глава 1 (Глава 1)

Юрий Иванов-Милюхин
ТИХИЙ ДОН
Пятая книга.

… — Дайте-ка посмотреть, — Воланд протянул руку к Мастеру ладонью вверх.
— Простите, я не могу этого сделать. — ответил Мастер.
— Почему?
— Потому что я сжег ее в печке.
— Но рукописи не горят!
— Почему? – спросил в свою очередь Мастер. – Я видел пепел от нее.
— Это ваши мысли, только изложенные на бумаге. А мысли материальны и в отличие от бумаги они вечные. Вы же не станете утверждать обратное?
— Пожалуй, нет, хотя… вопрос спорный.
— Он бесспорный, и вы доказываете это своим творчеством.
— Почему? И каким образом?
— Потому что тема, раскрываемая вами в романе «Мастер и Маргарита», мягко сказать, потусторонняя. И вы ее почти не выдумываете, она созрела в вашей голове. Самостоятельно…
Много говорить – не сказать ничего. Поэтому вот несколько вопросов, ответы на которые можно с полной уверенностью назвать натянутыми: Лев Ефимович Колодный, родился в 1932 году в украинском Днепропетровске, журналист МК и прочее, нашел еще до горбачевской гласности рукописи первой и второй книг «Тихого Дона» Шолохова. Они находились в доме у Матильды Емельяновны Кудашевой, вдовы писателя и друга Шолохова фронтовика Василия Кудашева, жившей в Москве с дочерью.
О месте их нахождения знал и Шолохов, но не говорил об этом ни слова, когда на него началась облава за плагиат, связанный с именем донского писателя Крюкова. Якобы он написал рукопись романа «Тихий Дон», а Шолохов через своего родственника завладел ею и опубликовал роман под своим именем…
Почему Шолохов терпел лживые нападки за плагиат в течении почти всей жизни? Почему только Лев Колодный, еврей, соплеменник основных обвинителей в нем автора «Тихого Дона», сумел найти эти рукописи? Почему именно еврей Герасимов, режиссер, поставил великолепный фильм по всем четырем книгам романа? Почему сделал главной героиней еврейку Быстрицкую, а не потомственную казачку Мордюкову, бившуюся до последнего за эту роль? Почему Льва Колодного наградили за нахождение потянувших на «нобелевку» рукописей, лишь званием «Заслуженный деятель культуры»? Почему, несмотря ни на что, Шолохов был удостоен звания лауреата Нобелевской премии, учрежденной евреем Нобелем, владельцем в том числе бакинских нефтяных промыслов? Почему о рукописи пятой книги с продолжением «Тихого Дона», датированной 1953 годом, никто ничего до сих пор не знает? Ведь нашли, кому это было выгодно, две рукописи первой и второй книг, без дат и под хорошую наживу…
Вопросов много, для несведущих. Например, первая стычка в Гражданскую войну между донскими и кубанско-терскими казаками произошла под станицей Кореновской при отступлении донцов в Крым. Главный герой в романе был прописан поначалу под именем Абрам… Сам Шолохов, если приглядеться к фото внимательнее, тоже имеет еврейскую внешность.
Обе рукописи, вместе с письмами их автору от еврейских деятелей культуры, были проданы государству через посредничество Горбачева за 50 тысяч долларов. Авторство Шолохова было признано на уровне государственном. И мировом. Фильм «Тихий Дон» не сходит с кино и теле экранов вот уже более семидесяти лет, не падая с вершин самых высоких рейтингов.
Шолохов еврей по одному из своих предков?
Это тонко организованная евреями акция по оправданию крепостного права под видом социалистического строя, не оправдавшая себя. Но продолжающаяся в настоящее время под другим видом более решительно?

Рукописи по прежнему не горят!?
Мысль остается материальной!?
На все эти вопросы есть только один ответ:
Время – рассудит!?..

Т и х и й Д о н
Книга пятая
Глава первая

Григорий, опустившись на колени, крепко прижал Мишатку к груди, ощущая через шинельное сукно, как колотится его сердечко цыплячьим стуком, готовое пробиться через худую одежку и заплясать на выходе от радости и страха одновременно. Он провел враз одеревеневшей пятерней по завиткам бороды, похожим на черную с серебрением кисею, притянутую к подбородку, намереваясь прижаться губами к смугло розовым щекам. И сам отказался от затеи, испугавшись за табачный дух изо рта и за прозрачную кожицу мальца.
— А Полюшку-то как не уберегли? Вы родились с ней зараз двойней, по осени ей бы стало семь лет, – спросил он с надрывным сипом. — Как и тебе.
Мишатка сглотнул слюну, ковырнул пальцем медную на большеватом зипунке пуговицу с двуглавым орлом:
— Она хватнула студеного молока из глечика, достатого с погреба.
— А вы распалились за игрой на базу.., — посмурнел Григорий, отпуская мальца из охвата. Мишатка сдвинул треух на затылок и в первый раз поднял глаза на отца:
— Тетка послала нас покрошить макуху курям, остатых на мале от набега красных. Они и телка
нашего забили, — зачастил он. — Мороз был, ажник подпорки на клетях стрелили. Мы им покрошили, прибрались на скотиньем базу и прибегли в курень полдничать.
— Тетка Дуня покликала?
— Она сбирала на стол. Полюшка потянулась к глечику, дядька Миша налил молока ей в кружку. Она хватнула, глотку и перехватило…
Сын замолчал.
— Ну, Мишатка! — подогнал его отец.
— По первости засипела, к ночи пламем взялась, — угнулся тот. — На кровати и сгорела.
Григорий замычал, оперся рукой о ледяные гребешки, покрывавшие дорогу. Ему снова захотелось, как при вести о смерти Натальи, найти виноватого и смахнуть ему голову шашкой.
— Фершала вызывали? — выдавил он из себя.
— Наметом на санях прилетел, сказал ишо в дверях, что Наталью упустили, а дитя не дозволит.
— Дозволил, — выдохнул Григорий.
— Тетка сказала, что Полюшка на глазах истаяла. Меня-то не подпускали, ни что к матери ишо тада, ни что к Полюшке.
Григорий поднялся с корточек, закинул сумку за плечо, глаза его жгуче горели. Мишатка спохватился, что отец после узнатого от него снова уйдет туда, откуда пришел, обойдя свой курень другой дорогой. Заторопился с рассказом новой истории связанной с ним:
— К нам наведывалась тетка Катерина с хутора Дубровки, сродница тетки Аксиньи, к которой ты бегал от нас.
Неловкость от простодушных слов Мишатки заставила Григория сбиться мыслью, затем угнуть голову:
— Мамка вам за те беги собчила? — все-же поинтересовался он.
— Весь хутор об том гутарил, — сын пожал плечами. — А мамка только плакала. А когда приходила Катерина, я удумал, что это твоя новая жена.
— Это кто ж такая, зараз не двоюродная сестра тетки Аксиньи? — умял Григорий неловкость. — У нее в Дубровках ишо дядька председатель ревкома.
— Она. Думала прознать за тетку Аксинью, где ее могилка. Спрашивала и за тебя, где ты бегаешь да к кому можеть пристал.
Григорий огладил лицо свободной рукой, избавляясь от остатков неудобства:
— Помню ее, они схожие были что лицом, что на фигуру. Но Катерина лет на пять будет помоложе.
— Баба красивая, — рассудил и Мишатка радый, что отец не стал тянуть гутор за Полюшку, делавший его лицо темнее лика святого. — И ласковая, как тетка Аксинья.
— Так за что она хотела прознать, сынок? Не по наказу свово дядьки прибегла?
— Ежли б за него сказала, я бы услыхал. А то объявилась на час, погутарила с теткой Дуняшкой. И пропала.
Григорий посмотрел на свой сапог, загородивший дорогу бежавшему по наледи ручью, перевитому светлыми струями как девичья коса. Вода перестала чивкать под ногой песней жаворонка, зависшего промеж редких снежно белых облачков на темно голубом небе, не выцветшем еще над степным простором. Она сбежалась в небольшую лужицу с пузырями по верху и с выходом из нее вокруг подметки.
— Нету больше тетки Аксиньи, сынок, умерла она, на моих руках, — негромко сказал он. — И могилка ее не близко от хутора, в оборот Полюшкиной…
Мишатка вильнул на отца темными глазами и молча засопел носом, Григорий дернул плечом, затем дал ручью свободу и поднял голову. На оживлении природы лежала полупрозрачная и невесомая темная вуаль, разогнать которую тужился теплый ветерок, легкий как она сама, прошитый тонкими и редкими холодными струями воздуха, непрогретого солнцем, ярым в это время. Шинель на спине пыхала жаром, но струи пролезли за воротник и за обшлага рукавов, заставив тело передернуться. Григорий глянул на Мишатку, застывшего рядом столбиком при плетне и улыбнулся глазами:
— Пойдем домой, сынок, — сказал он. — Тут горевать нам ни к чему, пущай чайки над Доном чахнуть. Им это на роду писано.
Взяв Мишатку за руку, Григорий сделал было шаг к отцовскому куреню с плетнем, разметавшимся по концам крутояра, нависшем над Доном меловыми уступами. На бугре повыше пристани, ближе к астаховскому базу, кособочился одинокий караич доживавший долгий век, с купами потемневших за зиму веток яблонь, черешен и жердел в саду. Память подкинула картину, как привязывал он второпях коня к стволу дерева и как влезал к Аксинье в горницу через окно, чтобы увезти ее с собой куда глаза глядят, лишь бы оставалась с ним. Но не зря старые люди говорят, что на роду давно все записано, он помнил до подробностей как снимал с крупа коня мертвое ее тело, еще теплое и мягкое, чтобы предать земле в теклине яра, в могиле, наспех вырытой шашкой. Она ушла от него с полузакрытыми глазами c накинутым на лицо головным платком. Григорий споткнулся было на вдохе, и привычно загнал себя в безразличие. В груди боролись надежда на добрую встречу с родным очагом с мерзлым, подкинутым прошлым бугром отчуждения от вражды с Кошевым, татем, убившим брата Петра, добившим мать одним присутствием в доме, пролезшим в семейное гнездо вопреки желанию ее членов. Он не мог взять в толк, как Дуняшка решилась на такой шаг, пойдя наперекор решениям родных по крови людей, вскормивших ее и берегших до зрелости как семейную честь. Как могла простить гибель от его руки старшего своего брата, убийство деда Гришаки и матери с внуками невестки Натальи с попыткой сдать в Дончека его самого. Такого в казачьем кругу не было со времен Дикой Степи. То ли она поняла, что засидится в девках из-за невиданной доселе убыли молодых казаков в хуторе, то ли любовь к Кошевому не ведала преград. Он тряхнул головой и посмотрел издаля на мелеховский курень, сотню лет назад поставленный Прокофием, дедом, на краю Татарского. Может и при царе Александре Втором, отменившем крепостное право, после чего наплыв на Донской присуд кацапов с хохлами усилился. Но казачьи наделы были для них под запретом, они нарезались родовым казакам имевшим список из чинов и наград за походы в разные концы света. Наплыв селился в слободках по окраинам присуда в саманных из коровьего с овечьим помета мазанках, перемешанного с соломой. Крытых той соломой от жита, промолоченного цепами. Заметил, что ставни на окнах куреня плотно закрыты, на базу не было скотины, видно Дуняшка загнала ее в хлев со стайками. Новая мысль заставила его замедлить движение, затем остановиться:
— Где же вы живете, Мишатка? — оглядел он сына от сапог до дедовского треуха. — Перешли в хату дядьки Кошевого, как он божился?
— Никуда мы не стронулись, — негромко сказал тот. — Всей семьей сбились в нашем курене.
— Так он еще при мне зачал подновлять свой дом, двух аргунов нанял с пилами и топорами. Грозился перейти в него, чтобы не быть с нами вместях.
— Подновил, и продал наплыву… Хохлам.
Григорий покатал по скулам желваки, стараясь не дать прошившей щеку судороге стянуть и горло, но та успела зацепить кадык, заставив его заходить ходуном. Качнулся назад, словно споткнулся на ровном месте, разом меняя решение:
— Давай-ка на кладбище завернем, оно стало навроде члена семьи, — он удержал равновесие. — Э, как меня ознобом под рубахой прошибло, ажник до гусиной кожи.
Мишатка пытливо глянул снизу и молча развернул на притоптанном снегу большеватые сапожки с заскорузлыми голенищами. Они тронулись по степной дороге, пробитой по снежной коросте колесами ребристых арб и широкими полозьями саней поверх колеи от них. Не заметалась она ни снегом, ни песчаной пылью, нередкой зимой от прикаспийских песков несмотря на то, что народу в хуторе убавилось до раз-два и обчелся. Григорий продолжал украдкой оглядывать сына, думая о том, что при нем малец ходил по базу в хромовых дутых сапожках, начищенных как у княжьих наследников, в синем чекмене с красным кушаком по поясу, собранному оборками. В каракулевой кубанке от жидовина из хуторской лавки, пошитой из шкуры ягненка, с синим верхом и с провитым по полю белым крестом. Зараз тот стал походить на хохленка из выселок, испятнавших казачий присуд оспяными метками.
— Здорово ночевал, станишник, — услыхал он вдруг.
Голос донесся с дороги, ведущей к хутору, и принадлежал крупному мужчине с двумя шестами на плече, между которыми болтался конец намотанного на них большого бредня. Григорий машинально ответил:
— Слава Богу.
— Далеко собрался?
— На кладбище.
— А-а, это дело.
Мужчина заспешил дальше, молча и не оглядываясь по сторонам.
— Кто это? — Григорий поправил котомку за спиной. — Дюже фигура незнакомая.
Сын катнул вдоль колеи кусок наледи и скривил губы:
— Он служит у дядьки Мишки на бегах.
— Рассыльный, значит.
— Навродя того.
Вокруг кособочились ноздрястые сугробы, подседавшие от талой под ними воды на распрямлявшие спины сохлые пока стебли, синели тонким ледком промывины, готовые объединиться в единое половодье. Еще пара недель и зальется все неезженой синью, стирающей горизонт над гоном пестреющей степи, разделяющий ее с небом нестойкой темной полоской шириной не больше вершка. Григорий хрумтел наледью под хромовыми офицерскими сапогами, разбитыми до крайнего износу, не в силах избавиться от мысли, что Мишатка, как он сам, стали в мелеховском курене наподобие приемышей, не имевших в нем своего угла:
— Вы на могилки давно ходили? — задал он новый вопрос, выгоняя внутреннее неудобство, засевшее там изжогой.
Мишатка ответил не сразу, старательно придавливая каблуками оплывающие гребешки льда, наросшего на травном сухостое.
— Давно… батянька, Полюшка еще была жива, — выдавил он из себя, прожевав слово «батянька» как с хлебным мякишем. — Поперва ходили с теткой Дуняшкой, могилки прибирали одну за другой. Когда Полюшка померла, стало пять наших с двумя прадедушки с прабабушкой, и поболе от Коршуновых, маманькиных сродников. Бабуня все хотела перевезть дедуню, наущала тетку Дуняшку на гутор с дядькой Мишей, да он ощерился, мол, на гада его отрывать да везть вонючева с кубанской Белой Глины в наш хутор. Ежели б тут помер, а то выбрал место ажник под ногаями. Потом тетка Дуняшка заболела утробой, она скинулась дитем, и дядька Миша объявил запрет на все походы, потому как она дюже убивалась и до куреня без роздыха не доходила.
Григорий звякнул зубами и зашелся в притворном кашле. Разглядел сквозь пелену на глазах кресты в начале погоста с редкими черными стволами деревьев промеж полого холмистых могил. Представил себе образ мертвого с приподнятыми веками Пантелея Прокофьевича в хламидной комнате чужого куреня, как по его просевшему лицу ползали крупные вши, копошась в бровях, усах, залезая в проваленный рот, в заросшие седым волосом ноздри горбатого носа. Разве о такой смерти мечтал старый казак, урядник лейб гвардии Атаманского полка, награжденный медалями, член хуторского совета стариков? Он видел свою могилу едва не с памятником над ней, с конем кабардинской породы под седлом и с шашкой, вздетой над головой. Но судьба гнет свое, каждый казак мечтает о народном троне, как под Степаном Разиным и Емельяном Пугачевым с Ермаком Тимофеевичем, или Хабаровым с Дежнёвым, да не каждый добирается до казенной плахи в первопрестольной, довольствуясь после смерти деревянным крестом, оседавшим над могилкой до полного гниения с поклоном к голове под натиском сухостойного перекрестия. Чаще без него над недолгим холмиком в чужих краях, вражьим для казацких костей. Хотя, казаки заботились о станичниках, стараясь перевозить останки на свои земли, отвоеванные у степняков.
Мишатка тянул сапоги рядом, боясь усмотреть на лице отца слабость, чтобы не пропитаться ею и не заскулить щенком, оторванным враз и от матери, и от теплой будки. Так они и вошли на подобие главной аллеи, не дюже притоптанной житейской обувкой. Вокруг торчали из земли почерневшие на весну кресты с оплеткой из жил пересохшей повилики, поставленные в ногах усопших, лежащих в гробах головами на восход солнца. Холмики в большинстве просели до уравниловки со степным дерном, на некоторых земля ухнулась ниже краев самих могил, обнажив чернозем с заплетом из корневищ. За ними некому было следить. Это стало понятно по рядам новых крестов, поднявшихся за черными саванной стеной. Первая мировая война со спешащими следом революцией и гражданской бойнями не давали надежды на возрождение из праха былой казачьей вольницы наподобие птицы Феникс. Оставалось одно, смириться на время с истреблением по живому, чтобы накопить силы и вернуть вражьей стае все сполна, унизив ее до первобытной орды, подвластной своей воле. Как случилось такое с татаро-монгольской лавой, переставшей представлять из себя хоть что-то из прошлого.
Крестов безымянных было куда больше пращуровых, они подминали жуткой праздностью казачью бытность, оставлявшую после себя Российскую империю с присоединением к ней Ермаком Сибири, Хабаровым Дальнего Востока, Дежнёвым со товарищи Якутии с Чукоткой вплоть до пролива его имени между Россией и Америкой. А не имени Беринга, не имевшего к открытию отношения, прошедшего пролив на кораблях вдоль берегов, не осознав этого, умудрившегося заблудиться промеж прибрежных островов как в трех соснах и умершего на одном из них от цынги. Имя Беринга, данное проливу, было притянуто завистниками успехов Российской империи по всем направлениям, вскорости поставившими ее на первое место в мире. Истинно Великую Российскую империю с подбором Казахстана и почти всей Средней Азии до туркестанской Кушки на границе с Афганистаном. И до турецкого Трапезунда, отжатого у турок во время похода казаков, передового отряда русских армий, на Индию что при Павле Первом, что позже при Николае Втором.
Жаль, не было ни на одном из таких кладбищ могилы казака Ашинова, покорителя Эфиопии, окрестившем ее в православие и похороненного там же. Не приняли монархи его подарка, далековатыми и черноватыми показались жители большой, жгуче жаркой страны.
Григорий щурил глаза, прикидывая, что две трети многолюдного когда-то хутора уже перетащилось сюда, а еще половина оставшейся трети рыскает по присуду бандами, приговоренными свердловыми с троцкими к уничтожению армиями русских и украинских рабочих и крестьян. Или сумела извернуться и просочиться с войсками Антанты в дальние страны, чтобы там и осесть. На ум пришли слова Пантелея Прокофьевича, сказанные тем в сердцах в начале Гражданской войны, мол, ишо вонючей Русью тут не пахло. Отец оказался неправ, не только запахло от множества трупов, своих и незваных чужих, упрятанных под землю не всегда. Но перевернулось с ног на голову, как с коромысла ведра с водой у неловкой казачки, показавшие гольное дно.
На глаза Григорию попалась могила со звездой на жердине в ногах усопшего заместо православного креста, поодаль примостилась такая же, потом еще. Рядок их красной нитью прострочил ближний к выходу край кладбища, оборвавшейся аккурат перед темными крестами.
— Кого еще подкинули в эту тесноту, ногой ступить негде, — остановился он на середине аллеи, вспоминая, что когда служил в буденновской лаве, они ставили над погибшими товарищами как раз такие колы, непривычные для православных, с самодельными звездами на острие, покрашенными в красный цвет или обмотанными кумачем. — Никак из новых красных, успевших заменить старых белых!
Мишатка опустил голову, взялся носком сапога выковыривать из-под снега стреляный патрон. Еще одна гильза виднелась под морозным бугорком, оплывающим сбоку аллеи от солнечных лучей. Григорий покосился на сына:
— Ты чего молчишь, Мишатка, язык к нёбу присох?
Тот вздохнул и нехотя обрисовал картину:
— Это могилы красных, которые служили на хуторе под началом дядьки Миши. Сюда он заглядаеть первым делом, потом идеть до своих. А наши могилы обходит стороной.
— Вот оно как, — протянул Григорий, начиная понимать, что ожидает его в родном доме. По всему выходило, что тигулевка ему обеспечена, стоит переступить порог горницы. — А я по дурости и коней раздал, и оружие утопил, надеясь примкнуть к вам хучь в образе пришлого батрака, а не хозяина родового куреня.
Он поправил на плече вещевую сумку и надолго застыл под тревожными взглядами Мишатки, вдруг осознавшего, что отец как пришел, так может уйти в Обдонские леса на неизвестное время. Такое, как сказал он сейчас, уже было, и Мишатка помнил это в подробностях. Тогда отец принес грудку сахара, расколов ее щипцами и поделив между ним и Полюшкой, а нонче он мешок вовсе не раскрывал.
— Кем же теперь стал твой дядька Михаил? — спросил Григорий после молчания. — Не иначе хуторской атаман на советский лад?
— Был председателем хуторского ревкома, а теперь ему дали повышение и забрали в Вешки, дома стал бывать через день на третий в прихватку с выходным. Тетка Дуняша гутарила, что он навел на казаков, служивших у белых, такой опаски, что кто не из калек снова подались в отряды батьки Махно. А кто за моря, к туркам.
— А кто не схотел уходить из своего куреня, того пристреливал или отправлял под конвоем в Дончека в Вешках?
— Зараз так, двоих казаков дядька провез на подводе через весь хутор, — Мишатка мотнул головой. — Под охраной из русских солдат с винтовками, прибегших на лошадях из Вешек по его докладу.
— И никто за них не вступился?
— Казаков в хуторе вовсе на мале осталось. Все сбегли или ушли в схорон.
— Один Кошевой их так распугнул?
— Он не один, батянька, за им сила.
— Какая же сила? Все казаки перешли в красные?
— За наших казаков гольная брехня.
— Тада из кого?
— Из москалей с хохлами. Перед тем в хутор заходил отряд карателей со звездами на шеломах,
какая была у тебя на фуражке и какие висят на колах над могилками. Только цветом они были
синие.
— Ну?
— Один из Терсковых сунулся к подводе с наганом, его убили обочь дороги. Следом семью в Вешки вывезли, а оттудова ишо никто не возвертался.
— Это так, сынок.
— Тебя дядька Миша тоже сулился сдать, мне тетка Дуняша потом нашептала, она упредила, чтобы я за то не дюже кому сказывал.
— Это когда я в первый раз до вас пришел?
— Ага. Как ты умыкнулся до тетки Аксиньи, он зараз послал от себя вестового в Вешки, написал донесение, что ты истый белогвардейский офицер, душегуб революции и
веры тебе никакой. А к ночи прискакали русские в буденовках и с наганами.
Мишатка опасаясь, что отец после его откровений еще пуще нацелится на Обдонье, прибавил шагу, указывая пальцем на один из узких кладбищенских заулков:
— Вот тут, батянька, собраны наши могилки.
— Я помню, сынок. И о том, что ты мне собчил, тоже знаю…
Григорий загреб рукой по лицу, едва не сбив наземь фуражку, соснув воздуху через зубы, будто собрался нырять в донскую быстрину, завернул за сыном в заулок. И споткнулся глазами о крест над могилой брата Петра, сбитый им с тогда еще живым отцом из оструганных под плетень колов. Им помогал собрать из досок еще и гроб Яков Фомин, полчанин и темный друг Петра, бывший командир 28-го мятежного полка Донской армии. Вскорости он со всем полком перешел к красным, но так делали немногие казаки, державшие как Кошевой нос по ветру. Григорий завидовал их обостренному чутью, сам лишенный его напрочь, не подводившему их в принятии верных решений. Фомин упреждал его об опаске с посещением политбюро Дончека в Вешках, когда он вернулся в Татарский после отчисления за недоверие из Первой Конной. Тогда его назначили командиром дивизии, но глаз как с бывшего офицера царской армии не спускали, что привело к увольнению из рядов рабоче-крестьянской красной дивизии. Григорий совета Фомина не послушал, не внял и предчувствиям Дуняшки, посчитав, что это Кошевой надул ей в уши страстей. И расплатился через время бегством из хутора со скитаниями по Обдонью в банде Фомина, к которой примкнул. Рядом кособочился от всех крест над могилой Дарьи, не освещенный хуторским попом, но давшим под угрозами отца разрешение на похороны гулящей бабы на кладбище для всех. Чуток подале просело в грунт Натальино всепрощение с ангелом в рамке под стеклом в середине верхней крестовины. Видно, мать вырезала его из царской еще заздравной открытки и поместила на крест в знак утраты ей дитя по своей воле. Печальную эту картину Григорий носил под сердцем с момента начала семейной трагедии, бывши свидетелем, участником и организатором похорон. Тогда он имел вес, являясь кандидатом на пост хуторского атамана, потому место для могилок выбирал самолично. Потом с похоронами матери и с погребением дочки Полюшки распоряжалась уже Дуняшка. Супружник, как говорила она, больше тяготел к своим родственникам, порешенным в том числе Коршуновым, братом Натальи и свояком семьи. Оттого крест на могилке Василисы Ильиничны выглядел печальней остальных, хоть клонился к ним неструганными, неровно сбитыми крестовинами. Причиной была неприязнь тещи к зятю и обратно. Кособоко стоял и крест над прахом Полюшки, не успевшей переступить порога детства и не сделавшей никому плохого.
Не было на семейном кладбище ни оградки, ни лавочки, ни какого пенька с обломком доски по его верху, все сродники ушли на вечный покой по разному, но за всеми не хватало догляда, законного при царе. В первую очередь по причине гражданской войны, замутившей империю от бескрайних ее берегов до самого дна, подняв с него всю мерзость, возжелавшую заместо саманных халуп, на постройку каких была способна, царские палаты с парчовыми портками под хромовые сапоги, обязательно с руками, забеленными от нехватки труда. Да кто бы из мутил, проникших в русскую власть со стороны, такое дозволил, когда ненасытные пасти готовились утолять лишь животную свою прорву.
Григорий рассмотрел сквозь наплывшую на глаза влагу зерна очищенной пшеницы на одинаково оглаженных ледяными корками холмиках, подумал, что хоть этот старинный обычай блюдется Дуняшкой без оглядки на неловкую жизнь. Птицы смогут помянуть усопших, ежели людям стало не до них. Он склонил голову и впал в полудремное равнодушие ко всему вокруг, похожее на состояние изъезженного коня, когда тот стоит на подогнутых ногах с открытыми глазами. Мишатка опустился на корточки рядом, не мешая отцу вбирать в себя кладбищенскую печаль. Вокруг изнывал от скорби пустынный погост, напоминая о вечности, но не земной, напрасно бурливой, а неведомой, потайной под деревом крестов. Капли с плах, почерневших от весенних ветров и оплывавшей на них ледяной коросты нарушали чавканьем тишину, выбивая в искристо серебряных корках поверх могил звонкие лунки. Проторяя через них путь к корням растений, которые летом нужно будет обрывать, подавая сигнал захожим людям, что жизнь не закончилась на буграх над гробами. За ними есть кому доглядывать.Он потянулся в карман за платком и учуял, как нарастает в горле гром от стуков сердца с добавлением в него капельного звона, будто барабаны полкового оркестра на разводе по случаю приезда коронованной особы призвали медные тарелки поддержать их своим участием. Пошатнулся от вида зерен на длинном ряде холмиков, разбухших из-за влаги под верхними веками до размера огородных кабаков. Вскинул голову, шаря вокруг рукой в поисках опоры, стараясь расставить ноги, натыкаясь носками сапог на края черных бугров. Но не было ни опоры, ни былой широты под ногами, ни света божьего перед глазами, залитыми слезой, одной на все морщины. А перли фундаментами под кошевыми деревянные тумбы со звездами, возведенные на могилах красноармейцев, прискакавших сюда вместе с хохлами за кусками черноземных наделов, освобожденных через реки крови от казачьего народа, верного пса по защите империи от набегов степняков. Из мещерских с мосальскими уездов, орловских и брянских деревень, получившие эти наделы в виде ям размером с трупы, отравившие их сопревшими своими останками.
— Не прощу!., — дрогнул он рубцеватыми губами. — За что так… за собачью на них службу!?.. — Дернул кадыком. — За наш заслон от степных орд, за французов с австрияками?..
Мишатка, не решаясь подходить, подал издаля тревожный голос:
— Батянька, ты бы присел, там есть толстая ветка…
Григорий не ответил, стараясь избавиться от мыслей о народе, пронесшемся по Донскому присуду с жестокостью татаро-монгол, опустошив на живых людей курени со станицами, но размахнув под мертвых окрестованные погосты, невиданные казаками доселе. Он искал причину ненависти русских к своему народу, не давшему восстаниями подпасть под иго борисок годуновых из татар с онемеченными романовыми. И находил один ответ, русаки успели смешаться с малыми племенами и предстали теперь перед миром теми же степняками, подскуластив и свою внешность. А ежели так, чего бы стесняться за свое прошлое, нарезавшее рубцов что на земле, что в самой душе.
Так продолжалось до тех пор, пока чей-то голос не потревожил бунтарство чувств, заставив Григория напрячь руку, привычно упавшую к офицерскому поясу, с которым не было мочи расстаться.
— Здорово ночевал, казак, — раздалось за спиной. Мишатка подскочил с корточек, и разом расцвел лицом.
— Слава Богу, — оборачиваясь, хрипло ответил Григорий, отмечая про себя, что голос ему знаком.
— Я как учуял, что ты возвернулся и где будет тебя прихватить, так пришел сюда. Сон, цокнуться тебе с чумой, оказался в руку.
— Ты чумней меня, клятая твоя душа. Вот уж набить тебе седлище до болятки, чтобы не пужал посередь погоста.
Григорий смахнул с лица печаль, затем скинул с плеча сумку и сунулся навстречу Прохору Зыкову, несменному своему ординарцу, в беспорядке мотавшему при ходьбе пустым рукавом домотканого зипуна. Они сошлись на середке заулка, ударились головами до слета фуражек оземь и замерли в объятиях наперехват. Мишатка надвинул треух на лоб, стесняясь слез радости от мыслей, что батянька по всему вряд ли уйдет за Обдонье, потому как встретил темного друга, вернее которого не сыскать. А для Григория расцветал видный в прищур век белый свет, смурной моменты назад, будто открыли крышку погреба и стали видны блескучие рядки банок с соленьями и вареньями, а закрывать не спешили, стараясь вынуть оттуда припасов поболе, чтобы утолить зараз голод тела и жажду души до природной сытости. Наплывавшая на степь весна била лучами солнца в упор похлеще трехдюймовок, нацеленных стволами куда попало, лишь бы снаряд не пропал даром. Не промазывая по глазам и двух казаков с казачонком, ослепшим от прямых попаданий, гасившим искры из них скуповатой на повод влагой, соленой как невидный сок заготовленных на зиму чебаков, смоченных больше ротной слюной. В ушах задребезжал грачиный грай, не долетавший до того, засвиристела серенькая птаха на ветке одинокой ветлы, подскочившей в росте. Ледяная короста поверх могильных оглаженных бугров пошла червоточинами. Спины друзей, восемь лет исправно державших в узде дружбу меж собой распрямились от груза дней, прожитых врозь после черных смут, прошиваемых молниями чумных атак, управляемых в обход царского престола. Они оглядывали себя молодыми глазами как при выезде из Татарского в Вешки на военные сборы перед объявлением войны с немцем. Тогда меж ними черти скакали с седла на седло, возбуждаемые сатаной, летящем поперек батьки в самое ни то пекло.
— Откель объявился, Григорий Пантелевич, — отлипая от шинельного сукна полчанина заикал Прохор от возбуждения. — На ху-хуторе уж заздравные свечки по тебе надумали за-задувать.
Григорий поправил указательным пальцем густые усы, сплошь побитые седым волосом, неловко шмыгнул ладонью по глазам:
— Э, Прохор, где меня тольки не носило! Погодя расскажу, хучь отвык я вынать душу напоказ, — он огляделся вокруг. — Давай где-нить примостимся, иначе ноги могут не выдержать. Скамьи тут никто, гляжу, не решился наростить.
— Скамьев нету. Кому на твоем участке их справлять, Кошевой радый, что спровадил на тот свет чужих ему Ильиничну с твоей дочкой. Дуняшке несподобно, к тому ж ей вышел запрет от него на приходы на кладбища.
Григорий сверкнул темными зрачками:
— Об Мишке у меня скоро дело откроется, как про меня у красного следователя в Вешках.
— Ишо про него подкину, будешь тока раскрывать. А два обрезка горбыля я зараз приволоку, кто-то из русских лежал кубыть на них при обстрелах хутора, а может кто из наших отстреливался.
— Вижу сам, Мишатка гильзу с под наста выдернул, вторая на обочине на луче играла. Когда это было, чтобы казаки могилки сродичей сапогами топтали!
— Так, для безбожников коммунистов с комсомольцами кладбище самый надежный схрон от пуль, они и наших сюда заманули. У казаков тожеть не у всех кресты нонче на гайтанах висят, отбиваются помаленьку от церкви.
Григорий чертыхнулся, покосившись на пустой рукав зипуна на Прохоре, потянулся за фуражками на снегу:
— Какой казак, — разогнулся он, передавая ему одну. — С иного крест можно содрать заодно с его шкурой.
— Твоя правда, Пантелевич, не примай близко к сердцу, это я к слову приплел, — бывший денщик постучал по груди. — Я, Пантелеич, как скажи учуял твой приход, прихватил с собой бутыль первача. Прятал от бабы за божницей, она за нее ни перстом, потому как Бога пужается. Подержи пока, а я наметом за горбылями.
Он с трудом выпестовал из нутра зипуна литровую бутыль бело-мутного самогона, передав ее бывшему командиру заспешил за новые кресты и через момент вернулся, давя к животу здоровой рукой неширокие обрезки от неошкуренных досок. Мишатка, молча внимавший разговору отца с другом, пособил им приладить их промеж могилок бабаньки и сестры Полюшки, снова присел напротив на корточки. Григорий покосился на него, ничего не сказав, развязал сумку, вынул дорожный припас из хлеба, сала с луком и солеными огурцами, нашарив жестяную с царскими вензелями коробку с леденцами, протянул ее сыну. Прохор Зыков достал из кармана граненый стакан с куском лепешки и зубцами чеснока, разместил все на могилке, взяв из рук Григория бутыль, вынул зубами пробку и ловко налил по рубчики белесую жидкость:
— Пей, товарищ командир, помяни сродников, пухом им земля, покойное место.
— Одно и остается! — Григорий перекрестился, опрокинул стакан в рот, не спеша тянуться к закуске. Добавил, отвернув голову. — Дарье тожеть… шалаве утопшей, будь она не ладна.
Прохор налил себе, подождав, заметил:
— Не ругайся, там все равны… Ну, за Мелеховых, упокой Господи их души, — он не шибко зацедил терпкий напиток. Сообщил погодя. — Чего на Дону не видать, так это перемен к лучшему. Потерялись мы с тобой, за что кровя проливали, не могу уразуметь.
Григорий с сожалением качнул седым чубом, торчащим сбоку фуражки. Согласился:
— Потерялись, Прохор, дальше некуда. И не токмо мы с тобой, — он махнул рукой. — Казачество на том, боюсь, кончилось, народ не знает, куда бежать и что делать.
За крестами послышался хруст наледи, затем двое в полушубках прошли в один из кладбищенских заулков и затихли, бормоча вполголоса.
— Погодь, Пантелевич, дюже глубоко мы копнули. Давай переменим тему, — изменился Прохор в лице, понижая голос и озираясь по сторонам. — Казакам эти разборки зады уж наклевали, новое восстание они не потянут, их осталось мал на мале.
Григорий покосился на ординарца, но тот не думал отводить взгляд:
— И где нам погутарить промеж собой? — спросил он.
— В моем курене, в нем хучь и стены стали с ухами, да все своя бронь.
Григорий обернулся через плечо сначала в сторону незнакомцев, топтавшихся на месте, затем недалекого хутора. Мазнув по усам шинельным сукном глянул на Мишатку, молча сосавшему монпасье:
— Туда ты меня с им позовешь?
— С Мишаткой, больше не с кем, — не замедлил Прохор с ответом. — Не на казачий круг на соборной площади и не в призывную комиссию, потому как советская власть круг отменила, а комиссию перенесла в Вешки.
Григорий огладил руками подбородок, густо заросший серебристым волосом:
— Как же воспримут нас твои домочадцы? Я уже получал отлуп от сродников Аксиньи из хутора Горбатовского. Хозяева прямо заявили, ищи себе закуток, мол, где хошь, а нам лишний едок поперек горла. Продразверстка вымела у них закрома до мышиных углов, оставив зерна ежели на посевную.
— Верю, Пантелевич. Нынче родный брат могет дать от ворот поворот, но моя баба завсегда была к тебе со всем уважением, — Прохор сбил фуражку набок. — Да и нету ее, в Базки по делам подалась, а потом заедет в Кундрюченский к моему брату, он застрял там в примаках. Третий год пошел, как не видались.
— Вы и служили по разным эскадронам.
— Призывались поначалу вместях, все пошло с его женитьбы.
— Я с Петром хучь не ладил, но до отмашки дело не доходило, — Григорий встал с обрезков, покосился на Мишатку. – Сынок, оставляй ландрин на потом…
Степь оживала, обложенная жаром прямых лучей солнца, от которых короста наста, придавившая рыхлый снег, раскидывала во все стороны блескучие искры, грея отсыревшие за зиму шкуры мелким существам, снующим возле краев мышиных норок и оплывших сурчин, прогрызенных в снегах с мерзлым грунтом, образуя над собой голубовато дымчатый нимб. Недели через две-три, когда подсохнет раздавленная снегом трава, по степи пронесется бешеным наметом пал с жадным гудением бордовых лоскутов рваного пламени, сничтожающих стебли татарника с аржанцом и черноталом, оставляющих позади себя черные размахи, густо засеянные грязно серым пеплом, неспокойным под порывами ветра. Эта нужность в пале приносила казакам пользу, удобряя пашню наравне с навозом, способствуя повышению урожая. Под настом копилась вода, наливаясь силой перед нашествием на степные просторы, слякотное движение ее, искавшей пути выхода из-под зимней шубы, не отличалось от бульканья талой воды под пристанью на берегу Дона, отодвигавшего кромку ледяного припоя от берегов на середину, где стремнина готовилась раздробить ее вместе с застарелым льдом на большие и малые куски и с клекотом понести к древнему Азову, крепости-порту на Азовском море, куда устремлялось течение полноводной реки. В светлом обновленном небе трубно кагакали клинья гусей, снявшихся с неведомых озер, меж ними спешили косяки уток с гоготными казарками. Торжественно махали крыльями узко длинные лебеди, выдерживаясь идеальным углом. Из-под сапог мог вырасти столбом стрепет и закрутить винтом ввысь, где ястреб головой вниз следил за побежками существ, готовый со свистом скошенных крыльев подхватить когтями, порвать их клювом на части на вершине древнего кургана и заглотить со шкурой, не оставив следа. Выше, под зенитом купался в свете орел, впиваясь в табунные земли глазами без пощады в них. В сыроватом воздухе ощущался запах горькой полыни вперемешку с ароматом степных фиалок, сохранившим под настом духовитость с травным привкусом иным, разбавленным духом вешних ручьев, упорно пробивавших себе путь к Дону.
Прохор отворил калитку, закрытую на брезентовое кольцо внакидку на верха стояков под плетень и прошел по базу к высокому крыльцу с избитыми ступенями и такими же перилами. Курень требовал мужского внимания, как и двор перед ним с деревянными постройками, крытыми соломой. На скотиньем базу мыкала в хлеву корова, в снегу, загаженном пометом, копошились куры с петухом, оставленные красными хозяину на разговенье, из стойла в конюшне тянула морду пегая нестроевая лошадь. Во всем ощущался недогляд за хозяйством, приходившим в упадок. Прохор потащил на себя ручку двери и оглянулся на Григория:
— В Вешках казаки стали запирать курени на замки, а с ними летники с погребами, — сообщил он. — На калитках появились немецкие шпингалеты. — Он вошел в темные сенцы и продолжил. — Воруют, особливо пришлые, круг отменили, а полиции у нас отроду не было. Местных казаков стали заманивать служить в милицию, теперь она, мол, станет наводить порядок.
Григорий только дернул щекой. Глянув на сына, переставшего сосать леденцы, все-же произнес:
— Мишатку домой надо бы отправить.
В глазах того плеснулась тревога, нитка черных бровей изогнулась мелеховской
крутоярью. Прохор махнул рукой:
— Тогда надо отбирать у него коробку с ландрином, Кошевой, ежели дома, сразу
уразумеет, кто гостинец дал. — Пускай идет с нами, с котом повозится, тот в линьку ударился.
— А хватятся!
Мишатка стриганул на отца черными зрачками, произнес с болезненной обидой:
— Кому я стал нужон, окромя тетки Дуняшки. А дядька Кошевой по седмицам в Вешках, он там новую должность получил, и еще другую бабу себе завел.
— Кто тебе за то обсказал?
Григорий подобрался, униженный за сестру, разгладил складки на лбу.
— Тетка говорила, оттого его домой не тянет.
Прохор сожалеючи ухмыльнулся и подтвердил:
— Об том весь хутор знает. Как Дуняшка скинулась, так он и пошел по жалмеркам с подросшими бесхозными шлюхами. Их щас расплодилось помидорами в урожайный год…
В горнице с образами в переднем углу царил вековой казачий уклад, поддерживаемый женскими руками, на краю загнетки беленой печи томились чугунки с варевом, под ней стояли ухват с чапельником. С лежанки спрыгнул на промытый пол подбористый кот с хвостом трубой, коротко мяукнув, прижал уши и подался было назад. Хвост стал извиваться змеей.
— Свои, чумной, — бросил ему Прохор, снимая у порога зипун с сапогами и проходя на кухню со столом на середине. — Шо ты змея распушил, Мишатку не признал! Миша поиграй с ним, он видать переспал.
Но кот продолжал шипеть, потом начал бить хвостом по полу. Он стал успокаиваться тогда, когда успевший растелешиться Мишатка обхватил его за шею.
— Это дух от меня лесной преть, вот он и серчает, — пояснил Григорий, скидывая с плеч шинель. — А там каких собак тольки не водится.
— А я смотрю, што он тебя шипом встречает. как красноармейцев, — ухмыльнулся денщик, выставляя на стол уже початую бутыль самогона. — Проходите, щас мы обсытимся чем Бог послал. Я как раз хохлушке голову срубил в расчете на встречу с тобой.
— Ты не дюже распоряжайся, — упредил друга Григорий, припомнив злой гутор жены родственника Аксиньи. Бросил взгляд на куриную тушку, всю в мелких перьях. — Ну и нюх у тебя…
— И так сойдеть, — оправдался Прохор, заметив его взгляд.
— Твоя баба когда прибечь обещалась?
— Не ране через два дня, — Прохор снял жестяную внутри загнетки заслонку и сунул растопку в широкий зев печи. — Успеем, командир, и щец похлебать, и косточки
обглодать.
— Нам таперь спешить некуда, можно завесть гутор и до другого утра…
День незаметно перевалил на вторую свою половину, перекосив тени за окном и на стенах кухни в обратную сторону. Григорий сыто дернул кадыком, затем скрутил папироску из газетного клочка с махрой из кисета, раскрытого перед ним Прохором, вдохнув в себя клубок пахучего дыма, бросил локти на стол:
— Вот ты выпытываешь у меня, за что мы кровя проливали да жизнями платили за то, что никому до се не известно, — продолжил он разговор, не оконченный на кладбище.
— А как еще изъясниться, когда топчемся на местях, — отозвался тот из синеватого облака.- Кругом все хужее и хужее, скоро и мы, казаки, по миру пойдем на подобие тех каликов перехожих.
— Про то никто не понимает, но все гутарють что это сатана объявил конец света, который наступает, когда сын пойдет на отца, а брат на брата. Нынче зараз то самое время
— Сам-то веришь, Пантелевич?
— Никогда Прохор, хучь сдери с меня погоны, которых нет, да огрей налыгачом. Тут видна рука исподволь. Помнишь агитатора, который подбивал нас поднять восстание супротив царской власти?
— Штокмана? Помню, знаю и о том, кто в него стрелил, я тогда рядом стоял. Это был Бесхлебнов, сын Филип Агевича.
— Казаки об нем знают. Вот штокманы повыползали из змеиных гнезд под началом троцких, дзержинских и прочих, кто нынче у власти в царском Кремле. Из-за них и я в бегах, когда получил полный отлуп из Первой конной, а до того был нужный, потому как надо было устанавливать революционную власть
— Бесовское дело не хитрое, когда нужон — милости просим, — хмыкнул Прохор. — А как пошли дела на лад, те же бесы взялись за чистку рядов.
— Тогда я задумался что к чему и вышло, ежели новые правители начали с брехни, они и будут брехать до морковкиных загвин. А вычистят сундуки с казной, поминай как звали.
— В точку, Пантелевич. Так в России было с поляками с их тушинским вором, ежели б не Минин с Пожарским, не миновать кацапам второго ига. От дурной народ, не приведи Господь.
Григорий пожал плечами:
— Что на него забижаться, он подневольный и почитай весь из крестьян, а у тех примером во все века был скот. Скоту что надо, пожрал, поспал в загородках со стайками, расплодился раз в год и в нужное время. На том конец заботам до самого лета. Тогда тольки есть расхождение на одним целину копытить, другим поднимать.
— Истину гутаришь, как по писанному в святом писании: плодитесь и размножайтесь и
боле вам ничего не дано.
— Потому казаки сгрудились на этих землях, захватив их от степняцких народов по
примеру тех же хазаров, чтобы самим стать хозяйвами. Взять кацапские семьи, либо хохляцкие, у них не в пример нашим малодетным счет годов можно вести по головам детишков. Кажин год по одному, не упоминая за боговых, прибранных через болезни с недосмотром.
— Кацапы привыкшие, крепостное право терпели с времен Бориски Годунова, татарина на троне, — согласился Прохор заталкивая в рот кусок лепешки с половиной луковой головки. — То косоглазое иго, то крепостное право, нонче им напяливают ярмом на шею соцализм на пару с комунизмом. Примут, за обещания сытой жизни, и гутору об том нет. Невдомек им, что их за то держат на голодном пайке, чтобы было на ком кататься да состояния себе наживать.
Григорий наклонился вперед и стал жестко пояснять:
— Прохор, я тебе уж сколько пытался внушить, ишо в начале революции, когда к нам наладились агитаторы от большевиков, что это тот же иноземный наплыв, про коих пропаганды в казачьих эскадронах пели, а нынче среди красных и продотрядников с заградниками. Как докажешь кацапам и тем же неученым казакам, что они брешут, чтобы отобрать власть у законных правителев и присвоить себе с уралами, сибирями, дальними востоками. Со всей Азией с Европой, собранных нашими надрывами. Это опосля приходили всякие стрельцы, а поперва оборону держали мы что в Азове, что в Сибири, что на востоке ажник до Хабарова с японским тем Сахалином. До северных тех закутьев с чукчами и американцами через пролив, открытый Семеном Дежневым…
— Про то казачонку ведомо.
Над столом табачный дым завис коромыслом, а обмен мнениями между двумя полчанами стал только разгораться. Мишатка, пригревший кота и не проронивший за это время ни слова, попросился прогулять его по базу. Удупредив сына, чтобы не показывался на глаза Дуняшке с Кошевым, ежели он дома, Григорий обратился к Прохору, пытаясь собрать мысли в клубок. Если раньше он сам объяснял ему как мог происходившие в империи перемены, то теперь увидел, что тот успел набраться знаний про запас. Главное, о чем он втолковывал, было ново и требовало подхода с иных сторон.
— Откуда ты за историю прознал? — допытывался он.
— За какую? — переспросил Прохор.
— За татарина Годунова и за поляков с Мининым. Мы с тобой ходили в одну церковно приходскую школу, у одних учителей и попов уму-разуму набирались. Я прихватил ишо обучения на офицерских подготовках, когда получал звания, а ты никаких бурсов не кончал.
— А вот тут ты, Григорий Пантелевич, припозднился. Пока с красных да с белых шкуры обдирал, я не уставал нянчить боль в руке, срубленной на фронтах белополячьим псякревом.
— И к чему она тебя привела?
— К нашему попу Виссариону, какого Кошевой с красноармейцами не раз ставили к
стенке. Он и открыл глаза на то, что сейчас происходит.
— Чудно, поп и политика.., — Григорий покривился щекой. — Помню, гундосый такой был. Хоть живой остался?
— Гутарют, пущенный в Вешенской в расход. Он ишо прояснял, что большевики взяли пятиконечную звезду с американской синагоги, построенной на ихнем Манхетене в Нюёрке, и даже точный адрес назвал.
— О как! И кто ему про то собчил?
— Из наших казаков, успевших там побывать через немецкий плен,- денщик прихватил бутыль и накренил над стаканами.