Миссионеры. Третья (Главы 13-16) (Глава 3)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Неохотно и лениво наблюдая за городской суетой: расшумевшимися на центральной площади торговцами, проходившими вдоль улицы купеческими караванами с верблюдами, веселившими и развлекавшими толпу прохожих факирами, — Зейнур в безмолвии сидела у окна, от скуки расправляя свои длинные волосы. Когда ей вскоре приспичило смотреть на эту серую, однообразную городскую суету, ничуть её не привлекавшую, она грустно встала и, беспокойно пройдясь по комнате, остановилась возле приоткрытой слегка двери, ведущей к тронному залу, где в то время находился её отец, занимаясь государственными делами (он шумно беседовал с одним чиновником, собирателем налогов).
Вся окружавшая Зейнур обстановка ужасно тяготила её. Она не желала никуда выходить из своей спальни; на сердце лежал словно тяжёлый камень, давивший на неё изнутри и мешавший думать о чём-нибудь весёлом и беззаботном.
Случайная встреча её с Грегори Даймондом несомненно взбудоражила её воображение. Зейнур по-прежнему боялась его; она боялась, что теперь этот молодой человек, прибывший невесть откуда и неизвестно зачем, настигнет её в порывах своей любви, которую, правда, он стремился всеми силами подавить по известным нам причинам.
«Странно, — думала она в волнении, — Мне думалось, что быть привлекательной внешности – значит быть счастливой. А, выходит, что совершенно наоборот: чувствуешь себя несчастной, ибо все устремляют на тебя свои любопытные взоры и со всеми нужно находить общий язык. А ведь проблема-то как раз в том, что любить всех, кому ты нравишься, невозможно».
И поэтому она стремилась предать забвению воспоминания о Грегори и его взгляде, поразившем её тогда. Затем она, не слушая больше разговоров отца, обессилено, словно почувствовав себя нездоровой, упала на кровать. Зейнур на некоторое время сомкнула глаза, желая заснуть и тем самым согнать с себя нависшую над головой серую тучу. Однако это не помогло ей, она всё сильнее стала думать о своей жизни.
«К тому же, — говорила она в подтверждение своим предыдущим мыслям, — у меня уж есть свой избранник, с которым я готова разделить свою судьбу, если только Всевышний позволит мне. Да, он тоже иноверец, и потому мой отец наверняка сочтёт моё решение глупым и противоестественным, но в нём лишь я вижу своё спасение, свою будущность. Мой милый, очаровательный Жак. Его только я готова слушать с упоением, смотреть на него с трепетом, до гроба!»
В эту самую минуту она прекратила свои размышления, ибо за дверью отчётливо послышались разговоры. Она тут же вскочила с постели и, подбежав к двери, принялась прислушиваться к беседе, завязавшийся между Ле Бомом, только пришедшем, чтобы навестить Зейнур, и слугой.
— Всё так, мой господин, она здесь, у себя.
— Хорошо. Скажи ей, что я хочу её видеть, — отвечал Жак.
И только он это произнёс, как дверь отворилась, и перед ним предстала сама Зейнур.
Жак сначала удивлённо, даже несколько укоризненно посмотрел на неё, а затем принял спокойный вид.
— Ох, Жак, — отчаянно произнесла Зейнур, — Только я было о тебе подумала, как ты уже стоишь перед моими покоями. Но не совпадение ли?
Жак молча обернулся к слуге, и тот, поклонившись, удалился в тронный зал.
— Признаться, я тоже рад видеть тебя, Зейна, — улыбнулся Жак, — Хотел было осведомиться о твоём здоровье?
— Ох, лучше не спрашивай! – проговорила Зейнур, впуская Жака в спальню и захлопнув дверью.
— Хочешь сказать, ты больна? – Жак расстегнул свой камзол и перевёл свой взгляд на Зейнур.
— Нет, я не больна, Жак, — равнодушно ответила она, — Я просто устала. Всё как-то тяжко на душе. Ничего более не радует меня. Не вижу я ни лучика света! А это столь ужасно, что жить становится тошно!
Она громко вздохнула и приняла такое выражение лица, словно была готова залиться слезами.
Он с совершенной серьёзностью глядел ей в глаза, вспоминая Грегори.
«Я с ним разберусь. Без помощи правителя. Этот жалкий миссионер познает в скором времени муки смерти».
Зейнур же, испугавшись его взгляда, отошла чуть в сторону.
— Жак! Ты не рад мне?
На лице его отобразилась лёгкая ухмылка.
— Зейна, скажи мне, — он вдруг стал приближаться к ней, что ещё более её встревожило, — Любишь ли ты своего отца?
Зейнур изумлённо уставилась на него, не понимая, для чего он это сказал.
— Как же я могу не любить человека, который приходится мне родным отцом? Я дорожу им больше, чем собой, если хочешь знать, и готова на все ради его благополучия, — в какой то мере в её тоне зазвучала обида, — Я понимаю, что он не может проявлять заботу ко мне в полной мере, ведь на его плечах лежит ответственность за судьбу всей страны.
— Хорошо, — снова улыбнулся Жак, но более дружелюбно, — А любишь ли ты меня?
Как и ожидал он, вопрос этот поставил Зейнур в тупик и исступление. Она повернулась спиной к Жаку, отошла к окну и стала смотреть вниз.
«Что же он делает? Он испытывает меня! Мои чувства! О, мой Аллах, как жестоко! Что ему ответить? Если я скажу, что не знаю, поверит ли он мне? Конечно, нет! И этим я лишь разозлю его и, быть может, порву с ним навечно. А если… если я признаюсь вот так, в лицо. Ему, конечно, будет отрадно это слышать из моих уст. Но хватит ли моих душевных сил? Посильно ли будет мне это сделать? Ох, как мне плохо!»
Она схватила себя за голову и поникла. Видя её растерянность и измотанность, Жак подошёл к ней и нежно произнёс:
— Зато я знаю, Зейна. Знаю, что ты любишь меня, ибо если бы это было не так, ты бы не стала предаваться волнению. И если ты не будешь против, то я…»
И на этих словах он прикоснулся губами к её мягкой горячей щеке. Она настороженно обернулась к нему.
— Жак! – воскликнула она, — Не стоит более! Я… я верю тебе!
Жак немного отошёл, дал ей собраться с мыслями и добавил:
— Однако я хочу, чтобы ты не сомневалась. Тебе ведь известно, что всё то, что я делаю, я делаю ради тебя.
— Ты так часто уезжаешь, Жак, — горестно произнесла Зейнур, — что я теряю все надежды. Надежды на наше счастье! Если бы ты мог…
— Я не могу, Зейна, — не дал ей договорить Жак, — В том то и вся соль, что я не могу. Не в силах просто ничего изменить. Как говорится, les affaires de’l État exigent des sacrifices!. Так что мне, пожалуй, пора. Много дел накопилось за это время. Ну, не стоит отчаиваться, Зейна! Я всегда рад к тебе зайти и побеседовать с тобой наедине.
Зейнур подошла к Жаку и, чувствуя слабость в теле своём, обвила его шею руками.
— Приходи, мой друг. С тобой я чувствую новый прилив сил, я обретаю счастье и покой, чего мне от жизни и нужно.
От слов этих ей показалось легче, как-то свободнее и непринуждённее.
— До скорого!
И Жак, неохотно высвободившись из объятий Зейнур, направился к выходу.
Разговор с дочерью султана сильно отвлёк его от мыслей про Даймонда и угрозу войны. Но по мере отдаления от комнаты Зейнур, Жак стал возвращаться к своему плану.
«Нужно непременно действовать. Пока этот посланник не встал между мной и Зейной. И единственный выход – убить! Убить и только убить! Чтобы духа его на этом свете не было! Что ж, пора! Султан ждёт моего ответа, и я дам его сейчас же».
Как раз навстречу ему шёл слуга. Завидев Жака, он приостановился и с облегчением сказал:
— А я уже и шёл к вам, господин. Хотел доложить, что правитель ждёт вас сию минуту.
Ничего не ответив ему, Ле Бом быстрым шагом направился к тронному залу, где сидел султан, ожидая его появления.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Жак по обыкновению почтительно поклонился правителю и стал ждать от него распоряжений.
— Я сегодня получил от миссионера известие о том, что ваша встреча с ним не состоялась, — возмущённо проговорил повелитель, — С чем это связано? Мы не можем более тянуть, вам это хорошо известно.
Ле Бом хранил долгое молчание, несмотря на недовольство султана. Жак, предчувствуя серьёзный и далеко не радостный разговор, как это было в предыдущий раз, направил вызывающий взгляд на правителя и промолвил:
— Как вы и изволили приказать, я выполнил вашу задачу и готов с вами поделиться своими рассуждениями.
— Неужели? – удивился султан.
Жак уверенно приблизился к нему и сказал:
— Созывайте совет!
Правитель недоверчиво поглядел на советника.
— Ну, если у вас есть своё мнение, я готов его выслушать. В таком случае, — обратился он к стоявшему возле них слуге, — позови всех моих советников и визирей, чтобы все присутствовали на заседании.
Вскоре тронный зал заполонился советниками, одним из которых был тот самый, который встречал Грегори Даймонда с Сулейманом во дворце. Последний, между прочим, также был приглашён на совет.
Султан, оглядев весь состав, величественно проговорил:
— Что ж. Во имя Аллаха, я объявляю заседание нашего текущего совета открытым.
И всё единодушно сели возле большого стола, где обычно проходили подобные мероприятия.
— Хочу напомнить всем, что дискуссия эта будет посвящена недавним событиям, связанным с прибытием британского миссионера в наш город с целью прекратить войну между нашим народом и британскими захватчиками. Но перед этим я хочу дать слово моему главному советнику, уважаемому Жаку. Прошу.
И всё обратили свои любопытные взгляды на Ле Бома, уповая на его решение, ибо многие из собравшихся догадывались о помышлениях Жака и разделяли его взгляды.
Тот встал и, осмотрев всех, начал свою длительную речь:
— Я, повелитель, готов поведать вам своё мнение насчёт прибывшего к нам миссионера и о его истинных целях. Скажу сразу, что ничего благого они не сулят вашему государству и народу. Если вы, повелитель, мне доверяете всецело, то я волен вам заявить, что этот самый делегат под прикрытием «несущего мир праведника» стремится использовать ваше к нему расположение как повод к активным действиям в угоду своим хозяевам, которые его сюда и подослали. И если мы не будем осторожны и не предпримем никаких решительных мер, то возникнет серьезная опасность потерять вам, повелитель, влияние и власть. И речь не только о дипломатических претензиях, но и личного характера.
Услышав последние слова, советники переглянулись и зашептали.
«Что он имеет в виду? Верно, что-то весьма значительное!»
Султан же не подал признаков удивления и с тем же лицом слушал Жака, который, распираемый открытой неприязнью к Грегори, хотел окончательно сломить благосклонность султана к нему:
— Вам, повелитель, конечно, ещё не стало известным отношения между вашей дочерью, почтенной Зейнур, и этим иностранцем. А я, беззастенчиво признаюсь, собственными глазами видел попытки молодого миссионера совратить её и использовать в своих недобрых, гнусных намерениях. А знаете ли вы, что всё это часть его задумки, вернее, задумки его руководства, по воле которого он занимается подрывной деятельностью в столице. Не мудрено, что он, желая добиться привязанности вашей дочери к себе, стремится перетянуть её на сторону наших врагов, а там и до похищения недалёко. Вы же прекрасно знаете, для чего сюда прибыли эти ненавистные колонизаторы: чтобы поработить всё население султаната Фундж, и предать его каторжным работам на благо великой Британии! И, повелитель, можем ли мы соглашаться на ультиматум, нам предъявленный, и игнорировать эти вызовы нашей безопасности.
Тут в зале уже никто не мог сдерживать своего негодования: все принялись наперебой говорить о необходимости принять срочные меры.
Султану же вспомнилось, как Грегори смотрел на Зейнур, когда она присутствовала в зале. И это навело его на мысль, схожую с позицией советника Жака.
«Однако он спас жизнь моему шейху, Сулейману. Неужели это было сделано не из искреннего сострадания к моему народу, а из корысти?»
И тут вмешался сам Сулейман, который был единственным из всех, кто не поверил заключению Жака.
— Хочу, однако, напомнить, — убедительно начал он, — что сей молодой юноша проявил милость ко мне и спас от гибели. Он освободил меня из плена, в котором я истекал кровью и уж готов был отдать душу Богу. И что же, повелитель, разве вы предадите его казни?
Другие, казалось, не слушавшие его, тут же крикнули единогласно:
— Схватить и отправить в темницу! Пусть его изморят голодом! Как тех проповедников, за которыми он явился!
Султан, разгневанный на советников за нарушение тишины, призвал всех к молчанию, стукнув кулаком. Сам же он был вне себя от услышанного. Его дочь совращена молодым европейским колонистом, который может угрожать его престолу.
Но с другой стороны, правильным ли будет его лишить жизни. Конечно, за это выступало большинство советников, но не будет ли это слишком жестоким актом с его стороны?
В нерешительности султан покачал головой и сам взял слово:
— Что ж. Вижу, что ситуация зашла слишком далеко, как нам говорит советник Жак. Если это правда, а я думаю, что Жак вряд ли будет лгать мне, то это, несомненно, меняет дело. Ультиматум я отклоню. Но что с ним мы можем сделать? Я могу его отправить на казнь, но как правитель, я повелеваю изгнать его из города по-дальше, всё же лишать жизни молодого человека я не стану.
Но это ничуть не успокоило неугомонных советников. Они заявляли, что оставлять Грегори живым – опасно, его необходимо убить.
— Убийство – это смертный грех перед Богом, — возразил резко султан, — Если он спас однажды жизнь моему шейху, то я уже за то ему благодарен. Но это, конечно, не оправдывает его желания совратить мою дочь. Я этого не допущу! И пусть нам объявят войну, и на нашу столицу пойдут армией!
Тут он, обратившись к Жаку, тихо ему шепнул:
— Надеюсь, вы не оставите нас в такой трудный час?
И Ле Бом одобрительно кивнул.
— Следовательно, — продолжил султан, — я объявляю следующее решение: сегодня же вечером выселить его из города.
И, приняв окончательное своё решение, повелитель объявил о закрытии заседания и попросил всех разойтись.
Вот только никто, практически никто, не был согласен с приказом султана. И Жак полностью поддерживал их взгляды. Он ожидал, что повелитель, доверявший ему безгранично, поддержит его в этом вопросе, но оказалось, что он не способен избавить город от миссионера.
«Он должен быть убит, это ясно! И если вы, повелитель, не решились прислушаться к просьбам нашим, то это ещё не конец. Решение всегда может быть оспорено».
Итак, все убеждения султана Рашида покончить с ним не увенчались успехом. Но Жак, полный решимости, призвал всех недовольных не покидать зал и принять справедливый итог.
Как выяснилось, многие с недоверием относились к Даймонду, что было вполне оправданно. Все, кроме шейха Сулеймана, которого в зале уже не было видно. Он, тем не менее, уже предполагал участь своего спасителя, и потому, подслушивая за дверями зала заговорщиков, поспешил на улицу, пока ещё не стемнело вовсе.
Чтобы не привлечь излишнего внимания, он спокойно прошёл вниз и, не оглядываясь по сторонам, покинул дворец и направился к дому, где проживал Грегори. Уже начинало темнеть, и время было на исходе.
Сулейман постучал в дверь негромко, и Даймонд, слегка приотворив её, с любопытством выглянул.
— Тебе не стоит меня опасаться. Я – тот, кого ты спас от смерти, — сказал Сулейман.
Грегори, узнав его, распахнул дверь и впустил бывшего коменданта.
— Что произошло? – тут же задал ему вопрос Даймонд, предчувствовавший последние дни опасность.
— Помнишь, как ты спас меня однажды, — произнёс тихо комендант.
Грегори кивнул.
— Теперь я должен спасти тебя. Тебе нужно бежать из города сейчас же.
На лице Грегори отобразился ужас и страх перед судьбой.
— Что? Откуда тебе известно это? – недоуменно спросил он.
Сулейман достал из ножен свою саблю.
— Я был на собрании у султана. На тебя скоро пошлют наёмных убийц, и если я не спасу тебя, ты погибнешь. А я того допустить не могу, ибо предан тебе вовеки.
Грегори, после встречи с Жаком, уже начал подозревать неладное; теперь его самые страшные мысли подтвердились и разрушили все его старания здесь.
«Значит, я обречён, Боже? И свой долг перед тобой я не могу исполнить? Куда же теперь бежать? Где я смогу продолжать достойное существование? Скорее, я умру в пустыне, чем найду прибежище в Африке. Войне не миновать! Тогда, идти мне к капитану Лигетту. Пусть он лучше лишит меня жизни, чем неизвестные мне убийцы. Пусть судом Божьим я буду наказан, нежели их мирским судом. Войне не миновать!»
Грегори стал торопливо собирать всё, что он брал с собой в путь, когда ещё была надежда на избежание бедствий. Теперь уж ничто не спасёт ни его, ни его товарищей на фрегате, ни нубийский народ. Всему пришёл плачевный, но ожидаемый конец.
Пока он думал о том, что ждёт его в недалеком будущем, Сулейман принялся обтачивать своё оружие в ожидании злополучных гостей.
Грегори, ещё не совсем понимая, что происходит, тем не менее ощущал близость своей кончины.
«Рано или поздно это произойдёт! И нужно быть готовым отправиться на тот свет!»
Сулейман обратился к Даймонду:
— Не беспокойся. Главное – беги прочь из столицы, тебе здесь не место. Я же спасу тебя! Будь уверен: я ни за что не предам тебя! Быть может, я предам интересы своего государства, но мне дороже жизнь спасителя моего.
Наконец, когда Грегори был готов к побегу, Сулейман, обняв его крепко, с тяжестью простился с ним.
— Прощай, мой друг. Мне предстоит ещё большой путь проделать. Кто знает, может, я и останусь в живых.
Так звучали последние слова, сказанные Даймондом коменданту. После этого он покинул дом, стараясь не попадаться на глаза стражникам.
В тот самый момент, как Грегори скрылся из виду, отправившись на поиски нового торгового каравана, вдоль улицы раздались шаги, приближающиеся к дому, где находился Сулейман.
«Идут. Будь готов» — приказал он себе и, обнажив саблю, стал поджидать убийц. Предварительно он проделал на своей руке небольшую рану, дабы придать правдодобности тому, что он якобы лично убил Грегори.
Один из них, подойдя ближе к дому и прислушавшись, воскликнул:
— Действуйте!
Вступившие на порог наёмники, распахнув с силой дверь, вломились в дом, но свою жертву, которой должен был стать Даймонд, не застали; вместо них показался Сулейман.
Потерявшие дар речи убийцы ничего не смогли предпринять более.
— Вы пришли сюда за одним опальным миссионером, я полагаю? – обратился к ним Сулейман.
—Да, — сказал один из убийц, судя по всему, их предводитель, лицо которого было почти закрыто, — нам дали приказ покончить с ним. А ты ведь служишь при дворе султана, не так ли? Что ты здесь делаешь?
— Да, я шейх Сулейман, — ответил он, упорно глядя на наёмников, — Если вы хотели его убить, то вы опоздали: я лично расправился с ним, как видите, — и он стал демонстративно затачивать свою саблю, — и закопал его заживо в земле. Так что можете передать правителю, что британец уже мёртв.
Не поверить ему было трудно, поскольку на его сабле были видны следы крови. Убийцы, переговорив между собой, пустились обратно во дворец, больше не появляясь на площади.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ранним утром, в ожидании решающего известия, которое должно было прояснить ситуацию, капитан Лигетт вышел на палубу «Миссионера» и, закурив, принялся осматривать порт Массауа и в нетерпении постукивал пальцами по борту. Абсолютная тишина встречала его. От Грегори Даймонда – никаких известий. И хотя Джозеф Лигетт предполагал, что мирным планам Даймонда суждено потерпеть сокрушительное поражение, ему хотелось верить в возможность избежать излишних потерь.
«Проклятый щенок! Видно, поплатился всё же своей жизнью за ослушание. Ну, даже если он и жив, мы сегодня же начинаем наступление».
Он ещё раз прошёлся по палубе, затем громогласно призвал всех собраться и приготовиться к сражению.
Удостоверившись в том, что запасы провианта пополнены, Лигетт приказал взять курс на столицу.
— Хартум будет захвачен! – воскликнул он.
— Неуж то всё решено? – озадачился лейтенант.
— Да, мой друг, всё решено, – подтвердил Лигетт, — Всем сходить на берег!
Конечно, задача, поставленная капитаном Лигеттом, была грандиозной, но для того, чтобы достичь города, без сухопутных сил не обойтись. Так что корабль он вынужден был оставить у гавани. В победе над иноверцами у него не было никаких сомнений по-прежнему. А пропажа Даймонда позволила ему обрести ещё большую уверенность в исключительной благоверности предпринятой правительством миссии.
«Их ждёт суд Божий! Всех их ждёт кара за все те зверства, что совершили они против Христа!» — восторженно решил капитан Лигетт.
Дальнейший ход событий, произошедший с фрегатом «Миссионер», оказался совершенно не таким, как стоило бы ожидать.
Когда Лигетт уже складывал свою подзорную трубу и готов был отдавать главный приказ, к нему подбежал запыхавшийся от жаркого тропического зноя его помощник, Джеймс Роббинс.
— Сэр. У нас, похоже, непредвиденные обстоятельства. Вдалеке показался фрегат.
Капитан Лигетт удивлённо нахмурил брови.
— Что за фрегат? Где он? Покажите!
Джеймс и капитан навправились к правому борту, с которого было видно, как к ним подплывало огромное судно, по размерам превышавшее их корабль.
— Вот, извольте видеть.
— Что за чертовщина! – полушёпотом произнёс капитан Лигетт, направив подзорную трубу прямо на судно, — военный фрегат, однако!
Это не на шутку напугало его. Откуда здесь появился он и с какой целью? Но ещё сильнее поразил капитана тот факт, что на судне этом развевался французский флаг.
— Вот дела! – в небывалом ужасе крикнул Лигетт, — французы здесь! Не сам ли морской дьявол их подослал, а?
Тут он словно опомнился и, увидев перед собой растерянного помощника, набросился на него:
— Что же вы стоите? Наш поход отменяется! Слышите! Нас будут атаковать! К бою!
Все оторопело уставились на вражеский фрегат и, оставив припасы, которые они планировали перетащить на берег, кинулись к оружиям и пушкам.
Капитан Лигетт не сводил глаз с приближающегося судна, наступавшего на них, и с которого громко раздавались воинственные крики матросов.
— Живей, тюлени вы этакие! – бешено кричал он, — На нас уже пушки наводят!
«И странно, однако, отчего они сразу не целятся в нас, черти? – недоумевал капитан, — они просто плывут по направлению к нам, но не стреляют. Может, это какой-нибудь трюк? Засада?»
Но едва Лигетт пришёл к этому выводу, как по правую сторону от него послышался оглушительный выстрел.
Капитан обернулся и, пытаясь понять, откуда он был произведён, огляделся. Оказалось, что к ним подступал и другой фрегат, тоже французский.
«Да их двое!» — понял капитан Лигетт, не подозревая, что это были его последние слова.
— Сэр! – истошно крикнул Джеймс, — Взгляните наверх!
Капитан поднял взгляд наверх, и увидел, что половина мачты, пробитая пулей, со всей своей тяжестью падала на него. Едва он успел отбежать в сторону, как мачта обрушилась с грохотом. Удар пришёлся в голову, и капитан Лигетт, пошатнувшись, замертво свалился на пол. Пламя моментально распространилось, перескочив с обгоревшей верхушеки мачты на палубу, и своими языками окутало тело Лигетта.
— Эй, сюда, скорее! – закричал Роббинс, — капитана, похоже, придавило!
Лейтенант вслед за Джеймсом быстро поспешил к обломкам мачты и, вытащив из-под них тело капитана, они уничтожили на его одежде остатки огня.
— Мёртв, — констатировал лейтенант, обомлев.
— Всем зарядить пушки! – повторил приказ капитана Роббинс, перехватив инициативу на фрегате.
Французская эскадра, окружив с двух сторон судно, начала беспощадно палить из пушек. Лишившись мачты, а с ней и парусов, корабль не мог перемещаться, и поэтому членам экипажа «Миссионера» пришлось обороняться в одиночку; доступ к суше был утерян.
— Пороху больше! – командовал Джеймс Роббинс.
Оказавшись в затруднительном положении, судно отчаянно отражало атаки фрегатов.
Очевидное превосходство неприятелей давало всё меньше надежд на удержание нападения. Между тем, капитан Этьен де Лоран, возглавлявший предпринятый поход, с наслаждением наблюдал за происходившим уничтожением противника: на судне «Миссионер» начался пожар, и моряки принялись нервозно бегать за водой и тушить разбушевавшееся пламя.
— Excellent, messieurs! Nous allons los achever. IIs sont entre nos mains!
Видя, что британцы не желали вовсе принять незамедлительную капитуляцию, он отдал приказ обстрелять судно.
Один из фрегатов, правда, понёс всё же потери, но положение английского судна оставалось незавидным.
Старший помощник Роббинс, оценив обстановку, уже решил было приостановить сопротивление, и поручил Трэвису, находившемуся на тот момент у штурвала, донести французам весть о сдаче (Джеймс исходил из того, что он превосходно владел французским благодаря своему отцу, которому доводилось иметь дело с французами).
Боллард тут же поспешил к правому борту и уж был готов жестом оповестить о капитуляции, как внезапно из главной пушки второго фрегата, находившегося поодаль от судна, раздался новый выстрел: в этот раз ядро пробило кормовую часть, образовав столь глубокую дыру, что на фрегат обрушились потоки воды, начавшие его затоплять. В довершение всех бед, свалившихся на судно, последовавший за этим же удар пришёлся на корпус, и фрегат потянуло ко дну.
Трэвис, не видя ничего перед собой, кроме окутавшего и заполонившего всё в округе дыма, но слыша отчаянные стоны и крики своих товарищей, осознал, что для их судна настала гибель: корабль буквально разорвало на две половины, на одной из которых он едва держался.
— В воду! – в беспамятстве крикнул он и, разогнавшись, бросился навстречу морской пучине, вспенившейся от артиллерийских взрывов.
Поначалу Трэвис ощущал, что погружается всё глубже и глубже, и вот-вот дыхание его остановится, и он лишится чувств. Но Боллард, обладавший крепкостью в теле и умевший хорошо плавать, даже в критичных ситуациях, стал размахивать руками, и каким-то немыслимым для него образом, ему удалось всплыть на поверхность. От былого морского льва, могучего и непобедимого фрегата «Миссионера», не осталось ничего цельного, лишь видны были подхваченные волнами обломки его. Французская флотилия, видя, что для неприятеля всё кончено, прекратила обстрел.
Трэвис огляделся: никого из своих товарищей он не смог найти.
«Неуж то всех утащило ко дну?» — в страхе решил Боллард, продолжая отплывать к берегу, надеясь там спастись.
Ни одного голоса в воде ему не удосужилось расслышать, хоть одного! Выходит, что он – единственный, кому посчастливилось избежать смерти.
Но вдруг, Трэвис, приглядевшись к суше, увидел, что на самой кромке её лежит тело, которое отнесло волнами к берегу.
«Похоже, что наш!» — облегчённо подумал Боллард и стрелой направился к суше, гребя руками ещё сильнее.
Один из матросов, стоявших возле борта французского фрегата, заметил плывущего Трэвиса и обратился к капитану:
— Captaine! II semble qu’un de leurs marins ait réussi à survivre. II nage vers la côte. Quelles sont vos ordres?
Этьен де Лоран, разглядев в подзорной трубе Болларда, потребовал немедленно добраться до суши и доставить его к нему, что и принялись исполнять его помощники.
Трэвис же, успешно доплыв до суши, добрался до тела и непременно узнал в потерявшем сознание человеке лейтенанта. Камзол его был разорван, а треуголка на голове отсутствовала. Он дотронулся до груди его: сердце стучало чрезвычайно замедлённо, а дыхание было неровным.
— Эй, лейтенант! – воскликнул Трэвис, пытаясь привести его в сознание, и одновременно поглядывая на приближающейся фрегат, — Ну же, милейший, очнитесь! Нас схватят!
Трэвис верил, что вместе они смогут сбежать по-дальше от неприятелей и скрыться где-нибудь в пустынной глуши.
Боллард стал трясти лейтенанта, и спустя какое-то время он чуть раскрыл глаза и закашлял.
— Жив, – Боллард принялся оттаскивать его от кромки берега, ибо сам лейтенант потерял все силы и всякую возможность передвигаться самостоятельно.
Трэвис вновь взглянул ему в лицо: глаза его еле моргали, дыхание становилось всё более приглушённым, но надежды у Трэвиса ещё были. Тут лейтенант, видимо, узнав Трэвиса, с натянутой улыбкой, с трудом промолвил:
— Ну вот, и подошла моя служба на фрегате к концу. Служил на земле капитану, теперь же…
Голос его всё снижался, становился менее слышным, речь его приобретала большую спутанность. И всё же он нашёл в себе силы громче и отчётливее проговорить:
— Теперь же отдаю честь Господу, аминь…
Трэвис, не отрывая от него своего взгляда, стал безустанно его трепать за волосы.
— Ну же, лейтенант, прийдите в сознание.
— Аминь… — голос лейтенанта совсем пропал, и он, бессильно откинув голову на песок, испустил дух. Дыхание прекратилось, глаза застыли, душа покинула тело лейтенанта, возвысившись к самим небесам.
Опустошенный этим Трэвис припал к его телу, пытаясь хоть что-то изменить, найти в нём хоть самый незначительный признак жизни – но всё безуспешно.
Лишившись последней надежды, Боллард устало обернулся к морю, когда до него донеёсся крик с корабля:
— Restez où vous êtes, monsieur. Rendez-vous!
Трэвис ещё раз взглянул на труп лейтенанта, вздохнул, обратился к Богу со словами:
— Упокой души всех погибших в сей день злополучный.
После чего направился к фрегату, подняв обе руки в знак готовности принять свою дальнейшую участь.
Доставленный на фрегат капитана Де Лорана, Трэвис был приведён к нему. Капитан был поражён тем, как его встречал пленный британец: без страха и тревоги в глазах, спокойно и прямо глядя ему в лицо, выражавшее пренебрежение. Считая спасение Трэвиса достаточным для продолжения его жизни, Этьен не решился проникнуться жалостью к Болларду и его положению, ибо его гордость и самодовольство, очевидно, не пришлись по нраву капитану. В своих подчинённых, не говоря уже про военнопленных, он любил видеть трепет и низкопоклонство, желание всегда угодить и быть готовым исполнять любую его прихоть. Обойдя Трэвиса несколько раз и осмотрев его с ног до головы, он недоверчиво втянул носом воздух и, подозвав одного матроса, сказал ему:
— Quel bon anglo-saxon, je dois dire! Parlez-lui, je souhaite mieux le connaître.
Трэвис прекрасно понимал сказанное капитаном, но пока что не считал нужным заводить с ним беседу. Не подозревавший об этом, капитан Де Лоран продолжал обсуждать с матросом меры, которые необходимо предпринять по отношению к пленному.
— Peut-etrê devrions-nous l’emmener dans la cale et lui donner de quoi se restaurer pour commencer? – с долей сочувствия спросил матрос.
— Je vois qu’ll n’est pas vraiment épuise ou affaibli. Appelez zu traducteur, — раздражённо возразил Этьен, резко мотнув головой в сторону Болларда.
И тут, совершенно неожиданно для всех, Трэвис, подступившись ближе к капитану, поднял руку и бегло произнёс:
— Благодарю вас, капитан. Но мне переводчик не надобен.
Капитан Де Лоран, удивившись подобному повороту событий, впрочем как и все находившиеся на фрегате, с любопытством, но при этом сохраняя пренебрежение, взглянул на Трэвиса.
Отстранившись от матросов, он воодушевлённо начал беседу с ним.
— Alors, tres bien., В таком случае, я капитан фрегата «Людовик» Этьен де Лоран. J’aimerais savoir votre nom, — договорив, капитан по привычке с шумом втянул воздух своим заострённым ястребиным носом.
В Трэвисе смешались два противоречивых чувства: отвращение к капитану и его команде за то, что они проявили беспримерную жестокость по отношению ко всем членам экипажа «Миссионера», и желание произвести на него глубокое впечатление, доказав твёрдость своего духа и непокорность.
И отчасти это заставило капитана де Лорана переменить своё прежнее к нему отношение, даже затронув с ним личные темы; в частности, о своей многолетней службе на фрегате «Людовик», которым он и управлял сейчас.
Постояв так несколько часов на палубе, Этьен наконец велел отвести его в трюм и обеспечить достойным существованием в условиях нахождения в плену.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Итак, главный оплот британского присутствия в Нубии был разгромлен, и теперь капитану де Лорану вместе с многочисленной французской правительственной делегацией была поручена основная задача: встретитьсь лично с правителем султаната Фундж, дабы обсудить с ним дальнейшие планы и прийти к единому соглашению.
Султан Рашид, получивший радостное известие об успешном проведении операции по освобождению порта Массауа, объявил праздник в своей столице и решил подготовиться к судьбоносной встрече с французскими послами. И посредником в переговорах султан назначил своего любимого Жака Ле Бома, который после победы французов над английскими миссионерами был удостоен новых почестей и звания главного советника при дворе.
— Настало время для подписания решающего соглашения, — неутомимо говаривал он, — Уверяю, вы не останетесь в долгу у нас.
Что же касается Грегори Даймонда и его неудавшейся попытки примирить враждующие страны, то султан, получив известие о его гибели (со слов Сулеймана), немного посочувствовал ему, но был в целом доволен. Он хотел лишь избавиться от него, прогнав за пределы города, не прибегая к насилию, но смерть также шла ему на руку, ведь теперь, как он полагал, мир и безопасность его государству будет обеспечена в долгосрочной перспективе.
Жак как никогда был на высоте. Перед правителем он так и раскланивался, восхваляя его правление самыми разными эпитетами. Всё шло так, как и было им задумано изначально. «Дело осталось за малым» — убеждал он себя.
Атмосфера веселья и праздненства наполнила весь дворец: война с Англией завершена, а у Нубии появился достойный европейский союзник в лице Франции.
Правда дочь султана, Зейнур, не разделяла радостей её отца. Всё казалось ей каким-то подозрительным и сложным для понимания. Внезапно убитый проповедник-британец, вслед за этим – прибытие французской делегации в столицу за подписанием какого-то договора. Нет ли во всем этом какой-то подоплёки?
«Однако что я могу выяснить! – корила себя за подобные мысли Зейнур, — Я же ничего в политике отца своего и не смыслю толком, а лишь понаслышке всё знаю».
И всё же как-то жаль ей было «погибшего» миссионера. Он ведь всё-таки проникся к ней трепетным чувством, и так и не успел признаться в нём. С другой стороны, она всё равно не любила его и никогда бы не ответила ему взаимностью, ибо один только Жак сумел завоевать её сердце навеки. О нём исключительно она думала по ночам, и оттого не спала, и ходила бледная по комнате, или сидела молча у окна, или заходила иногда к отцу, хотя он редко слушал крики её души.
В последние годы и Жак стал меньше внимания уделять Зейне, желая добиться высокого признания в кругах правителя и его свиты. И поэтому в её уме проскальзывала мысль, что он теряет к ней былые интерес и страсть, что, впрочем, было действительно так. Ле Бом относился к Зейнур не более как к сильному увлечению, переросшему в романтические отношения, которым он предпочитал заниматься в свободное от государственных дел время; в целом же думы о ней его не особо посещали. Для Жака было важно первым удостовериться в смерти Грегори Даймонда и в том, что он никогда больше не явится во дворец к султану. Сейчас он позабыл и о нём, начав прорабатывать новый план, который, правда, не входил в общую договорённость с правителем.
Тем временем, к султану вбежал посланник, сообщив о прибытии долгожданных почётных гостей.
— Что ж, передайте им, что я готов их принять! – и султан отправил посланника к французам, в числе которых был капитан де Лоран, командующий фрегата «Людовик», а также главный представитель правительства Франции.
По случаю заключения мирного соглашения, султан распорядился оказать им душевный приём, пригласив их на пиршество.
Войдя в просторный тронный зал, посол вежливо поклонился правителю, предоставив верительную грамоту; капитан де Лоран и Жак Ле Бом между тем молча переглянулись.
— Имею честь пригласить вас на торжественный пир, который ознаменует нашу крепкую, неразрывную и многовековую дружбу, — сказал султан, оглядев всех гостей внимательным, снисходительным взглядом, — Затем, думаю, можем приступить к подписанию договора.
Гости учтиво поклонились, ответили султану доброжелательной улыбкой, но к большому удивлению правителя и его придворных, вели себя молчаливо, словно чего-то выжидали. Особенно странным было поведение Жака: его бегающие глаза то с чрезмерным подобострастием глядели на повелителя, то встречались со взглядами послов, подавая тем самым друг-другу тайные знаки, предвещавшие переломный момент во всём происходящем.
И наступил он в то время, когда послы принялись усаживаться за накрытый стол с великолепными ястиями, предназначенными для особо знатных лиц.
— О, мой повелитель, прошу вновь меня простить! – в трапезную вбежал, не помня себя, слуга, — Спешу сообщить вам неприятную весть! Иностранные солдаты окружили наш дворец, вооружившись.
Лицо султана исказило негодование; глаза его помутнели от услышанного. В надежде получить объяснение произошедшему, он строгим взглядом оглядел французских послов, но те по-прежнему были бесшумны и нарочито вежливы.
— Что ты имеешь в виду?! – вскрикнул он, резко поднявшись с трона, — Что за нелепость?!
— Что хотите делайте со мной, но только взгляните сами! – умолённым тоном проговорил слуга.
Когда повелитель вышел на балкон своего прелестного дворца, у него чуть было не вскружилась голова: солдаты, сопровождавшие французскую делегацию, и вправду оцепили дворец, перекрыв всем придворным султана выход.
«Что это ещё за бунт они тут устроили?»
Он было хотел усмирить их, призвав к соблюдению порядка, но те расшумелись ещё больше, не давая правителю возможности что-либо говорить. Они каждый раз сбивали его речь. Поражённые подобным инцидентом горожане с испугом глядели на разбушевавшуюся кучку французских гвардейцев.
— Позвольте узнать, что всё то означает? Почему они препятствуют мне говорить! – вознегодовал султан Рашид, обратившись к обступившим его гостям, — Я требую, чтобы вы приказали им прекратить это безумство!
Когда они заметили, что султан не в силах ничего предпринять дельного, глава делегации, высокий утончённый француз, начал сухо раскрывать ему суть этой акции:
— Видите ли, правитель. Дело в том, что солдаты эти ничего противозаконного не делают, ибо подчиняются воле французского короля. А воля французского короля такова – объявить Нубию с этого дня законным владением Франции. Поэтому я, и мои коллеги, как представители французского правительства, вынуждены призвать вас добровольно снять свои полномочия правителя; в противном случае, вас ждут неприятности. Поймите нас правильно, правитель, мы не желаем вам ничего дурного, и хотим мирного вашего согласия на предъявленные нами требования.
Закончив, француз поднял указательный палец, дабы заставить султана ощутить многозначительность слов, произнесённых послом.
Оторопевший от подобного хамства и наглости, какие были присущи его собеседнику, султан отстранился от гостей, взмахнув рукой, как бы отрекаясь от них и не желая более иметь с ними дело.
— Что ещё за вздор? – вмешался в полемику один из главных и наиболее преданных советников султана, видя его обескураженность и желая заступиться за него, — Мы не смеем принимать ваших условий, которые вы ставите султану! В договоре ничего не было прописано насчёт «воли вашего повелителя». Мы не признаём вашего ультиматума! Отведите сейчас же свою армию, либо мы окажем сопротивление!
Султан косым взглядом посмотрел на советника, решив, что помощь ему не понадобилась, и решить вопрос он и сам способен.
Он обнадеживающе обернулся к Жаку, который тем временем совершенно спокойно, без угрызений совести, стоял перед ним рядом с делегатами. Но вопреки ожиданиям правителя, в глазах своего излюбленного надворного советника он узрел коварство и измену. И Ле Бом не спешил об этом гласно заявлять: он лишь поддакивал послу, когда тот продолжал говорить, но обращаясь уже к советнику, осмелевшему бросить им вызов:
— Боюсь, у вас ничего не получится. Ваша армия согласилась сдаться нам, ибо они признали нашу власть. А о договоре судить не вам. Вы не участвовали в его подписании, так что держите, как говорится, garde ta langue. Итак, повелитель, — обратился он вновь к султану, — всё зависит от вашего решения: либо вы добровольно передадите бразды правления нашему королю, либо мы сделаем это за вас.
В эту самую минуту с улицы послышались крики солдат, призывавших к свержению султана.
Не видя путей к спасению, султан отвернулся от всех и, стараясь заглушить шум с крыльца, воскликнул:
— Что ж, вот вам мой краткий, но откровенный ответ: я, как законный правитель Хартума, избранный по воле своего народа, ни при каких обстоятельствах не передам власть кому бы то ни было, так что учтите это!
Тут советник, вдохновлённый смелой речью султана, громко воскликнул:
— Вот, всё и решено! Изгнать их из города и лишить всех регалий! А этих негодяев схватить и в темницу за дерзость!
В этот самый момент снизу раздался топот и крики, после чего в тронный зал ворвались вооружённые гвардейцы, нацелившись на всех присутствовавших во дворце. Ошарашенные слуги бросились умолять о пощаде, кто-то попытался сбежать.
— Предупреждаю вас, султан! – воскликнул посол, — Вы уверены, что это было ваше последнее слово?
Султан, конечно, ничего не стал говорить в ответ, побледнев от ужаса настигнувшей его катастрофы.
— В таком случае, не теряйте время, — и посол лёгким кивком головы подал сигнал к действию.
— Messieurs, attrapez-les! – вслед за ним приказал капитан Де Лоран, и солдаты набросились на правителя и его подданых.
Не смея оказывать сопротивления захватившим его дворец гвардейцам, повелитель был незамедлительно схвачен двумя солдатами; он не дал приказа идти на войну с французами, ибо осознавал, что вся его армия оказалась в руках у его врагов, которым искусно удалось выдать себя за надёжных союзников.
Правитель, казалось, потерявший силу духовную и физическую, расстерянно наблюдал за тем, как его подвергли аресту, при этом не отводя глаз со своего советника Жака, которым был совершён последний и самый жестокий удар в спину правителя.
— Что ж, теперь, думаю, следует сообщить горожанам о падении абсолютисткой феодальной монархии султана, — заявил посол, обращаясь к своим коллегам.
— Спешу вас заверить, — вмешался Ле Бом, — что в тюрьме бывшего султана есть невольники, английские проповедники. Что с ними изволите делать?
Посол призадумался на время.
— Вот как. Что ж, тогда я велю месье Де Лорану послать туда часть солдат. Ну, а мы же пока займёмся тем, что оповестим всех.
Обрадованный Жак направился к Де Лорану и тихо шепнул ему:
— Заключённых в остроге – расстрелять.
После этого посол, в сопровождении Жака и других лиц, спешно покинул дворец, даже не взглянув на оказавшегося в жалком положении султана Рашида аль Абдуллаха, уже собиравшегося упасть на колени перед послами.
Он не мог знать о том, что за этим переполохом наблюдала, затаив дыхание, его родная дочь Зейнур. Видя, как захватчики свергли султана и принялись уводить его под конвоем к капитану Де Лорану, как судьба жестоко обошлась с её отцом, она едва чувствовала себя живой. Она понимала, что вправе и должна что-либо предпринять, остановить их, сделать всё ради того, чтобы султану и другим придворным хотя были дали возможность жить; но в тоже время ей было невообразимо страшно и не представлялось возможным просто ворваться в зал, броситься к отцу и, упав на колени перед французом, умолять его о пощаде. Захотят ли они прислушиваться к женщине, удосужатся ли они понять её горе как дочери, которая может навсегда лишиться своего отца? Дышать Зейнур было тяжело, в горле стоял ком, и ей казалось, что она вот-вот задохнётся и падёт замертво.
«О нет, мой дорогой отец, — твердила она себе, желая, чтобы разум совладал над бесполезными и опасными эмоциями, мешавшими ей думать и соображать, — Будь что будет со мной, а я должна спасти его! О, мой Аллах, дай мне сил, чтобы я сделала задуманное».
И, наконец приняв окончательное решение, Зейнур, откинув все свои былые сомнения и страхи, вбежала в зал и кинулась к отцу, когда его уже встречал капитан Де Лоран.
Не помня себя, Зейнур притянулась было к отцу, и султан строго посмотрел на свою дочь.
— Боже мой, Зейнур, ты-то что здесь хочешь сделать? Одумайся! Не видишь, что всё кончено?
Капитан де Лоран, бросив любопытный взгляд на девицу, обнявшую султана, сказал:
— Эта ещё откуда взялась? Полагаю, ваша родная кровь, повелитель? Что ж, у меня на неё тоже есть свои планы.
От услышанного султан рассвирипел:
— Я прошу вас не сметь даже думать об этом! Моя дочь не станет вашей заложницей, или я прокляну весь народ ваш!
Капитан погрозил султану своим пистолем, дабы тот не слишком много ораторствовал в присутствии послов из Франции.
Зейнур, понимая, к чему может привести вспыльчивость её отца, упала на пол, перед Де Лораном, и со слезами обратилась к нему:
— Я прошу вас! Даже если вы не поймёте меня, я всё же прошу вас не убивать… не убивать моего отца! Прошу вас, не лишайте его жизни… он ни в чём не виноват!
Голос её сорвался, потонув в отчаянном плаче. Говорить у неё сил более не хватало, словно кто-то на время дал ей высказаться, а затем тут же отнял у неё всякую способность изъясняться вслух.
Капитану Де Лорану было вполне понятно то, о чём просила его Зейнур, и надо сказать, что слёзы её несколько задели его душу, и он поспешил заявить:
— Хорошо. Ваш любимый отец не будет убит, на том можете за меня ручаться. Однако большего я сделать ничего не могу.
Сказав так, Этьен перевёл своё внимание на султана, потребовав отправить его в тюрьму, где ранее находились проповедники Иэна Годуэра.
Но Зейнур не собиралась отпускать султана и ещё крепче прижалась к нему.
— Нет! Мой отец, я не позволю…
— Ступай прочь, пока до тебя не добралась очередь, — ответил ей султан, которого уже подталкивал к выходу солдат, — Не думай о моём спасении, Зейна, а лучше подумай о своей жизни. Ты ещё юна, а я уж не один десяток проживаю на свете…
Договорить султану не дозволили, и Зейнур так и не успела его поцеловать.
«Скоро и до меня дойдёт!» — в страхе думалось ей.
Её пробирала дрожь, она осталась одна: никто не мог помочь ей в этот трудный час, послать ей надежду. Правда, в какой-то момент ей вспомнился Жак. Ей вспомнилось, как он на днях зашёл к ней, завёл душевную беседу, затем подошёл и одарил мягким поцелуем.
«Но ведь это всё из-за него. Из-за него моего отца лишили трона. Как же так? Разве мой Жак мог так бесчестно поступить по отношению к отцу?»
И как бы это ни было странно, но она до сих пор наивно любила его, чувствовала неразрывную связь между ним и собой. Она пыталась найти в нём ту поддержку, которой сейчас ей крайне не доставало.
«Я могу разуверить его. Если он любит меня, то пусть смягчит условия моему отцу, пусть хоть заставит их проявить жалость к правителю. Ах, Жак!»
Зейнур поспешно, всё так же тяжело дыша, вышла из зала и по ступенькам стала спускаться вниз, где как раз и стоял Жак вместе с послом. Они обсуждали дальнейшие планы по созданию колониальной администрации и формированию нового порядка управления государством.
Зейнур, решив вначале не показываться Ле Бому, спряталась за угол и стала слушать, что же является предметом их дискуссии, можно ли надеяться ей на милость Жака.
— Что ж, с деспотией покончено, месье! – торжественно говорил посол, — Думаю, для бывшего правителя лучшим местом пребывания будут отдалённые нубийские края.
— Да, вы правы, — соглашался Жак, — Для обеспечения безопасности нашей власти, следует отослать его по-дальше от Хартума. Здесь пока что слишком велика народная поддержка правителя.
— Ну, эту поддержку мы легко обратим в поддержку демократически просвещённого правительства. Как только они поймут, что нахождение под нашим крылом им же на благо.
— Да, вы здесь тоже правы, — подметил Жак, посмеиваясь, — Что же касается султана, то его можно отдать в хорошие руки, что скажете, месье?
Эти слова раздались громом в сознании Зейнур.
«Отдать в хорошие руки моего отца? Ох, предчувствую нехорошее. Что же они хотят с ним сотворить, Боже. Жак!»
— Ну, об этом позднее, — прервал его грёзы посол, — пока далеко заходить не будем. Сейчас нам важнее заняться укреплением своей защиты от внешних угроз.
— О, можете быть уверены, никто не осмелится на нас напасть, — поспешил заявить Жак, — и на то я даю вам гарантию. Британия, если решится направить в Нубию новую армию, непременно натолкнётся на войну с нами, а им это просто не представляется выгодным. Единственное, что заставляет меня предаваться волнению, так это кучка англиканских проповедников, след которых ещё остался здесь, после бегства священника-шпиона. Его-то нужно немедленно объявить в розыск и предать суду. Он ещё много пакостей может натворить нам.
Слова о сбежавшем священнике натолкнули Зейнур на очень странные мысли: значит, он ещё жив? И слухи об его убийстве лживы? И всё же они пытались его убить? По инициативе Жака.
И вот здесь Зейнур стала понимать всю истинную сущность её любимого Жака: его отнюдь не волнуют её страдания, им лишь движут политические амбиции, давно затмевавшие его сознание.
«Значит, он хочет избавиться от отца! А если так, то он не думает о том, что я без него не смогу жить. И выходит, что… он не любит меня! Не любит! Как такое может быть? Но ведь может!»
Он ни разу не упомянул её в беседе, не задумался о последствиях решений его руководства. Зейнур не могла опомниться от этого просветления, её настигшего; зловещего открытия, которое ей удалось совершить. Она не могла, не хотела верить этому, но истина оказалась именно таковой.
Зейнур вдруг ощутила слабость и недомогание. Ей стало ещё хуже, чем когда она прощалась с отцом, которого насильно оттащили от неё. Грозные тучи сомкнулись над её головой; невидимые, но такие же тяжкие цепи сковали её всю, не давая свободы и возможности что-либо делать. Ей показалось, что вот и настал для неё конец.
«Так зачем же омрачять ещё более свои последние дни муками. Не лучше ль кончить с этим разом?» — она бесчувственно смотрела на то, как посол скрылся из виду. Всё в её глазах приняло какие-то серые, неприглядные краски. Луч света в душе её безвозвратно исчез.
«Не лучше кончить ль с этим разом?» — повторила ещё раз Зейнур, не смея окликнуть Жака, ибо она отныне стала его бояться и презирать.
Когда же он, оглядевшись, направился наверх по лестнице, проходя мимо угла, за которым скрывалась Зейнур, сердце её заколотилось, и она, видимо, потеряв разум, вскрикнула:
— Бежать!
Жак встревоженно обернулся, поглядел по сторонам, затем прислушался и, заслышав отчаянное дыхание, подошёл к углу и встретил испуганную Зейнур, лицо которой стало бледным как полотно.
Он, успокоившись, по-прежнему заулыбался и ласково обратился к ней:
— А, моя чудесная Зейна! Рад видеть тебя в этот день! Я как раз хотел было зайти к тебе, чтобы поговорить с тобой наедине. А ты уж тут стоишь. Как всегда балуешь, Зейна?
Он шутливо погрозил пальцем, словно не замечая перемены в настроении его возлюбленной.
Она всё смотрела на него, как никогда ранее: расширенными глазами; так, будто знала его впервые. И она по-прежнему видела в нём красивую обаятельную внешность, прекрасные безукоризненные манеры, и всё то, что она в нём замечала всегда. Но вспоминая его разговор с послом, его смех в ответ на заявление о необходимости продать её отца в рабство, она ещё сильнее убеждалась в следующем: Жак жесток и неискренен, а потому верить ему нельзя.
«Если он решится что-то сделать, я не дам ему ни за что это исполнить!»
— Ну, Зейна, — продолжал Жак, — раз ты уже здесь, то позволь мне сделать тебе маленькое одолжение.
И на этих словах он потянулся к ней, дабы повторить предыдущий свой поцелуй в щёку. Однако теперь Зейнур, отстранившись от него, развернулась и бросилась наверх по лестнице к себе в комнату.
«Бежать, бежать! Бежать куда глаза глядят!»
Жак, не успев осознать произошедшее, недоуменно уставился на Зейнур, бегущую от него по лестнице, спотыкаясь о ступеньки и чуть не падая.
— Куда же ты, Зейна? – крикнул было он в отчаянии, — Что с тобой сделалось? Ответь! Я ведь так люблю тебя, и ты это знаешь!
Он не задумываясь помчался вслед за ней, поминутно восклицая:
— Стой! Боже мой, стой, тебе говорят!
Зейнур, слыша его, стремилась всё более отдалиться от Жака, скрыться из виду и…
«Что же мне делать? Как мне жить дальше? С ним? После всего того, что он сделал, после всего того, что сказал! О, нет! Лучше тогда умереть! Умереть!»
Задыхаясь ещё сильнее, Зейнур тем не менее добежала до своих покоев, опустевших после погрома во дворце и, успев захлопнуть за собой дверь до прибытия Жака, принялась нервно ходить по комнате, замышляя страшный грех.
«Нет! Я не останусь жить в таком жестоком, бессердечном мире! Где политические игры превыше человеческой души, милосердия и сострадания! Пусть я пойду против воли Бога, но, думаю, он простит меня, ибо я не виновна в том. Меня принудили к совершению злодеяния».
Не теряя ни минуты, Зейнур спешно достала из шкафа орудие самоубийства – стеклянную колбочку, наполненную наполовину вязкой ядовитой смесью.
Достав её и поднеся ко рту, Зейнур стало как-то легче на душе, будто в этой пробирке она видела своё спасение.
К тому времени Жак уже добрался до её комнаты и, увидев, что она заперла дверь на замок, принялся громко стучать.
— Зейна! Объясни, что происходит! Я требую!
«Боже! Если я не успею! Если я не успею, то… он меня настигнет… продаст в рабство вместе с отцом… ну, или разлучит меня с ним навеки. Но такой жизни я не желаю. Прощай, Жак! Я была верна тебе все те годы, что ты здесь пребывал. Теперь же пришла пора расстаться».
Глубоко вдохнув, Зейнур вскрыла бутылку и, залпом осушив её до дна, принялась ожидать своего часа. Стоит признать, что неминуемая смерть не заставила себя долго ждать, и всё прошло столь внезапно, что ни сама Зейнур, ни Жак не смогли тут же прийти к осознанию того, что случилось нечто роковое.