Клятва Селлазаре. Часть Вторая (Главы 5-9) (Глава 2)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Уже на протяжении многих лет рыбацкое поселение Монтенья, расположенное к югу от Неаполя, славится тем, что именно его жителями обеспечивается большая часть поступающего на торговые рынки города промысла. Имея весьма выгодное стратегическое положение (посёлок обладал выходом к морю и находился на пересечении наиболее значимых морских торговых путей), Монтенья стал местом, куда стекалось множество рыбных торговцев со всего Средиземноморского побережья Италии; они проводили собственные ярмарки и открывали прилавки, привлекавшие жителей соседних деревень своей изысканной продукцией. К тому же, именование Монтеньи посёлком в последнее время являлось весьма условным: активный приток сюда иностранных торговцев и товаров привёл к неминуемому расширению поселения, потому нынешний облик Монтеньи не имеет ничего общего, скажем, с пятью или шестью годами ранее. И всё же дальнейший рост его замедлился, поскольку городские торговцы из Неаполя, во избежание конкуренции с новым формирующимся центром рыбной торговли, приняли инициативу, поддержанную местными городскими властями, по замедлению темпов роста Монтенья. Таким образом, посёлок этот, потеряв некоторую независимость, стал по-прежнему существовать в тесной связи с Неаполем, куда и поставлялясь вся выловленная на побережии рыба. Теперь Монтенья слывёт тихим, ничем не примечательным рыбацким краем, где всё завязано исключительно на торговых отношениях с центром.
Конечно, далеко не все местные были согласны с подобными изменениями, ибо это несомненно испортило репутацию любимого ими городка. Среди них, среди этих «негласных бунтарей Монтеньи», был и старина Стефано, человек в преклонных летах, жизнь которого неразрывными цепями прикована к морю. Уже двадцать с лишним лет он никак не мог отпустить своё горе: воспоминания о его родном сыне, погибшем при совершенно незначительном обстоятельстве (он играл в лодке, когда внезапно она, отнесённая волнами, наткнулась на камень, из-за чего суденышко потерпело серьёзное, непоправимое кораблекрушение, а сам мальчик, будучи не в состоянии плавать, ушёл под воду) неотступно его преследовали и отягощали душу. Много раз Стефано винил себя в том, что хоть он и проходил службу в море и, значит, имел соотвествующий опыт, а тем не менее никак не смог уберечь своего сына и отвести его от гибели. Однако всё произошло столь стремительно, что он не успел опомниться и принять решительных мер для спасения; на момент смерти мальчику было около тринадцати лет.
Все эти сведения (и о городке Монтенья, и о личной жизни Стефано), я узнал спустя неделю своего пребывания здесь, в пригородном посёлке Неаполя. И, как вы уже успели, вероятно, догадаться, судьба свела меня именно со старым Стефано. Моё причаливание к берегу оказалось весьма успешным, но несмотря на это, я был совершенно истощён и чувствовал себя нездорово, ибо вся одежда моя намокла под проливным дождём ещё во время моего плавания. Стефано, встретившись со мной в совершенно неожиданное для себя время, охотно принял меня в своё жилище, хорошенько откормил свежими хлебами, жареной треской и прочими деревенскими яствами, а затем помог мне переменить свою одежду. Примечательно, что когда Стефано увидел мою лодку, с помощью которой я и достиг его дома, он стал сильно напуганным. Однажды, когда я было встал со стола и хотел отблагодарить его за оказанную им милость, он вдруг жалостливо посмотрел на меня и, подняв руки кверху, промолвил:
— Ты ли, мой сын, воскрес из мёртвых?
Поначалу я стоял и в изумлении глядел на бедного старика: я задался вопросом, не обессилел ли он от потери разума. Набравшись всё же сил, я вышел из состояния замешательства и заверил его в том, что я не являюсь его сыном, и зовут меня Антонио Селлазаре, и прибыл я из Сицилии в поисках сносной жизни (о своём побеге от родителей я ни в коей мере не желал поведать). Выслушав меня, Стефано вздохнул, словно только опомнился от какого-то наваждения, и сказал:
— В таком случае, Всевышний меня простит. Я уж думал…
Тут мне стало искренне любопытно узнать от него, о чём же он думал в то время, когда принял меня за своего сына. Стефано, немного погодя, усадил меня за стол и рассказал свою печальную историю.
«А ведь я мог совершенно также разделить участь с ним» — раздумывал я, припоминая своё нелёгкое путешествие для юнца.
Впрочем, в последующие дни мы с ним сильно сдружились. Он стал обращаться ко мне весьма ласково и мягко, а я старался отвечать ему тем же, но сохраняя при этом некоторую сдержанность в общении. Стефано вскоре признался мне, что я очень походил на его мальчика, поэтому он и решил, что я был послан Господом для успокоения его души и облегчения его земных страданий.
Так началась моя новая жизнь, основанная на рутинной работе – ловле рыбы. Конечно, вскоре мне это наскучило, ибо я стремился к нечто большему; к тому, что могло принести бы мне пользу. Потому я попросился к Стефано стать его помощником по торговой части. Иными словами, я решил, что смогу освободить старика от обязанности перевозить товар в Неаполь, чем он занимался всё это время регулярно, и взять данное обязательство в свои руки. Разумеется, он дал на то согласие. Теперь, каждый раз после нового улова, мне предстояло преодолевать немалый путь на телеге до городской рыночной площади, где, как уже было сказано, собирались продавцы со всего побережья.
Я помню то волнительное и завораживающее ощущение, когда я впервые своими глазами увидел Неаполь во всей его красе, во всей его повседневной жизни: мощённые каменные дороги, по которым то и дело проезжают экипажи и дилижансы; высокие арочные дома в изящном стиле ренессанс и барокко, бьющие где-то вдалеке фонтаны, выдающиеся мраморные колонны и статуи. Для меня, мальчика, прожившего всё своё детство наедине с дикой природой острова Сицилия, где помимо старых плантации и морского порта ничего не существовало, в среде, где все эти городские архитектурные изящества были чужды, увиденное выглядело чем-то недостижимым, трудно доступным для моего восприятия картины мира. В какой-то мере меня щемило то чувство, будто всё это великолепие создано не для меня, а лишь представлено для того, чтобы подразнить моё стремление к перспективе и разубедить в своих благих намерениях. Поначалу мне было даже как-то жаль свой родной отдалённый край, и местный ритм жизни меня пугал, вызывая недопонимание. К чему вся эта спешка, словно время здесь всегда на исходе, и всем необходимо успеть сделать все дела к сроку? И весь этот шум, гам, смех торговцев, шумные разговоры в разнородной толпе, всюду расклееные яркие афиши и объявления: «Продаётся…», «Представляется спектакль…», «Объявлены новые выборы в…» и тому подобное?
Я терялся в этом быстро меняющемся мире, где нет даже возможности остановиться, передохнуть, осмыслить происходящее вокруг. Но несмотря на это, я привык к своей работе, которая стала приносить мне небольшие деньги – пятнадцать лир за каждую продажу свежего улова. Конечно, будь я более настойчив тогда, я бы непременно покончил бы с этой обыденностью и принялся бы за новые изыскания, однако мысль о том, что я провинциально малообразован и непросвещён, мешала мне совершить это раньше, чем мне того бы хотелось изначально. Так что жалкость моего труда, по сути ничем не отличавшегося от труда подневольного, была вполне заслуженна и ожидаема для меня. Но тяга к возвышенному, великому, прекрасному духовно лишь сильнее мной одолевала оттого, и я предчувствовал, что в моей установившейся скромной жизни на краю Монтенья должны произойти хоть какие-нибудь перемены.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ранее июльское утро 1867 года. В городской среде неохотно пробуждающегося после долгого ночного сна Неаполя особо выделяется красивое величественное здание с тремя этажами, с украшенной античными сценами крышей, именуемое Университетом Фридриха Второго. Уже семь столетий это заведение служит главным символом просвещения не только города, в центре которого он располагается, но и всей страны. И об этом невольно говорит сама аура, окружающая его: большие просторные залы с местами для отдыха и проведения самых разных дискуссий, касающихся насущных и актуальных проблем общественной жизни, такие же большие лекционные залы, обставленные деревянными столами и кафедрой. А соединяют их широкие коридоры с хрустальными люстрами, окружённые бюстами мыслителей древности и творцов подлинного искусства. С улицы так и веет нежным благоуханием сиреней, а если пройти через университетский сад, то встретишь прелестный мраморный павильон. Вот то самое место, где можно предастся возвышенным чувствам, благим мыслям и отстраниться от той серой городской среды, что присутствовала за пределами этого пропитанного глубокой стариной уголка. И, конечно, огромная по своим размерам библиотека на верхнем этаже университета является особой её гордостью, ибо в ней представлено бесчисленное множество ценных собраний, дошедших до сих дней из глубины веков, от «Божественной комедии» Данте Алигьери до научных трудов маэстро Да Винчи.
Несомненно, перечисленные достоинства одного из значительнейших образовательных учреждений страны не могли не привлекать сюда тысячи студентов, жаждущих приобретения новых знаний в самых разных областях науки.
И вот, обычное летнее университетское утро 1867 года проходило всё так же размеренно и ничем не отличалось от предыдущих дней; за тем исключением, что в среде находившихся на факультете геологии вольнослушателей был и я. Сюда впервые я попал совершенно случайно, когда неделю тому назад решился после своей работы на рыночной площади как бы прогуляться по городу и осмотреть его достопримечательности, хотя истинным моим побуждением было ознакомиться с благопристойными заведениями, в которых можно всецело посвятить себя науке. С профессором геологии Франческо Леоне, который в тот день вёл лекцию в зале, судьба свела меня совершенно случайно, когда я по своему обыкновению занимался тем, что распродавал на площади привезённый из Монтеньи свежий улов.
Как-то ближе к вечеру, когда шумная толпа стала постепенно расходиться, вдалеке я завидел идущую с корзиной в руке женщину; её нельзя было назвать молодой, ибо на лице её хорошо были заметны морщины, но в то же время была она и не в преклонных летах, поскольку шагала энергично и обладала достаточной физической силой. Голову её прикрывала небольшая соломенная шляпка, очевидно, оберегающая от жаркого летнего солнца, а судя по её весьма скромной, простой одежде, была она служанкой.
Она, подойдя к моему прилавку, стала с живым любопытством разглядывать его.
— Чем могу быть полезен? – спросил я, пройдясь рукой по своему усталому и вспотевшему лицу.
— Мне нужны три либбры свежей трески, — отозвалась спустя некоторое время женщина, — если у вас есть.
Я хотел было поспешить выполнить заказ, но когда я припомнил, что до того продал последнюю корзину с треской, с досадой развёл руками.
— Увы. Вся распродана. Могу лишь предложить вам форель, также свежего улова. Желаете ли?
Но служанка в ответ лишь опустила взгляд.
— Нет, благодарю, сеньор. Но моему господину нужна была именно треска. Другую рыбу он есть не предпочитает.
Она вяло повернулась было обратно; мне с первого взгляда стало её жаль. Упоминание ей какого-то господина навлекло меня на мысль, что служит она у весьма знатного и, быть может, образованного человека, у которого вкусы и предпочтения в еде весьма изысканны. И чтобы как-то отвлечь себя от печальных мыслей, я решил задаться об нём несколькими вопросами.
И к моему совершенному удивлению, эта скромная с виду женщина, приободрившись моим интересом к её знатному сеньору, принялась подолгу о нём говорить, не скупясь на похвалы. Многое успела она рассказать о нём: что он прирождённый вегетарианец и вместо мясных блюд всегда потребляет рыбные, и что он очень вежливый, интеллигентный человек, и что он, сеньор Леоне, по образованию геолог, и в настоящее время является профессором известнейшего и очень уважаемого университета в городе.
— Ах, вот как. Ах, вот оно что. Понятно, — приговаривал я, внимательно слушая её, иногда правда пропуская мимо ушей ненадобные для моего ума подробности касательно его личной жизни.
Когда же наш увлекательный разговор о нём подошёл к концу, служанка, прежде чем возвратиться с пустой корзинкой обратно, осведомилась:
— Вы часто здесь бываете?
— Раз в две недели, — отвечал я, — Очень жаль, но сегодня никак не получится. Возможно, в следующий раз. Приходите.
Покачав с досадой головой, она развернулась и удалилась по направлению к мостовой.
Я же продолжал осмысливать всё сказанное ею.
«Если этот человек столь глубоко просвещён, то мне нужно с ним непременно познакомиться. Но только как? Пожелает ли он иметь дело с простым торговцем, живущим на окраине провинциального городка Монтенья?»
Я неохотно поспешил закрыть прилавок и приготовиться к отправке.
Вернувшись в Монтенья, я продолжал размышлять над тем, как я могу встретиться с этим профессором, поговорить о своём желании получить знания. Ведь в моём положении это практически невыполнимо, потому что во-первых, у меня нет значительных средств, а во-вторых, большое различие между нашими мировоззрениями будет являться неоспоримым препятствием к тому.
Но я решил, что даже эти обстоятельства не вынудят меня отвернуться от своей цели и уйти в себя. Потому на другой же день я как-то обратился к Стефано и сказал, что желаю посетить Неаполь, хотя в тот день продажа рыбы вовсе не планировалась. Старик нехотя отпустил меня, попросив не задерживаться там на длительное время.
Итак, оказавшись вновь на центральной площади, я решил было проехать далее, по мостовой, по которой днём ранее и шла женщина с корзиной. Конечно, моя попытка разыскать дом профессора геологии оказалась безуспешной. Однако я не сдался и принялся останавливать встречного и расспрашивать об университете Фридриха Второго. Мне стали говорить, что необходимо свернуть за городскую ратушу, проехать по центральной улице ниже и свернуть налево.
Я сделал всё абсолютно так же, и к своей радости оказался на улице, на которой располагался этот университет. Непередаваемые ощущения меня охватили, когда я увидел это великое архитектурное сооружение. Вот тогда мне и посчталививлось встретить одного невысокого молодого человека, элегантно одетого; он стоял возле входа в университет и с кем-то беседовал. Вначале, конечно, я решил, что это обыкновенные прохожие, случайно встретившиеся возле здания университета. Я дождался, когда они наконец, пожав друг-другу руки, расстались, и этот самый молодой человек остался один, и затем направился к нему, желая расспросить его о профессоре Франческо Леоне.
— Если вы про профессора геологии, — заявил он, с любопытством оглядев меня, — то в таком случае, вы имеете честь говорить со мной.
Услышав подобное, я был несколько поражён. Нет, не тому, что я так вот внезапно оказался возле самого сеньора Леоне. Мне почему-то он представлялся пожилым учёным, спокойным, рассудительным, немного сдержанным в своих эмоциях и чувствах. Но никак не представившимся мне в тот день: с веселой улыбкой, с бодрым выражением лица, свободным в общении даже с таким незначительным человеком, как я. Он тут же решил осведомиться о том, как я прознал про него и для чего, собственно, так хотел с ним познакомиться. Разумеется, мной завладел страх; я не знал, что говорить ему. Я чувствовал, что разрываюсь между стремлением к образованию и все ещё таившейся в моей душе тягой к прошлому, к старому, ко мне привычному и понятному.
— Видите ли, — неуверенно начал я, — прошлый раз я встретил вашу служанку на рынке, и она охотно поделилась со мной сведениями о вашей работе. И мне стало весьма любопытно вас увидеть, так как я сам стремлюсь достичь необходимых познаний в науке.
Видя мою нерешительность в высказываниях, он снисходительно мне кивнул и, отведя чуть в сторону, сказал:
— Что ж, я в целом вас понял. Это, скажу вам, очень похвально. Но позвольте немного прояснить вашу задачу: вы хотите стать геологом или просто ищете возможность…
— Да, да, именно так! — в нетерпении прервал его я, — именно найти возможность прикоснуться к прекрасному, поскольку вы видите, что…
Мне было в тягость вести этот диалог, я думал, что лучше было вообще не заводить беседу с ним и вернуться поскорее в Монтенью. Я вдруг замолк, потупив взгляд вниз.
— Если вас тянет к прекрасному, как вы говорите, с чем я не могу не согласиться, то почему же и нет. Вопрос лишь в том, насколько вы готовы принять тот факт, что получение знания подразумевает собой сложный путь, особенно если вы сталкиваетесь с этим впервые. Боюсь, что без особой подготовленности тут не обойтись.
Сказал он это с такой безнадёжностью и сожалением, что я не мог не прервать наступившее за этим молчание. Я готов был на любые условия, лишь бы осуществить свои давние мечты.
И я начал с таким пылом растолковывать ему всё: о том, что я три года тому назад сбежал из родительского дома, потому что там меня не устраивала жизнь; о том, какие трудности я преодолевал, когда плыл из Сицилии; о том, как по воле обстоятельств очутился в посёлке Монтенья и поселился у одного местного рыбака, и как стал работать у него за гроши.
И здесь мой почтенный собеседник потихоньку стал менять своё отношение ко мне. Он продолжал смотреть на меня с сочувствием, выражавшееся теперь в большей мере. Он наконец осознал, какое несчастье меня постигло. Мне показалось, что он уж готов был протянуть мне руку помощи, невзирая ни на какие формальные установки. Да и сам он по характеру отличался толерантностью. Спустя какое-то время он предложил мне посетить его дом и провести с ним время за обсуждением моей проблемы. Я радостно поблагодарил его, но сказал, что такой возможности пока что не имею. На это он заявил, что я имею право посещать его лекции в те дни, когда я буду свободен. Такая идея мне крайне пришлась по нраву, и я без всякого стеснения заверил его в своём согласии.
Так всё и произошло. Профессор попрощался со мной и, дождавшись подъехавшего экипажа, поспешил к нему. Я же с великой надеждой и облегчением возвратился к Стефано и также поведал ему о своём намерении посещать курсы в университете Фридриха Второго. Он, впрочем, ничего не возразил мне, но намекнул на то, что не сложно ли мне будет совмещать работу по хозяйству и обучение там.
Я тоже над этим хорошенько пораздумал, но убедил себя в том, что одно другому мешать никак не будет.
С этих пор я и состою в числе студентов университета, в котором уже два с лишним года преподавал Франческо. Однако я должен признать, что мои первые посещения не были радостными и беззаботными. Изучение геологии давалось мне, как и следовало ожидать, с большим трудом. Я едва мог понимать суть её исследований, не говоря уж о том, чтобы уметь проводить какие-либо анализы на основе научных фактов, излагаемых профессором Леоне. К тому же фактически в число учащихся я не входил; я был всего лишь сторонним наблюдателем тех процессов, которые происходили в зале лекции. И все эти подозрительные взгляды, которые направлялись против меня каждый раз, заставляли меня терять все свои надежды на поступление. На меня тяжёлым бременем легли обязанности приходить и впитывать те знания, которые нам давали. Но я не оставлял веры в то, что эти муки – во имя моего же блага.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Особую, непередаваемую привязанность чувствовал я к приютившему меня Стефано. В последние годы он чувствовал себя неважно (старость, сами понимаете, время духовного увядания), а потеря им родного сына, которая по-прежнему его терзала, ещё сильнее погрузила его в отчаяние. Я делал всё, что было в моих силах, поскольку он был уже не в состоянии заниматься чем-либо.
Как-то во вторник я, возвращаясь с рынка после очередной продажи и подъезжая к Стефано, заметил, что возле его дома собралась целая толпа людей, в основном, его ближайшие соседи. Но помимо них был также и местный священник, державший в руках икону Девы Марии. Все собравшиеся были серьёзно обеспокоены: некоторые из них шумно переговаривались между собой, другие молча смотрели в сторону двери, откуда вышел человек в сером пиджаке и фетровой шляпе, похожий на врача.
Настороженно прислушиваясь к их голосам, я немедленно оставил тележку и помчался к дому, пытаясь протолкнуться меж толпы.
— Что произошло? – спросил я растерянно, желая разобраться в происходящем.
— К превеликому сожалению, — заявил врач, — ничего сделать не удалось. Его смерть была внезапной. Спасти его не представлялось возможным.
— Ушёл к своему мальчику, — проговорила со слезами одна из присутствовавших, — Ушёл навсегда.
Я в совершенном недоумении стал проталкиваться ко входу.
— Что произошло? – повторил я громче, уже предчувствуя трагизм ситуации.
Я уставился на гостиную, в которой было совершенно тихо и вдобавок мрачно. Стефано меня по обыкновению не встречал, и это вынуждало меня предаваться тревожным мыслям.
Когда вскоре почти все разошлись, в том числе и лекарь, ко мне обратился один из соседей.
— Пока ты ездил в город, Стефано ушёл из мира сего, — немного помолчав, он продолжил, — Хотел отправиться в море и поудить рыбу, да так и слёг без чувств в лодке. Заснул вечным сном, что называется…
Известие это не могло меня не лишить дара речи.
«Неужели то правда? Неужели произошло?»
Стефано больше нет. А значит, нет больше единственного человека, который всё это время был со мной рядом, которому я доверял и которого сильно жалел. Эта утрата станет для меня одной из самых болезненных за всю мою жизнь.
Когда я зашёл в дом, сосед повёл меня к постели, на которой и лежал Стефано с приоткрытыми глазами.
Видел я после, как хоронили его тело, как прощался с ним весь Монтенья, как скорбили знавшие его давно.
И теперь остался я один в неизведанном ещё мною мире. Что меня ждёт? Как я справлюсь с этим? Кто мне поможет?
Всё уж стало мне как-то безразлично. Быть может, я и принёс ему излишних хлопот и страданий, ибо был так похож на его погибшего сына, и оттого он был повержен в уныние. С другой стороны, он уж был и стар, и силы его покидали. По-любому он отныне в лучшем мире, и я подумал, что вот наконец он воссоединится со своим родным сыном, имя которого я так и не узнал от него. А мне, грешному, ещё предстояло проходить этот земной путь, полный неизвестности и непредсказуемости. И как же мой завет? Моё обещание? Я ведь должен исполнить его, оправдать перед собой, перед своим поступком, который я совершил, ещё когда был подростком и жил в Сицилии. Тоска по родным (пусть даже и без всякой будущности, но родным) местам меня уж вовсе измучила.
Вообщем, ещё долго я находился в замешательстве, пока не рассказал о своей беде Франческо. Я чувствовал, что именно ему суждено мне помочь выбраться из наступившей неопределённости и направить меня, и мои ожидания были оправданы; двадцатипятилетний профессор не только обеспечил мне проживание у него в доме, но и пообещал оказать поддержку в изучении науки, им преподаваемой.
Видно было, что человек он ещё не слишком искушённый светской жизнью и обычаями, в ней бытовавшими, и ему ничего не стоило подобрать с улицы осиротевшего юношу.
Так я сумел перебраться из Монтеньи, с которой меня уже ничего не связывало, в лучший район Неаполя, где проживала вся городская интеллигенция.
Мои занятия проходили в двух местах: уютном просторном кабинете моего нового попечителя Леоне и в самом университете Фридриха Второго. Среди всех своих сокурсников я особенно выделялся… непросвещенностью. И эта проблема стала ещё более болезненной, когда я уже превратился из простого вольнослушателя в полноценного студента этого университета. Конечно, все стали замечать то, что среди них есть недоучка, которому по сути не место в их обществе, и они всячески пытались это показать. К тому же вскоре молва о наших слишком близких связях с Франческо разошлась по всему факультету, и многие стали выражать недоумение, почему я претендую чуть ли не на дружеские отношения с профессором. И всё это в массе постоянно давало повод для насмешек надо мною. Меня никто не принимал всерьёз: поначалу сидевшие рядом со мной студенты, примерно моих лет, просто-напросто впивались в меня своими зоркими глазами, как бы пытаясь чем-нибудь да задеть, затронуть мою не слишком прочную душу. А в один день, после того как лекция завершилась, один из них подошёл и бойко обратился ко мне:
— Могу ли я поинтересоваться, как ваше имя?
Не подозревая пока что никакого умысла, я ответил:
— Я – Антонио.
— Вот как, — с холодным равнодушием отозвался тот, — В таком случае, что вы, Антонио, здесь делаете?
Я хотел было тут же дать ему встречный вопрос: «В смысле, что делаю?», но он тут же вслед за этим произнёс:
— Как вы сюда поступили?
Этот вопрос вывел меня из себя.
— Вашего ли ума дело, милейший! — огрызнулся я, отворачиваясь от назойливого собеседника.
— Ну, раз вы не желаете делиться своими измышлениями, то я склонен полагать, что ваше пребывание здесь – простая случайность, и вы желаете скрыть то, на что не хотите пролить свет.
Я тут же обернулся к нему лицом. Тогда мне захотелось вступить с ним в дебаты, дабы доказать ему, что у каждого есть своя возможность быть наравне с людьми просвещёнными.
— Ну, если вам угодно это знать, то пожалуйте. Только не сочтите, что я вам лгу. То совершенная истина. Прибыл я сюда на лодке, переплывая пролив, отделяющий Сицилию от остальной Италии. И что с того? Разве нет таких примеров, когда люди во благо знаний готовы были идти на любые действа, пусть даже и не совсем кажущиеся благоразумными? Можете меня сколь угодно упрекать в том, но своё мнение я уже высказал.
Но моя искренность, с которой я всё это рассказал моему ровеснику, ничуть не спасла меня от издевательского смеха, которым залился он.
Я тут же направился к нему и решил применить силу, дабы усмирить дерзкого студента, но вместо того я лишь сказал, что слишком много чести будет для него ему что-либо доказывать повторно.
И всё же проявленная мною открытость в данном случае позволила и другим находить повод для обличения меня в неграмотности и малообразованности. Какое-то время всё мною терпелось, потому как думал я больше о желании получить знания о мире. Так проходили мои первые дни в университете Фридриха Второго на факультете геологии. И это было лишь началом всех моих страданий, через которые мне пришлось пройти. Но как говорит народная мудрость, век живи – век учись.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Франческо, несмотря на все свои усилия, предвидел, что я провалю все экзамены, необходимые для окончания первого курса. И кроме этого, он предугадывал реакцию моих сокурсников, которая ожидала меня после того, как результаты будут известным всем. Ещё давно, до проведения экзаменации, Леоне видел, какой ценой я отдал себя всецело в жертву умственного труда: ценой недопонимания и презрения со стороны окружающих. Меня без зазрения совести отвергали везде, во всех мероприятиях, проводимых в университете. Меня просто подвергли изоляции, желая не замечать моего присутствия.
И профессор, который не мог относиться к тому равнодушно, решил любым способом оградить меня от угрозы оказаться униженным и оскорблённым, пойдя на некоторые изменения в моей деятельности.
Однажды вечером, после того как Франческо закончил работу над новым планом лекции, он обратился ко мне озабоченно:
— Как видите, ваша подготовленность к обучению ещё не совсем высока; следовательно, я решил, что вам пока следует прервать посещения моего факультета.
— Почему же? – меня это известие крайне обеспокоило, поскольку для меня оно зазвучало как призыв покинуть университет навсегда. Но в таком случае, Франческо поступил бы, мягко скажем, не по совести, предательски.
Но добрые глаза его, с сожалением глядевшие на меня, ещё раз меня переубедили в данных мыслях.
— Проблема в том, что продолжить обучение вы не в состоянии в настоящее время, — отвечал он, — ваши результаты по экзаменам не соответствуют требуемому уровню. Однако лишать вас возможности изучать науки я не имею никаких прав. Поэтому я поразмыслил над тем, не лучше ли вам для начала перевестись на одну работу?
Поначалу я выразил удивление такому предложению профессора, но тот сразу пояснил:
— Я могу поговорить с ректоратом, дабы вас назначили в нашу библиотеку. Что думаете? По мне, это вполне замечательная возможность. У меня есть там один знакомый студент со второго курса; думаю, вам он сможет помочь в ваших высоких целях. Что думаете? – повторил он свой многозначительный вопрос, погрузивший меня в размышления.
Многое я слышал об университетской библиотеке, пользовавшейся большим уважением в кругах профессоров и студентов «Фридриха Второго». К тому же мне были весьма понятны те основания, исходя из которых Леоне и пришёл к такому решению. И за это я был несказанно ему благодарен.
И я не скрыл своей искренней радости, когда он мне сообщил о своём намерении. Франческо, проявив ко мне жалость и сострадание, в моих глазах стал тем путеводным маяком, который освещал мне мою дорогу к неизведанному. Он несомненно был ангелом в земном обличии, ниспосланным мне с небес для моего спасения. В последнее время мне стало думаться, что, быть может, послан был он сыном старого рыбака Стефано; хоть он при жизни никогда и не видел меня, а тем не менее чувствовал всегда неразрывную связь с моей душой, и она беззвучно откликалась ему. Однако этого я уже никогда не смогу узнать в точности; да и никто на моем месте не в силах был бы разъяснить, каким образом я в совершенно непредвиденной обстановке встретил того, о ком думал на протяжении всего дня после беседы с одной женщиной. И всё же тому суждено было сбыться.
На другой же день, профессор Леоне повёл меня сутра в книжную библиотеку университета, огромную комнату с высокими потолками и старинными арочными окнами средневековья; все полки были заполнены бесчисленными стопками книг. Там мне и довелось познакомиться с тем самым студентом, про которого упомянул Франческо как-то за нашим разговором вечером. Это был коренастый, приземистый юнец с большими выдающимися глазами зеленоватого цвета. Звали его Виченцо Лотти, и, по словам профессора, он по завершению второго курса добровольно решился заменить прежнего библиотекаря, уже пожилого человека, и посвятить себя этой работе. Леоне также отметил, что будучи учеником, он отличался и своей прилежностью, и начитанностью, и любовью к самым разным видам знаний, так что мне будет легко найти с ним общий язык. Впрочем, познакомившись с ним, я и сам в том убедился. Виченцо, обладавший общительностью, смог с первых же минут завлечь меня своими разговорами о науке, об истории невероятных открытий, совершенных как в наше время, так и в далёкой древности. Он рассказал мне вкратце про свою должность, про то, какие книги и какого столетия представлены в университетской библиотеке. Каждый день мы вместе отправлялись туда, на самый верхний этаж, запирались в этой комнате и начинали разбирать самые разные коллекции и сборники книжных трудов. И каждый раз, когда я там находился, меня тяготила мысль, как многое прошло мимо меня и моей жизни, как несправедливо обошлась она со мной, отбросив от центра притяжения всего самого прекрасного и лучшего, что есть на свете, в какую-то одинокую отдалённую периферию, словно яблоко, упавшее с большого дерева.
Но, конечно, было бы глупо полагать, что наши дни в библиотеке проходили исключительно в деловой активности. Бывало, что мы заведём и самую обыкновенную беседу о наших интересах и предпочтениях, о наших будущих планах. Виченцо, как я заметил, не сильно горел желанием говорить о себе, и больше всех свою личную жизнь раскрывал я. Мне казалось, что он хорошо понимал моё положение, в котором я оказался не по своей вине, но внешне он этого не показывал, делая вид, что не совсем вникает в мою историю, а слушает из чистого любопытства. Меня это не смущало, потому что для меня главнее оказалось то, что я нашёл наконец свой приют, куда меня направил Франческо. Он, между прочим, всячески помогал развитию наших отношений и желал, чтобы они вышли за рамки университета и обрели немного более открытый характер. Но ни я, из страха быть непонятым, ни Виченцо, возможно, из желания быть самоуверенным и сохранить своё достоинство, не стремились так скоро раздвигать эти границы общения. Но тем не менее стоит признать, что благодаря Виченцо, который раз в неделю приносил к Леоне пособия по геологии, я смог несколько продвинуться в постижений этой науки, и профессор стал о том говорить всё чаще.
И вот, спустя почти полугода моей усердной работы, занимавшей у меня все свободное время, мне предстояло пройти повторную экзаменацию, дабы мой профессор смог на основании новых результатов меня зачислить на второй курс.
Каково же было моё изумление, когда выяснилось, что я с успехом прошёл все основные экзамены, и мой допуск к университету подтверждён. Итак, этот случай был первым радостным известием за всю мою жизнь. И вот теперь отношение ко мне на факультете резко переменилось: от открытой неприязни до негласного признания того, что невзрачный и убогий юноша стал в ряды с преуспевающими студентами университета Фридриха Второго.
— Как видите, вы полностью оправдали наши ожидания и ожидания ректората, и потому я могу с уверенностью заявить, что отныне вам будет сопутствовать успех, — заявил Франческо однажды в ходе разговора со мной и Виченцо, также присутствовавшим при нашем обсуждении; впрочем, настроение его по своим причинам было не особо важным тогда: от него веяло какой-то притворной сонливостью и утомлением, хотя по своему обыкновению он был всегда бодр и готов был выслушивать любые беседы. Потому он решил уйти раньше, чем обычно, а мы тем временем продолжали сидеть за столом с Леоне, как-то невзначай перейдя на личные темы. За окном в тот день пошёл впервые за весь июнь проливной дождь, и надо сказать, что он сразу навлёк на меня уже, казалось, забытые воспоминания о моём путешествии на лодке, когда я чуть было не заблудился в водах Средиземного Моря и не оказался на краю гибели. Мне подумалось, что это была столь давняя история, что припомнить её в точности мне не представлялось возможным, хотя с того времени прошло всего три года.
Затем мы продолжили делиться своими планами. У меня их, правда, было немного, потому как я не знал, посвящу ли я себя геологии в полной мере; Франческо же сказал, что также находится в затруднении.
— Значит, у вас тоже планов не намечается? – спросил я его.
Он задумчиво подперел рукой голову и на минуту замолк. Глаза его уставились на приотворенное окно, откуда подуло тёплым ветерком.
— Нет, не совсем так…
Потом он вдруг приподнялся, нахмурившись при том, и обратился к служанке, чтоб та закрыла форточку. Я продолжал смотреть на молодого профессора, на странность его мыслей и движений, и пытался выяснить, что он желает мне поведать, и почему он не осмеливается это сказать.
— Не совсем так, — повторил он снова, — Планы у меня есть, и их не то чтобы много, но достаточно, чтобы запутаться в их приоритетности. В том-то, друг мой, и вся загвоздка. Вот поэтому я, также как и вы, в раздумьях.
— Ну, а вы разве не собираетесь продолжать работу…
— В университете? – довершил мою мысль Леоне, — О том я тоже неоднократно размышлял, но, знаете, особого желания нет. У меня есть и более значительная мечта, которую я, может, и смогу осуществить в будущем.
От этих слов меня захватил дух, и мне хотелось непременно узнать больше подробностей об этой его мечте. Но часы в зале уже пробили восемь, и профессор поспешил меня заверить, что ему следует по-раньше лечь в постель. Естественно, что останавливать его я не считал благоразумным, и поэтому сам через какое-то время направился в спальню. Я порешил, что обязательно спрошу его к следующему дню, но как назло мысль эта вышла из моей головы, и ни тогда, ни в другие дни я так и не обратился к нему с тем взволновавшим меня вопросом. Весь наш разговор как-то ушёл в забвение, и я не стал допытываться до своего ума, дабы вновь вынести его на обсуждение с профессором.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рим – это тот город, который я желал бы посетить и сейчас, будь у меня такая возможность, и на это есть множество оснований, неоспоримых и не подлежащих сомнению.
В моей памяти навсегда останутся великолепные здания в стиле барокко, широкие мощённые улицы, причудливо сужающиеся в переулках; всё пропитано оживлённостью: отовсюду слышишь голоса разнородной толпы, среди которой встречаются и иностранцы, слышны где-то вдалеке звуки оперы и театральных представлений.
Но в отличии от того же Неаполя, эта оживлённость совершенно иная: она не беспорядочная и хаотичная, когда ты не чувствуешь совершенно никакой гармонии и теряешься в этой серой массе, которая тебя попросту не замечает и тем самым отталкивает от себя; римская оживлённость представляется более размеренной, интеллигентной, не кричащей во все тяжкие о своём существовании, а просто присутствующая в воздухе города, в его духе и атмосфере, в его архитектуре и культуре. И именно этого не хватало мне всегда. Она не утомляет и не выжимает из тебя все силы, как то было в Неаполе, а спокойно вливается в твою душу, незаметно поглощая её, и оттого ты ощущаешь себя неразрывной частью той среды, и у тебя не возникает желания как можно скорее уйти от неё прочь и отыскать какой-нибудь оазис тишины и умиротворения, которым для меня был университет.
Так что преимущества Рима перед другими городами Италии вполне очевидны даже тем, кто не жил там длительное время.
Множество площадей, улиц и бульваров я изведал и изучил, и многое могу рассказать о них в подробности. Однако лишь одно место стало для меня чуть ли не вторым домом – улица Виа дель Говерно Веккьо, расположенная в двух шагах от прелестной площади Пьяцца Навона. Эта милая улочка, мало кому известная в городе, и стала объектом моих дум даже сейчас, когда уже моего следа в Риме и не осталось.
Каждый раз вспоминая его, перед моими глазами предстают красивые высокие дома и гостиницы, на первых этажах которых ютились маленькие прилавки и таверны, откуда доносились крики посетителей, запахи вина и рыбы.
И вот, гуляя по слабо освещённой Виа дель Говерно Веккьо вдоль мощённой дороги и вдохновляясь милой уличной атмосферой, мы шли по направлению к фонтану, неподалёку от которого располагался дом доктора Алессандро Галентерио, известного и уважаемого в местных знатных кругах.
— Я верю, что тебе будет с ним весьма интересно говорить, ибо человек он любознательный и, что важно, прогрессивного склада ума, — сказал Умберто, обращаясь ко мне. Высокого роста и крепкого телосложения, он с самого нашего знакомства произвёл на меня сильное впечатление, а его взгляды и идеи ещё больше нас сблизили. Правда, был у него и один существенный, на мой взгляд, недостаток.
Умберто обладал каким-то чересчур страстным и даже болезненным фанатизмом: каждый раз, когда он заводил разговор о какой-то известной ему личности или о своём давнем приятеле, он начинал всесторонне восхвалять его, восхищаясь его чертами характера и взглядами, которые, конечно, он и сам разделял, но как мне казалось, придавал им слишком глубокое значение.
Однако в остальном это был добродушный, весёлый и общительный интеллигент. И хотя нас пока что и не связывали дружеские отношения, тем не менее в нём я видел того, с кем приятно и увлекательно завести беседу, проводя совместно время.
О ранней жизни Умберто Каццоне я ничего не знал, поскольку мне он этого не рассказывал. От него я лишь услышал, что окончил он университет здесь, в Риме, и имеет юридическое образование.
— Но вот на что его употребить, я до сих пор без понятия, — говорил мне он как-то, — работать где-нибудь в столичной конторе на местное бюрократическое правительство меня, как ты понимаешь, не сильно радует. Да, друг мой, монархию я презираю, ибо в душе моей течёт кровь самого отверженного республиканца и демократа, но в нашей стране, впрочем, как и во всей Европе, демократия — в тени. Вот и мечусь я по разным тайным собраниям, где есть хоть возможность рассуждать о грядущих переменах в нашем обществе. Так что как по мне, лучше уж быть революционером без дипломного образования, нежели тем же юристом без собственной общественной позиции. И пусть за эти убеждения меня за решётку посадят: от этого наш народ не станет ни благополучнее, ни разумнее.
— А почему бы тебе не бежать? – спросил я его, задумавшись над его рассуждениями.
Мой вопрос тогда крайне удивил моего знакомого.
— И куда? Бежать от одной монархии к другой – разве это спасёт меня? Да и что мне там делать? Нет, если уж всё бросить тут и найти новое пристанище, то тогда уж лучшим выбором будет плыть через Атлантику к Америке. Но опять-таки, смогу ли я там надолго продержаться? Здесь хоть есть у меня несколько знакомств, которые меня и держат на плаву.
Именно в ходе данного разговора я узнал о докторе Галентерио: о том, что знаменит он не только как профессиональный врач, помогший многим людям. Его имя связано с деятельностью тайного кружка, которое он и формально возглавлял. Вокруг него собирались почётные гости, представители революционно настроенной интеллигенции Рима из самых разных социальных слоёв и самого разного образования. К ним, конечно, принадлежал и мой Умберто, бывший завсегдатаем всех собраний и встреч в доме доктора. Об их деятельности знали немногие жители города: лишь те, кто имели тесные отношения с Алессандро; в частности, его лучшие друзья и родственники, которые при том не состояли в его кружке. Вообще, сам доктор Галентерио не числился в его участниках, поскольку инициатива создания общества была не за ним. Алессандро лишь по старой дружбе с Умберто позволил разместить их штаб у себя дома, на втором этаже, куда простых гостей и пациентов он не принимал, дабы не навлечь излишние подозрения на свою личность.
Во всём этом я убедился лично, когда встретился с ним и всеми, кто присутствовал на том вечере. Всего было человек шестеро, и с каждым из них мне удосужилось познакомиться и переброситься несколькими словами. Все они не показались мне какими-то выдающимися особами, а их речи нисколько не привлекали моё внимание. Все их разговоры были о каких-то несущественных темах, которые я даже сейчас не могу вспомнить.
Сам доктор показался мне, вопреки моему предположению, скромным и неразговорчивым типом. На протяжении всех пяти часов нашего времяпровождения в гостиной, он оставался почти незаметным, то прохаживаясь по комнате, то заходя периодически в свой кабинет; лишь иногда он мог что-то добавить или возразить кому-либо из говорящих.
Но а главным «рупором дня» был Умберто, который представлял меня всем участникам встречи и рассказывал обо мне вкратце. Когда меня было попросили поведать свою биографию более подробно, я охотно поделился своей историей, ставшей для меня своего рода предметом особой гордости: как я закончил образование в университете Фридриха Второго и получил степень магистра геологических наук.
— Это очень похвально, сеньор Селлазаре, — заявил мне после один из гостей, невысокий темноволосый человек лет тридцати, — Уважаю ваш выбор: один мой замечательный друг тоже геолог по профессии; он даже отправлялся на экспедицию в Сицилию, к вулкану Этна.
— В самом деле? – удивлённо воскликнул другой собеседник, сидевший напротив него, — Единолично или в составе группы, позвольте спросить?
— Насколько мне известно, он был научным руководителем экспедиционной группы, — ответил первый гость, — Отправлялся для изучения сейсмически опасной зоны.
— Вот как? Надеюсь, всё прошло успешно, и ему не довелось быть в жерле этого вулкана, — насмешливо заявил Умберто.
Вслед за ним все в зале рассмеялись.
— К счастью, мой товарищ находился там в тот момент, когда Этна не извергалась, — вставил рассудительно первый, когда смех наконец утих, — Признаюсь, он по натуре большой авантюрист. Таких бы нам в правительство…
— Очень хорошо, что вы перешли к этой теме, Родерико, — оживлённо подхватил Умберто, — я, скажу вам по чести, такого же мнения. Волевых политиков в нашем правительстве нет, и потому мы вынуждены брать эту инициативу в свои руки. Словом, если не мы, то кто возьмётся за изменения?
В гостиной все неожиданно смолкли, словно вопрос этот серьёзно их озадачил. Молчание прервал гость, сидевший рядом со мной: он был примерно моих лет, хорошо выглядел, у него были выдающиеся карие глаза и аристократический нос с горбинкой.
— Да, ну а как же уважаемый нами сеньор Гарибальди? По мне, этот выдающийся человек поведёт ещё многих людей за собой. Он определённо заслуживает высшего государственного поста.
Слово вновь взял Умберто, посчитав, что это замечание было адресовано исключительно ему, а не всем в зале.
— Да, вы, пожалуй, правы во многом. Кроме одного: Гарибальди кажется больше военным стратегом, чем политическим деятелем, и его призванье, как я полагаю – это всё же не власть, а армия.
— Ну, это вы поспешили с доводами, — настойчиво сказал гость, — как не как, а благодаря его уму и, соглашусь, мечу, мы живём в едином государстве. Так что спорить о том, офицер он или политик – на мой взгляд, не совсем мудро.
— Кстати, насчёт Гарибальди и его армии, — поспешил вмешаться в разговор другой участник беседы, говорящий с характерным иностранным акцентом, похожим на французский, — Я осведомлён о его планах разместить отряд добровольцев во Франции.
Все тут же обратили свои взгляды на него, в том числе и я. Умберто подошёл к нему ближе и, подсев рядом, обратился к нему обеспокоенно:
— О, неужели? А откуда вам это известно, monsieur Lacquard?
— Par hasard, mon ami. Читал как-то одну итальянскую революционную газету, и там было сказано об обращении правительства Французской Республики к Гарибальди. Надеюсь, господа, вам известно о поражении нашей армии под Седаном?
Умберто, нахмурившись, поднялся вдруг резко с дивана и, обойдя комнату, воскликнул:
— В самом деле?
— Exactement comme ça. L’Empereur fut capturé et les Prussiens avancèrent sur Paris.
— Да это катастрофа! – крикнул от негодования гость, говоривший ранее о Гарибальди, — Я с самого начала этой войны не симпатизировал Пруссии, а уж теперь и более!
— Эльзас и Лотарингия теперь под их контролем, — добавил иностранец, — и, думаю, что без помощи храбрых итальянцев нашей столице грозит захват.
Умберто, присев вновь на диван рядом с французом, несколько минут молчал в раздумьях, а после с какой-то бодростью и торжественностью заявил:
— Друзья! В таком случае, предлагаю нам выпить. Алессандро, – обратился он к доктору, в то время находившемуся в кабинете, — изволите присоединиться к нам?
Поняв, что имеет в виду Умберто, Галентерио направился к столу и, разлив каждому из гостей по бокалу вина, сел вместе со всеми.
— Выпьем за нашу надежду в том, что ваша страна, месье Лаккар, выдержит натиск неприятельской орды и отстоит свои границы. За Францию! За Гарибальди!
— Gloire à Garibaldi! – воскликнул вслед за ним иностранец.
После этого толпа, собравшаяся в гостиной, начала расходиться. Последним вышел гость, сидевший рядом со мной и восхваляющий этого самого Гарибальди.
Умберто же не спешил покидать дом доктора Галентерио. Он продолжал задумчиво бродить по опустевшой уже гостиной, опустив голову. Я в недоумении смотрел на него, всё никак не понимая, о чём был разговор. О какой войне и о каком деятеле шла сейчас речь?
Умберто вдруг остановился у окна и стоял так какое-то время, глядя на улицу, на удаляющихся посетителей.
Я сидел на стуле, не смелясь осведомиться о его мыслях. Но что-то мелькнуло в его сознании, словно блеснувшая искра молнии в небе. Он стал что-то предпринимать, замышлять, планировать и предугадывать, и мне не хотелось его отвлекать. Однако, устав от этой людской суеты, в которую я был невольно погружён в сей день, я встал и, подойдя к нему, сказал:
— Думаю, нам пора.
Умберто наконец отвернулся от окна и, закурив, одобрительно кивнул.
— Да, ты прав.
И мы, не теряя более времени, поспешили сообщить хозяину дома о нашем уходе. Алессандро, радушно проводив нас до порога, попрощался с нами и удалился к себе в кабинет.
Мы же отправились вверх по улице к дому Умберто.
— Алессандро не слишком любит углубляться в политику, — отстранённо произнёс Умберто, — таков уж его характер. Но мне он нравится в другом: он знает своё дело, и оно приносит ему плоды.
Мы безмолвно шагали к Пьяцца Навона. Прохладный осенний ветер дул нам навстречу, предзнаменуя нечто непредсказуемое и далеко не благоприятное для нас обоих.
— Кто же такой этот сеньор Гарибальди, Умберто? – решился я все же задать этот вопрос ему, — Почему сегодня столь много о нём говорили?
Не без удивления посмотрев на меня, он вдруг воодушевлённо воскликнул:
— О, не говори только, что эта фамилия у тебя не на слуху? Да этого человека знают все те, кому не безразличны интересы нашего государства. Ну, раз ты никогда о нём не знал, то я скажу тебе коротко: под его флагом Италия обрела единство и превратилась из группы разнородных феодальных «племён», средневековых пережитков, в достойную суверенную державу. Это тот, которому я безмерно благодарен, перед кем я готов упасть на колени и за которого, быть может, я не прочь отдать свою жизнь.
Говоря всё это, Умберто размахивал руками и при том прибавил шагу, словно он решил в ту же минуту броситься исполнять свой долг перед своим кумиром.
«Если он так уверенно говорит о нём и о его величии – значит, в сеньоре Гарибальди и правда есть что-то поистине выдающееся».
— А что насчёт войны? Кто с кем воюет, позволь узнать?
Умберто внезапно остановился и, отведя меня в сторону, к углу одного дома, стал торопливо, сниженным голосом мне объяснять; так, будто рассказываемые им факты находились в строжайшей тайне.
— Можно подолгу говорить об этом, поверь. А поскольку ты уже считаешься по факту членом нашего сообщества и посвящён в наши дискуссии, то я могу сказать так: две империи, возомнившие себя великими, пустились доказывать друг-другу собственное превосходство. Началось всё с пустяка, а далее достигло всей своей масштабности. Ну, впрочем, как и все войны.
— Тогда зачем вы симпатизируете Парижу? – задумался я, не совсем понимая настроение своего друга, — Если вы презираете все монархии и империи?
— Когда приходится выбирать из двух зол, выбирают наименьшее, Антонио. Как показывают нынешние реалии, таковым является Франция, ибо началось всё, как ты понял, с того, что Пруссия решила захватить нужные ей приграничные территории и отсечь их от Франции. Политика их завязана на милитаризме и военной экспансии, и оттого они пытаются расшатать всю Европу. И как, по-твоему, мы, сыны Гарибальди, вынждуены реагировать? Молчать и выжидать – увы, изживший себя метод.
Меня эта реплика весьма поразила. Что же тем Умберто хотел мне поведать?
— И какие тогда твои соображения? Если не молчать и не выжидать, то что делать?
Умберто испытующе взглянул на меня. Его загадочное выражение лица вызвали во мне и смущение, и любопытство.
«А как вы полагаете?» — словно говорил он мне.
Я же тем временем подумал, что отдавать жизнь за идею – вещь и безумная, и опасная, но заслуживающая уважения. Человек, готовый умирать за идею – это человек невероятной воли и силы духа. И таковым, конечно, был Умберто. Я уже предчувствовал, чего он желает, что им движет, что его вдохновляет. Борьба за сосбственные идеалы – разве это не то, к чему я так стремился все свои годы, с самого детства. Теперь же выяснилось, что этого мне остро не хватает. Но видя перед собой Умберто, я и сам начинал ощущать, что мною завладевает новое желание, новое побуждение.
— Я готов, Умберто, — промолвил я с некоторым опасением, не совсем понимая, что ждёт нас в том случае, если мы решимся на это.
— К чему? – недоумевающе спросил меня Умберто, хотя в его тоне чувствовалась некоторая надежда, освободившая меня от прежних опасений.
— К тому же, что и ты. К борьбе. К борьбе за жизнь, за право доказать свою правду. Я хочу верить, что когда мы вернёмся, то наш вклад в эту борьбу не будет напрасным.
От моих слов Умберто приободрился как никогда ранее: глаза его загорелись, по лицу прошла улыбка; он явно ожидал моего ответа, и когда им был он получен, сдержать своей радости он не мог.
— Признаться, Антонио, я удивлён. В тебе говорят решительность и уверенность, и в тоже время тобою не движет та борьба, о которой ты судишь.
— Как же? – растроенно произнёс я, — Отчего ты так решил?
Умберто вдруг рассмеялся и, дружески похлопав меня по плечу, сказал:
— Да потому что, брат, ты, не зная о Джузеппе Гарибальди, уже задумываешь вступить в борьбу за истину, им проповедуемую. И я, разумеется, понимаю тебя: не разбираясь в смысле войны, которая сейчас ведётся во Франции, ты желаешь оказать мне поддержку, и для меня это уже ценно. Да, ты совершенно прав, я иду на фронт. Не знаю, когда точно, но всё же сегодняшние слухи о падении императорской власти меня лишь подтолкнули к той мысли, что необходимо вмешаться в конфликт. Если ты желаешь идти следом за мной – я буду вовек тебе признателен.
— Но почему вы не решились раньше отправиться на помощь французам?
— Да всё думали о том, что как-нибудь обойдётся без нас, — продолжал всё так же энергично Умберто, правда уже не восторженно, а с каким-то возмущением, как бы коря всех своих сообщников за нерешительность, — Ты же видел их лица, их настроение? Всё о каких-то глупостях и нелепицах то и дело толкуют. А как они восприняли заявление моего друга из Парижа? Словно всё это происходит не перед нашими глазами, а где-то за полярным кругом. Ну? И где тут найдёшь таких людей, которые решатся взяться за оружие и во славу нашей Родины отдать честь героям, возродившим Италию? Всё сплошное пустомелие и желание помочь языком. И именно это, Антонио, вызывает во мне бурю недовольства. Как так можно жить? За что себя уважать? Для чего мы, в конце концов, тратим тут свои силы? Ради пустых обывательских рассуждений? Нет, брат, ты хоть меня повесь, а я с тем мириться не намерен. На фронт – значит, на фронт. За Гарибальди – значит за него, но не сидя за столом с бокалом вина, а на поле битвы с винтовкой на плече. Вот как!
Дело неуклонно шло к вечеру, и ветер, не отличавшийся в тот день милостью, принялся ещё с большей силой раскачивать деревья. Мы молча продолжили свой путь до площади Пьяцца Навона; я временами оборачивался назад, в сторону дома, где до недавнего времени имело место быть собрание, ни на минуту не переставая размышлять о сути тогдашнего разговора и о предстоящих трудностях, предречённых им. Куда теперь иду я? Чьему зову я следую так решительно?
Я остановился и в раздумий посмотрел вслед своему другу.
«Я не оставлю тебя одного. Ежели идти, то вместе».
От этого оцепенения, в которое я впал, Умберто меня тут же освободил:
— Не отставай же, Антонио. Небо подсказывает, что сейчас вот-вот польёт.
Я стремительно поднял голову наверх и заметил, что над нашими головами сомкнулись густые серые тучи. И это заставило меня поспешить к Умберто, который уже сворачивал к площади.
«Нет, — думалось мне тем временем, — это не дождь. Это слёзы Всевышнего, совокупность всех людских страданий, от которых желает избавиться мир. Он скидывает их в виде мелких капель, в которых заключён каждый человеческий порок. И они-то обрушаются на нас, грешников. Вот и началось!»
Когда дом доктора уже давно скрылся из виду, холодный ливень обрушился на «Вечный город».