Клятва Селлазаре. Часть Четвертая (Главы 14-18) (Глава 4)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

За полгода нашего отсутствия в Италии многих из оставшихся членов клуба, основанного Умберто, было не узнать: все их черты характера претерпели существенные изменения. Былые выскочки и ораторы, выступавшие с активными дебатами и готовые были спорить по любому поводу, теперь обрели чересчур надменный, равнодушный покой. Таким стал кареглазый молодой почитатель Гарибальди, после нашего прибытия постоянно сидевший на диване и от скуки читавший вести из газет. Недалеко от него отошёл и Родерико, рассказывавший о своём знакомом-геологе. Хоть он и продолжал хвалиться на публику достижениями своей семьи и друзей в разных областях науки, тем не менее во внешности он приобрёл черты человека, не имеющего возможности и желания лично стремиться к новым жизненным изысканиям: лицо его обрюзгло, тело пополнело, и ходил он уже не по-щегольски, а как-то неуклюже.
Конечно, изменения затронули и уважаемого доктора Галентерио, но на наше с Умберто удивление, в совсем противоположную всем ожиданиям сторону; если раньше ему были свойственны молчаливость, нежелание принимать сколь-нибудь значимое участие в разговоре, то теперь он стал проявлять активность, бодрость и невероятную трезвость ума. Глаза его заиграли живостью, сияющая улыбка при встрече гостей не сходила ни разу с его ясного лица.
Что же касается других участников кружка, то о них ровным счётом никто ничего не слыхал; как сообщил нам сам Галентерио, француз Лаккар перестал посещать его сразу после нашей пропажи, и с тех пор уже не беспокоил своим присутствием; есть мнение, что он уехал во Францию по политическим мотивам, которые никому не разглашал.
Если говорить в целом, то из пристанища вольнодумцев и революционеров клуб стал простым гостевым домом, ничем не отличающимся от других подобных заведений; политический дух и атмосфера присутствия в быстро меняющейся реальности исчерпали себя окончательно. Каждый находящийся в зале отныне жил в своём мире, замкнувшись на исключительно собственных проблемах и идеалах.
Все эти обнаружившиеся в день нашего прибытия перемены сильно изумили меня и совсем не пришлись по нраву Умберто.
Несмотря на то, что известие о нашем нежданном возращении необычайно всех порадовало, и целый день мы потратили на разъяснение всей приключившейся с нами драмой, всё же нельзя было не заметить какую-то укоризну в наш адрес; казалось, все они в душе не одобряли наше решение и даже обвиняли нас в собственном духовном упадке. Посему мой друг уже предвидел неблагоприятные дни для собраний в доме Алессандро Галентерио.
— Знаешь что, Антонио, — обратился ко мне однажды Умберто, — я думаю, что на время тебе следует прекратить посещения. Мне необходимо уладить тут дела.
Я хотел было вставить несколько слов, но он мне со всей серьёзностью не позволил это сделать:
— Лично.
Такой тон показался мне упрекающим, и я с обидой ответил:
— Вижу, тебе приспичило со мною иметь дело.
На этом я хотел встать со стула и поспешить к себе домой, но Умберто вовремя меня нагнал у двери.
— Да разве это я имел в виду? Просто твоя помощь мне пока не понадобится. Но я всегда буду верен нашей фронтовой дружбе.
Умберто убедительно посмотрел на меня.
— Планируешь более не организовывать вечерние собрания? – догадливо спросил я.
— Как знать, — усмехнулся Умберто, глядя на стоявший в зале диван, — Может, и придётся проститься со всем этим. Может, и нет. Вопрос в том, будет ли актуальным их существование.
Тут он немного помолчал, и затем с задумчивостью продолжил:
— Знаешь, в последнее время я стал терять интерес к подобного рода мероприятиям. Кажется, что всё то было некой забавой, делавшейся ради увеселения гостей. Но если подумать немного, то понимаешь, что есть и более ценные занятия, приносящие истинное наслаждение и пользу как тебе, так и окружению. А то, что проходило здесь – не более чем иллюзия всеобщего благополучия. Думаю, и ты со мной согласен.
— Быть может, и так, — рассеяно проговорил я.
Почему-то вдруг, совершенно случайно, мне пришёл на ум мой давний знакомый, с которым я перестал поддерживать постоянные отношения с самого моего отъезда в Рим – профессор Франческо Леоне. И ведь я совершенно забыл ему написать весточку, будучи на войне. Как-то нехорошо вышло.
Всё-таки, этому человеку я обязан, в первую очередь, крышей над головой, а также тем, что вообще получил возможность иметь сотню знакомств с различными умами страны и относиться тем самым к самому что ни на есть высшему свету.
«Как раз, покуда Умберто уложит все свои дела в Риме, я смогу навестить его, и заодно кое-что прояснить».
Дело в том, что я прекрасно помнил, как Леоне мне говаривал о своём заветном желании. Хотя я и вовсе забыл его о том спросить тогда, разве не сейчас время всё разъяснить? Возможно, именно теперь я и в состоянии помочь ему в осуществлении его планов; стоит отплатить ему щедростью.
И я, воодушевленно окинув взглядом гостиную, обнадеживающе похлопал Умберто по плечу.
— Договорились. Мне и вправду не помешало бы отъехать на несколько дней или неделю. Только не забудь мне писать, дабы я был в курсе всех происходящих здесь дел.
Умберто от души рассмеялся.
— Ну, уж за это я ручаюсь.
Я решил отправиться завтра же утром, и напоследок мы с доктором Галентерио провели остаток дня за бокалом вина.
— Будем вас непременно ждать, — заверил меня он.
— Ну, а у вас есть какие-нибудь соображения о дальнейших планах? – решил я полюбопытствовать.
В ответ доктор пожал плечами.
— Какие могут быть ещё у меня планы, кроме как заниматься своим любимым делом – спасением человеческих жизней. На другое пока не рассчитывю. Время, как говорится, всё покажет и расставит на свои места. А вы, позвольте узнать, куда намереваетесь отбыть?
— В Неаполь. Там проживает один мой хороший знакомый.
— Ах, да, — воскликнул вдруг Галентерио, — вы как-то упоминали одного профессора геологии. Между прочим, — обратился он к Умберто, — почему бы нам не преобразовать наш клуб из политического в научный. Тогда мы могли бы собрать всех геологов Италии!
И доктор залился весёлым смехом, не встретившим, однако, особой поддержки.
— Я склоняюсь больше к тому, что каждый из нас должен избрать свой путь. Довольно объединять всех, – сказал Умберто, глядя на часы в гостиной, — Что ж, господа. Выпьем за наше здоровье!
И мы дружно чокнулись бокалами, перейдя затем к трапезе.
— И давно вы знакомы? – продолжал доктор.
— Да, — говорил я, — ещё со студенческих лет. Если точнее, то я был у него студентом, а он возглавлял кафедру геологии. Не знаю, как сейчас обстоят дела. Вот и хочу узнать поскорее.
— Ну, в таком случае, не будем вас задерживать. У меня завтра тоже намечается множество встреч с пациентами. Утром, например, должна зайти одна дама. У неё были большие проблемы со зрением. Пришлось надевать линзы.
Я, не допив вина, решил по-раньше уйти, дабы подготовиться к завтрашней отправке, в то время как Умберто ещё беседовал с Галентерио о наших похождениях в Швейцарии.
На следующий же день, переполненный самыми разными чувствами и мыслями, я, простившись на время с Умберто, экипажем отправился прямиком в Неаполь. Мною одолевало желание увидеться со старым добрым Франческо, рассказать ему в подробности о своей жизни, отблагодарить его за то, что он сделал для меня, когда я ещё был совсем юн. Ах, университетские годы! Как вы стремительно пронеслись мимо меня, словно перелётные птицы в прохладный осенний день, спешащие в далёкие, неведомые людям страны. Через что я там прошёл! Даже вообразить трудно. В то время я так многого не понимал, боялся чего-то. Хотелось мне вновь оказаться в том времени и, почувствовав себя на лет пять младше, избежать тех ошибок, которые я допускал тогда. Впрочем, мне не на что жаловаться. Лишь только на своё несчастное детство, о котором я всё реже желаю вспоминать.
По прибытию в город, я решил снять недорогую гостиницу поблизости от центральной площади, дабы после небольшого отдыха отправиться к дому Леоне. К счастью, мне удалось найти приличный гостиный дом с выходом на милую Пьяцца-дель-Плебишито и занять небольшой, но уютный номер на верхнем этаже с видом на здание оперы. И казалось, что за все годы своего отсутствия здесь я должен был давно позабыть его, но поразительно: я помнил все названия улиц и домов, с которыми мне доводилось иметь дело, словно жил в Неаполе всю свою жизнь, никогда его и не покидая. В какой-то мере этот с лаской приютивший меня город стал мне родным, компенсировав тот недостаток тепла и внимания, что терзал меня в Сицилии, в доме родителей.
Немного прийдя в себя после долгой поездки, я отправился отобедать вниз, где находился просторный трактир.
Заказав скромный вариант, пасту с овощным салатом, я принялся читать газету, изредка поглядывая в окно, на шумную, переполненную народом площадь.
Мои мечтания вскоре прерывает весьма любопытный разговор, завязавшийся между двумя постояльцами, сидевшими за столом напротив меня. Они возбудеждённо о чём-то беседовали, а один из них, низкорослый с тёмными кудрявыми волосами, промолвил:
— И ведь замечательный был человек, сеньор Леоне.
Конечно, подобное совпадение я не мог счесть за обыкновенную случайность: только я подумывал о Франческо, как тут же упомянули его.
Докончив свою трапезу, я решил подсесть к этим посетителям и заговорить с ними.
— Антонио Селлазаре, — вежливо представился я.
— Очень приятно, — с некоторым удивлением ответил один из них, куривший сигару, — Габриэль Фернандо.
— Томаззо Верона, — дружественно протянул мне руку второй.
— Чем могу быть обязан нашим знакомством? – поинтересовался первый.
На вид он был молодой, в меру серьёзный и практичный человек, не сразу пошедший мне навстречу, даже после того, как я рассказал о своей цели нахождения здесь, в Неаполе.
— Собственнно, — пояснял я, — я хотел навестить профессора Леоне, да и услышал только, что вы говорили о нём. Полагаю, вы с ним знакомы?
— Да, всё так, — кивнул Верона, — мы с ним, — указал он на Фернандо, — выпускники факультета геологии, на котором преподавал профессор Леоне. В университете Фридриха Второго, если вы про него слышали?
Этот факт меня не только приятно поразил, но и тесно сблизил с ними.
— Разумеется, слышал! Я, если хотите знать, также учился на этом самом факультете.
Тут и мои собеседники переглянулись между собой. Томаззо ещё более заулыбался, а его друг, Габриэль, стал ко мне намного благосклоннее.
— Вот как? Погодите! – он вдруг сосредоточенно уставился на меня, — Кажется, профессор нам как-то упоминал об одном своём студенте с точно такой же фамилией. Так значит, это вы и есть!
— Походу, что да, — отозвался я.
— Надо же, какая встреча!
И он крепко пожал мне руку в знак высокой признательности.
Но весёлость быстро сменилась обеспокоенностью, ибо я вспомнил слова: «Замечательный был человек, сеньор Леоне». Почему же был? Что с ним случилось? Он уже не является замечательным человеком, став на путь порока, либо в этой фразе кроется нечто другое?
— Вы, позвольте узнать, откуда приехали? – спросил меня Фернандо.
— Из Рима. А вы, значит, также?
Фернандо отрицательно мотнул головой, и при том тяжело вздохнул. Ему по какой-то причине было тяжело продолжать беседу.
— Мы из Флоренции, — договорил за него Томаззо, — Приехали ещё давно, недели две тому назад. Хотели отбыть по-раньше, да не вышло.
— Почему же? – я с нетерпением, желая скорее выведать причину их резкой перемены в настроении, переглянулся с ними.
Ох, недоброе что-то предвещало их затяжное молчание, нарушаемое лишь шумом остальных постояльцев отеля и плавной игрой скрипачей. Габриэль по-прежнему не мог никак дать объяснение.
— На днях, когда мы ещё были во Флоренции, — медленно начал Верона, — мы получили от него письмо, в котором говорилось, что наш почтенный профессор тяжело заболел. Мы с Фернандо, узнав об этом известии, конечно, были вне себя от ужаса и непременно отправились поездом в Неаполь.
Когда прибыли к нему, служанка, немолодая уже женщина, была в ужасном состоянии: увидев нас, принялась отчаянно рыдать, то и дело восклицая: «Как же долго вас не было? Сеньор Леоне уж истосковался по вам!». Мы поняли, что профессор чувствует себя неважно. Служанка добавила также, что Франческо навещал не один врач, но помочь ему… не смогли. Сказали, что тут, как говорится, воля Божья.
Когда мы вошли в спальню, он лежал, сухо кашлял, бормотал что-то невнятное. Впрочем, Франческо сразу узнал нас и был весьма рад нашему приезду. Мы как могли его успокаивали, заверяя в том, что найдём столичного врача, из Рима, раз местные отказываются помогать. «На что мне врач, — отмахнулся он, — Если бы приехал мой старый друг, Антонио Селлазаре. Он – самый лучший врач для моей проклятой души».
Меня охватил небывалый страх, когда я узнал эту историю. Мне не верилось, что это происходило с известным мне с молодых лет профессором Леоне. Отчего же его настигла такая участь?
— И, что же, — озадачился я, всё надеясь на благоприятный исход, — Помогли ли ему? Сейчас ведь ему легче?
На сей раз слово взял Фернандо, успевший за время рассказа сделать ещё несколько тяжелых вздохов.
— Да. Ему легче, — он обратил свой взгляд на потолок, — И если бы вы знали, как ему теперь полегчало! Ведь он уже никогда не будет страдать. Он избавился от этой необходимости. Точнее, Господь избавил его!
Он внезапно вскочил со стула и, проведя рукой по лицу, отошёл в сторону. Я в замешательстве уставился на Томаззо.
— Простите, — нервно проговорил Верона, поглядывая на Фернандо, — мы были столь потрясены случившимся, что до сих пор не в силах всё уместить в своей голове и осознать.
Я вскоре начинал думать о самом худшем сценарии, который мог произойти с Леоне.
— Получается… ему не смогли помочь? – говоря это, сам себе я не верил. Неужели такое возможно с молодым, прекрасным, интеллигентным человеком в расцвете сил? С таким, как Франческо? Что-то здесь не так.
Однако мои опасения оказались не только не напрасными, но и полностью правдивыми.
— Да, увы. Через день после нашего пребывания здесь, в этой гостинице, мы получили известие от служанки о его кончине. На днях схоронили и отправили в долгий путь…
Что говорить: судьба несправедливо обошлась с нашим Франческо. Теперь уж земля ему пухом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Из речей Фернандо и Верона я многое узнал о последних годах жизни моего Франческо. Все те дни он практически ни с кем не общался, никого даже не впускал в дом, но весьма хотел видеть меня, ибо ждал с часу на час. Потому меня теперь стало разъедать то чувство, что я мог бы спасти положение, и если бы я был рядом с ним всё это время, рокового последствия можно было бы избежать. И какой недуг настиг его в столь молодом возрасте, в итоге сведя в могилу? Что послужило тому причиной? Сколько я его знал, он ничем не был сломлен; напротив, у него было множество неосуществлённых идей и планов, с которыми он охотно делился со мной.
Когда я узнал от Габриэля Фернандо истинный источник всех его бед и страданий, мне стало совершенно не по себе, ибо, как выяснилось, в той истории я оставил свой значительный след, не подозревая при том о его губительном влиянии на дальнейшую судьбу профессора.
— За несколько дней до своей смерти, — говорил мне Габриэль, когда мы шли по главной площади к городскому кладбищу, — Франческо, исповедуясь перед нами и перед всеми смертными, поведал нам весьма зловещую историю, которую, Антонио, я обязан передать вам в общих чертах. Думаю, вы хорошо знаете Леоне и его характер; это был весьма искренний человек, полный стремлений и страстей. И потому неудивительно, что он, желая разрушить оковы одиночества, был полон мечтаний и надежд встретиться с человеком, не только разделявшим бы его мировоззрение, но и ставший для него родственной душой, частью единого целого, где он чувствовал бы покой и счастье. Да, как вы могли уже верно предположить, во всей этой трагедии замешана самая настоящая любовь.
Так, по завещанию своей судьбы, не остепенившийся ещё в духовном смысле профессор встретил одну женщину, по его личным словам, привлекательнейшей наружности и такой же одинокой, как и он сам. О подробностях их отношений я, как сторонний судья, не принимавший участия в этой истории, говорить не имею возможности, но покойный Леоне успел-таки коснуться некоторых важных моментов этой тесной и в итоге погибшей от рук одного негодного человека романтической связи.
Примечание, данное Габриэлем касательно «одного негодного человека», меня не только насторожило, но и произвело глубокое впечатление.
— Романтической связи между добродушным просветлённым университетским умом и милой, немного взбалмошной оперной артистки, Анжелой Моротини, — продолжал Фернандо, — Скажу по секрету, в день смерти Франческо нам довелось вскрыть несколько посланий, в которых и была отображена история их длительной переписки. В одной из них, адресованной Леоне, мы узнали, что, в общем-то, жизнь сеньориты Моротини была безрадостной: родилась в семье, едва сводившей концы с концами, а в юности, обретя свойственную тому возрасту силу духа, бежала навсегда из родительской обители и скрылась в городе, где занималась невесть чем (подозреваю, что бродяжничала), пока вскоре она не привлекла внимание своим милым, трогательным голосом одного артиста, работавшего в этом самом оперном театре, — Фернандо указал мне на величественное здание, располагавшееся напротив нашей гостиницы, — Таким образом она нашла своё призвание, но по-прежнему томилась отсутствием общения с близким по духу человеком. И вот так произошло, что профессор Леоне, а к тому времени мы с Томаззо уже покинули Неаполь, посетил театр и, полагаю, что на одном из представлений застал эту девушку и был, видимо, поражён не столько её внешней красотой, сколько красотой голоса, которым она покоряла сердца зрителей. Поскольку в ту категорию попадал и наш герой, то нет ничего удивительного, что по прошествию нескольких вот таких встреч, они нашли взаимопонимание друг с другом, и теперь их отношения стали приобретать всё более глубокий смысл. Франческо мало говорил нам о тех блаженных для него дней, когда он виделся с Анжелой и имел возможность с нею общаться, так что вся сентиментальная основа их взаимоотношений навсегда скрылась от нас, уйдя вслед за ним.
Конечно, не обходилось без всякого рода недопониманий и разногласий, возникавших между ними, но могу с уверенностью заявлять, что и Франческо, и эта девушка были счастливы как никогда более. Но у всей этой истории, из которой можно составить отдельную повесть, есть конец, Антонио. И самое ужасное – он был не только непредсказуем, но и умело подстроен третьим лицом, имя которого я не желаю упоминать, хотя для прояснения картины и следует. Это был студент первого курса факультета Леоне, Виченцо Лотти.
— Неужели? – меня аж передёрнуло от услышанного, ибо что-то очень знакомое звучало в нём.
— Вы и про него знаете? – пытался понять меня Фернандо, несколько раздражённый тем, что его рассказ перебили.
— Не уверен, поскольку давно было, однако что-то припоминаю, — отметил я.
— Это хорошо, — вдумчиво сказал Габриэль, — Значит, вы имеете сколь нибудь полное представление об этом типе, ибо я не могу называть его в более благосклонных тонах. Стоит признать, что при первом нашем знакомстве в университете с ним он произвёл на нас прекрасное впечатление: весёлый, учтивый, в меру общительный, в меру рассудительный. Нельзя сказать, что мы состояли в дружеских отношениях, но при этом были не прочь проводить совместно свободное время.
Вы удивились, воскликнув: «Неужели?». Представьте, Антонио, что моя реакция была точно такой же, когда я узнал от Франческо о том, что этот самый студент, милый обаятельный юноша, мог так подстроить всё; настолько одержим он был идеей мести и разоблачения, насколько коварен был его изворотливый ум. И вы ещё более удивитесь, когда я вам скажу, против кого так восстал он жестоко, что послужило поводом для этого непостижимого предательства.
Фернандо вдруг бросил на меня испытующий взгляд, от которого я оторопел.
— Вы понимаете, почему я при нашей с вами встрече в гостинице был так поражён?
Я в растерянности мотнул головой.
— Да потому что, уважаемый, вы и стали главным звеном в этой истории. Да. Как только я услышал фамилию Селлазаре, я сразу взял в толк: «Вот оно что. Так значит, вот тот самый студент, которого так любил профессор Леоне, и из-за которого и был так озлоблен Виченцо». Не сочтите, что я вас виню в произошедшем. Вы ведь даже и не подозревали о том, что задумал Лотти. Я не знаю в точности о ваших отношениях с ним; может, вы сами мне поведаете об этом для придачи большей ясности этому из ряда вон выходящему случаю.
Виченцо Лотти… нечто знакомое звучало в этом имени и этой фамилии. Студент геологического факультета, общительный, обаятельный. Мне потребовалось немало времени, дабы наконец сформировать себе ясную картину о его личности. Не о том ли шла речь, что работал в университетской библиотеке, и с которым свёл меня в один день Франческо?
Я шёл, погрузившись в себя и словно выбыв из окружавшего меня мира. Кажется, одна странная мысль прокралась в моей голове, пробралась в потаённые уголки моего сознания…
— Нет худшего удара, чем тот, который был совершён незаметно и вроде как не принёс тебе ощутимого вреда, но на самом деле разрушивший весь смысл твоей жизни, — продолжал рассказывать мне Фернандо, когда мы уже добрались до могилки профессора, — Что самое ужасное, никто из знакомых, коллег и даже близких друзей покойного не простился с ним. На погребальной церемонии были лишь мы с Томаззо, да ещё человек пятеро. Мы отчаянно допытывались до истины, расспрашивая их об инциденте, сгубившем нашего лучшего друга; но никто из них не знал истинного положения дел, хотя и возникали серьёзные подозрения насчёт Виченцо. С тех пор, как Франческо покинул земной мир, никто его и не видел. Но своё подлое, порочное дело он успел-таки сделать, нанеся урон самому дорогому, что было у Леоне – и речь даже не про любовь, а про репутацию. Многие, в том числе и мы, были уверены в том, что Виченцо, будучи в близких связях с профессором, прознал про его отношения с Моротини, не совсем вписывающиеся в принципы университета – места, где тайные интимные связи между возлюбленными считаются действительно неприемлемыми. Воспользовавшись этим фактом, ему удалось совершить то, что и привело к плачевным последствиям: вынести в свет эти отношения (каким образом, мы не знаем, но суть в другом) и тем самым, всячески запятнать его авторитет, которым он, несомненно, обладал в своих кругах. А уж там, как вы понимаете, дело за общественностью, единодушно обвинившей его в преступлении перед научным сообществом. Вот так, всего одно слово может уничтожить и человека, и его судьбу. Конечно, отягощенные свалившимся на них грузом отвественности перед общественным мнением, Франческо и Моротини пришлось втайне расстаться и поставить крест на их взаимной симпатии, длившейся не один год; как сказал нам сам Леоне, его попытки убедить Анжелу сбежать вместе в другой город не увенчались успехом; она не только скрылась из виду, но и перестала отвечать на его письма. Вот всё, что я узнал из его последних слов, воспоминаний, и кое-что додумывая самостоятельно. Как видите, Антонио, всё было обречено…
Почтив светлую память профессора, мы под нахлынувшим на нас ливнем возвращались обратно в гостиницу, где меня ожидало ещё одно открытие, которое повернёт моё долгое и утомительное повествование в совершенно другое направление, точно река, под порывом ветра резко изменившая своё течение.
Моё пребывание в гостинице, как и ожидал я, затянулось на целую неделю, и за то время я успел сдружиться с Габриэлем и его отзывчивым компаньоном Томаззо; в нашем почти ежедневном общении стали чаще проскакивать откровенности. Конечно, всех нас объединяла тесными узами привязанность к Франческо и воспоминания о нём. Все мы осознавали, что наша встреча не была обыкновенным следствием сложившихся обстоятельств, но произошла по воле Божьей.
Как-то после очередного обеда в трактире гостиницы, Фернандо пригласил меня в свой номер, ибо, как он мне сообщил заранее, сутра им предстояло уезжать из Неаполя, и ему крайне хотелось поговорить со мной напоследок. Конечно, я не был против, хотя и был раздосадован столь скорым завершением наших совместных дней, проведённых здесь.
— Мне очень жаль, друг, но мы вынуждены завтра же ехать; великое множество неотложных дел. Думаю, и у вас их также много. Пишите мне, я буду признателен.
Я, разумеется, непременно в том его заверил, поскольку и сам желал поддерживать с ним отношения. Однако вместе с тем на меня напала тоска, и чтобы как-нибудь её разбавить, я решил поинтересоваться, куда так спешат они с Томаззо.
— О, мой друг, это весьма долгая история! Боюсь, что я ею навею вам скуку. Но, если вам интересно, я могу вкратце поделиться главным.
— Вы меня уже завлекли, Габриэль, — признался я честно.
— Вообщем, нам предстоит весьма долгое путешествие, и оно зависит от некоторых условий, в числе которых – состояние погоды и успех плавания. Да, вы не ослышались, мы отправляемся в море. Однако я не думаю, что вам там будет интересно, — подметил он, видя моё запылавшее любопытство, — по той причине, что это не простое путешествие для ознакомления с новыми странами; нами, геологами, движут исключительно научные цели.
— Вот как? – воскликнул я, не до конца вникнув в суть, — А что же вы планируете изучать, да ещё и за пределами Италии? Если то, конечно, не секретно.
Габриэль с самодовольством усмехнулся.
— Данные сведения, конечно, не следует разглашать непосвящённым в наши дела лицам, но так как мы уже хорошо знакомы, и при том вы были лучшим другом профессора Леоне, то я считаю неблагородным поступком вас не уведомить о том. К тому же, именно благодаря Франческо и была затеяна эта далёкая экспедиция на Аляску, что в Америке. По правде сказать, эта затея была его чуть ли не главной мечтой, вдохновлявшей его на протяжении всех лет жизни. Но осуществить её не суждено было по уже известным вам причинам. Теперь инициатива эта перешла в руки человека, который должен был, собственно, возглавить сие предприятие, то бишь, в мои. Так что по сути, я исполняю свой долг перед Леоне.
Я тут же стал задавать ему вопросы о том, что же они собираются делать на отдалённом континенте, и не представляет ли собой экспедиция опасность, и сколько дней им придётся добираться до тех краёв.
— Если вы немного разбираетесь в истории Аляски, то знаете, что Аляска несколько лет тому назад была отдана в распоряжение русскими, и с тех самых пор переселившиеся из Америки золотоискатели начали проводить там серьёзные работы.
— Ну, а какое вы имеете к тому отношение? – недоумевающе спросил я.
— К американцам – никакого. Однако я имею в виду наших эмигрантов на Аляске, а они, поверьте, там есть, хоть и, признаю, в небольшом количестве.
— Там есть итальянцы? – удивился я.
— Да. Небольшая община численностью где-то в четыре тысячи человек. Построена была она ещё давно.
— А вы не знаете, кем? Кто стоял за её основанием?
Габриэль, предавшись размышлениям, приложил по привычке пальцы рук к голове.
— Не знаю точно. Говорят, был у нашего профессора старый знакомый. Если я не ошибаюсь, они даже были близкими друзьями. Не буду вам врать, коли не знаю сам. Но как видите, нашёлся среди нашего народа такой авантюрист. Нам предстоит ещё с ним познакомиться лучше.
«Вот ведь какое дело! — думал всё я, — отправляться через океан на Аляску, и там искать месторождения золота. С одной стороны, в этом звучит что-то особенное и даже поражающее воображение; но с другой, какие опасности тебя могут поджидать? Всё же это не добираться из Рима в Неаполь на коляске. Необходимо месяцами плыть на пароме. И главное, какие затраты!»
Тем не менее, вся эта жизнь, которую я сейчас проживал в Риме с Умберто после фронта, не давала мне каких-то основательных надежд на перспективу. Кто знает, может, на том отдалённом полуострове, окружённом всюду океанскими водами, мне и посчастливится добыть своё счастье. Как никак, а сама идея научной экспедиции меня потрясла.
— Фернандо, — умоляюще обратился я к нему, — Я понимаю, что моё предложение может быть неуместным, наивным и легковерным, но всё же… я ведь нашёл с вами общий язык. И думаю, что таким же образом найду и с другими членами экспедиции. Геология как область знаний притянула моё внимание, ещё когда я учился у профессора. Вы вот говорили про долг перед ним. Знаете… этот долг имеется и у меня, ибо я обещал себе, что отплачу ему тем же, что и он мне когда-то. Я не прошу вас о чём-то невыполнимом. Лишь вашего позволения.
Фернандо какое-то время смотрел пристально на меня, затем поднялся со стула, прошёлся по комнате в безмолвии и, обдумав и взвесив все за и против, объявил мне:
— Ваша глубокая любовь к Франческо меня тронула. Что я могу сказать? Раз вы проявляете искреннее желание стать одним из тех, кому суждено бродить по заснеженным дорогам в поисках золота, я могу вам только сопутствовать в том решении. Но вы должны быть готовы к тому, что там, куда вы отправитесь вместе с нами, условия проживания, мягко скажем, суровы и неприветливы. Здесь вы должны рассчитывать на свою силу духа и приспосабливаться к местному климату…
— Кладя руку на сердце, — воскликнул я в бурном порыве радости, — я готов на всё! На любые условия, Фернандо.
Габриэль поспешил заявить, что познакомит меня со всеми участниками предстоящей экспедиции, когда мы прибудем в Рим, в свою очередь я выразил огромную благодарность ему.
Замечательные горизонты открывались передо мной. Вместе с тем, мне необходимо было срочно отправить послание Умберто, и я, не задерживаясь в номере Фернандо, ушёл к себе, с новыми надеждами на будущность.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Каждый раз, когда в моей памяти звучит слово Аляска, сразу припоминается холодный дикий северный край, где властен не человек, а природа: мы там не более чем случайные гости, зашедшие на её территорию, вдоль которой простираются девственные сосновые леса, высокие прибрежные скалы, о которые с неистовой яростью разбиваются морские волны, занесённые сюда по воле дующих на полуостров ветров.
На карте лишь кое-где, мелкими точками обозначены людские поселения, большинство из которых принадлежали переселенцам из Америки, едва освоившимися в тех местах.
Все деревеньки были столь сильно разбросаны по всей прибрежной полосе, что приходилось преодолевать огромные расстояния, дабы попасть из одного посёлка в другой; привычных нам, жителям перенаселённых донельзя европейских городов, средств передвижения, таких как коляски или дилижансы, здесь и в помине не было.
Так что я прекрасно понял бы тех, кто, пожив там некоторое время, с ужасом отреклись бы от Аляски как от жестокого, нечеловечного наваждения, забредшего в их сознание каким-то необъяснимым образом. Однако мой случай был совершенно другим, и сюда меня привело ни что иное, как зов призвания и долга перед наукой, который и манил меня в дальнее путешествие на пароме к неизведанным берегам «золотой житницы Америки».
Как оказалось, состав нашего экипажа был гораздо больше и разнообразнее, чем я себе воображал, когда разговаривал с Фернандо на эту тему. И больше всех меня поразило то, что нас, итальянцев, было совсем немного, человек двадцать. Остальными же были иностранные исследователи, по большей части из той же Америки. Долгое время они жили и работали в Риме или других крупных городах нашей страны, сотрудничая с именитыми профессорами местных университетов, в число которых входил и Франческо. Один из них, англичанин по национальности, даже в своё время был приглашён Леоне для выступления с особым докладом по Аляске. Вот, значит, откуда ему пришла идея в голову организовать целую экспедицию на эту почти необитаемую, малоизвестную землю. И вот, заветная мечта Франческо была осуществлена, правда, без его участия.
Так, огромный паром, вмещающий в себя сто пятьдесят человек, причалил к порту небольшого, но богатого посёлка Ситка спустя пять месяцев продолжительного странствия по водам Атлантики. Среди высадившихся на берег пассажиров были и Габриэль Фернандо, собственно, призванный руководить всеми научными работами, и его друг Томаззо Верона, и, что самое замечательное, мой Умберто. Да, и он также вызвался отправиться со мной в этот нелёгкий путь; к тому же, судя по тому, как было приятно и весело общаться ему с Фернандо, они весьма хорошо поладили и оба произвели друг на друга прекрасное впечатление. Потому тосковать мне не приходилось даже в условиях, когда я вновь находился вдали от Италии, её жарких солнечных дней, наполненных ароматом душистых сирень, и тёплых ночей с оглушительными трелями сверчков в кустах.
Наше совместное времяпровождение здесь не было длительным, но прежде чем нас всех разлучили, расселив по небольшим скромным жилищам, которые должны были стать нашими домами на долгие годы, а быть может, и навечно, нам предстояло видеться с одним уважаемым человеком; как говорил неоднократно Фернандо, именно благодаря его заслугам итальянская община на Аляске стала развиваться и расширяться, хотя и не без помощи иностранцев.
И вот… ясное прохладное утро. Свежий сентябрьский ветерок раздувал флаги на нашем пароме. Весь причал был переполнен новобранцами под руководством Габриэля, ждавшего к тому времени одно знатное в местных кругах лицо. Умберто всё продолжал неустанно беседовать о чём-то с Томаззо. Я стоял и молча, прислушиваясь к каждому незнакомому мне голосу природы, приглядывался в даль, изучая местность, в которой нам предстояло трудиться ежедневно, а также рассматривая маленький посёлок внимательнее. Как же здесь было всё непохоже на то, что я видел ранее; практически все дома были деревянными, одноэтажными, без каких-либо изысканных внешних декораций. Лишь в центре деревеньки, чуть по-далее, видны были очертания более крупных домов, с несколькими окнами и более-менее богатой обделкой. Но в сущности, здесь царила атмосфера ветхости, унылости, оторванности от цивилизации.
Наш экипаж с радушием встречала группа поселенцев-старожилов, в числе которых был и главный их руководитель: высокий белокурый мужчина с крупными чертами лица, который, несмотря на простоту в одежде, своим внимательным, чуть надменным взглядом, внушал доверие и уважение со стороны окружающих. Завидев его, Габриэль приветливо улыбнулся и протянул ему руку.
— Габриэль Фернандо. В настоящее время, возглавляю новый отряд, только прибывший сейчас, — докладывал он, представляя его вниманию всех нас.
Значительный господин же, выдвинувшись вперёд, с какой-то холодностью оглядел весь состав экспедиции и пожал руку Фернандо, после чего сухо представился как Рафаэло Бартольди.
— Что ж. Думаю, проблем с дисциплиной не возникнет, — сказал он.
— Будьте уверены, сеньор, — учтиво ответил Фернандо, — хоть и они не слишком адаптированы к подобного рода изменениям, тем не менее, на них я возлагаю огромные надежды.
— В таком случае, позвольте ввести их в курс всего происходящего здесь, — объявил Бартольди и, не говоря более ни слова, направился к поселению; все остальные последовали за ним.
— Хорош сеньор, ничего не скажешь, — тихо поделился со мной своими измышлениями Умберто, когда мы шли за Габриэлем в строю, — с такими суровыми итальянцами я впервые сталкиваюсь. Вот она – сила климата!
Эти слова, признаться, натолкнули меня на схожие мысли:
«Как бы и нам не остервенеть тут от морозов».
Практически весь день мы проходили мимо домов по пустеющим улочкам; иногда могли выйти навстречу какие-то прохожие, при виде Рафаэло весело здоровающиеся.
— Вот, уважаемые старатели, вы имеете честь наблюдать за жизнью нашего рабочего посёлка, с которой и вам придётся иметь дело вскоре. На излишние удобства, скажу заранее, рассчитывать смысла нет. В противном случае, можете отправляться обратным рейсом либо, не дожидаясь его, плыть на каноэ годами.
— Да вы не тревожьтесь, — заверял его Фернандо, — они хорошо подготовлены ко всем условиям здесь; никаких проблем не будет. По большей части, это дело времени и привычки.
— Уж это точно, сеньор, — дерзко заявил вдруг Умберто, — некоторые из них даже в армии служили и на фронтах сражались. Так что про дисциплину знаем.
Все с изумлением и недоумением обернулись к нему, решив, мол, как он, невесть кто и откуда, осмелился так свободно высказаться. Но самолюбие Бартольди ничуть не было задето этой репликой, и он, разглядев в толпе Умберто и бросив серьёзный взгляд на него, последовал далее.
— Ну, что, собственно, я и имел в виду, — с поколебленной уверенностью промолвил Фернандо, призывая всех поторопиться.
Когда наша экскурсия по Ситке и её районам подошла к завершению, Рафаэло повёл нас в гостиничный дом, где обычно собирались все старатели, только оказавшиеся на Аляске; владелец этого заведения, дружелюбно встретив нас, пригласил отобедать и провести совместно время за разговорами.
Весь вечер ушёл на беседу: Габриэль стал рассказывать о целях своей экспедиции, о желании присоединиться к уже работающим здесь золотоискателям и об исполнении долга перед покойным профессором Леоне, по инициативе которого и была сформирована новая группа для проведения исследований местности.
— Неужели Франческо умер? – сурово спросил Бартольди, — Печально. Тогда, царствие ему небесное. Хороший был человек, да несколько скромный и нерешительный. Я давно ещё упрашивал его прибыть в Ситку, но он отказывался; боялся, что ли. Ну да ладно, то уже не имеет никакого значения.
— И сколько вы лет уже здесь живёте, позвольте узнать? – задался вопросом Фернандо.
Рафаэло, откинувшись на спинку стула и прикурив табак, ответил:
— Где-то пятнадцать с лишним лет, по моим подсчётам.
Нам, во всяком случае, мне, было заметно, что весть о смерти Леоне слегка смягчила его окаменевшую душу, — Я прибыл сюда первым рейсом, но в то время наш состав был малочисленен, и возглавлял его один американец; Джей, что ли, его звали. С тех самых пор я и потел на этих рудниках не покладая рук.
— И потом вы и стали главным руководителем общины? – продолжал с любопытством Фернандо.
Рафаэло, немногословный по своему характеру, кивнул в ответ.
— Здесь нам приходилось всё отстраивать, делать более-менее пригодным для жизни, — возбуждённо добавил тут он, — Вы, надеюсь, имеете представление, каково было нам. Американцы нам хорошо в том помогли. Вот, теперь и наслаждайтесь обществом социального равноправия и всеобщего труда, как завещал великий Маркс.
После трапезы Рафаэло сообщил всем, что пока мы имеем возможность провести ночь в этой гостинице, а наутро мы все будем распределены по отрядам, каждый из которых будет возглавлять избранный при согласовании с Фернандо участник экспедиции, при том обладающий уже определённым опытом.
Я всячески уповал на то, чтобы Умберто оказался в рядах со мной, и чтобы Фернандо также курировал наши работы на шахтах. Но мои ожидания полностью разошлись с наметками Бартольди, и значит, та ночь с Умберто была последней. И вновь неминуемая разлука, и вновь мы теряем друг-друга в бесконечно вращающемся, словно вихрь, потоке жизни, уносящим за собой наши надежды и радости.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Нет покою, уединению места под северным небом холодного края, Аляски. Стоит рассвету вступить в права свои, как вынужден ты под звуки бодрящей трубы спешить к рудникам близлежащим с отрядом, сурово молчащим, крикам души твоей тёплой не внимающим.
Проходишь сквозь чащи, дебри лесные, ветру попутному вызов бросаешь, шагая неустанно навстречу страданиям, готовым тебя изнурить; и нерушимы оковы дел предстоящих, не волен никто их порвать и сломить, придавить и в землю сырую втоптать.
И мчатся назло дни и года в этой Богом оставленной стороне. Не крикнешь: «Я здесь!», и Родину за горизонтом не встретишь. И ты одинок! Ты брошен судьбою и духа свободы лишён…

Оживлённый нашим прибытием посёлок погрузился в атмосферу суеты и агонии, вызванной ежедневными работами на шахтах, в долинах, богатых золотыми рудами, ради которых,
собственно, мы и тратили свои последние силы. Как уже говорил я, мне не посчастливилось делить свои муки с Умберто, ибо его направили в совсем другой отряд, и нам не суждено было встречаться. Поразительно, но при сравнительно небольших расстояниях у нас не было возможности переписываться между собой, будто мы находились в разных частях света. И почему-то чувство равноправия, о котором упомянул Бартольди, меня не посещало ни разу; я не имел права обратиться к нему и сказать о своём желании быть вместе со своим старым другом. Мне казалось, что даже на службе в армии позволялось больше вольностей, чем здесь. Такой ценой обходилось нам всё скоплённое в пещерах золото!
Но я со всем смирением принимал свою участь такой, какой она есть, во всём её неприглядном обличии. В конце концов, я не был насильно сюда послан, поскольку сам проявил желание познать особенности жизни на полуострове Аляска.
По прошествию недели, не принёсшей нам огромных результатов, в частности, из-за резких погодных перемен, я стал постепенно приживаться к этой среде и распорядку дня: с раннего утра и до позднего вечера – работа в рудниках, прекращаемая на время обеденного и послеобеденного перерывов, в которые мы имели право подкрепить свои силы едой. Всё, чем мы питались по обыкновению – жареное на вертеле мясо, ржаной хлеб, чёртствый как сухарь, и крайне редко, рыба, выловленная в местных водах. Спать нам приходилось под открытым небом, забывая о постелях с подушками и одеялами; их отсутствие мы могли отчасти компенсировать чем-нибудь из своей личной одежды. Хорошо, что хоть неподалёку были пресные озёра, с которых мы могли пополнять запасы свежей воды. Вообщем, ничем, кроме нашего инвентаря, состоявшего не из винтовок и пушек, а из кирки или лопаты, работа старателем от армейской службы не отличалась. И мне ничего не оставалось, кроме как успокаивать себя мыслью, что никуда от жестокой обыденнности не сбежать и ничем её не скрасить.
Но один случай, произошедший как-то в среду, во время очередных работ, позволил мне обрести уверенность в том, что процесс «ржавления», о котором так часто говорил Умберто, возможно ещё повернуть вспять.
В тот день наши исследования затянулись по времени и были завершены поздним вечером. Весь наш отряд, изрядно утомившись, поспешил отправляться к селению.
Когда все уже было покинули долину, я, отстав от остальной группы, только хотел потушить огонь в костре и захватить с собой все принадлежности, но по Божьему промыслу я вдруг пожелал проверить, не забыл ли чего-нибудь я в шахте. Мне удалось зажечь факел благодаря горевшему пламени, и я осторожно побрёл к пещере, оглядываясь по сторонам. И откуда ни возьмись, совершенно неожиданно, до меня донёсся чей-то голос, слабый и дрожащий, точно сорвавшийся от криков. Кто-то отчаянно взывал к помощи, а значит, кого-то мы умудрились упустить и бросить на произвол судьбы. Я не теряя ни секунды кинулся к нему; голос уводил меня всё дальше от выхода, вглубь пещеры, и я думал, что скоро огонь в моей руке потухнет, и я потеряю ориентир, и ночь для меня станет последней. Однако Господь, прислушавшись к моим молитвам, привёл-таки меня к краю скалистого выступа, под которым лежал человек, едва дыша и издавая тяжёлые стоны. Его состояние было столь удручающим, что я едва поверил в то, что он избежит гибели. Осторожно спустившись по груде камней, видимо, обвалившихся в результате усиленных раскопок, я протянул ему руку.
— Вы целы?
Человек в ответ повернул голову ко мне; увидев перед собой спасителя, он в радости вымолвил:
— Вот и Всевышний послал мне ангела-хранителя.
Он попытался подняться с твёрдой поверхности, но правая нога
его, истекавшая кровью, не позволила ему это сделать, и я потянул его наверх, после чего подхватил и, поддерживая одной рукой, вызволил из этого зловещего логова.
Он едва мог говорить и двигаться, рискуя свалиться без чувств в любой момент; но я крепко, насколько то было в моих силах, держал его, ведя по пути спасения.
Добравшись кое-как до посёлка, я тут же сообразил, что нужно его отвести к Рафаэло, тем более, что мой дом находился с ним по соседству. Бедного моего спутника уже, казалось, покидали силы, и я в бешенстве бросился к двери дома и принялся что есть мочи стучать, призывая скорее открыть. К счастью, сеньор Бартольди был у себя и вовремя подоспел.
— Помилуйте, что стряслось с ним? – испуганно спросил он, увидев меня с израненным старателем, — Если я не ошибаюсь, это Альберто.
Не дожидаясь моего ответа, он помог мне дотащить бедолагу до постели.
— Был найден под завалами, — едва переводя дух, объяснял я, — Очевидно, заблудился в шахте и, избегая камнепада, случайно свалился с выступа.
Осмотрев тщательно его ногу, Рафаэло воскликнул:
— У него кровит нога! Надо вызвать врача, как можно скорее!
— А у вас есть такой? – поинтересовался я.
Бартольди негодующе посмотрел на меня.
— А вы думали, что здесь не предусмотрены несчастные случаи или смерти! Боже мой!
Он, приложив в волнении руку ко лбу, принялся ходить по комнате в замешательстве, пока из второго этажа не послышался скрип двери, и затем торопливо спускающиеся по винтовой лестнице шаги. Вскоре в гостиной показалась миловидная девушка с тонкой вытянутой шеей и стройной талией; её крупные голубые глаза обеспокоенно осматривали зал, всех присутствующих в ней, прошлись по лежавшему в полусознании Альберто и устремились на Рафаэло.
— Моника, — обратился к ней он, прижмуривая глаза от ослепительного света лампады, которую она держала в руках.
— Что происходит, Рафаэло? – настороженно спросила она, — Кто этот человек? Я вижу, ему плохо.
Она озабоченно взглянула на Альберто, издавшего сухой кашель.
— Очень хорошо, что ты спустилась, — сказал Рафаэло, — раз так, последи пока за этим беднягой, ему крайне тяжело. А мне нужно срочно спешить к доктору.
С этими словами он поспешил к прихожей и принялся собираться.
— Полагаю, ваша служанка? – решил я осведомиться, глядя с интересом на девицу, сидевшую возле Альберто и поправлявшую ему одеяло.
— Как же, — торопливо отвечал Рафаэло, — моя родная сестра. Извольте познакомиться.
Когда сеньор Бартольди покинул дом, я направился к девушке, желая помочь ей в облегчений невыносимых страданий Альберто. Она поднесла тем временем к нему вазу с водой и принялась его поить и тщательно промывать ему рану.
— Ему уже лучше, — сказала она, не сводя с него глаз, — Вы видите. Гораздо лучше. Так ведь, сеньор?
Альберто в ответ сделал подобие улыбки.
— Скоро прибудет врач, и тогда печальных последствий можно избежать, — констатировал я, — Хоть бы ездили здесь, не знаю, экипажи, дабы быстрее добираться из одного места в другое. А так приходится идти пешком к доктору. Как-то всё это странно.
Как раз к дому уже подошли Бартольди и доктор. Я поспешил открывать дверь, сам не свой от волнения.
— Сюда, проходите, милейший, — приговаривал Рафаэло, ведя его к кровати.
Подойдя к Альберто, врач попросил всех нас отойти и позволить ему провести осмотр ноги пациента и избавить его наконец от мук.
— Надеюсь, до хирургического вмешательства не дойдёт? – спросил его Рафаэло.
Доктор, вначале ничего не ответив, намазал рану каким-то средством, после чего подозвал Монику, дабы та поддерживала ногу больного, покуда он будет её окручивать бинтом.
— Всё не так печально, господа, — сказал он, поднявшись с кровати и убедившись, что Альберто больше ничего не грозит, — серьёзного костного повреждения ноги не случилось, поэтому, отвечая на ваш вопрос, сеньор Бартольди, нет: операция не понадобится.
— Вы сказали, серьёзного повреждения? – сомнительно спросил я, — но, значит, всё таки повреждение было?
— Было, — задумчиво произнёс доктор, — но оно не критичное. Ходить он пока что не в состоянии, потому за ним необходим ежедневный присмотр в течении примерно пяти дней. После он сможет встать на ноги, правда, не снимая бинта и с костылём. Там уж, как говорится, Бог рассудит.
Мы, великодушно поблагодарив доктора, проводили его до входа и с облегчением вернулись в гостиную.
— Он уже уснул, — сообщила нам Моника, вздохнув, — Как же хорошо, что всё обошлось… и как же так произошло? Как ты его только нашёл в тёмной шахте и спас? – обернулась она к Рафаэло.
— Это ты должна не меня спрашивать, голубка, — ответил ей с серьёзностью он, — а вот того человека, что стоит подле меня. Девушка, горя ещё большим любопытством, перевела взгляд на меня.
— Собственно, как я уже рассказывал вашему брату, я обнаружил его случайно. Мой отряд оставил его там по ошибке, я же решил заглянуть напоследок в пещеру, и, полагаясь на его голос, очутился возле него, — пояснил ей я.
Какой же глубиной мысли обладали её глаза! Их сияние было ярче, чем свет от лампады, горевшей на прикроватной тумбочке. Да и несмотря на худость своего тела, милые черты её лица невозможно было забыть: нежные губы, небольшой, чуть вздёрнутый носик, тёмные волосы, доходившие ей до плеч, слегка неубранные; вероятно, она уже была в постели, пока не услышала, как мы с Альберто забежали в дом; тонкие длинные пальцы белоснежных рук, сложенных на коленях: всё это придавало ей особую девичью стать. От её взгляда или лёгкой улыбки веяло небывалым спокойствием; проще говоря, с ней хотелось остаться по-дольше, даже наедине, и не разговаривать, а просто молча проводить с ней часы, наслаждаясь её присутствием.
Однако дело шло к ночи, и Рафаэло, обсудив со мной состояние здоровья Альберто, проводил меня с Моникой.
Когда я уже шёл по улице в сторону своего дома, меня потянуло словно назад, и я, остановившись, обернулся и был смущён тем, что она всё это время смотрела мне вслед, не желая поскорее затворить дверь. Я думал, она хотела мне что-либо сообщить, но Моника ничего не говорила. Помахав рукой на прощание, я всё же нашёл в себе силы удалиться.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Облетевшая весь посёлок весть о спасении мною Альберто позволила мне заполучить уважение со стороны своих товарищей по отряду, и это обстоятельство сильно смягчило моё одиночество и тоску, но не лишило меня их, поскольку теперь, помимо Умберто, которого я не переставал вспоминать, меня тяготило новое чувство, которое поначалу я не мог определить, но постепенно стал склоняться к тому, что это ни что иное, как страсть к очаровательной женщине. Конечно, глупо сравнивать давнюю дружбу с Умберто и определённые симпатии к Монике Бартольди, которые я начал питать (любовью я ещё не смел это именовать). Однако учитывая общность последствий подобных переживаний, я решил, что девушка эта, которой, походу, ещё и двадцати не миновало, и должна была исцелить мою душевную боль после разлуки с Каццоне, но ни в коем случае не заменять его.
«Вот ведь какая противоречивость! С одной стороны, при мысли от новой встречи с понравившейся тебе девушкой, ты едва сдерживаешь свой восторг и восхищение, и мир кажется уже более ласковым. А с другой стороны, осознавая невозможность видеть её постоянно, когда ты того желаешь, тебя охватывает ещё более сильное волнение… даже не так: тебя точно охватывает какой-то недуг, и ты ничего не можешь с собою поделать, и жить становится ещё сложнее, чем до того. Ты готов на любую крайность, дабы свернуть горы, изменить мир с целью хоть чуточку приблизиться к своему жгучему желанию».
И с того времени всё было как в тумане; всё, за исключением воспоминаний о Монике. Как же невыносимо долго тянулись дни! Работа в шахте превращалась в настоящую каторгу, которую я едва выдерживал. Вы не можете себе вообразить, каково сильно тогда было мое побуждение сбежать куда-нибудь прочь и броситься на первый встретившийся паром в Италию. Но меня останавливало многое, и в первую очередь, Умберто. Без него моя жизнь станет абсолютно несносной, хоть я окажусь у себя дома, в Риме. Ах, вечный город! Ты навсегда останешься в моей памяти и будешь посещать меня во снах, с горящими уличными фонарями, с чудными мостовыми и площадями.
Помимо того, теперь мне не позволяла осуществить побег милая сеньорита Бартольди. Вот – тот луч света, который должен был вскоре озарить мою угасавшую душу.
Мне частенько доводилось видеть её по воскресеньям, проходившей по улице мимо моего дома; и каждый раз, видя её в окне, меня посещали самые разные мысли: из своих наблюдений я сделал вывод, что она чем-то опечалена; нечто весомое тяготило её. Одиночество? Однако ж она много лет живёт с братом под одним кровом. Тоска по Родине? И на то похоже не было, иначе давно бы уже заявила о своём намерении покинуть ненавистную ей Аляску. Многое ещё предстояло мне узнать про эту юную особу, и ей было суждено на многое открыть мне глаза.
Как-то в очередной воскресный вечер, когда я сидел по обыкновению во флигеле своего дома и от скуки зачитывал местную газету, временами поглядывая на тихую безлюдную улицу, со стороны соседнего дома, принадлежавшего сеньору Бартольди, раздался скрип входной двери. Отложив журнал в сторону, я из чистого любопытства обратил свой пристальный взгляд в ту сторону и заметил Монику, которая осторожно захлопнула дверь и, поправив шляпку на голове, направилась по улице к пристани.
«Интересное, однако, дело, — сразу же пришла мне в голову мысль, — Зачем же ей понадобилось идти к порту? Да к тому же, совершенно одной и в столь позднее время».
Когда она проходила мимо меня, мне хотелось тут же окликнуть её, но я вначале отказался от этой идеи, решив, что ничего странного в том нет; быть может, девушка эта предпочитает вечерние прогулки вдоль набережной.
Но сомнения, охватившие меня, ещё сильнее разубеждали в том. Странным было поведение Моники: она шла как-то неспокойно, то оборачиваясь назад, к дому, то замедляясь и что-то себе приговаривая; однако меня так и не заметила.
Я уж поднялся с кресла и, едва ступив на порог, остановился в раздумии.
«Всё же мне стоит узнать. Пожалуй.»
И я, не желая упустить её из виду, поспешил за ней. Городок Ситка был чрезвычайно мал, потому ориаентировался в нём я безо всяких затруднений. Сильный леденящий ветер дул с моря, взволновав его не на шутку, так что мне пришлось хорошенько прикрыться от его порывов, натянув ворот своего жакета.
Тем не менее, мне не пришлось подолгу разыскивать плод моих неотвязных дум: Моника стояла у самого края причала и, безмолвно наблюдая за бушующей стихией, смотрела вдаль.
«Бог ты мой, что она задумала? Кто привёл её сюда в такое ненастье?»
Некоторое время я стоял и недоумевающе смотрел на неё; тут Моника, вероятно, почувствовав чьё-то присутствие возле себя, резко повернулась лицом, и наши глаза вновь свиделись.
Насколько же она была очаровательна! Ещё прекраснее, нежели прежде, в первый день нашего знакомства. Теперь она, на фоне разъярённых волн, походила не на простую девушку, а скорее на Афродиту, только что родившуюся из пучины морской и вышедшую на сушу.
— Сеньорита Бартольди, — обратился я к ней, — Как всё таки замечательно, что мы с вами встретились, пусть и в такое неподходящее время. Извольте поинтересоваться, что вы делаете здесь вечером?
Очевидно, она была напугана моим внезапным появлением: Моника не сразу мне отвечала. Она лишь отошла от берега по-дальше и, оглядевшись вокруг, остановила свой глубокий, проникновенный взгляд на мне.
— Признаться, я тоже, — сказала она медленно и задумчиво.
Она вновь посмотрела в сторону моря и, вздохнув, опустила глаза.
— Я, кстати, совершенно забыл вам представиться тогда, — добавил я, желая сделать наш дальнейший разговор более оживлённым, — Антонио Селлазаре. Уже живу здесь с год.
Улыбнувшись, я протянул ей руку; Моника ответила тем же.
— Вы, если я не ошибаюсь, проживаете с нами по соседству? – спросила она.
— Всё так.
Моё смущение достигло своего предела, когда я ощутил некоторую отстранённость моей собеседницы, будто Моника вовсе и не желала, дабы я с ней заводил беседу.
— Простите, если я вас побеспокоил. Я просто случайно проходил мимо да и увидел вас. Вы так внимательно глядели на море. Но, помилуйте, почему в такое время?
Раздосадовавшись её чрезмерной кротостью, я решил было с нею проститься раньше, но Моника вдруг меня остановила.
— Нет, ничего. Останьтесь лучше.
И я послушно остался с ней, продолжая размышлять над тем, что ею движет, какие побуждения.
— Так что же вас привело сюда? Вы любите гулять здесь?
Она повторно издала тяжёлый вздох, а глаза её наполнились печалью.
— Не совсем…
Этот ответ меня изумил. Что под ним подразумевалось? Какой же таинственностью обладала личность сестры сеньора Бартольди.
— Но, однако, вы часто здесь бываете? – пытался понять её я.
— Да, вы правы. Но… не по той причине, что я предпочитаю здесь коротать свои дни.
И вновь воцарилось молчание, прерываемое лишь лёгким посвистыванием ветра, нежно касавшегося волос Моники. В посёлке стало совсем тихо; почти во всех домах погасли огни. Мягкий лунный свет освещал набережную, по которой мы шли в безмолвии. Сложно поверить, что во всём городке нельзя найти ни одну живую душу, кроме нас, гулявшую бы средь ночи и нарушившую бы негласные законы сна и покоя.
— Вы часто вспоминаете Италию? – спросил вдруг я.
Моника остановилась и, повернувшись к морю, промолвила с какой-то безнадёжностью:
— Как вам сказать. Не особо. По правде говоря, — добавила она спустя некоторое время, — когда мы здесь обосновались, мне было всего одиннадцать, потому свой родной город я помню плохо.
Мною не остался не замеченным её равнодушный тон, с которым она сообщала мне эти подробности своей жизни.
— Быть может, вы…
Я поначалу не осмелился высказать возникшее у меня предположение, но Моника обратила на меня испытующий взгляд, требуя от меня разъяснения своей мысли.
— Быть может, вы скучаете? По тем местам?
И здесь настал тот самый незаметный рубеж, который разделял наши отношения до этой судьбоносной встречи и после неё. Моя прелестная собеседница широко раскрытыми глазами посмотрела на меня, а дыхание её при том стало неспокойным; очевидно, что моя догадка, попытка достучаться до истины и постичь её сокровенные тайны нашла отклик в сердце Моники.
— Я, признаюсь, и не могла подумать, что вы так хорошо меня поймёте.
Услышав это откровение, я не воздержался от лёгкой улыбки.
— Правда ли? В таком случае, мы с вами мыслим схоже, что весьма взаимно. Да я ведь сужу в большинстве своём по себе. Хоть я свой родной край и не предал забвению, тем не менее, моя нога туда не ступала уже более десяти лет.
— И вы хотели бы вернуться? – тут же спросила меня Моника.
Если честно, я и сам затруднялся ответить себе, хотел ли я того.
Столько ужасов пережил я в те годы! Столько всего выстрадала моя юная душа! Но в то же время, там я родился, там мой дом, там мои отец с матерью.
— Не знаю. Не могу утверждать. А, впрочем, это не так интересно. Так значит, — перевёл я разговор в иное русло, — вы скучаете? Кого-то ждёте?
Утомившись длительной ходьбой, мы присели у небольшой скамьи, продолжая глядеть на утихомирившуюся морскую гладь. Я предложил Монике зайти ко мне в дом и продолжить нашу беседу там, но она решительно отказалась.
— Здесь спокойнее. К тому же, особого желания возвращаться у меня нет. А у вас?
Я молчаливо согласился с ней, кивнув головой.
— Вы меня простите за мой, возможно, дерзкий вопрос, но отчего вы, сеньорита Бартольди, так грустны? Вам здесь не нравится?
Видя моё искреннее любопытство и желание помочь морально, девушка не была возмущена моим вопросом, хотя объясняться ей было в тягость.
— Нет, сеньор Селлазаре, не в том дело. Даже не знаю, стоит ли вас посвящать в такие тонкости. Мне не хотелось бы омрачить ими ваше пребывание здесь.
— Омрачить? – изумился я, — Помилуйте, что вы имеете в виду.
— Вот, видите, — вздохнув, произнесла она, — как всё это сложно.
Я с неподдельным интересом уставился на Монику.
— Ну, и что же. А вы не находили, что если поделиться своими переживаниями с кем-либо, то вы можете не отяжелить, а напротив, облегчить их. Быть может, я смогу вам и, так сказать, посодействовать.
И Моника, убедившись в моей решительности и собравшись духом, принялась рассказывать мне о некоторых немаловажных фактах, впоследствии полностью изменивших мои прежние представления об окружающей действительности.