Клятва Селлазаре. Часть Пятая (Главы 19-22) (Глава 5)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Сделанные Моникой признания не только глубоко тронули мою душу, но и позволили мне прочувствовать всю близость нашего мировозрения, наших судьб, и именно это вернуло мне веру в долгожданное спасение.
Своё повествование начала она с того, что каждый божий день, с тех пор как живёт с Рафаэло в Ситке, она не упускает возможности пройтись по пристани и, как я верно предположил, ожидать перемен в жизни, о которых она неотступно помышляла. Всё дело в том, что хотя они сами давно свели все счёты с Италией, в Риме, родном их городе, остался дальний родственник её брата, Пабло. Моника поведала мне много интересных подробностей касательно его биографии, при том что сама она никогда его и не видела, но была наслышана о нём от Рафаэло, часто его навещавшего. Это был довольно интересный человек, вся жизнь которого была непосредственно связана с искусством. Со школьной ещё скамьи он начал увлекаться театром, выступая на городских сценах и играя самые разные роли. Однако по каким-то неясным причинам актёром он не стал, зато нашёл себя в живописи, то и дело рисуя милые городские пейзажи и вдохновляясь различными бытовыми сценами. По ироничному признанию самого сеньора Бартольди, вся его картинная коллекция, собранная за пять лет усиленного труда, была столь значительной, что в его квартире, которую он приобрёл на деньги от данной деятельности, едва хватало места для других нужд, таких как книжный шкаф или стол для чаепития.
Как я понял из слов Моники, Рафаэло недолюбливал ни Пабло, ни его тягу к изобразительному искусству.
— Ему бы лучше уйти в науку и заняться поистине полезными для общества делами или купить на старость лет загородный дом в Тоскане с садом, — говорил он.
Но, похоже, что это никак не останавливало Пабло, и он, даже когда расстался с Рафаэло, продолжил свой путь к художническому самосовершенствованию. С того времени, их связи прекратились, и ни Рафаэло, ни Моника ничего не знали о его дальнейшей судьбе.
Сеньорита Бартольди же, познав все особенности жизни на Аляске и сложность местного климата, который был ей противен с самого начала, истосковалась по солнечной Италии.
— И почему же вы не бежали сразу? – спросил я, прервав её рассказ.
— По той простой причине, что не имела ни права, ни возможности, — отвечала она с досадой, — Разве могла я сбежать, зная о том, что Рафаэло меня попросту не пустит?
Я недоумевающе посмотрел на неё, не до конца понимая, отчего она говорит о своём брате с каким-то упрёком и холодностью.
— Потому мне и приходилось терпеть всё, что меня окружало и окружает здесь.
— Однако в ваших словах звучит надежда, — заметил я.
Моника, проигнорировав моё утверждение, вдруг огляделась по сторонам и, резко поднявшись со скамьи, с испугом воскликнула:
— Боже! Да я с вами совсем разговорилась! Глядите-ка на небо!
Впрочем, мне и так было понятно, что наступила ночь.
— Ежели он узнает, что меня не было… — она схватила себя обеими руками за голову, причитая.
— Но, позвольте, — оторопело произнёс я, — мы с вами не дошли и до сути.
Моника, тяжело дыша, обернулась ко мне и, подойдя, достала из кармана пальто небольшой конверт.
— Я, полагаясь на ваше обещание ни при каких условиях не показывать его при встрече с моим братом, доверяю вам, — сказала она волнительно, протягивая мне письмо, — Если он вас спросит, а не получала ли его сестра послание, вы знаете, что сказать?
Разглядев конверт, я с усмешкой проговорил:
— Даю вам слово, что не обмолвлюсь. Будьте уверенны.
Несколько переведя дух, Моника, попрощавшись со мной, поспешила удалиться от пристани. Несмотря на то, что письмо она передала, волнение её было по-прежнему велико, ибо слышны были ещё доносившиеся слова: «Ежели он узнает… ежели он узнает…».
— Прощайте! – крикнул я ей вдогонку.
Моника не оборачивалась более и не доставляла мне возможности видеть её очаровательное лицо.
«Как же не понимать её страданий, когда я сам через них прохожу».
Вернувшись к дому, я зажёг свечу в спальне, раскрыл с нетерпением конверт и, не ложась в постель, принялся зачитывать письмо, в котором сообщалось следующее:

«Милая моя Моника,
Я рад был получить из далёкой Америки, мне неведомой, послание, написанное вашей рукой. Я весьма рад был услышать новость о том, что у вас и вашего брата, уважаемого Рафаэло, жизнь на Аляске сложилась благополучно. Передайте ему от меня сердечный привет и наилучшие пожелания!
Вы спрашивали меня о моём здоровии. Благодарю, не жалуюсь.
Что же касается дел, то художеством я уж и не занимаюсь: на днях пришлось выселиться по финансовым причинам с квартиры, снятой мною ещё до отъезда вашего брата. Искусство, знаете ли, вещь сложная и неоднозначная, и цена, которую вы платите за неё, может быть огромной и непосильной.
Моя творческая работа требует слишком много пространства, что не было свойственно квартире, которую я всё это время снимал. На днях разговаривал по этому поводу с владельцем дома, вернувшегося из отлучки, дабы мне он предоставил в распоряжение хотя бы нижний этаж, где я смог бы разместить мастерскую; но сеньор тот был непреклонен, и мне пришлось съезжать с квартиры. После ухода с академии художеств, где я все те дни работал, перебиваюсь случайными заработками (мои труды не принесли мне должного дохода) и пока что не добился успеха в поиске нового достойного жилья. Но, уповая на Божье милосердие, верю, что смогу получить поддержку от знакомых.
Так что не отчаивайтесь. Я глубоко признателен вам за то, что вы спустя столько лет разлуки написали мне.
Дай, Боже, вам здоровья, дабы жили вы и Рафаэло в мире и согласии, а я надеюсь, так оно и есть.
Искренне и с любовью, ваш Пабло Амора.»

Теперь мне стали совершенно ясны все причины, по которым Моника была так печальна, и почему она все эти дни ходила из своего дома к порту. Жестокая, однако, судьба постигла её родственника. И в какой непростой ситуации оказывалась Бартольди! Она хотела ему помочь. Она терзалась оттого, что, живя вдали от Рима, не может оказать Пабло материальную поддержку, в которой тот остро нуждался.
«Разумеется, мне необходимо что-то предпринять. Но что, когда я нахожусь по сути своей в неволе! Если бы рядом был Умберто, я мог бы с ним посоветоваться. Хотя…»
Я встал с кровати и в раздумий подошёл к окну, пытаясь найти разумное решение; свет в окне дома Рафаэло погас, и я удостоверился в том, что он не застал Монику в тот момент, когда она столь поздно вернулась. Утром мне, как и всем живущим в этом маленьком убогом селении, необходимо было отправляться на рудники, однако по мере своего духовного истощения я пришёл к окончательному выводу, что до зимы я здесь не протяну. Уж лучше тогда отправиться на пароме обратно в Италию, в Рим, и пожить какое-то время у доктора Галентерио… Кажется, я поймал себя на ту самую мысль, которая должна была вывести нас на верный путь.
«Вот ведь я! – моё сознание торжественно пробудилось, — Доктор Галентерио! Замечательный человек, который, я уверен, согласится помочь бедному художнику. В его доме вполне можно будет найти место для мастерской, о которой так мечтает сеньор Амора. Раз так, я обязан непременно сообщить доктору о нём, и тогда, как только мы благополучно прибудем в Рим, непременно уладим всё».
Однако моя только родившаяся в голове идея, впрочем, как часто то бывает, столкнулась с целым рядом неоспоримых противоречий: во-первых, как обосновать моё решение перед сеньором Бартольди, которому, как сказала мне лично Моника, даже намекать на наличие письма от Пабло нельзя, не говоря уже о желании ему как-то подсобить.
В любом случае, мне стоило поговорить с Моникой, рассказать о своём плане и, отталкиваясь от него как от берега, наводить курс на дальнейшие действия.
В итоге я остановился на том, что необходимо, не затягивая, готовиться к отбытию из Аляски, которое, однако, может быть не одобрено ни Рафаэло, ни Фернандо, ни даже Умберто.
Но совратят ли меня эти препятствия от задуманного? На что, в конце концов, я делаю ставку: на вечное прозябание в золотых шахтах, либо же на возвращение в родной город, на долгожданную встречу с Галентерио, на знакомство с одарённым творцом искусства и, кто знает, на взаимность снизошедшей с небес Афродиты, навечно покорившей сердце моё, неистово бившееся при её виде.
На другой же день, я впервые за всё время, что проводил в Ситке, решил прибегнуть к обману и уклонению от своих обязанностей, сообщив руководителю наших работ, что я на днях гулял в порте и подхватил простуду, потому чувствую себя не особо важно. На рекомендаций прислать врача я решительно отказался, сказав, что нет повода обращаться за помощью к нему, поскольку симптомы несущественные.
«Если уж поднимать бунт против несправедливости жизни, то делать это без всякого страха», — решил я.
Теперь-то, покуда все старатели находились в нескольких километрах от посёлка, мне выпал уникальный по своей сущности шанс обсудить все мои намерения с сеньоритой Бартольди, наедине и без опасений, что нас могут уличить по сути в побеге.
Моника, встретив меня на пороге своего дома, была вся в волнении: руки её подрагивали, а сама она постоянно сглатывала, словно ком стоял в горле.
— Сеньор Селлазаре? – она вначале изумилась моему приходу, — Странно, я думала, что вы не станете избегать своих обязательств…
— Мне пришлось пойти на это, сеньорита Бартольди, — говорил я, объясняя свой поступок, — ради…
Мне хотелось сказать: «ради вас, Моника», но я, передумав, дополнил:
— Ради вашего любимого родственника.
Моника, с упованием глядя на меня, проводила в гостиную, где прошлый раз лежал едва живой Альберто, а мы с ней и Рафаэло выжидали вердикта, который должен был огласить прибывший врач.
— Что же, Антонио, вы хотите мне рассказать, — сказала она, садясь за широкое кресло возле окна, — Я вас слушаю.
Я не мог оторвать своего взгляда от неё; с каждым разом она становилась для меня всё милее и прекраснее: я стал находить в её выражении лица те черты, которые прежде были от меня сокрыты. И как же бессилен был я перед этой не ослепительной, но по-своему таинственной и причудливой женской красотой.
— Вообщем, — начал я рассудительно, бегло оглядев комнату, — я прочёл переданное вами письмо и могу с уверенностью заявлять, что ваш родственник не останется в беде. Всё потому, что у меня в Риме есть много хороших, я бы даже сказал, превосходных знакомств, в том числе, с одним уважаемым человеком, Алессандро Галентерио. По профессии он врач, причём весьма знатный и известный в городе.
И я принялся рассказывать о том, какой несомненной репутацией он обладает среди своих коллег и пациентов, и, что самое важное, о том, что он имеет хороший дом, где Пабло мог вполне бы заселиться и заниматься художеством; кроме того, Галентерио сможет и помочь ему с финансами, потому я заверил Монику в рациональности подобного решения.
— Хоть бы вышло так, — она сложила ладони и подняла голову к потолку, точно обращаясь к Всевышнему.
— И всё же, вы как-то тревожитесь, — сказал я.
Она перевела взгляд на меня и, поднявшись с кресла, зашагала по зале.
— Просто порой мне кажется, что мы поступаем как-то не слишком… с одной стороны, помогаем ему (благое, конечно, намерение), но с другой – я не могу принимать таких решений, — эти её рассуждения были обращены скорее к самой себе, нежели ко мне, — никто здесь нас не поддержит, а более того, и осудят. Если бы не Рафаэло, я была бы готова на всё возможное и невозможное. Получается, что мы вынуждены делать добро втайне. Не лучше ли…
— Вы что же, не желаете протянуть руку помощи своему родственнику? – спросил я, подойдя к Монике и уставившись на неё, — Думаете его оставить в таком незавидном положении? Нет, конечно, я могу написать доктору, дабы он ему помог сам.
Моника от этих слов испугалась.
— Нет, что вы! Бросать его на произвол судьбы – самое ужасное, на что способна я. Я давно хотела повидать Рим, и вообще Италию. Я, знаете ли, — она тяжело вздохнула, не переставая ходить по комнате. Она хотела поведать мне нечто важное и значительное для нас обоих. Я стоял у окна, глядя то на неё, то на медленно тикавшие настольные часы, словно они нарочно тянули этот день.
Я уж хотел было вставить своё слово, окончательно разъяснившее бы наши отношения, но Моника меня опередила. Обернувшись ко мне и замерев, она произнесла чуть слышно:
— Знаете, Антонио. Я ещё давно, когда мы с вами встретились в порту, хотела вам признаться. Признаться в своих чувствах к вам, — почти шёпотом промолвила она, — быть может, я слишком поторопилась с этим, но, как мне кажется, сейчас – самое время.
Первые мои ощущения после этого заявления были далеко не
самыми радужными, поскольку я был поглощён сомнениями в порядочности моего поступка.
«Ежели пойдёт молва об этом, наверняка скажут, что вот, этакий донжуан совратил девочку, да ещё и отнял её от брата, сбежав в Италию».
Правда, вскоре я стал себя упрекать в этих доводах:
«Ты ведь сам того желал. Каждый день, с тех пор, как увидел её, в бирюзовом ночном платье, с лампадой в руках. Что же теперь, отвергать то, за что и боролся все эти недели?»
И когда последняя мысль окончательно поборола первую, я ответил ей мягкой улыбкой.
— Можете не продолжать, Моника, — первый раз в жизни я назвал её по имени, — Я и сам, верите вы или нет, хотел вам сказать то же. Вы очаровали меня сразу же, только когда спустились в гостиную тем злополучным вечером. Я понял, что вы, Моника, можете спасти меня. Да-да, всё именно так: я, также как и вы, нуждаюсь в этом. Целый год, работая здесь на рудниках, я твердил себе, что это – не то, к чему я стремился много лет. Моника, — я приблизился к ней, — я желаю лишь одного: чтобы мы были вместе всегда, покуда я живу в этом бессердечном мире, загубившем судьбы не одного и не двух человек. Если бы вы знали, через что мне довелось пройти!
Я не мог себя остановить; всплеск пленительного счастья был столь мощен, что я даже зыбыл, где нахожусь.
Моника, выслушивая всё, что я ей изливал в забытии, не могла произнести ни слова; она лишь смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
Наконец я, закончив свои рулады, пристально взглянул на неё и как-то совершенно случайно дотронулся до её нежной руки.
Лицо Моники слегка покраснело, а щёки вспыхнули.
— Простите, что так вмешался в вашу жизнь, — сказал я печально, — доставил столько ненужных хлопот. Право, быть, может, и не стоило бы так поступать.
— За что же вы вините себя? – поспешила прервать меня Моника, ещё не опомнившись от моей речи, — Как же не надо? Вы ведь всё уже решили, верно? Я уже благодарна вам за то, что вы проявляете своё неравнодушие к Пабло. Мне его жаль. Когда брат мой начинает его вспоминать, он его ругает, осуждает. А я всегда жалела его в душе. Но никогда бы не призналась в том Рафаэло, конечно же, иначе просто была бы выставлена как изменница. Рафаэло такой уж человек – он не терпит, когда с ним не соглашаются. Вот и приходится мне поддакивать ему во всём, даже если я и не солидарна с ним.
Потому я и попросила вас забрать к себе послание от Пабло для надёжности.
И в тот самый момент меня осенило, спустя столько часов потраченного времени: мне ведь сказали, когда я притворился больным, что вечером, после завершения всех работ, меня навестит Рафаэло, ибо они непременно желали сообщить ему о моём самочувствии, а своё письмо я оставил на тумбочке возле кровати. И если так, то он, войдя в дом, обнаружит письмо и прочтёт его, а тогда – нашим мечтам придёт самый драматичный конец, который я мог себе только представить.
В надежде, что они ещё не вернулись, я решил немедленно отправиться к себе и хорошенько его запрятать.
Моника, изумившись резкой перемене моего настроения, поспешила за мной, когда я уже стоял в прихожей и глядел через окно на улицу.
— Что случилось, Антонио? – обеспокоенно спросила она.
Однако мне не пришлось выходить из дому, поскольку это уже случилось: послышался громкий стук в дверь, предвещавший крайне неблагоприятный исход дальнейших событий.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Очень рад видеть вас, сеньор Селлазаре, в сей тёплый осенний вечер у меня дома, — голос Рафаэло звучал точно молния, стремившаяся поразить одним ударом беспомощного путника, — думаю, вы успели многое обсудить до нашего нашествия, за что прошу нас простить.
Как оказалось, пришёл сюда он не один: в дверях за ним стояли ещё двое, имена которых я не знал.
Один из них, недоуменно глядя на меня и Монику, обратился к Рафаэло, но тот отрезал:
— Здесь, пожалуй, я разберусь лично.
И с этими словами он, не закрывая двери, прошёл в гостиную, сел на своё кресло и, бросив насмешливо-укоризненный взгляд на свою сестру, молвил:
— Ну, а ты, голубка, что так пристыдилась, или боишься, что я пролью свет на все потаённые уголки в твоей душе. Молчим, значит?
Видя, что Моника не в силах ничего высказать в своё оправдание, он, пересев по-удобнее, усмехнулся.
— Ну, тогда своё слово возьму я. Но прошу тебя и твоего единомышленника выслушать мою речь до самого конца, и не пытаться меня в чём-либо разубеждать. Поверьте, совершенно бестолковый подход.
Он демонстративно кашлянул, дабы придать всю серьёзность своим намерениям.
— Милая моя Моника, начну с тебя. Видишь ли, долгие годы нашей совместной жизни я находился в неведении. В заблуждении, я бы так сказал. Я верил в то, что те блага, которые я создавал здесь, на этой голой земле, начиная с нашего дома, в стенах которого мы сейчас имеем с тобой возможность беседовать, и заканчивая всем, что окружает тебя, этот милый уютный посёлок на берегу моря, будут оценены по достоинству. Но я был обманут. И, как бы это не звучало прискорбно, голубка, обманут своей же родной сестрой.
От его злорадного смеха бедная девушка стала бледна как смерть, а обладавшие до того живостью глаза её потускнели.
— Ты, вероятно, желаешь спросить меня, каким образом я пришёл к сей истине. Всё благодаря вам, — он обратился ко мне, доставая из кармана аккуратно сложенное письмо.
Я, не помня себя, мотнул головой, надеясь, что это хоть как-то поселит в нём уверенность в ошибочности своего решения.
— Увы, — продолжал он, — вы можете сколь угодно отрицать, а факт остаётся фактом: письмо адресовано тебе, Моника, и причём от человека, с которым я не поддерживал никаких отношений с того времени, как мы отбыли из Рима. Возникает резонный вопрос: с какой целью вы, не сказав ни слова о своей тайной переписке с сеньором Амора, ещё и замышляете то, чего я вам не позволю никогда. И с какого времени, интересно, ты начала вести эту подпольную жизнь? Что означает твой поступок? Бунт? Против кого? Против меня? А ты хоть задумывалась над тем, чем могут обернуться твои эти ухищрения? Видимо, нет. Или, может, твой друг даст мне ответ?
Признаться, я более не мог в безмолвии наблюдать за тем, как он разносил в пух и прах несчастную Монику, и, сделав резкий шаг в его сторону, я направил на него негодующий взгляд:
— Да что, в самом деле, на вас нашло, Рафаэло! — воскликнул я, едва справляясь со своим страхом – Чем она виновна, за что вы так её упрекаете? Тем, что хочет помочь своему родственнику, который просит помощи? В таком случае, о вас я могу судить как о, простите, непорядочном человеке. И я говорю это открыто! Да, мне пришлось пойти на обман, но во имя добродетели, которую вы почему-то растоптали. И если вы не решаетесь выслать хоть немного денег этому господину, то в том ваша беда, а её наконец оставьте в покое и дайте ей поступать исходя из своих соображений, а не из ваших прихотей.
Поражённый моим неожиданным отпором, который я дал ему, Рафаэло смолк, вскочив с кресла и, направился ко мне: глаза его засверкали злобой, а лоб, вспотевший от волнения, наморщился.
— А вы, извиняюсь, кто такой? Кем вы приходитесь мне и моей сестре? Кем, я вас спрашиваю, чёрт возьми! – последние слова он выкрикнул с небывалым бешенством, — Молчите, значит. Сами не можете объяснить. Тогда вот что я вам настоятельно порекомендую: не заходите более в этот дом, не ступайте даже на порог его! А если вы как-нибудь здесь окажетесь на моих глазах, попомните моё слово – от вас и мокрого места не останется.
Я с огорчением посмотрел на Монику, в то время стоявшую с опущенными книзу глазами.
«Видно, не судьба».
Она словно прочла ту роковую мысль, что посетила меня сейчас, и когда я уж было простился с ней навеки и поспешил выйти на улицу, Моника воскликнула:
— Нет, стойте! Куда же вы?! Антонио, вернитесь, как я буду без вас!
Она кинулась было ко мне, но Рафаэло резко её дёрнул за руку.
— А ты-то куда бросилась, безумная! – вскричал он, — Хочешь лишиться последнего, что осталось у тебя, и погибнуть вместе с ним, этим безнравственным человеком.
Я остался в дверях, повернувшись к ним и с жалостью глядя в лицо сеньорите Бартольди. Она страдальчески уставилась на него и была готова взрыдать, но вместо того она, упав на колени перед ним, взмолила:
— Прошу, Рафаэло, не надо! Да, возможно, всё это выглядело ужасно и неправильно, но… я сделала выбор! Сеньор Селлазаре вызвался помочь мне и Пабло, и я не могла поступить иначе. Скажу вам больше: я… люблю его. Я люблю Антонио, и никогда более не желаю с ним прощаться. Прошу!
Моника потянула руки к своему брату, прося его о прощении, но тот, с холодностью восприняв её поведение, лишь сказал:
— Это не спасёт тебя, голубка. Можешь не надеяться. Своего сеньора ты больше не увидишь в этом доме, потому что я не желаю его видеть. Он и так опорочил твоё честное имя…
— Нет, не говорите так! – судорожно перебила его Моника, — Вы не знаете его!
Разъярённый Рафаэло, не слушая её, схватил за руку.
— Довольно, вставай и не болтай глупостей! Я знаю и вижу, чем обернулась твоя болезненная страсть к нему. Такой любви я не потерплю у себя! А вам, сеньор, — он вновь обратился ко мне, — Я уже всё высказал. Или мне стоит вам повторить?
Не желая больше находиться здесь, я, с великой тяжестью расставшись с Моникой, скрылся из виду. Последнее, что я слышал, это слова Рафаэло, обращённые, походу, к сопровождавшим его старателям:
— Замечательно! Теперь скажите, дабы дом его опечатали. Отныне его здесь ничто не держит.
Вот так, из-за одной маленькой оплошности, недоразумения в виде оставленного возле кровати письма, уничтожило все оставшиеся надежды и на помощь Пабло, и на собственное спасение. Теперь я, никому не нужный, должен решать, каким образом продолжать своё бессмысленное существование.
Я потерял всё, что только мог, и самое главное, Умберто и Монику. Без них плыть домой в Рим – непостижимо. Оставаться здесь? Ещё худшее решение, учитывая всю сложность моего положения. Что ж, мне пришлось, вопреки своим душевным переживаниям, смириться с тем, что любовь моя к Монике безвозвратно, как мне казалось тогда, утрачена.
Но оставался Умберто.
«Мне нужно разыскать его. Тогда я смогу предать всю эту трижды проклятую Аляску забвению. Однако как мне с ним встретиться? Только если через Фернандо».
И я, направившись к своему дому, где к тому времени уже выносили мои вещи из дома по приказу сеньора Бартольди, обратился к стоявшему рядом человеку, осведомившись об Фернандо.
— Его отряд, насколько мне известно, недавно прибыл.
— Они уже здесь, значит? – переспросил я.
— Да, в гостинице. В той самой, где мы провели первый день, — ответил он; в его тоне чувствовалось какое-то сочувствие ко мне, несмотря на произошедший инцидент.
Когда дом мой опустел, я с облегчением прихватил весь свой небольшой инвентарь и, простившись с этим человеком и другими господами, отправился в ту самую гостиницу, при том напоследок взглянув на соседний дом, в котором ещё дребезжал свет от горевшей на столе свечи.
«Прощайте, Моника! Прощайте, свет души моей, в бездну мрака и потерь попавшей. Мы так близки были к желанному успеху, но в силу обстоятельств, нам враждебных, принуждены теперь вкушать остатки тех времён, тех сладостных минут…»
Дойдя кое-как до гостиничного дома, переполненного новоприбывшими экспедиторами, я принялся расспрашивать владельца отеля о Габриэле и его отряде и сразу был заверен в том, что они здесь.
Каков же был мой восторг, когда за большим столом в угле я застал и Фернандо, и Умберто. Они тем временем общались с какими-то незнакомцами, по-видимому, из их отряда.
— О, какими судьбами! – воскликнул при виде меня Фернандо, — Антонио!
— Антонио! Ты ли? – Умберто, не помня себя от радости, встал со стола и направился ко мне, протягивая руки для объятий.
— Умберто! – я едва сдерживал слёз; наша встреча состоялась спустя целый год разлуки, — Как я ждал этого! Ты не представляешь, как!
Фернандо между тем пригласил меня к трапезе, хотя особо голоден я не был.
— Они только прибыли? – спросил я, глядя на сидевших напротив старателей, улыбнувшихся мне.
— Нет, Антонио, — отвечал Габриэль, — они были в составе нашей группы, но сегодня должны возвращаться домой. Ну, и мы решились их спровадить. Они, если что, американцы, потому не удивляйтесь, если вы их не очень понимаете, — и он рассмеялся.
В моём уме блеснула превосходная идея.
«Тогда мы сможем отправиться их рейсом сначала в Америку, а уж после — в Италию».
— А я до сих пор не могу поверить, что ты с нами, как в старые добрые времена, — заявил мне Умберто, глаза которого сияли от счастья, — Ты, брат, даже не представляешь, где мы были! Старина Фернандо завёл нас в такие глухие края, что в сравнении с ними Ситка покажется Флоренцией.
Поразительная вещь! Как он, прожив столько дней в таких невыносимых условиях, ничуть не изменился: не стал суровым, равнодушным, не потерял ни единой живительной искры; всё такой же энергичный, задорный, временами вспыльчивый и эмоциональный. В то же время, телесно он окреп, и было видно, что год тяжёлых физических нагрузок отложил свой неизгладимый след на Умберто.
— Вы, значит, были вдалеке отсюда? – спрашивал я.
— Ещё бы, — подтвердил он, — в пятнадцати километрах к северу. Там располагался один огромный рудник; туда мы и направились. Ох, до сих пор перед глазами встают сугробы, непроходимые леса, озёра. Красивые места, завораживающие, что тут говорить. Но погода, надо сказать, отвратительная. И такая глушь!
Затем, спустя некоторое время молчания, Умберто вновь обратился ко мне.
— Кстати, а как поживает наш любитель Марксового учения? – спросил он иронично, имея в виду Рафаэло.
Разумеется, посвящать Умберто в подробности моей трагичной истории при Фернандо я не желал. Потому я, поднявшись и объявив всем присутствующим, что нам нужно наедине поговорить кое о чём с Умберто, увёл его по-дальше от людских глаз, ближе к лестнице, ведущей к спальным комнатам.
— Что же случилось, брат? – он вопросительно уставился на меня, при том и не подозревая о случае, приведшем меня сюда, и о моих намерениях, вытекших из него.
— Видишь ли, мой дорогой друг, — приступил я к длительному описанию ситуации, — я должен, прежде чем рассказать тебе о недавних событиях, уведомить тебя, что мы завтра же должны отсюда отправиться в Италию. Да, более мы не увидим этот городок, и мы освобождены навечно от принудительных работ. Я предполагаю, что ты меня можешь не сразу понять, однако прошу тебя выслушать мою историю до конца, какой ужасающей бы она ни была.
И так я целых три часа потратил на то, дабы растолковать своему другу невозможность находиться здесь, ибо я избрал другой путь, за что и был удостоен общественного порицания и изгнания.
Я не совсем был уверен в однозначной поддержке Умберто, поскольку на то было много оснований, о которых вы уже знаете. Но несмотря на них, Умберто ничуть меня не осуждал, как в душе, так и на словах. Он, конечно, был немного разочарован моими, возможно, поспешными и недальновидными решениями, однако в его преданности мне не было и капли сомнения. Он уразумел всё: и Монику, и мою любовь к ней, и мотивы, побудившие меня на столь дерзновенные поступки, — а значит, он уразумел меня, прочувствовал мою глубокую боль.
— Я ведь, знаешь, давно помышлял о Риме, как и ты, — сказал он, — и, как я уже говорил тебе, меня душила здесь тоска. Не с кем было поговорить, словом добрым обмолвиться, выпить за компанию. А это так мне по сердцу! А насчёт того художника: совершенно верно ты решил довериться Галентерио. Он бескорыстный человек, и я думаю, мы с ним договоримся. Но… что мы только скажем Фернандо и всем, с кем мы имеем сейчас дело?
— А обязаны мы им о том говорить? – возразил я, — сейчас это уже не имеет никакого значения. Утром прибудет паром из Америки. Мы незаметно туда и пройдём, а после – двинемся к Европе. Вопрос лишь времени.
Умберто вскоре одобрил мой план, который мы стали осуществлять уже на следующее утро, рассчитывая на милость Божью и на то, что никто нас, в том числе и Габриэль Фернандо, не заметит.
Всё вышло вполне так, как задумывалось нами вечером: паром прибыл даже немного раньше ожидаемого, и мы, растворившись в среде незнакомых нам пассажиров, стали готовиться к поднятию на борт.
«Прощай же, Аляска. Страна метелей, бурь, суровых реалий, великих надежд, тяжёлых судьб, прощай…»
Но далее продолжить я не смел, ибо язык мой не поворачивался озвучить это прощание. Не мог, совесть не позволяла. Это было вне моих возможностей…
Спокойное море, над которым беспокойно кружат чайки. Причал, у которого стояла она, укутанная в тёмное пальто, с раздувающимся длинными волосами. Как всё это теперь оставить, выбить из памяти и бросить в пропасть забвения. Как, когда тут я испытал непередаваемые, неповторимые чувства, ведомые только мне и тому, к кому они были обращены. Я готов был стоять в порту вечность и плакать. Просто плакать. И мне кажется, в таком случае, это несомненно был бы самый печальный момент в моей жизни. Но этого не произошло.
Когда Умберто уже спешил к парому и звал меня, призывая торопиться, я стал прислушиваться к чьим-то шагам. В толпе незнакомых лиц трудно было разглядеть человека, направлявшегося сюда, но издаваемые им шаги были так мне знакомы, что я не поверил себе.
«Вероятно, какое-то странное ощущение, возникшее из-за моих нескончаемых переживаний».
Но к неожиданному счастью, послышался нежный, чарующий голос, воззвавший:
— Антонио!
Я, поражённый, направился к нему. И то, что я увидел, нельзя не отнести к нечто сверхъестественному, точно кто-то сверху послал мне в столь злополучный час хранителя моего, спутника жизни моей извилистой. Бежала мне навстречу, держа в руках небольшой дорожный саквояж, моя Афродита.
— Моника, — отозвался я, направляясь к ней, — Я и не мог подумать, что вы решитесь на такое!
Она ласково улыбнулась мне.
— Мне пришлось пойти на это… ради вас, мой друг, — ответила она, поправляя свои волосы, — Я знала, что вы навсегда отбываете из Ситки, и потому решила последовать за вами.
Моника с любопытством рассматривала причаливший к порту и ожидавшей с нетерпением нас паром.
— Ради меня, говорите? – с блаженством промолвил я.
Мы долго стояли в нерешительности, ограничиваясь лишь пристальными взглядами, полными любовной страсти. Но через какое-то время мы стали приближаться друг к другу, расстояние между нами уменьшалось, и вскоре, чуть осмелев, Моника обхватила мою шею руками и потянулась ко мне; я, предчувствуя первый в своей жизни поцелуй, с жаром пошёл навстречу и, поддавшись вперёд, коснулся нежно её щеки.
И с тех пор тёмные мысли мои, прежде во мне существовавшие, моментально рассеялись, ибо их место заняло прекрасное чувство, от которого был я безумно счастлив. Возникло даже ощущение, что мы с Моникой совершенно одни, и ничто более, кроме нас, не может присутствовать в мире. Правда, оно было вскоре прервано криком Умберто с палубы корабля:
— Антонио! Нам не стоит задерживаться!
И мы, опомнившись после длительного состояния транса, в который мы незаметно впали, переглянулись меж собой и отправились к парому, который уже вот-вот готовился отчаливать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Уже который раз я убеждаю себя в том, что очередное возвращение с Родины, пусть и на небольшой период, позволяет тебе посмотреть на неё совершенно по-другому, с новым взглядом, с новым отношением. Тебе кажутся ещё более прекрасными её бескрайние просторы, её чудные уголки, где всё тебе знакомо, близко; где всё говорит тебе с успокоением: «Ты дома. Тебе нечего опасаться, ибо здесь ты – хозяин своей судьбы и волен ею распоряжаться так, как ты того желаешь, и как то предрекли тебе свыше».
К тому же, моё путешествие на Аляску, хоть и окончившееся крайне неудачно, тем не менее не прошло даром и не только позволило мне глубже это осознать, но и приобрести то, что я считал всегда бесценным – близкородственную душу, которой я буду дорожить на протяжении всей своей жизни.
Но наше прибытие было связано не только с этим желанием, но в первую очередь, с необходимостью помочь сеньору Пабло Амора, дальнему родственнику Моники, встать наконец на ноги и не остаться в долгу у нас. В любом случае, без доктора Галентерио тут ничего бы не обошлось, поскольку именно ему средства позволяли проявить милосердие к странствующему художнику. Да уж, люди искусства – особые, их мир устроен несколько иначе нашего, и порой сложно понять, чего они требуют от окружающих: признания, желания бросить вызов обществу, неудовлетворяющему их возвышенным потребностям, либо же просто стремление к самовыражению.
Я не думаю, что в том плане сеньор Амора был исключением, судя по рассказам Моники, но возможно, что им движило не одно из этих побуждений, а их совокупность, а это говорит как о сложности его характера, так и о тяжёлой судьбе.
Наше пребывание в Риме началось с небольшого прибрежного отеля, откуда я совместно с Умберто составил послание доктору Галентерио с полным объяснением всех обстоятельств нашего длительного отсутствия в Италии, а также личную жизнь Пабло, нуждающегося в большом доме для размещения там собственной мастерской и дальнейшей творческой деятельности. Ответ не заставил себя ждать долго, и к нашему счастью, он был утвердительным: Алессандро в своём письме подчеркнул, что готов оказать ему материальную поддержку с предоставлением комнаты на верхнем этаже, которая уже примерно с год пустовала, добавив, что был бы крайне признателен знакомству с этим человеком.
Удостоверившись в истинности успеха, нам сопутствовавшего, Умберто временно расстался с нами и поспешил ехать к доктору, дабы обсудить с ним вопрос переезда художника, мы же с Моникой отправились к сеньору Амора по тому адресу, что он указывал в своём последнем письме.
Тогда уже был декабрь месяц, и по городу прошлись первые холода. Они невольно напоминали мне об Аляске, о Ситке, о тех днях, когда я, просыпаясь в тесном сыром доме, подходил каждый раз к окну и выглядывал на улицу, где за все сутки можешь встретить лишь одного человека. И в сознании моём пробуждались все воспоминания об отряде, о глубоких шахтах, ведущих вглубь мрака, о Рафаэло Бартольди, никогда не улыбающимся тебе, словно считая, что ты недостоин уважительного отношения к себе, и конечно, его злостное выражение лица, когда он прилюдно распекал свою любимую сестру, требуя от неё беспрекословного послушания. Волосы встают дыбом! Даже как-то сомневаешься в том, что больше никогда не застанешь всего того ужаса, что ты освобождён от этого вечного страха, разрушавшего тебя изнутри.
И когда меня досаждали эти ненавистные мысли, словно кучка назойливых мух, я не находил себе места.
— А вы ужасно бледны, — не преминула сказать мне Моника, когда мы сидели в экипаже. Она обвила мою руку, прижавшись, и я мгновенно почувствовал облегчение; душевная боль моя была приглушена.
Так мы и добирались до города, пока карета не завела нас в тихую, неизвестную мне ранее улочку, и не остановилась возле одного непривлекательного здания, где и должен был находиться сеньор Амора.
Дом этот, с обветшалыми стенами и старой скрипящей дверью, оказался трактиром, построенным ещё в конце прошлого столетия, и потому вид его был крайне удручающим: помимо изношенной мебели, присутствовавшей здесь, ощущение полуразрушенности дополняли и различные неприятные запахи, от которых в помещении становилось чрезвычайно душно. Хозяин заведения, походивший на мертвеца, воскресшего из глубины веков, мрачно нас встретил, предложив что-нибудь закусить. На вопрос о проживании здесь Пабло он заявил, что да, этот господин живёт тут уже три года, на втором этаже. Туда мы и поспешили, поднимаясь по такой же старой, кое-где поломанной лестнице.
Дойдя по указанию трактирщика до крайней двери, я, постучав громко в неё, застыл в ожидании, прислушиваясь. Вначале было всё так же тихо и бесшумно, но спустя некоторое время послышались неотчётливые шаги, сопровождаемые сухим кашлем, и вслед за этим дверная ручка повернулась.
Перед нами предстал господин в преклонных летах с сединой. Его потрёпанный серый жилет и поношенные тёмные брюки придавали ему вид человека, впавшего почти в крайнюю степень нищеты.
— С кем изволю говорить? – спросил он вежливо, прищурив глаза (вероятно, он не особо хорошо видел).
Когда я и Моника представились, он промолвил с недоверием:
— Моника…
Конечно, мы предполагали, что сеньор Амора не сразу нас впустит с радостью к себе, потому мы приготовили то самое письмо, которое и должно было расставить всё на свои места.
И я молча протянул Пабло послание, ожидая его реакции. Не дочитав и до половины, он уже приободрился, и худое лицо его расплылось в тёплой улыбке.
— Ах, это вы, Моника! Прошу прощения, что вас не разузнал сперва, — и он со всей теплотой прижал к себе её, словно родную дочь.
— Вам не за что извиняться, Пабло, — ответила она обнадёживающе, — Мы почти два месяца спешили к вам из Филадельфии, так что всё немного затянулось.
Он понимающе кивнул головой.
— А это, я полагаю, ваш друг? – спросил он, взглянув на меня с любопытством.
— Можно сказать и так, — сказал я, протягивая ему руку, — Антонио Селлазаре.
Пабло с почтением пожал её мне, после чего провёл нас к единственной комнате, служившей и гостиной, и спальней одновременно. Дышать здесь было весьма трудно, хоть и не так, как внизу, из-за чего приходилось постоянно держать окно с видом на переулок открытым, даже несмотря на то, что на дворе уже стояла зима.
— Я очень рад, что вы благополучно прибыли сюда, — заявил сеньор Амора, усаживая нас за небольшой стол, — Хотя, скажу честно, и не думал, что вы, Моника, решитесь на это.
Она между тем с жалостью глядела не него, затем осмотрела всю комнату, тесную и унылую: серые стены, небольшая кровать; в углу стояли картины, сверху которых было белое покрывало; рядом – полка с запылёнными книгами.
— И вы уже целых три года живёте в таких условиях? – сочувственно обратилась к нему Моника, вздохнув.
Сеньор Амора пожал плечами.
— А что мне остаётся делать, родная, — сказал он, — Денег мне моё творчество не принесло: мои труды оказались совершенно никому не нужными, их даже не решились брать в Академию Художеств. В последнее время я стал думать над тем, а не тратил ли я время впустую.
— А почему их, собственно, отказались брать? – поинтересовался тут я.
Пабло судорожно засмеялся.
— Да времена другие, молодой человек. Им, видите ли, надобно писать природу во всех её красках, или, скажем, городские виды. Но, если хотите знать, таких художников – несметное число! А как же быть тем, кто хочет выделиться? Кто хочет экспериментировать с различными стилями и жанрами искусства? Вообщем, времена изменились: сказали, что ваши произведения не носят в себе никакой общественной пользы и их хранение в галерее столичной академии не представляется целесообразным. Вот я и решил, что пора бы и сойти с пьедестала почёта, который я себе воздвигал все эти годы. Всё равно, никто даже и не заходил ко мне купить хоть одну несчастную картину. Искусство – вещь, уже переживающая кризис. Сейчас её затмевает наука, и с этим ничего не сделать.
Несколько минут мы сидели в безмолвии. Потом Пабло предложил нам выпить по бокалу вина и закусить кусочками мяса, остававшегося у него.
— Впрочем, — начал я, когда мы уже свершили трапезу, — мы были давно осведомлены о вашем тяжёлом положении, и с целью его исправления мы и оказались здесь. Так что вы, дорогой сеньор Амора, можете рассчитывать на нашу поддержку.
Пабло лишь покачал головой.
— Благодарю вас, конечно. Но в том то вся проблема, что я до сих пор в поисках жилья. Вы ведь уже знаете, что условия в моей прежней квартире не позволяли мне спокойно заниматься написанием шедевров. С тех пор, как я оттуда вынждуен был съехать, я и мучаю себя необходимостью найти что-то более привлекательное. Однако безуспешно.
Моника, переглянувшись со мной, поспешила его заверить в обратном:
— Но мы приехали к вам не с пустыми руками, Пабло. Дело в том, что у Антонио есть один знакомый, который располагает замечательной квартирой в Риме.
Сеньор Амора, взглянув на нас, удивлённо поднял брови.
— Да, всё так, — подтверждал я, — на днях я имел возможность с ним переписываться, и он согласился заселить вас на верхний этаж. Там вы сможете обосновать свой творческий уголок.
— Неужели? – с сомнением произнёс Пабло, призадумавшись.
Я вновь достал и вручил ему письмо, но уже от самого доктора Галентерио.
Пабло, поднявшись со стула, принялся внимательнейшим образом его зачитывать. Мы, не мешая ему, безмолвно сидели и ждали, когда он окончит.
Сеньор Амора, отложив наконец листок в сторону, какое-то время исступлённо смотрел в окно. Он не верил в то, что выход был найден, причём столь быстро и без затруднений. Он в волнении прошёлся по комнате и, схватив себя за голову, воскликнул:
— Бог мой! Неужели всё свершилось! Все мои страдания в этом логове, все свершились! Это невозможно…
Он обернулся к нам, и в глазах его заиграла искра надежды, предвещавшей долгое счастье.
— Если это так, если это так, как вы говорите – то я вовек буду вам признателен. Я буду избавлен от того гнёта, что обитает здесь, в этих стенах, в этом доме… я даже чувствовал всегда, как его тень бродит по этой улице.
Он снова начал ходить по комнате, приговаривая что-то себе и посмеиваясь, точно безумный. Но мы с Моникой, разумеется, знали причину этого безумства, и потому со снисхождением относились к нему.
— В таком случае, нам стоит для начала навестить доктора, и затем, я вас уверяю, вы начнёте новую жизнь, — объявила Моника и, подойдя к Пабло, пристально посмотрела ему в глаза.
Сеньор Амора усмехнулся ей и, похлопав её по плечу, сказал:
— Да, вы правы. Стоит поторопиться.
Так мы и отправились экипажем в сторону Пьяцца Навона, где неподалёку располагался дом почтенного доктора. К тому времени нас уже встречал Умберто. Меня же охватило сильное волнение, не знаю отчего.
Доктор Галентерио, освободившийся после очередного приёма, вышел к нам в медицинском халате и с великодушием встретил нас, сообщив, что Умберто всё успел ему рассказать, и потому он в курсе всех дел. Мы с ним по старому знакомству крепко обнялись.
— Так это вы и есть, сеньор Амора, — обратился он к нему с почтительностью, — Очень приятно, прошу вас.
И Алессандро повёл нас с Пабло наверх, показывая ему комнату, с которой ни в какое сравнение не шла маленькая квартирка в трактире: высокий потолок, большие окна, с которых можно наслаждаться чудесным видом на Виа дель Говерно Веккьо.
— Думаю, вам здесь будет просторно и свободно, — заключил доктор, видя, с каким восхищением Пабло рассматривал новый свой дом.
— Кладя руку на сердце, сеньор Галентерио, это просто замечательное место для творческого саморазвития, — заявил ему сеньор Амора, приступив заодно к планированию расположения собственной мастерской.
— Надеюсь, я не буду беспокоить вас снизу? – осведомился Галентерио, — У меня просто иногда собираются знатные гости, и вас может это отвлекать от работы.
Однако Пабло попросил доктора не беспокоиться по этому поводу, поскольку для него гораздо важнее то, что здесь достаточно пространства для вдохновения и труда, и в целом всё его устраивает.
Таким образом, он договорился с Алессандро о том, что утром же переедет сюда и от души его отблагодарил. Моника была как никогда счастлива, ведь это было её самым главным желанием.
— Даже не знаю, как и выразить всю благодарность вам, Моника, и вашему замечательному другу, сеньору Селлазаре, — сказал Пабло, когда Алессандро с Умберто спустились уже вниз, — Передайте пламенный привет Рафаэло, как вернётесь. Как, между прочим, он поживает, я совсем забыл спросить?
Моника, хоть ей и было в тягость рассказывать о произошедшем инциденте, всё же пришлось поведать тёмную страницу в истории её отношений с Рафаэло.
Пабло, на которого рассказ произвёл глубокое впечатление, вновь погрузился в мрачные раздумья.
— Значит, вы уже более не желаете возвращаться? Что ж… но, знаете, лучше все же не думать о грустном. Бог милостив ко всем. И всё же, — он подошёл и с вниманием посмотрел на Монику, — отчего вы так расстались жестоко?
— Оттого, что я полюбила, — отвечала она смиренно, потупив глаза к полу, словно опасалась об этом заявлять.
— Полюбили? – удивился сеньор Амора, — Кого же, если не секрет?
Моника, ни слова не вымолвив, лишь взглянула исподлобья на меня; сердце моё застучало сильнее, меня даже бросил жар.
Пабло, очевидно, уже догадывался о том, кого имела в виду Моника. Он направился ко мне.
— Это правда, Антонио? – спросил он медленно.
Я, не желая держать в тайне от Пабло наши отношения, утвердительно кивнул.
— Да, это так, сеньор. Я давно питаю страсть к Монике. Её образ давно живёт в моей душе. Но если вы не одобряете нашего союза – я ни за что не пойду против вашего мнения.
Пабло был поражён этими словами, которые открыли ему глаза на все пережитые нами с Моникой страдания.
— Помилуйте, как я могу не одобрять, — он слегка улыбнулся мне, снисходительно, — Да я вам благодарен от души, что вы изволили помочь мне с жильём. Вашими усилиями я смог выбраться из того, откровенно говоря, жуткого места. А вы ещё сомневаетесь, что я соглашусь признать вашу любовь.
Его выражение лица вновь повеселело, и он, положив нам на плечи руки, продолжил:
— Поскольку вы, Антонио, сделали многое для меня и моего творчества, то я вижу, что вы несомненно достойны этой девицы. Потому я объявляю следующее: с этого же дня я вас благословляю. Дети мои, я прошу вас протянуть мне руки, дабы дать мне твёрдое обещание, что вы будете верны и преданны этому прекрасному чувству, сблизившему ваши сердца.
Таким образом и было положено начало новой нашей жизни, многообещающей и почти беззаботной. Правда, решение было принято столь неожиданно, что я не успел ещё тогда всё взвесить и осознать; но Моника уже полностью с тем определилась. И долго мы ещё смотрели друг на друга, не понимая пока что того, что ждёт нас в будущности, пока в дверях не показался Умберто, позвавший нас на ужин с доктором Галентерио.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Рассказана не от лица главного героя

Тёплый весенний день. Вечный город вслед за расцветающей природой: зеленеющими кронами многовековых дубов, встряхнувших с себя остатки колючего снега, благоухающими в парках кустами роз и сирени – сам пробуждается и обновляется. Уходят бесследно в прошлое тягостные дни с обильными ливнями и туманами; свежий ветер уносит за собой все невзгоды, обиды, недоразумения, страхи. Быть может, они уже никогда и не потревожат город и не останутся даже в его памяти, во что искренне хочется верить.
Между тем, в одном из университетов, переполненном студентами, на кафедре геологии, в просторном лекционном зале молодой профессор Антонио Селлазаре вёл перед завлечённой немалочисленной аудиторией доклад, посвящённый особенностям рельефа территории Аляски, а также недавно открытым там золотым месторождениям. Стоит признать, что в своём рассказе он обращался к личному опыту, на что он имел полное право, ибо теперь мы прекрасно осведомлены о его сложной и долгой истории.
Когда же лекция эта закончилась, и все присутствовавшие на ней студенты вышли из зала, Антонио, выдохнув после стольких часов волнительного выступления, наконец смог покинуть стены университета и отправиться к дому, неспешно проходя по широкой улице, заполонённой шумной толпой и спешащими куда-то экипажами.
Вот и милый высокий дом показался за углом бульвара.
Антонио бодро постучал в дверь; немного погодя, ему отворила служанка, в то время убиравшаяся на кухне.
— А, вы уже, сеньор Селлазаре! – обрадовавшись, воскликнула она, — Вы как раз к обеду.
— Превосходно, — ответил он, пройдя в прихожую и оглядевшись вокруг, — Здесь ли Моника?
— Да, точно так, — отозвалась служанка, накладывая на стол, — Сейчас позову. Всё это время, что вас не было, читала.
Через несколько минут в гостиную вышла и Моника. За зиму она сильно похорошела: черты лица её преобразились, став более крупными и выразительными; глаза наполнились ещё большим смыслом, нежели то было в день её первой встречи с Антонио; помимо прочего, стала она чуть выше ростом, а плечи её сильно раздались. Теперь она, по чистосердечному его признанию, могла в прямом значении нарекаться богиней.
Завидев пришедшего только мужа, она с жизнерадостной, ещё ребяческой улыбкой бросилась к нему.
— А я ждала тебя, милый, — Моника обвила его шею руками, — Так уж было заскучала, что решила зачитаться Ницше. Вижу, у тебя всё прошло замечательно.
— Да, лучше и быть не может, — согласился Антонио, нежно поцеловав её в щёку, — Даже скажу больше: у нас с тобой намечаются новые планы, так что я непременно желаю с тобой ими поделиться и обговорить их.
Усевшись за стол, Антонио со всем пылом принялся рассказывать о своих успехах в университете и о самом значительном из них.
— Я недавно имел честь разговаривать с одним профессором из Парижа, и знаешь, что он мне предложил? Вы не поверите, Моника: он предложил мне ехать к нему в Париж на выступление с докладом, который я представлял на днях на факультете. Понимаете, что это означает?
Моника загадочно смотрела на него, ничего не говоря.
— Понимаю. То есть, ты хочешь отправиться туда?
Антонио призадумался.
— Ну, вряд ли сегодня. Но в ближайшее время, это точно.
Моника с беспокойством вздохнула.
— Вы как-то расстроены моим известием, — заметил Антонио.
— Нет, это ваше решение, ваше право, — промолвила Моника, — я не смею вас разубеждать. Просто…
Она вдруг встала со стула и подошла к Антонио.
— Мне будет в тягость оставаться здесь одной, в ожидании вас.
Сеньор Селлазаре, смутившись её досадой, принялся размышлять над тем, как следует поступить, дабы не оставить её в обиде.
— Но что вам мешает уехать со мной? — сказал он вскоре, — Я думаю, это никак не помешает ни мне, ни моему коллеге. Конечно, могут возникнуть определённые сложности, однако я могу договориться с ректоратом.
Моника улыбнулась, глаза её засияли.
— О, это было бы замечательно! – воскликнула она, — Просто замечательно, Антонио! Тогда мы сможем с вами вместе жить какое-то время там, в Париже.
От этих прекрасных мыслей она заходила по гостиной. Потом неожиданно остановилась, словно вспомнила о чём-то важном.
— Только перед тем нам следует зайти к Пабло. Возможно, он будет в отчаянии, когда услышит это, но мы постараемся его успокоить, верно же?
Таким образом, супруги, не теряя времени, сразу же после обеда направились к Пьяцца Навона, а оттуда по Виа дель Говерно Веккьо – к дому доктора Галентерио. Тот по обыкновению сидел в гостиной (ибо был выходной день) и беседовал с какими-то незнакомыми гостями. Узнав о прибытии Антонио и Моники, он поспешил их встречать и сразу предложил присоединиться к ним.
— Искренне благодарю, доктор, но нам хотелось бы узнать о том, как обстоят дела у сеньора Амора.
Алессандро добродушно усмехнулся.
— Как и полагается всем творцам искусства – весь в процессе. Можете сами в том убедиться.
Так и было в действительности: уважаемый художник, сидя за небольшим стулом, удобно расположился у окна и, вдыхая апрельские ароматы, создавал новое своё творение. Кисть в его руках плавала по поверхности полотна, передавая автору картины ощущение наслаждения от каждого лёгкого мазка.
— Вот и первые свидетели моего творческого прогресса, — заявил он, обращаясь к Антонио и его жене, — Я, если хотите знать, сегодня утром о вас и думал, а вы в тот же день и пришли. Но не чудо ли?
Это был совсем другой Пабло: не тот, что тремя месяцами ранее сидел в унылой комнатке в трактире и от безделья уходил в себя; также не тот, который дал благословение Антонио и Монике в день его переезда. Это был Пабло, словно нашедший в своей душе спустя много лет неведения отголоски молодых лет, счастливых и благополучных.
— С чем, собственно, вы пожаловали? – спросил он.
— Мы лишь хотели вам сообщить, что вынуждены уезжать.
Сеньор Амора отложил кисть и с любопытством уставился на них.
— Вот оно что. А куда именно и насколько планируете?
— У Антонио намечаются дела в Париже, так что мы решили не медлить с их осуществлением. И потому зашли к вам, чтобы вы не слишком волновались.
Пабло мечтательно улыбнулся и поднял глаза к верху.
— Ах, Париж! Дивный город, скажу вам. Величественный Нотр-Дам-де-Пари, широкие мостовые, по которым неспешно идут кокетливые дамы с зонтами. Да, мне самому однажды посчастливилось там бывать на выставке картин выдающегося гения искусства, Ван Гога. Правда, было это очень давно. Я ещё тогда и картин не писал, представьте.
Он некоторое время стоял в безмолвии, глядя на оживлённую улицу. Его молчание не было ничем омрачено. Оно было скорее ностальгическим; он был печален, но не в силу тягостных жизненных обстоятельств, а, возможно, из-за упущенных радостных моментов, которые могли бы восполнить те потери и разочарования, через которые он прошёл.
— Что ж, дети мои. Если так, то, конечно, езжайте. Хочу только вас попросить уведомить меня, как только туда прибудете.
— Можете быть уверены, — ответил Антонио, — Не думаю, что это будет надолго.
На прощание Пабло, подойдя ближе, крепко обнял их, и по щеке его появилась маленькая, еле заметная слезинка.
— Да хранит вас Господь, — произнёс он и, неохотно высвободившись из объятий, вернулся к своему мольберту.
Они хотели уведомить о своём отъезде и доктора, но его дома не оказалось, и Антонио порешил, что сообщит и ему, и дорогому Умберто, когда приедет в Париж.
А пока что его и Монику ждало долгое путешествие навстречу новым знакомствам и встречам. Но они были готовы ко всем трудностям, поскольку Моника знала, что ничто теперь не разлучит их, в свою очередь Антонио, припомнив давнюю клятву, которую он себе дал ещё в далёкие отроческие времена, довольно сказал себе:
«Спустя двенадцать лет. Поразительно, однако».
В то самое время неожиданно окно на втором этаже дома распахнулось. Подняв голову, Антонио увидел там сеньора Амора, помахавшего ему рукою.
— Непременно пишите! – крикнул он ему напоследок.
Антонио одобрительно кивнул и, помахав Пабло в ответ, поспешил за Моникой, ждавшей его у фонарного столба, после чего они направились к площади. Долго смотрел им ещё вслед Пабло, покуда не скрылись они окончательно из виду.
Надо сказать, что у наблюдательного художника тут же родилась в голове весьма любопытная идея для написания своей следующей работы.
— Возьмусь сегодня же, как только завершу эту, — обещал он себе.
Перед глазами его уже чётко виднелся закат в бледно-оранжевых тонах, одинокая улица, окружённая высокими домами с черепичными крышами, в некоторых окнах которых горит свет от свечи, а по той самой улице шагают, взявшись за руки…