Миссионеры. Четвертая (Главы 17-19) (Глава 5)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

По распоряжению капитана де Лорана, которого назначили губернатором Нубийской колонии, захваченного в плен Трэвиса перевели в тюрьму бывшего дворца султана, в то время как самого правителя и его приближённых передали командующему вторым военным фрегатом, принимавшем участие в сражении. Очевидно, что теперь они брали на себя самое позорное бремя невольников, которых по договору должны были, как говорил французский посол в беседе с Ле Бомом, «отдать в хорошие руки».
И пока члены нового правительства обдумывали свои дальнейшие шаги с целью укрепить своё положение в Северной Африке, Боллард, отчасти благодарный де Лорану за то, что тот сохранил ему жизнь, томился в заключении, в той самой камере, где до недавнего времени проводил свои последние годы жизни на земле преподобный отец Иэн Годуэр, теперь уже предавший свою душу Господу на покаяние. Как уж говорилось ранее, был он ещё в расцвете сил, но условия заключения скоро превратили его в немощного старика, и судьба, сжалившись над обездоленным Годуэром, послала ему спасение души. Теперь лишь крест, сорванный с его груди во время расстрела, безмолвно лежал на сыром каменном полу, рядом с Трэвисом.
Глядя на него, ему привиделся Грегори. Его бесследное исчезновение ночью, когда он шёл по пустыне вместе с освобождённым пленным арабом, натолкнуло его на новые странные и пугающие мысли. Что произошло с Даймондом? Убит ли он, казнен на площади за проявленную смелость и дерзость, либо был обращён в иную веру и теперь где-то нашёл укрытие, либо ему удалось сбежать. И почему он так и не вернулся на фрегат?
Трэвис хорошо помнил, как недолюбливал этого святителя-самоучку, считая его недостойным того, чтобы присутствовать в команде капитана Лигетта. Может, и покинул он судно оттого, что чувствовал неприятие среди них, а не вовсе из-за желания помирить магометан с христианами. А если так, то он мог что-то замышлять. Нечто нехорошее и опасное для всей экспедиции…
По мере того, как на Болларда сыпались эти вопросы, он стал сомневаться в гибели Грегори. Он словно поддавался бесшумному зову, тверядщему: «Святитель жив. Он не убит и не может быть убитым».
Трэвис начал проникаться ужасным, разрушительным по своей природе чувством, которое стало сводить его с ума, от которого он готов был в ту же секунду вскочить и броситься к неизведанному; словно волк, несущийся к своей жертве, полагаясь на чутьё, но будучи при том совершенно незрячим – ненавистью. Чувство это терзало его не меньше, чем раны и увечья, нанесённые им в ходе битвы за фрегат «Миссионер», покоящийся ныне на дне моря.
«Он жив! Сомнений не остаётся. Он жив, в то время как все мои товарищи – на небесах… хитро придумал этот несносный малый! Конечно, здесь был умысел. Да я ведь и предупреждал о том капитана Лигетта, но мне не верили. Теперь-то я вижу всё. Ох, жаль, право, что мне не довелось прикончить его на месте, прямо на палубе, а затем – повесить на мачту. Будь уверен, он не мёртв. Этот раб Божий не столь глуп и наивен, чтоб идти на смерть из-за каких-то предрассудков. Не следовало его отпускать на волю».
Несмотря на всю казавшуюся ему странность суждений, к которым он пришёл, Трэвис настойчиво считал, что всё точно так, как он полагает. Он был близок к такой же опасной и безумной задумке, которая родилась у него тут же в уме.
«Если он жив, то тогда он где-то скрывается. А в таком случае, я, как член миссии, уже правда, не имеющей никакой силы… однако почему же, не имеющей. Гибель фрегата и его экипажа ещё не свидетельствует о провале миссии, так ведь? А поскольку я – единственный счастливчик… Значит, мне должно довершить то дело, которое начал капитан Лигетт. Ну, и что же я тяну? Миссия продолжается, и путь мой ещё не пройден. Я должен отыскать его любой ценой. Да, отыскать и убить. Вернее, предать суду Божьему и общественному. Но что же я могу сделать, когда нахожусь здесь?»
Боллард развёл руками, оглядев свою темницу. Итак, блеснувшая в уме его идея заставила его обрести новые силы. Перерождение, произошедшее с Трэвисом, было бесспорным: отныне он чувствовал себя не столько сыном судебного прокурора, сколько тем, кому дано исполнить долг мессий, которому принадлежит неземная власть и возможность обличать вероотступников.
«Да. Пора действовать. Но как?»
Трэвис решил, что без сторонней помощи ему не управиться. Но у кого искать поддержки? Вокруг него – одни французы под руководством губернатора де Лорана, которому до проблем и страданий Болларда нет совершенно никакого дела. Или всё же есть? Быть может, они могут объединить свои усилия. Конечно, это сложно принять, ибо по вине де Лорана погибли все члены миссии, за исключением Трэвиса.
«С другой стороны, — продолжал думать он, — кто из них лучше: они или Грегори? Они – враги и убийцы, а Даймонд… ведь не будь он и его затея, наш экипаж был бы жив, корабль цел и невредим, и к утру мы бы уже давно здесь стояли у ворот дворца с британским флагом. Верно же? И никаких французов в помине бы здесь не оказалось. Вот и сдаётся мне, что святитель-перебежчик ничем не лучше заклятого врага-иностранца. Я найду общий язык с их капитаном; уверен, они согласятся, ибо будут рады видеть пойманного живьём проповедничка. Клянусь, так и будет!»
И Трэвис, не желая больше терять время, подозвал надзирателя. Тот не сразу двинулся с места навстречу Болларду, но заметив твёрдость его намерений, он всё же подошёл к камере, чтобы его выслушать.
— Я могу говорить с губернатором де Лораном? – убедительно спросил Трэвис, устремив взгляд к выходу.
— Отчего же не можете, — с пренебреженительной улыбкой ответил надзиратель, — Смотря какое дело вы имеете к нему. Если оно значительное и благоприятное для его превосходительства, тогда могу вас отвести наверх.
Он не сводил с него глаз, а лицо его по-прежнему отражало усмешку, давая всячески понять собеседнику, что он не желает верить на слово англосаксу.
— Ну, это мы уж изволим обсудить с самим превосходительством, — упорствовал Трэвис, — А вас всё же я прошу освободить меня на время, если вас это не затруднит.
Боллард, несмотря на своё нетерпение и желание разорвать эти решётки и броситься самому к капитану, тем не менее держался благосклонно и почтительно, что не могло не польстить надзирателю. Не промолвив ни единого слова более, он с непринужденным видом дал приказ вывести Болларда из темницы и отправить лично к губернатору.
Пройдя в тронный зал, где теперь расположился кабинет капитана, а теперь губернатора Де Лорана, Трэвис остался наедине с ним, уже зная заранее исход беседы. Он был уверен в том, что Этьен примет его предложение с большой охотой и ни за что не станет отвергать его план. Де Лоран встретил его с той же характерной для него надменностью, деловито прохаживая по зале. На Трэвиса он глядел искоса, лишь иногда удосуживаясь остановить на нём свой взгляд; тем самым он всячески старался указать ему место и предубедить его в том, что разговор, им затеянный, не будет на равных.
— Что ж, — сухо и сдержанно начал было Этьен, – Раз вы уже изволили прийти, позвольте мы начнём утомительную нашу беседу на свежем воздухе, — и он мотнул головой в сторону террасы.
Трэвис одобрительно кивнул.
— Как будет вам угодно, — в голосе его ощущалась всё та же дерзость и грубоватость, которые невольно выводили де Лорана из себя; мол, какое право он имеет столь непринуждённо вести себя в присутствии лица, стоящего выше его по положению.
Но де Лоран оставил всю свою пылкость натуры при себе и старался теперь отходить от своих прежних «капитанских» манер и привычек, заменяя их на тонкую дипломатию.
Осмотрев городскую площадь и убедившись, что ничего не угрожает безопасности его власти, губернатор, прежде чем приступить к беседе, вновь принялся изучать своего собеседника. Нечто особенное и невиданное им ранее он находил в этом простом английском моряке, потерявшем почти всё, что только можно было представить: родную землю, судно, товарищей, свободу. И невзирая на все эти лишения, Трэвис был по-прежнему верен своему долгу перед миссией, приобретшая теперь совершенно другой смысл.
— Знаете, — обратился вскоре он к Трэвису, — вы мне с самого начала показались чрезмерно самоотверженным воякой. Не скажу, что я этому сильно удивляюсь, но я, признаться, впервые сталкиваюсь с такими смельчаками, которые и смерти могут улыбнуться.
На последнем слове он сделал особый акцент, желая произвести на Трэвиса соответствующее впечатление.
— Но не думайте, что этим вы мне опротивели, — продолжил губернатор, — Скорее наоборот, этим качеством вы пришлись мне по духу.
«Ну, раз так, — пронеслось в голове у Трэвиса, — то в таком случае, вы уж точно можете рассчитывать на моё содействие».
— Теперь я, — замедлил свою речь де Лоран, — готов вас слушать, только имейте в виду, что разговор наш не может продлиться больше часа, ибо ждут меня более значительные дела.
Трэвис не решился тут же заявлять о своём требовании, долго раздумывая над свои планом и возможном исходе беседы.
«Если он откажет, я найду всё же выход. Я убью Грегори во что бы то ни стало. На воле он бродить не будет».
Этьен, заметив, что он находится в некотором колебании, решил его подтолкнуть к большей решительности.
— И всё же мне остаётся непонятным то, как вы, пережив такое бедствие, не решаетесь сбежать отсюда или прикончить меня? Неужели в вас нет ненависти ко мне как к убийце?
Трэвис понимал всё остроумие капитана; осторожность свою он проявлял, конечно, не по наивности и легкомысленности, а благодаря умению лавировать между разными настроениями, подстраивая их под определённые ситуаций. Поэтому Боллард не перегибал палку и старался «играть по его же правилам».
— Я, господин капитан, исхожу из того принципа, что человек, спасший тебе единожды жизнь, не может быть тебе навечно ненавистен, даже если он и убийца, чего я не отрицаю. Да, вы не ослышались: я благодарен вам, но лишь за то, что вы изволили доставить меня сюда живым. Кроме того, есть между нами и нечто общее, не так ли?
Капитан де Лоран, сдвинув брови, ответил хладнокровно:
— Ну, пока что существенных сходств я не наблюдаю. Вы – служивый, я – власть имущий; вы – представитель самой безжалостной и эгоистичной нации, я же отношу себя к нации просвещённой и добродетельной. Как видите, одни различия.
— Но что насчёт общих целей, вы не задумывались над тем? – Трэвис невольно сделал лёгкую ухмылку, многое поведавшую капитану, — Я, извольте знать, хоть и не наслышан о ваших стратегических планах, а тем не менее догадываюсь о том, что тревожит ваш ум. Некий английский священник, проповедник слова Божьего, сбежавший из Хартума по милости падшего местного правительства.
Губернатор в смятении оглядел Трэвиса. Для него это было верх неожиданности. И поначалу он не мог решить, как нужно продолжить беседу: броситься на Трэвиса с криками и приказать его бросить в темницу, или всё же дослушать его и найти с ним точки соприкосновения. В итоге он, преодолев внутреннюю свою борьбу, остановился на последнем варианте.
— О, право, вы меня ещё более заинтриговали! И откуда у вас, позвольте узнать, столь высокая осведомлённость о наших тайных государственных интересах?
— Я уверен в том, что он скрывается, и что вы его ищете, — восторженно произнёс Боллард, — Ну так будьте уверены, я могу оказать вам большую услугу и лично доставить его к вам.
Может, вам покажется моё предложение слишком странным, но оно имеет смысл, ведь сей проповедник в ответе за всё произошедшее.
— Однако вы не располагаете сведениями о нём. Следовательно, каким образом вы это сделаете? — с недоумением поинтересовался капитан.
— А нужно ли располагать зрением волку, у которого есть прекрасный нюх на кроликов? — ловко возразил Трэвис, — Поверьте, я с пустыми руками его поиски не начну и только с вашего позволения. У меня есть все основания полагать, что он далеко не убежал.
Де Лоран не без недоверия слушал Трэвиса. Откуда у него была такая уверенность в том, что Грегори жив? Не затевает ли он какую-то ловушку для его планов? Но в то же время, думал капитан, что он может сделать, будучи оставшись один, да ещё и в таком тяжком положении военнопленного? Если он что-то решил, то это навряд ли будет являться злонамерным деянием. Скорее всего, Боллард рассчитывает услужить ему. А если так, то опасаться его вовсе не нужно.
— Ну, предположим, — вслух рассудил де Лоран, — мы направим вас на разведку. Вам предстоит разыскать беглеца. Допустим, вы найдёте его. Что же вы собираетесь делать после?
Своими словами де Лоран хотел продемонстрировать всю несостоятельность его цели. Но Трэвис оказывал этому все большее сопротивление, не давая капитану ни на секунду усомниться в верности принятого Боллардом решения.
— При первой же возможности – отправить на тот свет! – воскликнул он, словно видя перед глазами эту страшную сцену, — И я избавлю не только себя, но и вас от этого ненужного обществу элемента.
Капитан де Лоран удивился такой невиданной решительности.
— Ну, это уж вы погорячитесь. Убивать его я не позволю вам, не надейтесь. Если вы подчиняетесь моей воле и воле французского правительства, то должны беспрекословно следовать нашим требованиям. А наше требование – чтобы вы доставили его сюда живым!
Трэвис хотел было возразить губернатору, но воздержался от лишних слов, при этом продолжая восхищаться своей идеей, родившейся в его голове.
«Напрасно вы так! Будь бы я на вашем месте, я бы не раздумывая покончил с ним. Этот подлец не заслуживает того, чтобы блуждать по белому свету невредимым».
К тому времени дело уже шло к вечеру, и губернатору следовало пройти в зал, где его ждал ужин. Но едва они с Трэвисом вошли, как им навстречу выбежал Жак. Прибыв из покоев султана и его дочери, он был столь обеспокоен, что даже не придал значения тому, что рядом с губернатором присутствовала незнакомая ему личность.
—А, вы уже здесь! У нас тут завязалась одна увлекательная беседа с одним англосаксом. Où étiez-vous tout à l’heure?
— Я – из покоев бывшего правителя. Хотел вам сообщить, что дочь бывшего правителя при смерти, — и хотя Ле Бом старался казаться глубоко угнетённым произошедшими обстоятельствами, на самом же деле он не особо сочувствовал своей любимой, и уж тем более не чувствовал ни вины, ни раскаяния. Факт смерти он излагал так, словно врач, никогда не имевший никаких отношений с умершей, а приехавший просто чтобы выявить причину гибели, — Мы едва смогли выломать дверь, так что пришлось попотеть, чтобы узнать, что же там произошло.
Губернатор, переглянувшись с Боллардом, дабы припомнить ему их неоконченный разговор, обратился к Жаку:
— Впрочем, это я и полагал. Тогда дайте распоряжение, чтобы тело перетащили в подвал. И по-живей, у меня ещё дел невпроворот.
Тут Жак, перед тем как возвратиться обратно, словно опомнился и заметил Трэвиса. При виде иностранца он неудовлетворительно поморщился.
— Кто это? – не преминул спросить он де Лорана, — Это, случайно, не тот самый британский матрос, что был посажен в тюрьму? Удивляюсь, отчего он разгуливает на свободе словно у себя дома.
Стоит признать, что Трэвис сразу же проникся неприязнью к Жаку. Та недовольная гримаса, с которой он встретил его, навсегда отложилась в сознании Болларда.
— О том я и хотел с вами переговорить, — ответил губернатор, сухо покашливая, — Так что для начала поспешите выполнить моё приказание, а уж потом мы с вами потолкуем.
Скажу заранее, что этот матрос отныне будет помилован мной.
Жак, ещё раз презрительно взглянув на Болларда, безмолвно оставил их вдвоём с де Лораном, направившись к покоям Зейнур.
—Ну, теперь же вам дана возможность решать судьбу беглого проповедника. Если вы его найдёте и предоставите мне, я буду искренне благодарен вам. Но, как говорится, moins de mots, plus d’actions. Кстати, — губернатор впервые улыбнулся Трэвису, — вы не хотите с нами провести трапезу.
— Что ж, — подобное предложение крайне польстило Болларду, — Я бы не отказался, капитан. Не прочь.
— Тогда прошу, — благосклонно произнёс де Лоран, — только дождёмся ещё одного гостя, он должен вот-вот подойти.
И губернатор повёл Трэвиса к трапезной. Впереди их ждала ещё длительная и утомительная беседа, которую, правда, нам не суждено застать, ибо место повествования смещается на юго-восток, в Абиссинию.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Находившийся в среде масштабной политической нестабильности, охватившей всю Абиссинию и затронувшей все слои общества, проповедник слова Божьего, незаметно прибывший в Гондэр из Нубии в сопровождении одного торговца с верблюдом, Грегори надеялся, что здесь он наконец найдёт надёжное убежище и скроется от преследования, которое он предчувствовал с тех самых пор, как тайком покинул Нубию. Не ведал он ничего о тех событиях, что произошли с фрегатом «Миссионер» и его экипажем. Ему думалось, что капитан Лигетт непременно отдаст приказ о наступлении, и город будет разорён до основания. Но даже если власть султана пала, это не отведёт той угрозы, которая уже давно нависла над Даймондом и его миссией, потерпевшей крах. Впрочем, предаваться тревожным мыслям он не желал; свою будущность он видел в пребывании в Гондэре, в общении с местными жителями, встречах с правителем в надежде заслужить его милость.
«Никому не известно о моём пути, — размышлял он каждый раз, — потому, никто не сможет меня отыскать здесь. Да, вина моя перед Всевышним велика. Я обратил все усилия наших миссионеров в бессмысленную войну, которая принесёт страдания как им, так и народу нубийскому. И искупление души своей я вижу только здесь, в Абиссинии. Да прибудет со мной Христос!»
Как уже было сказано, нахождение Грегори в Гондэре не встретило ни сопротивления, ни поддержки. Погрязшая в массе социально-политических неурядиц земля христианская была не в состоянии как-то реагировать на происходящее извне. Даймонд же не был осведомлён о кризисе в полной мере, однако был наслышан от торговца, с которым ему довелось держать путь через пустыню, что родина его, Абиссиния, столь раздроблена и разобщена разрушительными войнами между расами, что у страны практически не имеется единой власти и сильного правителя, способного хоть что-то изменить к лучшему. Грегори, видя в этом возможность искупить свою вину, решил, что должен положить конец раздору и заставить враждующие кланы найти компромисс, ибо это долг его как христианина.
Всё это подкреплялось надеждой на спасение страны, его принявшей, от гибели и разорения, которые, в чём он был уверен, уже настигли султанат Фундж и его народ.
Впрочем, по прошествии нескольких дней, слухи о появлении в столице английского священника дошли до дворца и до самого нгусэ негэста, императора Тэкле Гийоргиса; от своих советников он получил весьма незначительную информацию об иностранном проповеднике: говорили, что прибыл он из Нубии, вероятно, скрываясь от преследований магометан; о его целях доподлинно не было известно никому, хотя многие из них были убеждены, что никаких опасных намерений он за собой не имел. Правитель же был крайне заинтересован личностью этого человека, и желал не только видеть его у себя, но и предоставить политическое убежище и оказать ему милость, а уж после – перетянуть на свою сторону и привлечь его к своим государственным делам. Император теперь всецело рассчитывал на то, что, поддерживая веру Христову на своей земле, можно будет предотвратить дальнейшее разрушение страны, которого избежать, увы, не удалось. Взамен того же, Даймонд должен был обеспечить ему безопасность и содействовать в укреплении центральной власти, пошатнувшейся после затяжного кризиса. С другой стороны, правителя терзали опасения, что в укрытии беглого миссионера есть и обратная сторона монеты: если воюющие против него расы узнают каким-нибудь образом о беглом миссионере, заслужившем доверие императора, они непременно поднимут волнения, и ситуация, и без того находящаяся в удрученном положении, станет критичной.
Но несмотря на всё это, нгусэ нэгэст дал добро на деятельность Грегори Даймонда в Гондэрэ, что не могло не облегчить душевные страдания святителя.
В итоге его пристанищем стало небольшое каменное двухэтажное здание, располагавшееся на окраине Гондэра, недалеко от величественного храма Дебре Бирхан Селассие, с давних пор считавшегося местом притяжения паломников Христовых. И потому, Грегори чувствовал здесь, под крылом абиссинского императора, некую безопасность, возможность дальше продолжать дело миссии, не тревожась о том, что происходило в соседней Нубии. Конечно, его часто одолевали сомнения по самым разным вопросам: как примет его сам правитель, что он на самом деле думает о нём, не является ли он (Грегори) мозолью для императора, обременённого конфликтами с претендентами на его трон, и, наиболее мучительный, долго ли здесь продержится он, либо его вновь ожидает опала, ссылка или, того хуже, смерть на виселице.
И тем не менее, он по-прежнему отстаивал своё желание перед Всевышним обрести покой и тихо, пусть даже и не на Родине, но с достоинством преставиться, свершив благие дела во имя Отца Небесного.
Когда ему доводилось вспоминать своё служение на фрегате, а впоследствии и нахождение в Хартуме, Даймонда охватывал непомерный страх.
«Всё то было как в тумане, — говорил он, — Не знал я, чем кончится всё предприятие, и не знал, что станется со мною и экспедицией. Но предчувствовал ведь я провал! В глубине души, да простит меня Господь за такие речи, но всё же ощущал, что мне судьбою не наречено прекратить распри, предать их забвению и возродить царство мира на земле».
При том приходили ему на ум слова, изречённые когда-то преподобным отцом, Иэном Годуэром в остроге:
«Если бы Бог был бы для всех един, в таком случае, быть может, мир бы очистился от всего убийственного. Но Бог у всех разный».
Но что же это значило для Грегори? Разве не то, что он желает признать своё поражение, сдать свои силы и уйти от пути, предначертанного ему свыше? О, это он считал великим позором. Тем самым Даймонд очернил бы и свой духовный сан, и всё то, ради чего он, собственно, и оказался в Африке.
«Да, исполнить завет Божий мне не удалось, — признавал он, — но разве не в том ли дело, что я посмел усомниться в себе? Не в том ли моя вина? Ох, походу, что так… но пока я не покинул сей мир, значит, ты, Отец наш, даёшь мне шанс осуществить задуманное мною по твоей воле. Раз так, то я не буду опускать рук своих, доколе не усмирю вражду в Абиссинии. Дай мне лишь сил, чтобы я мог это довершить, докончить и с покойной душой возвратиться, если будет возможно, на землю родную».
Наутро Грегори ожидал император, желая узнать из уст его все сведения о себе и своей деятельности, которую правитель желал применить в своих собственных целях. Нгусэ негэст с подобающим почтением встретил гостя, дав ему возможность отведать местных изысканных ястий, а затем, в окружении нескольких своих советников, стал было расспрашивать Даймонда о его визите. Грегори достаточно подробно рассказал о том, с чего начались его похождения, чем обернулось его искреннее желание помочь разрешить конфликт религиозный, и что теперь он готов служить императору и быть его наставником в делах европейских.
Эти заявления, разумеется, обнадёжили Тэкле Гийоргиса и его придворных советников, и он ответил Грегори, что будет рад, если он воистину готов положить конец войне.
Теперь, как полагал Даймонд, когда он сумел наладить контакт с императором и местной знатью, ему оставалось немногое: начать предпринимать дальнейшие шаги для достижения мира. Он понимал, что отныне в ответе за свои слова и действия, и отчитываться он будет у императора, что усложняет задачу. И хотя он по-прежнему был охвачен различными опасениями, он старался не предаваться им и стойко переносить все тяжести дипломатического и божественного долга.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Во сне Грегори часто являлся святой угодник, а в последние дни – и сам Христос Назарей. Представая ему в ослепительно белой одежде, он заводил с ним беседу о смысле бытия человеческого, о том, для чего человек проживает всю жизнь на земле. Когда речь заходила о Даймонде и его миссии, то он говорил кротко и смиренно, что подчиняется лишь воле Господа и молится, внемля его призыву.
«Если не ты, Грегори, то кто? – спрашивал его сын Божий, — Если не ты, то кто? Кому, как не тебе, то под силам».
И Грегори не раздумывая молвил каждый раз:
— Мне. Мне, отче. И я готов… готов продолжать борьбу… борьбу за мир… борьбу за тот мир, что создал наш Отец небесный».
И каждый раз, как он это произносил, Христос медленно кивал головой и с сияющей улыбкой оставлял его наедине.
В эту же ночь, которую он проводил в священном доме в Гондэре, ему привиделась совершенно иная картина, от которой дрожь пробирала его тело. Вначале Грегори, оказавшись на городской площади, стоял среди огромной толпы людей, оглушительно что-то кричащих и при этом жестикулируя руками, словно взывали к совершению какого-то ритуала. Но что-то, однако, ему это сильно припоминало. Впереди виднелся небольшой холмик, над которым был сооружён деревянный крест, своими размерами производивший на Грегори ужасающее впечатление; он был столь громаден, что тень, отходившая от него, затмевала всё возле него, в том числе и людей, что окружили холм и продолжали выкрикивать призывы. Даймонду не сразу пришло осознание того, что находится он в Иерусалиме, а лишь после того, как перед всеми предстали двое вооружённых воинов в римских доспехах, сопровождавших какого-то человека, полуобнажённого и искалеченного. Только было стали приковывать его к кресту, как Грегори судорожно крикнул, припав к земле:
— Отец наш!
К счастью, никто не услышал его, ибо все были отвлечены тем страшным зловещим мероприятием, что проводили на площади безбожники.
Слова, произносимые толпой, Грегори не особо различал, но хорошо понимал их суть, и потому он, веря, что может изменить ход событий, готов был броситься прямо к Иисусу, которого вот-вот готовили распять по приказанию римского наместника Понтистия Пилата. Но сдвинуться с места он не мог; в какой-то мере он понимал, что видит сон, но порой ему казалось обратное, и он ощущал те же чувства, что и наяву.
— Бог мой! – кричал он в замешательстве, не понимая, кто и почему препятствует ему спасти сына Божьего от жестокой кары.
Следить за распятием он уже не мог. Он больше не смел вымолвить ни слова, он хотел отвернуться от креста и, будучи бессильным что-либо исправить, броситься прочь или искать у Всевышнего помощи. Вскоре он стал чувствовать, что теряет сознание, и когда уже на голову Христа надели терновый венок, он попытался вырваться из невидимых оков, сковавших его ноги, но они словно приросли к земле. Находясь в отчаянии, Даймонд отвернулся и закрыл лицо руками, не желая более лицезреть эту жестокую расправу.
В холодном поту пробудился Грегори у себя в постели, когда над столицей Абиссинской уже воцарилась глухая ночь. Он уже хотел было вздохнуть с облегчением, перекреститься, помолить Всевышнего о спасении души, и вновь погрузиться в глубокий сон. Но не знал Даймонд о том, что его ждало вслед за этим; спустя какое-то время послышался стук в дверь. Он был столь резким и громким, что Грегори чуть было не лишился дара речи.
«Боже! Что же это значит? Чем я согрешил перед тобой? В чём я повинен, скажи?»
Решив, что в дом пытаются ворваться осквернители, прослышавшие об иностранном святителе, он в спешке достал свой незаряженный пистоль и, крадучись, спустился вниз, откуда раздавался шум.
«Кому я нужен здесь? Я ведь известен исключительно правителю? Быть может, это…?»
Решив убедиться в том, что это ему показалось, Грегори осторожно приотворил дверь и чуть переступил за порог дома, оглядевшись по округе.
«Спаси, Боже, душу мою, обереги от лживых наваждений» — твердил он, затаив дыхание.
Когда он уже хотел было вернуться и запереть дверь, он ощутил возле себя чьё-то присутствие. Обернувшись в испуге, он увидел, что перед ним стоял некто с тюрбаном на голове, похожий на торговца. Решив, что так оно и есть, Даймонд полюбопытствовал, чем он обязан этому странному посетителю. Некто ничего не отвечал, продолжая хранить молчание. В полумраке Грегори не мог разглядеть ни его лица, ни его одежды, потому он, посчитав, что представший перед ним незнакомец безобиден и безоружен, направился к дому за свечой. Волнение, охватившее Даймонда в тот момент, было столь значительным, что руки его подрагивали, а дыхание сбивалось. Перед глазами его все ещё мелькали образы из кошмарной сцены распятия Христа, и сколько он не старался их отстранить, они все сильнее наступали на него, становились более яркими и отчётливыми.
«Во имя Отца и сына, и святого духа, ныне и присно…»
Только Грегори зажег свечу и поспешил было на улицу, как он услышал шаги, а затем захлопнутую дверь.
Резко направив огонь к двери, он едва смог что-либо вскрикнуть от изумления и ужаса, окончательно овладевших его сознанием, выронив при этом подсвечник. К счастью, погасить огонь ему быстро удалось, поскольку свеча упала ему прямо под ногу, и в комнате вновь наступил полумрак. Но даже этой незначительной минуты ему хватило для того, чтобы узнать в этом же «торговце», каким он его принял изначально, в потрёпанной морской одежде, с той самой физиономией, которую он так часто видел на фрегате «Миссионер», чтобы узнать в нём своего давнего товарища по службе, Трэвиса Болларда. Он всё так же безмолвно стоял подле него, не сводя с него глаз; Грегори, не зная, как ему поступать дальше, замер в позе, которую он принял с того момента, как выронил свечу.
«Верно, мне всё это грезит» — думал он, хотя при этом не веря в то, что видит второй сон. Если же это не явь, то я могу делать что угодно, и в любом случае, я очнусь в постели. Но ежели это не сон?»
И тут Трэвис, видя замешательство своего «друга», взял-таки слово первым.
— Ну, узнал ли ты меня, Грег? – голос его показался Даймонду столь зловещим и предвещавшим великие беды, словно шторм в океане, что Грегори не задумываясь отстранился назад, разводя руками.
«Если ты – нечистый в обличии Трэвиса, то молю Бога о том, чтоб он избавил меня от наваждения».
Неожиданно он нашёл в себе силы вымолвить, правда весьма тихо:
— Кто ты? Если тот, кого я знаю издавна, то тогда ответь, как оказался у дома моего? Что тебя привело сюда? Что случилось с нашим фрегатом?
В руках он ещё крепче стиснул пистоль, хотя рука у него не поднималась нацелиться на Трэвиса. Тот, сделав несколько шагов в его сторону, насмешливо произнёс:
— Значит, узнал-таки? А я думал, будешь ещё вечность целую стоять в недоумении и глядеть на меня как на врага. Да, я тот самый Трэвис, кого ты хорошо знаешь с тех пор, как мы бороздили просторы Атлантики. А привела меня сюда вера и долг. Наверняка, знакомые тебе вещи. Пройдя сквозь массу испытаний и лишений, я оказался тут…
— Но, изволь, как ты узнал о моём местонахождении? – перебил его Грегори, — Давно я скрылся от посторонних глаз, и никому не было ведомо, где я доживаю свой век.
Трэвис, услышав такую исповедь, рассмеялся:
— Какой же проницательностью надобно обладать, чтобы так сказать о своей жизни. Хочу тебя заверить в том, что здесь ты доживёшь «свой век»; вопрос лишь в том, как.
Грегори во тьме разглядел страшное предзнаменование, уготованное им судьбою – вытащенный наружу остроконечный, до идеала заточенный нож. Увидев его, у Грегори душа непременно ушла в пятки, а разум покинул его.
«Вот, значит, отчего снилась мне расправа?» — догадался было он, отстраняясь ещё дальше от Трэвиса, подступавшего к нему всё ближе.
— Да! – крикнул он вназапно, — Я знаю, за что ты собираешься предать меня каре! Я знаю, что не достоин Божьего милосердия, ибо не выполнил долг его. Я знаю! Но разве не для того я здесь пребываю, чтобы искупить вину свою перед ним? Разве не для того я здесь, чтобы спасти мир от бессмысленных войн, ведущих нас в глубокую бездну, где нет ничего, кроме гибели, страданий и разрухи? Помни, что убивая меня, ты совершаешь большее зло, ты умножаешь те беды, что обрушились на нашу землю.
Говорил он с таким жаром и пылкостью, что Трэвис на время приостановился, хотя от своих помыслов отказываться не желал.
«Пусть мне не суждено вернуться на Родину, но миссию довершить я должен до конца! Убить значит убить!»
— Быть может, Всевышний и простит тебе твой грех великий, — сурово проговорил Трэвис, — но только не я. Но только не тот, кому суждено было оказаться на краю гибели, кто видел, как погибали его товарищи, как потонул в пучине морской могущественный фрегат. И ответ за всё то держать должен лишь один человек, который, прикрываясь благими намерениями, решил предать долг Отечества. Так что, Грег, не обессудь – суд Божий тебя помилует и отпустит на волю, но суд общественный – ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах.
С этими словами он накинулся на Грегори с ножом руке, чувствуя всю беззащитность жертвы; Даймонд пригрозил было пистолем, но поскольку он был не заряжен, то ему не оставалось ничего делать, кроме как отбежать в сторону. Ухвативший его было за камзол Трэвис вонзил-таки нож ему в ногу, и Грегори, обессилев, припал к земле, при этом начав волочиться к двери. Думая, что он сумеет выбежать на улицу и скрыться, Грегори дотянулся рукой до дверной ручки и потянул её, но дверь была заперта. Трэвис, понимая, что у Даймонда нет шансов остаться в живых, торжественно воскликнул:
— Бежать от правосудия – всё равно что прятаться от гиен в открытой пустыне. Ты не сможешь причинить мне зло, ведь ты – посланник Божий.
Грегори, кое-как вытащив нож из ноги, стал судорожно кашлять и взывать:
— Я прошу тебя остановиться во имя Господа и простить меня. Я заслуживаю иного наказания, но не смерти. В том, что произошло, я виновен, но оттого, что проявил малодушие и не смог…
Ему тяжело было говорить из-за боли. Трэвис, не слушая его стонов, обступил его и, достав свой нож, сказал:
— Твоё раскаяние, Грег, произнесено было слишком поздно, потому как исправить что-либо сейчас уже нельзя. Мир не станет прежним, но если я свершу правосудие, то смогу оправдать миссию, иначе всё окажется бессмысленным и непонятным: ради чего мы тратили свои силы здесь, в Нубии, что искали тут и каких изменений ожидали? И не тебе, изменник, решать, каким должно быть наказание. Не тебе!
Грегори, истекая кровью, попытался уйти в сторону, но удар в ногу был столь резким и глубоким, что двигать ею он не смог; воспользовавшись этим, Боллард взмахнул рукой и устремил остриё ножа в грудь Грегори. Даймонд, вскрикнув от боли, стал ползти в сторону, надеясь ещё как-то выбраться из дома, но силы физические и духовные стали его с каждой минутой покидать.
Трэвис, более не нанося ему ударов, спокойно наблюдал за тем, как медленно умирал ненавистный ему святитель.
— Помилуй! – угасающим голосом произнёс он и, ещё раз издав громкий судорожный кашель, без чувств припал к полу, отдав свою душу на покаяние Господу.
«Свершилось, однако!» — Трэвис, убедившись в том, что Грегори мёртв, достал свой окровавленный нож и, стерев кровавые следы с лезвия, сложил его обратно в ножны.
— Да простит меня Бог за содеянное мною – сказал он, оттаскивая тело Даймонда к двери. Отворив её и вытащив изувеченный труп на улицу, Трэвис принялся отыскивать укромное место за городской чертой, дабы предать тело земле.
«Бог простит тебя» — подумывал он, когда вскапывал яму. Похоронив его в пустынной местности, подле колодца, он с облегчением (ибо чувствовал, что выполнил своё обязательство) направился прочь, сам ещё не зная куда именно.
«К порту, — говорил он, — мне нужен порт. Я отбываю отсюда навсегда. Прощай же!»
Теперь, пока Трэвис держит путь к пристани, стоит рассказать о том, каким образом он оказался в Абиссинии и почему же он ослушался решения капитана Де Лорана, сделав выбор на убийстве.