Красный журавль

Ходил по станицам слух, что пришла из нагайских степей на Дон ещё одна банда. Мало своих. Банда была не сильная, но жестокая. Шальные и отчаянные недобитки рубили с плеча не только коммунистов и комсомольцев, а всех, кто на глаза попадался. Уйти живыми в Турцию надежду они потеряли, потому как твёрдой ногой встала Советская власть на Кавказе. Вот и зверствовали напоследок. Одна из случайно выживших после налёта этой банды казачка узнала в их бородатом атамане Петра Дуракова, которого ещё в детстве за версту обходили и малые и старые, все. Говорили, бесноватый. Говорили, весь в пращура.
Новоизбранный председатель сельсовета заснул за столом далеко за половину ночи. Трудно давалась ему бумажная дисциплина. Под утро он перебрался на полати и только опять заснул, как тишину раздробил конский топот. Лошадиное ржание. Праведный солдатский мат.
С перевязанной головой в хату вошёл секретарь партийной ячейки Вощёнов и с ним двое красноармейцев. Один явно боялся, что Вощёнов потеряет равновесие.
— Двоих бойцов оставили в крайней хате, раненых. Один убит. Добрался Дураков и до нас. Надо было на хуторе на ночь остаться, понесло меня уполномоченного встречать, японский городовой… Буди его!
— Ушёл товарищ Нежданов в Осеньщину, – почти с закрытыми глазами сказал председатель.
— Один? Идиот! Мальчишка!
— Борис Иваныч орденоносец, хотя и молод. Сам дойдёт. Да и план у него тактический вызрел, пока он тебя ждал. План по выявлению неблагонадёжного элемента.
— Сам-то он благонадёжный?
— В ОГПУ все сотрудники перепроверены.
— Что за план?
— Не понял я, только он меня спросил, читал ли я гоголевского «Робинзона»? Я говорю: нет, мол, некогда. А он посмеялся и рассказал, что ему ещё в австрийском плену эту книжку один офицерик давал почитать. И теперь он хочет её сюжетик по-своему повернуть и по-своему обыграть. Кем-то хочет прикинуться, войти к кому-то в доверие и так всё и узнать.
— Ещё один герой на мою голову! Есть в Осеньщине телеграф?
— Столбы туда есть. Провода на них только нет.
— А рядом где-нибудь?
— В Гремячем есть, это в десяти верстах.
— Знаю, — обрадовался секретарь, — там у нас Поздняков, верный человек. Телеграфируй ему срочно. Объясни всё, пусть подстрахует.

* * *
По выжженной от края до края и кое-где ещё дымящейся степи, по пыльной, вихляющей дороге катил тарантас. Апрель во второй половине. Долгожданное солнце. Запах отбушевавшего пожара. Жаворонок в вышине. Волосы под папахой взмокли от праздного пота.
Час назад в Миллерово посадил Михей Шахматов жену на поезд до Ростова, помог разместить в вагоне тюки и теперь возвращался на хутор. Грустил. Выбравшись на равнину, в версте от себя разглядел пешехода. Сравнявшись с ним, приветливо спросил:
— Далеко тебе, мил человек?
— Станица Осеньщина, — обернувшись, ответил рослый молодец в кубанке.
— По пути нам, забирайся ко мне.
Попутчик обрадовался, сел.
— Чего забыл в наших краях?
— Учительствовать буду.
— Доброе дело, нужное.
— А ты с Осеньщины? Я правильно понял? – поинтересовался молодец.
— Я с чуть поодаль. Четыре версты дальше – хутор Кинутов.
— Четыре версты в степи, как четыре шага.
Потёк невесёлый разговор о житье-бытье. Шахматов жалился:
— Сохнет степь. Дождя нет. Лошадок нет. Казаков нет, воюют. Казачат и тех мало. Жрать нет. То тиф, то холера. Эх… Поехал казак на чужую сторонку!
— Ты-то живой и дрыгаешь пока. Как дома-то оказался? Симулировал вовремя?
Михею вопрос показался наглым. Простой ли попутчик?
— Симулировать надо талант иметь. А я бесталанный. Я по-честному. Первый кинулся в атаку под Царицыным, и вот он я. Комиссован по ранению. И кроме своей бабы, никому теперь не нужный. Никто не мобилизует.
— Так всё равно отвоевались. Всех разогнали. Теперь нет другой армии, кроме Красной. А в ней штыков и без тебя переизбыток. Скоро уже начнут казаки один за другим вертаться. Попразднуете.
— Скорей бы уже. Земля плуга ждёт, хатам ремонт нужен, детям отцы нужны. Соседям соседи нужны. Зажить бы скорее по-прежнему, сытно и весело.
— Будет и сытно, и весело, но не по-прежнему. Мы наш, мы новый мир построим. Тарантас этот твой?
— Считай, что мой. Скрытовы, богатеи наши, когда с белыми уходили в спешке, бросили его, потому что колёса отпали. Красные налетели – улетели. Месяц наши места без власти жили. Вот в это время я и вернулся. Хату Скрытовых бабы уже вымели чисто, ни чугунка, ни поварёшки не оставили, а до тарантаса руки у них не дошли.
— У тебя дошли?
— Ну да. Дал почин карете и присвоил. Потому как вся родня Скрытовых, племянники и мужья девок их, все белые. Все из Новороссийска в Крым уплыли.
— Если успели. Мы на том причале много пленных взяли.
— Был там?
Назвавшийся учителем кивнул головой и спросил:
— Ну, а лошадёнка твоя?
Михей засомневался, к чему это клонит учитель? Но ответил:
— Пока моя, – и, хлестнув её вожжами, добавил, — последний пуд сена доедает. Не появится в ближайшие дни зелёная травка, боюсь, падёт.
А сам продолжал размышлять: через меру широка ладонь для учителя. Бушлат матросский, тельняшку под бушлатом видно. Папаха не донская. Галифе. Сапоги солдатские. Очков нет. Только портфель чернокожий и можно назвать учительским. Держится за него крепко.
— А что, теперь хата Скрытовых пустует?
— Теперь она общественная собственность, и пусть пустует, — отозвался на вопрос Шахматов.
— Непорядок. Надо из неё школу сделать.
— Кто же делать-то будет?
— А мы с тобой и сделаем, — не на шутку серьёзно сказал учитель и подмигнул Михею. Михей только хмыкнул в недоумении.
— А ты сам из каких будешь?
— Из ваших.
— Казак?
— Да, только с самых верховьев. С Красивой Мечи.
— Ой, не похож. Разве что усами только. И бушлат у тебя морской. А у нас морячков не любят.
— Стерпится-слюбится, — усмехнувшись, ответил Михею его пассажир, — про морских пластунов не слышал? Так я из них. На бушлате моём до семнадцатого года нашивка была: «Первый Его Императорскаго Величества морской казачий корпус».
Михей поджал губы. Видал он брехунов, но не таких, поскромнее.
— Набрали нас, безлошадных, — продолжал учитель, — ещё в пятнадцатом году, больше пяти тысяч. Говорили, что для десантной операции на турецком берегу. А я думаю, не только для этого, но и для другого. Хотя мы и правда год под Таманью лагерем стояли и тренировались каждый день. Земляки мои кто крест уже получил, кто два, кто домой уже без руки вернулся, а я до шестнадцатого года пороха на этой войне не нюхал. Оно, конечно, может, и к лучшему, но душа-то требовала подвига. И однажды час пришёл. Погрузили нас всех на три броненосца. Неорганизованно, впопыхах. Провианта меньше половины взяли. Мичман-есаул говорил: Константинополь пойдём брать, пока англичане его не заняли. И восторженно положил на перси крестное знамение. Однако, когда в Одессе нас усилили тремя эскадронами кавалерии, стало известно, что идём румынам на выручку. Правительство румынское и царь их в Констанце были блокированы немцами и болгарами. Большая разница: Констанца и Константинополь.
Хотел Шахматов выругаться, но поостерегся, да и интересно было. В дороге сказка лучший попутчик. Ехать не близко, часа четыре ещё.
— Высаживаться должны были в порту. Не как на учениях — со шлюпок да сразу в бой, а более-менее спокойно. Наверно, так оно и было бы, но ночь ушла, туман рассеялся, и видим мы, дымит на горизонте немецкий дредноут и с ним две канонерки турецкие. Свистать всех наверх! К бою гтовьсь! Сигнал: «Иду на вы!» Капитаны наши долго не думали, нас больше, орудия мощнее, Бог с нами! Десант экипажам броненосцев только мешал. Почти всех пластунов загнали в трюмы. На палубе оставили немногих, снаряды подавать. Немец почуял неладное и стал уходить зюйд-зюйд-вест. Канонерки турецкие в другую сторону и вроде как нехотя, неспеша. Два наших броненосца за немцем пошли, третий на турок повернул. Расстояние между судами быстро увеличивалось.
— А ты что ж, на палубе оставался?
— Ну да. И всю картину наблюдал вживую. И видел, как миль за шесть до турок ударила ниже ватерлинии третьего нашего корабля торпеда немецкая, потом вторая.
— Да откуда же?
— Вот и у наших капитанов такое же представление о морском сражении было, как у тебя. Они последний раз в бою были под Порт-Артуром и о коварстве подводных лодок слышали только из рассказов союзников.
Слова «подводная лодка», «ватерлиния», «торпеда» заставили Шахматова взглянуть на учителя по-другому. От усмешки на лице и следа не осталось. Когда же он услышал слово «перископ», поверил собеседнику окончательно.
— Переломился пополам броненосец. Затонул минут за пять. Я видел, как наши матросики и казачки барахтались в горящем море и как турецкие канонерки спешили их добивать. Видел, как немецкий дредноут развернулся и дал залп. Все их снаряды ухнули за бортом. И капитан наш решил тогда скомандовать «право руля». Выбросили на мачты сигнальными флажками приказ второму броненосцу: «Иди за мной, в бой не ввязываться». Схлопотали мы от германца оплеуху, дали пару залпов ни к чему и сбежали подобру-поздорову.
— Так делать вам нечего было, — вступился Шахматов за честь капитана, — приказ у вас был румынского царя спасти, а не рыбу накормить.
— Больше двух тыщ живых душ на том броненосце было.
— Спасся кто?
— Которых спаслись, турки добили. А мы ушли и к вечеру в Констанце были.
— А подводная лодка та не гналась за вами?
— Темнота. Нет у неё столько сил, чтоб за крейсером угнаться, эта змея медлительная и только из засад кусает. Выпустит пару торпед и на дно.
— Царя-то спасли?
— Сам не знаю для чего, а спасли. Успели вовремя. Немцы уже береговые батареи на севере газовыми снарядами забрасывали, а болгары с юга в город входили. Только как увидели они русский флаг, из старой доброй памяти стрелять перестали. Германцы в бешенстве саданули по болгарам несколько залпов, но они против русских всё равно не пошли. Прислали к нам парламентёров, дали на завершенье операции три часа. Весь десант, и пластунов, и конных, бросили против немцев. Правительство и царя искали больше часа. Насилу нашли позорника, в мокрых штанах.
— Когда вокруг снаряды рвутся, даже царю обоссаться не мудрено.
— К этому времени мы германца отогнали, и его артиллерийский огонь поутих. Потом грузили на корабль августейшую фамилию с правительством и архивом, это ещё больше часа. Потом немец так поднажал, что капитаны наши, от греха, отдали швартовые и снялись с якорей.
— Без вас?
— Без нас. Мичман-есаул кричит: «Собирайте всех, бросайте оружие и под белым флагом айда к болгарам!» Кто живой остался, так и сделали. А меня товарищ городской хвать за рукав. «Плен, — говорит, — что германский, что болгарский, всё одно — голод, холод и стыд. Пересидим до ночи в подвале, а там уйдём на север. В Бессарабии, — говорит, — ещё наши». Так и сделали.
— Дошли?
— За неделю, мамалыгой питаясь, дошли до Дуная. Раз в пять река шире Дона. На том берегу видим своих, а как к ним перебраться, не знаем.
— Тю, реквизировали бы у какого-нибудь румына лодейку.
— Не было тогда такого слова: «реквизировать», да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.
— Ой, насмешил. Война всё списывает вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь или смерть.
— Ты как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу, и скоро мы были на отчем берегу.
— Вот история! Крест, небось, дали?
— И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался.
— Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.
— В бандах? И много таких?
Понял Михей, что лишнего сболтнул.
— А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.
— Ну да. Понимаю.
Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.
Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул и, сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:
— Как броненосец-то ваш назывался?
Учитель в это время ещё раз зевнул и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:
— Так как броненосец ваш назывался?
— Броненосец «Па-а-А… – и опять зевота одолела молодца, — Патриарх, ах».
— Красиво, – сказал Михей и через крепкое слово добавил, — а что ты там гутарил о другом? В самом начале своей байки о морских пластунах.
Попутчик какое-то время соображал.
— Так не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга хотел дать казакам в руки штурвал. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заартачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.
Михей онемел. Слушал со страхом.
— Вот у тебя есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или, напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность — это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите?
Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно, конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.
— Я бросил после второго ранения. Не хочу кровью харкать.
— На германской?
— На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев.
— Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай, две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.
— А мы сделаем.
— К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.
— А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас.
Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он неладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего… «Ну и какой мне Скрытов брат?»
Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя что-то ещё терзало внутри, и он, глядя вглубь степи, спросил:
— А что вы с белыми на Москву-то не пошли? Уж не сидел бы я сейчас с тобой рядом, точно. Не сдюжили бы мы ваших сил, слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?
— Провокатор! – только и прорычал в ответ Шахматов.
Учитель засмеялся громко.
— Ох, ненадёжный вы народ, казачество. И для белых, и для красных ненадёжный. Ну, как вас не разказачить? Как вас, таких, в новый мир пускать?
«Вот бес! – думал про себя Михей. — Надо же мне было подобрать его на тракте!»
Одно-единственное за весь тот день облачко закрыло солнце.
— Хорошо. Хоть глаза отдохнут, – сказал учитель и провёл по ним ладонью. И, убрав её, сразу различил на горизонте четверых всадников. Облачко отступилось от солнца, и всадники исчезли в его лучах.
— Это кто там на горизонте?
— Где ты увидел?
— Да солнцу встреч. Не видишь?
— Ой, вижу. Как бы это не по твою душу, — строго смотря в глаза попутчику, сказал Михей, — товарищ уполномоченный.
Только что эта мысль уколола его сознание, и он выпалил её, не задумываясь.
— Дурак! Шёл бы я пешком, будь я уполномоченным. Я учитель! – сказал учитель и нервно схватился за свой портфель. Расстегнул. Вытащил из него маузер в кобуре, кипу бумаг, какой-то мешочек и всё это сунул под седалище. Потом вынул из портфеля и одел очки. «Так-то лучше, — подумал Михей, — интеллигентнее». Учитель сел ровно и злобно смотрел на медленно приближающихся всадников. Первым ехал пожилой казак, безоружный. За ним трое калмыков, все с винтовками. Один калмык на привязи вёл порожнюю кобылицу. Кляча Михея тоже не останавливалась. Саженей за двадцать пожилой казак прокричал:
— Здорово, Михей! Живой ещё?
— Пока живой. Что мне будет…
— Как мать, как детишки?
— Слава Богу, Акинфий Фомич, все живы!..
— Земельку свою скоро пахать будешь?
Казак вроде как говорил с Михеем, а сам уставился на учителя.
— Это рано ещё. Обожду.
Поравнялись. Калмыки закружили медленно вокруг тарантаса. Акинфий Фомич подъехал вплотную, не сводя глаз с попутчика Михея. Склонившись с седла, он смотрел учителю прямо в глаза.
— Товарищ уполномоченный? – сухо спросил казак.
— Я учитель, — прозвучал твёрдый ответ.
— Ехал бы он со мной, будь уполномоченным, — подал голос Михей, — ему бы тачанку выделили.
— Всяко бывает, — как и прежде строго говорил казак, — бумага есть?
Учитель полез в портфель, но один из калмыков вырвал его и отдал Акинфию Фомичу. Тот между старорежимных учебников нашёл листок, сложенный вчетверо. Развернул и сказал калмыку:
— Неграмотный я, Каюм, посмотри сам.
Каюм заржал и ответил:
— Сыдболча Каюм, гызыр лы бак, гызыр лы бек. Га, га, га…
— Михей, ты прочти.
«Проверяют Михея» — думалось попутчику.
— Читай, Михей, читай правильно. Печать-то с серпом и молотом я разглядел, а что написано?
— Товарищ Нежданов Борис Иванович, учитель словесности, естественных и прочих наук, направлен в станицу Осеньщина ради организации школы. Выдано 10 апреля сего года. ГубСовНарХоз Народный комиссар Великаннов П.П.
Учителю вернули чернокожий портфель и мандат.
— Ну, лады, коли так. – Пожилой казак махнул своим спутникам расступиться и ехать дальше. — Айда.
Калмыки так же медленно, как и прежде, тронулись за Акинфием Фомичом. Каюм запел что-то про санбайну. Михей ещё раз достал кисет и скоро уже задымил новой козьей ножкой. Учитель сидел ни жив, ни мёртв.
— Поедем, что ли? Вечер уже, — заговорил Шахматов, и тарантас последовал за лошадкой. Учитель благодарно посмотрел на Михея и, вырвав из его руки самокрутку, жадно затянулся. Михей с трудом подавил улыбку.
— Кто это был? – тихо спросил пассажир.
— Это? Старик Акинфий Поздняков, подъесаул в отставке, ещё с японской. Активист наш и первый председатель комитета бедноты. Самый преданный вам в округе человек. Поротый белыми за то, что коня своего в степь пустил, лишь бы им не отдавать. Самооборону от банд он организовал. Три отряда из калмык. За тобой они, наверно, ехали, товарищ уполномоченный! Кобылу тебе вели!
И Матвей, наконец, дал волю смеху. До слёз истерил, до коликов в животе. Даже лошадь оглядывалась. Чуть из тарантаса не выпал. Попутчик его схватился за голову:
— Что ж ты, контра, молчал? Что же ты меня компрометировал!
— Так ты мне сам сказал: «дурак – я учитель!» Я ж тебе подыгрывал!
Уполномоченный матерился на чём свет стоял. Спрыгнул с седалища, достал из-под него кобуру, потряс ей и сунул обратно в портфель, потом бумаги и мешочек с печатями. Шахматов продолжал смеяться и плохо расслышал его слова:
— Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний.