Печать сиреневая, смерть чёрная

Топор в руках Таси казался неестественно тяжелым этим морозным ноябрьским утром 1941 года.
— Мне сейчас все равно куда идти, — произнесла она спокойно, перехватывая рукоять поудобнее. — Что в тюрьму, что на улицу. Так и так пропадать. Подходите кто смелый, зарублю…
Трое представителей жилищной комиссии военного института, прибывшие выселять ее из квартиры, застыли у порога, недоверчиво глядя на хрупкую женщину с отчаянным взглядом.

За день до этого Тася Поликарпова, тридцати лет от роду, стояла у окна, глядя в замерзающий двор, засаженный молодыми тонкими тополями и прижимала к груди новорожденного сына. В отражении стекла она увидела себя — осунувшееся лицо с заострившимися скулами, темные круги под глазами и непокорная прядь мягких волос, выбившаяся из наспех заколотого пучка.

Война шла пятый месяц, фашисты подошли к Москве, ее родной Воронеж еще в июле попал в оккупацию. Линия фронта разрезала город пополам. Связь с матерью и сестрой прервалась. Новосибирск принимал эшелоны эвакуированных с запада и раненых бойцов со всех фронтов.

Военный госпиталь, где несколько недель назад скончался муж Леонид, был переполнен ранеными. Умерших хоронили в больших братских могилах, в какой-то из них закопали и Леонида. Тася выхаживала младшего сына — Костю, родившегося всего шесть недель назад и не успела даже проведать мужа в госпитале.

Пятилетний Володя дернул мать за подол темного платья.
— Мам, а когда папа вернется? — его голос звенел в пустой квартире, где еще недавно звучали разговоры преподавателей и гостей Леонида.
Тася опустилась на стул, не зная, как объяснить сыну то, что сама принять еще не могла. Осторожно обняв мальчика одной рукой, другой прижимая к себе младенца, она подбирала слова, когда в дверь квартиры резко постучали.
На пороге стояли трое: представительный мужчина в кожаном пальто, женщина с блокнотом и военный с папкой документов. Жилищная комиссия института.
— Гражданка Поликарпова, — официальным тоном начал военный, — в связи с военным положением и массовой эвакуацией граждан из Ленинграда, вам надлежит освободить служебную квартиру в течение 24 часов.
Тася вздрогнула, инстинктивно прижав детей крепче.
— Но куда же мне… нам идти? — ее голос дрогнул.
— Это вопрос не в нашей компетенции, — отрезала женщина с блокнотом. — Институт должен разместить прибывших сотрудников Ленинградского института с семьями. Завтра в это же время мы придем проверить исполнение.

Антонина родилась в Воронеже в 1911 году в семье рабочего — железнодорожника. Отец рано умер, жили они бедно, сдавали комнаты в доме внаем. Невысокая шатенка, с тонкими чертами лица, она двигалась так плавно, что казалось — девушка не идет, а словно скользит над землей. Только близкие знали, что за этой кажущейся хрупкостью скрывается несгибаемая воля.
После революции, когда многие сверстники бросали учебу, Тася поступила в железнодорожный техникум. Во время учебы сокурсники прозвали ее «Тоня Тихоня», не подозревая, какой характер скрывается за ее сдержанностью.
Там, в техникуме, она и познакомилась с Леней — невысоким худощавым юношей в круглых очках с серьезным взглядом. Беженец из оккупированного Эстонией Печорского края, он привлек внимание Таси своей целеустремленностью. После окончания техникума Леонид уехал в Ленинград продолжать обучение, она ждала его, работая на воронежской железнодорожной станции.
Их брак был союзом противоположностей: он — амбициозный, рвущийся вперед; она — надежный тыл, создающий уют даже в самых непростых условиях. Леонид быстро делал советскую карьеру. Аспирантура, кандидатская степень, руководящая должность на строительстве Турксиба.
Тася с гордостью приняла роль жены кандидата наук, перспективного инженера, адаптируясь к каждому новому назначению мужа: сначала Джамбул, потом Новосибирск.
В сибирском городе, где Леонид в двадцать девять лет возглавил институт военных инженеров транспорта, Тася впервые почувствовала себя по-настоящему счастливой. Просторная квартира в профессорском доме, служебный автомобиль ЗИС, уважение коллег мужа, возможность не работать.
Полагалась даже домработница — невиданная для нее роскошь! Незаметно для себя она приняла осанку и манеры жен высокопоставленных сотрудников, научилась принимать гостей, вести светские беседы.
И вот теперь всё рухнуло. Внезапное тяжелейшее воспаление легких унесло в могилу ее мужа всего за три недели.
Ночь после визита комиссии Тася провела без сна. Новорожденный Костя то и дело просыпался, требуя молока. Володя во сне звал отца. За окном кружила метель, заметая дорожки между корпусами институтского учебного городка.
К утру Тася приняла решение.
С восходом солнца она отправила соседку присмотреть за детьми и пошла в институт. В приемной нового и.о. начальника она просидела три часа. Когда ей наконец удалось попасть в кабинет, разговор оказался коротким.
— Понимаете, Антонина Федоровна, — сухо произнес седеющий полковник железнодорожного транспорта, не глядя ей в глаза, — служебное жилье полагается действующим сотрудникам. У нас катастрофическая нехватка помещений для эвакуированных специалистов. Война…
— У меня двое детей, — прервала его Тася, сжимая пальцы так, что костяшки побелели. — Младшему нет и двух месяцев. Леонид Федорович отдал институту три года жизни. Неужели его семья не заслуживает хотя бы комнаты?
— Таковы правила, — развел руками полковник. — Обратитесь в городской жилищный отдел.
В жилищном отделе ее ждал еще один отказ. В комендатуре общежития также развели руками.
Вернувшись домой, Тася механически начала собирать вещи. Странное оцепенение охватило ее, когда она смотрела на стопки детского белья, фотографии мужа, книги, которые они вместе читали вечерами.
«Куда я пойду с детьми? В Воронеж? Там немцы. У кого сейчас в Новосибирске найдется место для троих?» — мысли путались, не находя выхода.
И тут раздался стук в дверь. Жилищная комиссия вернулась, чтобы убедиться в исполнении приказа.
Тася на мгновение застыла, затем решительно прошла на кухню и вернулась с топором для колки дров — центрального отопления в профессорском доме не было, кухни топили дровами.
— Что ж, подходите, — сказала она помертвевшим голосом, крепко сжимая топорище.
Военный опешил. Женщина с блокнотом попятилась от двери.
— Вы что себе позволяете! — возмутился мужчина в кожаном пальто.
— А вы? — Тася сделала шаг вперед. В ее голосе была холодная решимость. — На улице минус тридцать. Если вы сейчас выставите нас за дверь — это все равно что убийство. А убийцей своих детей я быть не хочу… — она твердо посмотрела ему в глаза. — Мне уже нечего терять.
В напряженной тишине было слышно только тиканье часов на стене. Комиссия переглянулась.
— Хорошо, — наконец процедил военный. — Мы еще раз рассмотрим ваш вопрос. Но вы за свое самоуправство еще ответите.
Еще одна ночь прошла без сна. Спасибо соседка — сердобольная толстая еврейка Фира Зальцман — жена профессора Соловьева накормила старшего сына — Володю вчерашним супом.
Вердикт принес домоуправ на желтом клочке бумаги с сиреневой печатью:
“Семье Поликарповых. Выделить комнату шесть квадратных метров. Остальные комнаты освободить в течение суток”.
Вечером Тася перенесла детскую кроватку в крошечную комнатушку, ту самую — для домработницы. Шесть квадратных метров — три на два метра едва вмещали необходимое, но это была крыша над головой. В остальные комнаты заселили три семьи эвакуированных из Ленинграда. Всего в квартире поселилось восемнадцать человек.
Так началась ее новая жизнь — вдовы с двумя детьми в коммунальной квартире, где еще недавно она была полноправной хозяйкой. Из прежней жизни остались только фотография мужа, его парадная шинель и карманные часы, которые она прятала в чемодане под кроватью. Остальные вещи пришлось продать, чтобы выжить.
Карточки, выдаваемые на детей, обеспечивали минимум продуктов. Одежду для младшего перешивала из старых вещей. Хорошо, устроилась в женсовет при институте — работа позволяла находиться недалеко от дома и получать дополнительный паек.
Первое время соседи сторонились «сумасшедшей с топором», как ее называли за спиной. Но постепенно, Ленинградцы, знавшие цену выживанию, видя ее самоотверженность в заботе о детях, стали относиться к ней с уважением.
Тася, привыкшая к довоенному благополучию, училась экономить каждую крошку, выменивать вещи на продукты, чинить одежду. На краю двора жителям дома разрешили разбить маленькие огородики. Ее руки, всегда ухоженные, покрылись мозолями. Но главное — она находила в себе силы улыбаться детям, рассказывать сказки, поддерживать в них веру в будущее.
Через год, когда казалось, что сил больше не осталось, из далекого Воронежа приехала ее мать с сестрой и племянниками. Им выделили еще одну комнату в той же квартире. Теперь они могли держаться вместе, поддерживая друг друга.
Шли годы. Война закончилась, но легче не становилось. Тася так и не узнала, где похоронен муж — в братской могиле госпиталя его имя затерялось среди других. Она не смогла даже положить цветы к месту его последнего пристанища.
Но ее дети росли. Володя окончил школу, ушел в армию, остался работать в Казахстане. Костя, родившийся в роковом 1941-м, унаследовал отцовский талант к точным наукам. С золотой медалью окончив школу, поступил в тот самый институт, который когда-то возглавлял его отец, ставший к тому времени гражданским.
И каждый день Тася шла в институт, вспоминая, как когда-то впервые приехала сюда молодой женой начальника. Как дрожали колени, когда она стояла перед жилищной комиссией с топором. Как выживала в войну день за днем, час за часом.
Костя женился, стал преподавателем, а затем заведующим кафедрой в том самом институте, А в январский день 1968, когда квартира, за которую она когда-то боролась с топором в руках, полностью вернулась в распоряжение семьи. Антонина долго стояла у окна, глядя на заснеженный двор. Круг замкнулся. Она победила.
В коридоре послышались шаги, и в комнату вошел Костя с маленьким свертком на руках.
— Мама, — сказал он тихо, — познакомься со своим внуком.
Баба Тася бережно приняла младенца, всматриваясь в крошечное лицо. В чертах новорожденного ей почудилось что-то знакомое — может быть, линия подбородка или разлет бровей, напоминающие о человеке, которого она потеряла много лет назад.
— Как вы решили его назвать? — спросила она, чувствуя, как к горлу подступает комок.
— Леонид, — ответил сын. — В честь деда.
И тогда впервые за много лет Антонина Федоровна Поликарпова, женщина с железным характером, заплакала — не от горя, а от счастья, от понимания, что жизнь продолжается. Что ее борьба, ее стойкость, ее решимость не пропали даром. Корни, которые она сумела сохранить в промерзшей сибирской земле, дали новые побеги.