иоанном Двенадцатым, хотя имелись все шансы на мирное разделение сфер влияния между ними и компромиссное решение вопроса об итальянских землях? Ну что такого случилось бы, верни он Риму Пентаполис и даже — Господь с ним! — отдав папе это треклятое Сполето? Теперь у него нет ничего — ни Пентаполиса, ни Сполето, ни Рима, ни Павии, только этот замок и эти несколько человек, которых редкая внутренняя порядочность еще удерживает от поступка Иуды.

В конце концов, проиграна лишь его личная борьба. Проиграна даже не сегодня, а в тот момент, когда саксонский король показался на гребне Альпийских гор. Но остаются его дети, его старший сын, который еще не сломлен, его двое младших сыновей, которым Оттон пообещал свободу и старые бенефиции, а значит, их родовой замок в Иврее останется за его, Беренгария, потомством. А ему для счастья теперь достаточно будет на склоне лет, да хоть уже на смертном одре, услышать весть, что дети все-таки отомстили за отца.

— Прикажите открыть ворота, — произнес король. Вилла и дочери подбежали к нему и нежно обняли его за шею. Роберт с прочими воинами поклонился Беренгарию и, чувствуя невероятное облегчение на душе, покинул его покои.

Оттон был занят обеденной трапезой, когда со стороны замка Сан-Леон послышался звук рога. Император не прервал обед и тогда, когда ему доложили, что осажденная крепость открыла ворота. Душа его, конечно, в этот момент возликовала, но он, как всякий начинающий мнить себя избранным среди прочих, должен был показать свите, что день окончания двухлетней осады и капитуляция одного из главных врагов для такого человека, как он, суть явление привычное и закономерное, как восход солнца. А потому, естественно, не надо торопиться и со сборами и с поспешным выездом к сдавшейся крепости, все это не стоит прекрасно запеченного гуся и кубка с тосканским поличиано.

Уже в наступающих сумерках Оттон с небольшим отрядом вошел в неприступный до сего дня замок Сан-Леон. Во дворе замка собрались все защитники крепости, и своего победителя они встретили, опустившись на колени. Остались стоять только сам король и его семья. Оттон при виде этого зрелища злорадно усмехнулся.

— Как такое может быть? Те, кто все эти дни не сдавался, теперь стоят на коленях, а единственный сдавшийся сейчас возвышается над всеми! Люди, вы свободны и прощены, поднимитесь с колен, а ты, — он указал перстом на Беренгария, — немедля повинуйся своему господину!

Вместе с Беренгарием опустилась на колени и Вилла с дочерьми. К Оттону сзади подъехала Аделаида и укоризненно дернула супруга за рукав.

— Ты права, душа моя, гордыня обуяла меня. Встаньте, мессер Беренгарий, и не взыщите, что к вашему имени более не будут добавляться титулы, которых у вас отныне нет.

Далее Оттон потребовал к себе Роберта Брейзахского.

— Мессер Роберт, вы показали себя отважным воином и достойным слугой, более достойным, чем господин, которому вы до сего дня служили. Я намерен сделать вас хозяином этого замка и оставить подле вас всех защитников, которые пожелают здесь остаться. Со своей стороны я потребую от вас немедленного гоминиума мне, как милостью Божьей королю Италии и императору франков и римлян!

Комит преклонил одно колено, произнес присягу и вложил руки свои в протянутые ему руки императора, после чего Оттон потребовал от него, как нового хозяина замка Сан-Леон, стола и ночлега для себя и императорской свиты. Дабы облегчить задачу мессеру Роберту, император распорядился доставить к замку обоз с вином и продуктами из своего лагеря у подножия Монс-Феретри.

Перед ужином императорская чета помолилась в церкви Успения Девы Марии, построенной еще отшельником Львом, бывшим каменщиком, чье имя впоследствии получил сам замок. Службу этим вечером отслужили совместно епископ Минденский и Иоанн, епископ Римини, еще один незаметный герой, разделивший с Беренгарием все тяготы осады. Пока Оттон спасал душу, в донжоне замка побежденные готовили для победителей столы и постели. Император остался доволен расторопностью подопечных Роберта и лично занялся размещением гостей за столами. Согласно его приказу, к императорскому столу были приглашены оба епископа, мессер Роберт, а также Вилла с дочерьми, Гизелой и Розалией.

Когда уже все было готово к началу трапезы, Оттон распорядился привести Беренгария и усадить его на пол, рядом со слугами. Низложенный король покорно исполнил прихоть победителя и сел на холодные плиты замка. Из-за стола немедленно встала, вся красная от унижения и гнева, Вилла и присоединилась к мужу, приказав дочерям последовать ее примеру.

— Супруг мой, вы, верно, не замечаете, как они, опускаясь на глазах у грешных, поднимаются в глазах безгрешных, а вы меж тем, стремясь заслужить уважение первых, стремительно теряете его у вторых, — вновь поспешила одернуть мужа Аделаида. Не дождавшись ответа, она сама подбежала к Вилле и протянула ей руки, но та наотрез отказалась подниматься.

Оттон начал говорить.

— Бог всевидящий, Бог всюдупроникновенный мне свидетель, что я шел сюда за благословением апостолов, будучи призываем разрешить навсегда споры и принести мир правителям этой земли.

Какой хищник в облике человеческом не любит заявлять о своей травоядности?

— Все мысли мои были обращены к Священному Риму, все устремления мои были связаны с желанием увидеть могилы апостолов Петра и Павла и на мгновение прикоснуться к одеждам их.

Ну а по дороге в Рим все прочие города как-то сами собой, видно, изъявили желание подпасть под руку чужеземца.

— И не было ни малейшего желания вставать судьей в распрях местных правителей.

Ага, вот только самые главные их них — папа, король Италии и правитель самого большого герцогства — уже расстались со своими коронами.

— Но что увидел я? Я увидел порочного юношу на троне Святого Петра и жестокого короля, позорно дерущихся за власть между собой, а также древний несчастный народ, чьи чаяния слышит Господь, но не слышат земные правители их. Мог ли я остаться в стороне от творящегося на моих глазах беззакония и осквернения святых мест? Я слышал голос Господа, призывающий меня вмешаться.

Этот голос в различных вариациях, как то: «Так хочет Бог», «С нами Бог» et cetera — будут слышать еще многие кто, от крестоносцев тысячелетнего прошлого до фашистов наших дней, фашистов по форме и фашистов по сути, но с одинаково беспримерной наглостью говорящих за Всевышнего и от Его имени отказывающих в небесной помощи всем тем, кто стоит на их пути или не разделяет их взгляды.

— И я вмешался. Я принудил местных властителей к миру.

Знакомая формулировка, не правда ли?

— Я восстановил соблюдение законов великих предков этого народа и очистил Святой престол от скверны. Но чем ответили мне здесь? За каждым уголком итальянского дома крадется измена, каждый раз, поднимая кубок, мне приходится опасаться яда, каждый коленопреклоненный передо мной шипит мне затем вслед проклятия.

— Может, потому, что вас никто не звал? — вдруг раздался голос Беренгария, продолжавшего сидеть на полу. — Никто, кроме того, кого вы теперь именуете скверной и кто имел глупость провозгласить вас императором, хотя в жилах ваших течет не кровь Карла Великого, а кровь простого лесника?

По залу пронесся ропот, в котором можно было услышать не только возмущение словами строптивца, но и невольное восхищение его смелостью. Пока Оттон ошарашенно давил в себе гнев и раздумывал над достойным ответом, низложенный король встал во весь рост.

— Вы жалуетесь на измену? Но позвольте, кто из живущих в Италии присягал вам по доброй воле? Обиженный папой сенатор с братом-епископом да подлый лангобардец со сполетской шлюхой, вот и все ваши друзья и опора. Вся ваша власть здесь держится только на копьях ваших дорифоров, вот только копий у вас на всех не хватает, потому вы и мечетесь по Италии как угорелая кошка. Я был плохим господином моим подданным, я признаю это, но никогда в Италии не горело столько пожаров и не лилось столько крови, как сейчас, никогда у меня и в мыслях не было проливать кровь там, где ступала нога Апостолов. Не мир вы принесли на эту землю, не закон, но распрю, огонь и слезы. А потому не будет вам здесь покоя, ни вам, ни потомкам вашим, ни на один день и во веки веков, покуда вы не уберетесь с этой земли навсегда!

Яростный монолог низвергнутого короля, произнесенный им в лицо всесильному захватчику, предвосхитил собой пламенные речи великих патриотов-итальянцев будущего — Арнольда Брешианского, Кола ди Риенци, Савонаролы, Джузеппе Мадзини[1]. Никто в те дни не понимал и не мог себе представить, что с низложением Беренгария, хитрого и двуличного тирана, Италия на долгие девять веков простилась с гражданской идентичностью и вернет ее себе только лишь потому, что ни на мгновение не потеряет идентичность национальную. Как не потерял ее сейчас, в минуты глубокого публичного унижения, ее по сути последний и точно не самый выдающийся король, заговоривший вдруг от имени всей страны.

Опустив глаза к своей трапезе, молча сидели воины властелина. Сам Оттон, потемнев лицом и усердно жуя губы, так и не нашел чем возразить дерзкому пленнику. Его супруга, будущая святая христианской церкви, терзалась между страхом перед неизбежной вспышкой гнева ее мужа и постыдным желанием любым путем заткнуть рот неблагодарному наглецу, которому они так опрометчиво пообещали сохранить жизнь. Вырвать ему язык и скормить собакам было самым вегетарианским ее желанием.

Во всеобщей тяжелой тишине, где воздух, казалось, можно было бы резать ножом, вдруг отчетливо раздался звук торопливых шагов. О, каким облегчением услышать это оказалось для большинства присутствующих в зале, они уже не знали, куда себя деть, и тут очень кстати к ним поспешил какой-то неведомый гость. Все внимание бражников обратилось на дверь, некстати замер и местный мажордом, от страха и удивления забывший об обязанности представить визитера.

В залу вошел седой пожилой человек в дорожном плаще, до воротника заляпанном грязью. Он прошел между рядами с трапезой, поднимая за спиной шорох сплетен и догадок, подошел к императорскому столу и вынул из сумки блеснувшую в свете дворцовых факелов диадему. Ту самую, что впервые вознеслась на голову папы Сильвестра, ту, что опускалась на головы великих понтификов Григория и Николая, а всего лишь два месяца тому назад на голову самого вошедшего.

— Великий август, это все, что осталось у меня. Два дня тому назад безбожник Октавиан Тусколо, продолжающий дерзко считать себя папой, занял Рим.

Взрыв дьявольского хохота потряс триклиний замка. Жуткая истерика приключилась с Беренгарием Иврейским, бывшим королем Италии. Беренгарий катался по полу, бил себя по ляжкам, а из глаз его фонтаном вылетали слезы. Высокие стены замка Сан-Леон охотно поддержали своего бывшего хозяина и не отказали себе в удовольствии многократно повторить этот хохот, вселяя гнев и ужас в душу того, кто возомнил себя повелителем этой земли.

* * * * *

Приказом рассерженного Оттона король Беренгарий будет препровожден под конвоем в монастырь Бабенбурга во франконской земле[2]. Несносная королева Вилла, на чье описание и оценку тогдашние летописцы никогда не жалели яда, останется с мужем до его последнего вздоха, каковой случится очень скоро, 4 августа 966 года. Две дочери Беренгария — Гизела и Розалия — останутся на попечении императрицы Аделаиды, но впоследствии, при странном и подозрительном попустительстве Роберта Брейзахского, тайком покинут ненавистный им двор и убегут в Западную Франкию. Судьба их жизнями поиграет изрядно, красавица Гизела покинет мир сей ради унылых стен монастыря, тихоня Розалия, сменив имя на Сусанну, в один прекрасный день станет супругой французского короля, который будет младше ее на добрых двадцать лет.[3]

………………………………………………………………………………………………………

[1] Кола ди Риенци (1313–1354), Савонарола (1452–1498), Джузеппе Мадзини (1805–1872) — выдающиеся итальянские политические деятели, борцы за независимость итальянских государств.

[2] Г. Бамберг.

[3] Сусанна (Розалия) Итальянская (ок. 950–1003) — дочь Беренгария Иврейского, супруга графа Арнульфа Фландрского и французского короля Роберта II (в 996–997).