Венецианская сказка

Я вошёл в номер, который заказал довольно давно, и огляделся. Уже давая на чай носильщику, я понял, что это не то. Номер был большой, с претензией на роскошь, но на всём лежала неуловимая печать пошлости: слишком новые красивые лампы у кровати, стоящие на полированных тумбочках, приглушённая и тоже новая обивка глубоких кресел, игрушечный письменный стол и, разумеется, телевизор. Я подошёл к окну, раздвинул тяжёлые занавески, да — внизу был обещанный канал, — и пошёл к портье, изысканно вежливому молодому человеку, одетому в смокинг.
— Никаких проблем, сэр, — сказал он на безукоризненном английском, — Вы заплатите за два дня и можете хоть сейчас уехать.
— Почему я должен платить за два дня, а хотя бы не за один? – спросил я.
— Сожалею, но у нас такие правила, сэр. Они вам были высланы. В сезон это обошлось бы вам намного дороже.
— Ну что ж, — буду радоваться, что мне так повезло.
Тут у меня мелькнула здравая мысль.
— Вы знаете, мне пришло в голову оригинальное решение проблемы. Я заплачу, конечно, за два дня и, пожалуй, эти два дня буду жить. Может быть, даже три.
— Как вам угодно, сэр, но тогда вы заплатите за три дня.
— Это я уже способен понять. Благодарю вас. Где у вас ресторан?
— Прямо за вашей спиной, сэр.
Я вошёл в ресторан, ко мне бросился официант.
— Я, пожалуй, не буду есть, посижу в баре.
— Конечно, сэр, спасибо, сэр.
Эко их отдрессировали, — подумал я и заказал виски со льдом. Бармен был приятный пожилой мужчина с добрыми глазами. Я покачивал и крутил бокал, и лёд в нём серебристо позвякивал. Скотч быстро кончился, я подумал, что учитывая вино, которое я пил в самолёте, одного мне достаточно. Это правильное решение доставило мне удовольствие, я заказал второй скотч и снова позвякал льдом. Третьего мне действительно не захотелось, я заплатил, поднялся к себе в номер и сел в кресло. На улице уже было темно.
— Завтра уже пить нельзя, — решил я, — может быть только бокал – другой Шардонне.
Я лениво достал лаптоп, включил его и попытался работать. После скотча работа у меня, разумеется, не пошла, я с лёгким сердцем открыл почту и начал читать прежние письма. Их было около шестисот. Я помнил их все: начиная читать письмо, я уже знал, что будет в нём дальше. Я перечитал несколько последних писем и закрыл лаптоп. Мне внезапно захотелось спать, я знал, что такой момент пропускать нельзя, но пока я в сверкающей ванне принимал душ и придирчиво разглядывал свой торс, сонливость прошла.
Я лежал, как кем-то забытая кукла, на краю необъятной постели, глядя на потолок, на матово светящиеся занавески и слушал как у меня поднимается пульс и начинает теплеть лицо. 'Осталось два дня', — подумал я. С улицы доносился женский смех и звуки гитары.
Спать не удалось, снотворное принимать не хотелось, я оделся и вышел на улицу. Было очень тепло, несмотря на февраль. Обычно, оказавшись в новом месте, я сначала недоумеваю, зачем я сюда приехал. В этот раз такого ощущения не было, но слегка давило что-то похожее на страх. Вот именно, — похожее, — подумал я, — а ведь это неточно, как сказать лучше? Беспокойство? Понял… конечно, и страх, и беспокойство о том, что вдруг что-то помешает.
Сначала было очень тихо, в канале нежно шептала вода под гондолой, пробирающейся между спящих лодок и катеров. На той стороне из-за белой каменной стены вытягивали шеи и опускали головы огромные красные розы. Чем дальше я шёл, тем больше попадалось людей, и увеличивался шум. Из открытых дверей стали доноситься музыка, крики и пение. Красивая молодая проститутка в короткой кожаной юбочке и сапогах выше колена проводила меня внимательными равнодушными глазами. Я шёл и привычно чувствовал себя лишним. Вдруг снова потянуло в бар, но я отшатнулся от сигаретного дыма, встретившего меня у входа, и повернул назад.
— Ну, погулял? – спросил я себя. Доволен? Иди спать.
Я всё-таки выпил снотворное, и пока оно во мне всасывалось, приступая к своей таинственной работе, посмотрел телевизор, выключив звук. На всех каналах был тоже шум, которого я не слышал. Красивые дикторши очень убедительно и беззвучно убеждали в чём-то зрителей, мелькала какая-то парадоксальная реклама и хроника, аудитории бесшумно покатывались со смеху, баскетболисты метались по экрану как большие кошки. Я незаметно для себя уснул, оставив телевизор беззвучно трудиться.
Проснулся я, как всегда в пять часов – сдвиг времени не оказал на меня никакого действия. Немного болела голова, и я пожурил себя за второй скотч, потом посмотрел на неугомонный экран – всё то же-, слегка разозлившись, выключил телевизор, оделся и поехал вниз. 'Осталось два дня', — думал я. 'Всё ещё два'.
Подтянутый портье сидел у компьютера с таким видом, как будто было пять часов вечера.
— Доброе утро, — сказал я, — у вас есть спортзал?
— Доброе утро, сэр, конечно, у нас есть спортзал, пойдёмте, я вас провожу, сэр.
— Да вы просто скажите, я сам дойду.
— Нет, сэр, вы первый посетитель, я вам должен там включить свет.
Зал оказался маленьким, но оборудование было прекрасное. Привычно преодолевая первую лень, я начал работать и постепенно вошел во вкус. Наконец, меня стало поташнивать, я с удовольствием закончил истязания, посидел в джакузи, принял холодный душ и пошёл снова к портье.
— Дайте мне, пожалуйста, адреса всех гостиниц в Венеции.
— Конечно, сэр.
Он вручил мне книжечку.
— И вызовите мне такси к восьми часам.
— Будет сделано, сэр.
Мне удалось немного поработать, потом я снова почитал последние письма и спустился вниз. Такси меня уже ждало. Я объяснил шофёру его задачи, по-моему он всё понял, во всяком случае сказал мне: — Си, сеньор, — и мы поехали. Гостиниц оказалось много, они все были разные, большие и маленькие, суперсовременные и старинные. Я всюду заходил в комнаты и убеждался – это всё не то. Только отель Джорджионе в Каннареджио показался мне близок к тому, что я хотел, но там было всё занято. От отчаяния я даже осмотрел пентхауз на верxнем этаже новой гостиницы в Местре и с ненавистью нашёл его полное сходство с пентхаузом из фильма Pretty Women. Наконец, я обнаружил себя в местности, в которой было от Венеции не больше, чем у канадского Торонто, и я признал своё поражение. Шофёр, наконец, вник в мою проблему и на ломаном английском дал мне казалось бы дельный совет — нанять гондолу и поискать то, что мне нужно на каналах. Мы вернулись в гостиницу, я что-то ел в ресторане, куда пришёл портье и сказал, что заказанная мной гондола меня ждёт. Я удивился, потому что ещё ничего не заказывал, но потом подумал, что её вызвал любезный шофёр. На задворках гостиницы был канал, где я и нашёл своего гондольера.
Это был высокий красивый парень в белой рубашке одетой поверх свитера, с шарфом, намотанным вокруг пояса. На голове у него была большая соломенная шляпа. Он спросил меня, знаю ли я, сколько стоят такие прогулки. Я не знал, но кивнул головой, и, чувствуя себя полным идиотом, залез в гондолу. Его английский был великолепен, много лучше моего. Это было неудивительно, потому что он оказался студентом Кембриджа, пишущим диссертацию по Чосеру. Не очень понятно, что ещё можно написать по Чосеру. Для своих диссертантов я выбирал более практические темы.
Романтическое водное путешествие началось. Я спросил, не может ли он мне показать какую-нибудь чистую старинную гостиницу недалеко от Гранд канала. Он подумал и кивнул головой. И опять началось то же самое. Я поднимался по мраморным лестницам и скрипучим деревянным лестницам, смотрел на комнаты с позолотой и лепными потолками, безликие комнаты и комнаты, похожие на гробы. Я устал, и у меня притупилось представление о том, что мне нужно, которое неясно мелькнуло утром. Наконец, я спросил себя – а знаю ли я, что мне нужно — и вынужден был признать, что не знаю.

— Сеньор, а вы знаете, что вам на самом деле нужно? – вдруг спросил гондольер. Я был поражен таким совпадением, но объяснять то, что я и сам не знаю, был не в силах. И я ответил, что хочу почувствовать настоящую Венецию.
— Тогда вам просто нужно снять палаццо, — вдруг сказал он.
— Вы, наверное, думаете, что я миллионер? – раздражённо спросил я.
— Может быть, вы не миллионер, но довольно редко бывает, что один человек берёт гондолу чуть ли не на весь день, чтобы искать гостиницы. Вы могли бы нанять в вашей гостинице катер, или просто такси, это намного дешевле, а ещё легче – искать в интернете.
— Интернет мне не годится, я должен видеть своими глазами.
— Я вас понимаю. Открою вам секрет – шофёр такси – мой кузен. И поскольку у меня возникли угрызения совести, я вас обещаю возить целый день бесплатно, когда приедет ваша дама. Я даже возьму гондолу покрасивее.
— Откуда вы знаете, что ко мне приедет дама?
— Сэр, я всё-таки итальянец. Зачем же вы сюда приехали? Я знаю палаццо, которое стоит намного дешевле пентхауза, и уверяю вас, это именно то, что вы ищете.
Вспомнив, сколько стоил пентхауз, к которому я приценивался, я согласился посмотреть его палаццо. Он меня несколько взволновал своим всеведением. Я знал, что палаццо – понятие растяжимое, особенно для американцев, за которого меня явно принимали.
Мы начали скользить дальше по пахнущим свежестью и прелью каналам. Путь оказался не близкий. Мы снова вышли на Гранд канал.
Наконец мы подошли к лестнице, у которой мраморные ступени уходили под зеленоватую воду. Он привязал гондолу, ловко выскочил наверх и подал мне руку. Он явно недооценивал старого пирата, я отказался от руки и театральных прыжков и, переждав волну от проходящего катера, легко ступил наверх. Палаццо оказался на самом деле не палаццо, а узким трёхэтажным домом, в котором было только две пары окон. Штукатурка местами отвалилась, обнажив старинные кирпичи, но массивная дубовая дверь, изукрашенная плашками, была снабжена массивными бронзовыми ручками, а оконные рамы выглядели тоже очень основательно. Окна были задёрнуты темными портьерами.
— Это самое сердце Венеции, – сказал гондольер, здесь неподалёку жили Байрон, Роберт Браунинг, Генри Джеймс, Клод Моне, Тургенев и даже ваш Сарджент.
Он меня явно до сих пор принимал за американца.
— Извините, — подождите здесь минутку – сказал он, достал ключ из кармана штанов, отпер дверь и исчез за ней.
— Не собирается ли он мне сдать собственный 'палаццо'? — помыслил я.
Он быстро появился и пригласил меня внутрь. Мы попали в маленький вестибюль с мраморной лестницей, ведущей наверх, по которой, держась за перила, сходила вниз очень пожилая худая дама с белоснежными волосами. Сухо мне кивнув, она обратилась к моему спутнику с речью, на что он отвечал односложно: — си сеньора. После этого она нам с видом королевы-матери кивнула и немедленно начала свой путь наверх. Он сказал:
— Это моя бабушка.
— Я, кажется, угодил в семейный бизнес, — подумал я.
Мы с ним вошли в гостиную, щёлкнул выключатель, под высоким потолком зажглась люстра с множеством плафонов, похожих на тюльпаны, и я был сразу очарован. Во-первых, гостиная оказалась неожиданно высокой и большой, и я вспомнил Коровьева. Потолок был из тёмного дуба. Белые стены были разделены на квадраты дубовыми балками, и в этих квадратах висели картины в золочёных массивных рамах. Эти потемневшие картины с разнообразными и неразборчивыми видами Венеции были в гостиной очень кстати. У левой стены располагался огромный камин с мраморной полкой, на которой стояли мраморные же бюсты неизвестных мне мужчин. Заметив мой взгляд, гондольер сказал:
– Это какие-то старинные венецианские деятели, может быть даже родственники, никак не запомню их имена.
Перед камином был разложен потёртый настоящий ковер, на ковре стоял мраморный столик и два действительно огромных кресла золотистого цвета. В задней стене были прорезаны два высоких стрельчатых окна с цветными стёклами. А между ними была ещё одна дверь – видимо во двор. Ещё в комнате стояла древняя фисгармония и не менее древний шифоньер.
Увидев моё одобрение, гондольер сказал:
— Пойдёмте наверх?
Мы поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. Там была крошечная кухня.
— Здесь вы найдёте всё, что вам нужно, —
сказал гондольер и ввёл меня в спальню. Я был опять в восхищении. Спальня была ненамного меньше чем гостиная, её стены были обтянуты шёлком, в ней стояли в беспорядке какие-то пуфики, у стены покоился красивый старинный секретер, на стене висело огромное зеркало сложной формы, окружённое лампами-тюльпанами, перед зеркалом стоял туалетный столик, а на возвышении, как на троне, располагалась огромная кровать под балдахином. Всё это, включая занавеси, было выдержано в сложном сочетании золотистого и коричневого тонов.
Невероятных размеров ванна в ванной комнате, окончательно меня убедила, но я не был уверен в цене.
— Сколько это стоит?
Гондольер назвал цену, которая слегка превосходила мою мысленную верхнюю границу, но я уже был не в силах отказаться. Меня утешила мысль, что пентхауз был всё-таки намного дороже.
— Теперь слушайте бабушкины условия: вы платите сейчас за всю неделю вперёд, вы всегда запираете обе двери и калитку в заднем дворе и вы никогда не поднимаетесь к ней наверх. В спальне есть электрический обогреватель, а дрова для камина я вам завтра привезу. Если у вас будут какие-то вопросы, звоните мне по мобильному телефону.
Он дал мне номер телефона и три массивных ключа.
— Вам вовсе не обязательно путешествовать по воде, потому что через двор вы выйдете на улицу, где можете взять такси. Ваш рент начинается с завтрашнего утра. Позвоните мне, я буду вас возить целый день бесплатно, как обещал.
Я написал ему два чека, и мы дружелюбно расстались.
Вымощенный кирпичом дворик был окружен высокими стенами, сплошь увитыми плющом, и в нем стоял тоже мраморный столик и соломенные плетёные кресла. Я остановил такси и уехал в гостиницу, где решил за трудовой день вознаградить себя ужином с бутылкой Шардонне. Я пил вино и думал: 'Остался один день. Но какой длинный'.
Утром я перевёз свой чемодан и с удовольствием осмотрел свои владения. Нет, я не ошибся, это было как раз то, что нужно. Надо было убить день, я вышел через патио и пошёл — куда глаза глядят. Ходил я очень долго. Несмотря на то что был не сезон, попадалось много туристов, которые, таща на себе фотоаппараты и путеводители, спешили за своими гидами как цыплята за наседкой. Никогда не понимал смысла таких экскурсий. Для того, чтобы понять и запомнить нужны годы. Гораздо важнее не осматривать, а болтаться без плана и цели, чувствуя, как рождается твой собственный чувственный образ города, состоящий из обрывков увиденного услышанного… и даже нанюханного – подумал я, потому что проходил мимо маленького ресторанчика, из которого восторженно пахло жареной рыбой. Я понял, что голоден, что со мной редко бывает.
— Здесь в Венеции какая-то рыба особенная, — вспомнил я и спустился по ступеням вниз.
Каких-то небольших рыбёшек жарили прямо на виду у посетителей. Повар мне подмигнул и что-то спросил. Я показал пальцем на рыбу, а потом пальцами показал, что мне их нужно пять. Он кивнул головой и своим пальцем в резиновой перчатке указал на стол – садись, мол. На полках стояли бутылки вина. Благополучно объяснившись пальцами, я заполучил бутылку Шардонне и, наскучив запахом рыбы, вышел и уселся за столик на улице.
— Полдня осталось, – подумал я. А внутренний голос придирчиво добавил:
— И завтрашнее утро.
Принесли рыбу с овощами. Рыба была неописуемо вкусная.
— Надо бы сюда с ней придти, — подумал я.
Только вот где я сейчас, я не знал, а также не помнил, как называется рыба.
— Трудновато придётся, – подумал я, а потом себя успокоил:
— Может быть, это вообще другая рыба, не та – знаменитая.
После Шардонне появились мудрость и благорасположенность: балконы, мосты и готические двери трогали своей красотой, туристы куда-то враз подевались, в голову стали приходить мысли, которые стоило бы записать, но я решил быть в Венеции расточительным и небрежно швырял их в каналы, в открытые двери кафе и даже в баки для мусора. Наконец я оказался на давно знакомой по картинкам площади святого Марка, сразу её узнал и почувствовал, как у меня мурашки побежали по спине, что с ней всегда происходит независимо от интеллекта.
— Не пойду сегодня в музеи, посмотрю на базилику. Какая странная смесь Европы и Азии, ни на что не похоже, даже что-то русское есть… Ну конечно, сказанул – это в русском есть от Византии.
Я полюбовался базиликой, пофланировал по площади, привычно отметил, что красота женщин для меня оказывается только эстетическим впечатлением, поболтался по площади, выпил кофе и успешно убил ещё два часа. Потом вспомнил, что я тоже живу на Гранд Канале, и решил, следуя ему, двинуться домой. Но не тут-то было, улочки петляли, и я окончательно потерял направление. Гранд Канал тоже куда-то запропастился, но я не унывал, шёл и шёл, пока не дошёл до… площади святого Марка, которую под новым ракурсом узнал не сразу. Тут же, как ни в чём не бывало, появился и Канал. Вторую итерацию мне делать не хотелось, и я поймал такси. Естественно, я был спрошен, куда мне надо. Чувствуя себя полным идиотом, я позвонил моему гондольеру и сунул телефон шофёру. Они поговорили, посмеялись, шофёр мне сказал 'О-кеу' и отдал трубку.
— Неплохо бы знать на будущее, где я живу, — подумал я.
Приехали мы удивительно быстро, я дал ему щедро на чай и попросил записать мой адрес.
— Учи со мной языки, Димочка не пожалеешь… – вспомнились слова Б.Я., — а итальянский ты и сам выучишь, он лёгкий.
— Спать надо ложиться, вот что, – решил я, и стал уродовать артистически постеленную постель с какими-то необыкновенно мягкими и шелковистыми простынями.
— Завтра, – подумал я, и по мне пробежала судорога, — Не может быть! Неужели – завтра?
Я долго валялся, глядя в черноту, слушая гитару и далёкое пение за окнами, и никак не мог взять в толк — – Неужели завтра? Разве такое может быть?
Временами меня охватывал озноб. Наконец я уснул и проснулся с мыслью:
— Сегодня!
И разочарованно увидел, что стоит ночь. Посмотрел на часы – три часа ночи.
— Этого мне только не хватало! Буду теперь до утра в темноту таращиться. На улице где-то всё звучала музыка, но вставать и идти куда-то не хотелось. Я впал в прозрачную полудрёму, а потом вдруг заметил какое-то голубое свечение, со сна подумал, что я всё ещё в гостинице, где я забыл выключить телевизор, сел и увидел, что из старинной чернильницы, которая стояла на секретере, исходит как бы пучок голубой плазмы.
— Что за чертовщина, — подумал я, встал и босиком прошлёпал к огоньку. В самом деле, из чернильницы поднимался язычок пламени. Я провёл над пламенем рукой — оно оказалось совершенно холодным.
— Действительно, чертовщина!
Я придвинул пуфик, сел и, глядя на огонёк, стал перебирать физических кандидатов на такой эффект. Ничего не подходило. Я встал, наклонился и заглянул внутрь чернильницы. И вдруг из чернильницы вырвался целый пучок холодного пламени, я отпрянул, пучок поколебался из стороны в сторону, и в нём соткалась странная тощая фигура человека с длинным носом. Он покачивался в воздухе, молчал и смотрел на меня печальными глазами. Я совершенно психически здоров, поэтому был слегка обескуражен чудесным видением. Он качался и молчал, так что я его первый спросил по-английски:
— Простите, кто вы?
Он ответил:
— Я – Андерсен, памфлетист.
Мне его лицо показалось знакомым.
— Простите, вы – Ганс Христиан Андерсен?
— Да, это моё полное имя. Вы меня знаете?
— Помилуйте, кто же не знает ваших сказок?
— Да, мне уже говорили, это очень приятно было узнать.
— Извините, а почему вы оказались в чернильнице? Может быть вы просто трюк, аттракцион для гостей?
— Трюк? Верно – трюк, я стал объектом трюка.
— Ничего не понимаю.
— Все очень просто. Я когда-то жил в этом доме – он был совсем другим, пожалуй, даже более красивым. Я приехал на карнавал, но, признаться, даже пожалел об этом, потому что знаменитые венецианские маски показались мне недобрыми и зловещими. Меня примирили с карнавалом прелестные кукольные спектакли и чудесная музыка на улицах. А на маски я старался не смотреть. Однако, страшная маска, которая возвышалась над прелестной фигуркой с жёлтом платье, убегая от кого-то, налетела на меня, маска упала – и я погиб. Я никогда не видел более очаровательной девушки, чем та, которая скрывалась под страшной маской. Она посмотрела на меня – видите, ничего хорошего она не увидела – закричала
— Господи, какой нелепый!
захохотала, схватила маску и убежала. Я пытался следовать за ней, но куда мне за её быстрыми ножками. Я пришел в эту комнату глубоко опечаленный, принёс с собой бутылку кьянти и начал скорбеть по девушке так счастливо найденной и так быстро утерянной. Вино кончилось, и я собирался ложиться спать, потому что это же невозможно найти в толпе людей в масках одну единственную девушку, пусть даже и в жёлтом платье. А если бы я и нашел её, что бы я ей сказал? Она бы просто посмеялась надо мной. И тут случилось чудо – то же самое, что видели вы. В этой чернильнице началось свечение, и оттуда показалась голова, а потом вся фигура, которая оказалась не очень симпатичным гномом (я эту публику хорошо знаю по Дании). Гном захихикал и спросил:
— О девушке мечтаешь?
Я решил с ним на эту тему не разговаривать, тем более что я не был уверен, что всё это происходит от немаленькой бутылки кьянти.
— Она была в жёлтом платье..., — опять он захихикал.
— Но откуда он знает? – подумал я.
— В маске – рот до ушей…
Наконец, мучимый любопытством, я спросил:
— Откуда вы знаете?
— Ещё бы мне не знать. Этой маской и был я, ха-ха-ха. 'Господи, какой нелепый' – не так ли она вскрикнула?
Тут у меня вспыхнула надежда, что он знает, кто она, и поможет мне её найти.
— Конечно, знаю, — закричал он, — и я тебе её подарю со всеми её – хи-хи — потрохами, но при одном условии.
— Я на всё согласен.
— Ну и хорошо, тем более, что тебе это ничего не стоит. Ты прямо в эту ночь должен написать новую сказку. Действие должно происходить в Венеции, и ты должен закончить её не выходя из этой комнаты. Согласен?
Я сдержанно ответил:
— Думаю, что я смогу это сделать,
А сам подумал – девушка моя.
— Вот тебе перо, бумага, а вот чернильница.
Он вылез из чернильницы
— А вот и чернила, — и налил чернила из пузырька в чернильницу,
— За работу, сударь.
А сам сел на край секретера, сказав озабоченно:
— Люблю наблюдать за творческим процессом.
Я начал писать. Сюжет пришёл мгновенно, заплескалась вода в каналах, засияло переливчатое венецианское солнце, кипели розы поверх изгородей, звучала музыка, закачался Пьеро в белом балахоне, замелькали страшные маски. Перо скрипело, брызги чернил летели мимо чернильницы на бумагу и на стол, сказка летела к концу, за окном загоралась заря, и полетели птицы.
— Ты так чернилами-то не брызгай, — посоветовал гном.
— Отстань!
Я перешёл на последнюю страницу и уже мысленно держал маленькую и узкую, как её башмачки, руку девушку в жёлтом платье. Вдруг перо перестало писать. Я его макал и макал в чернильницу, но оно оставалось сухим.
— Быстро, налей ещё чернил, — сказал я. – Видишь, перо не пишет.
— Перо не пишет? – скорчился гном, Ай-яй-яй, как жалко! Значит, сказка не будет закончена? Её самая главная часть про то, как кто-то держит за руку девушку в жёлтом платье останется в сухой чернильнице? У меня нет больше чернил, я вам, сударь, советовал, не брызгать ими. А ну — отдай сказку.
Он вырвал у меня листки, а я в отчаянии заглянул в чернильницу. И вдруг что-то случилось, все вокруг засвистело, и я оказался в глубоком медном колодце с крошечной лужицей чернил на дне. А в колодец заглянул гномий круглый глаз и послышался его скрипучий голос:
— Ты проиграл. Теперь ты до тех пор будешь сидеть в чернильнице, пока кто-то именно в этой комнате не напишет про Венецию и свою возлюбленную сказку до самого конца, где он её берёт за руку.
Андерсен сложил руки вместе
— Сударь, вы случайно не писатель?
— К сожалению, нет. Я, кажется, моряк.
— Опять мне не везёт, — простонал Андерсен, а потом спросил:
— Вы умеете писать сказки?
— Я не знаю, я никогда не пробовал, — соврал я, потому что написал уже целых три сказки.
— А вы попробуйте, это просто. Внимательно смотрите, слушайте, немножко фантазии, перо, бумага, и главное, – побольше чернил.
— Я не пишу, я печатаю на компьютере.
— А вот это, уверяю вас, совершенно не имеет значения. Главное, чтобы сказка имела счастливый конец. Вот прямо сейчас и начните.
Раздался лёгкий хлопок, и Ганс Христиан Андерсен исчез собственной персоной.

Я достал лаптоп, включил его и, не зная, с чего начать, стал записывать, что со мной сегодня произошло в Венеции. Дописал эту строку и задумался. Дело в том, что у меня прекрасная женщина уже есть…

Мне казалось, что её всё устраивало: жизнь, муж, романтическая история в Интернете, благопристойность. Я поддерживал эту линию, пока не взорвался и не описал с подробностями, как я её могу любить… После моего безумного письма (которое я писал абсолютно трезвым, но в сильной лихорадке любовного возбуждения) я был на другой день в ужасе – что я наделал!.. Я теперь уже не надеялся её сохранить хотя бы в качестве благопристойной интернетовской подруги. Но случилось настоящее чудо: она мне написала изумительно искреннее и красивое письмо, где разделила мою страсть.
После этого всё изменилось. Я стал писать письма не то чтобы разнузданные, но такие, которые подчёркивали наше глубокое родство. Я наконец, стал желать эту женщину, и очень скоро понял, что она – единственная женщина в мире, которую я могу желать. И вот мы должны завтра встретиться в первый раз…

Я заснул и проснулся в шесть часов. Самолёт прилетал в девять, и я всё рассчитал заранее, потому что ужас как не люблю опаздывать.
Я хотел заказать такси, но вспомнил, что не смогу объясниться, а как попасть на английскую линию не знал. Поэтому вышел заранее и на шаттле приехал в аэропорт за час до прибытия самолета. На мониторах против нужного мне рейса было написано – 'По расписанию', и я преисполнился нежности к мониторам.
Где-то уже не очень далеко, может быть, над Сербией, мчится со страшным воем в небе алюминиевое и стальное чудовище, неся в своём чреве маленькую фигурку, на которой сосредоточилась вся моя любовь, всё моё прошлое и будущее, весь мир.
— А вдруг не несёт? – похолодел я, — нет, она бы позвонила.
Бар – верного товарища ожидания — я себе запретил, и чтобы время хоть как-то шло, стал обходить аэровокзал, по пути взглядывая на мониторы. Они были по прежнему благожелательны и тупо постоянны, а вот часы оказались заколдованными злобным гномом: следующие часы по моему маршруту показывали точно то же время, что и предыдущие. Я их возненавидел, однако мои часы тоже свидетельствовали о полной остановке мирового времени. Я изнемогал. С огромным трудом удалось отвоевать пятнадцать минут.
— Надо делом заняться, — подумал я, — Отыщу-ка туалет.
Туалет нашёлся предательски быстро, но всё-таки съел несколько минут.
— Ага, Таймс, — это идея, — почитаю.
Но в этот раз Таймс был написан на совершенно непонятном языке. Я знал, что это английский, но слова не складывались в предложения, получалась полная бессмыслица. Я выбросил газету и продолжил свой круговой путь, как червяк в кишечнике бедняка, по выражению датского принца. Следующие пятнадцать минут наконец тоже проползли. Успех всё-таки.
Я вспомнил, что самолеты, подгоняемые струйными течениями, иногда прибывают раньше, и поспешил к нужным воротам. По пути, однако, сообразил, что струйные течения на этой широте направлены как раз наоборот и, замедлив шаг, взглянул на монитор. 'Посадка!' – резануло меня слово в нужной строке.
— Значит скоро… Пока выгрузят багаж, таможня, чёрт бы их всех побрал! – не так уж скоро.
Я снова стал метаться, как подопытная крыса. Время вообще куда-то пропало,… и тут я увидел её. Я её сразу узнал, у меня горло перехватило судорогой. Она шла в курточке и брюках, катя небольшой чемодан на колёсиках, и неуверенно оглядывалась по сторонам. Я оробел и не кинулся к ней, а просто несмело выдвинулся вперёд. Она меня увидела и остановилась, поставив чемодан. Наконец, на негнущихся и враз ослабевших ногах я пошёл к ней, приблизился и сказал сипло:
— Ты… Это ты?
— Это я, –услышал я нежный знакомый голос.
Я положил ей на плечи неживые руки и прижал к себе. Она ко мне прислонилась лицом и замерла.
— Боже мой, это же ты!
Я неловко поцеловал её в щёку, потом засуетился, отобрал чемодан, и мы пошли. Я всё время на неё поглядывал, (в профиль-то я её раньше не видал) чувствуя, что она мне нравится всё больше и больше.
— Как прошёл полёт? – неожиданно и с отвращением я услышал свой казённый вопрос и сразу обругал себя идиотом.
— Нормально.
— Мы сейчас поедем на такси в наш отель, — слукавил я насчет отеля и снова обозвал себя идиотом, — что же мы иначе пешком туда будем шпандорить? Господи, помоги мне!
Мы недолго постояли в очереди на такси, и я сунул шофёру бумажку с адресом. Он взглянул и сразу поехал. Мы сидели рядом, я взял её руку, наклонился и стал целовать, сначала пальчики, а потом ладошку. Целуя ладошку, я искоса посмотрел на неё.
Она смущённо усмехнулась:
— Куда же мне теперь деться…
У меня всё внутри опять что-то оборвалось, хотя уже всё там вроде было оборвано ещё в аэропорту.
Мы приехали. Я светским голосом сказал:
— Вот наш отель.
И тут же снова наградил себя 'дураком'. Наш 'отель' с заднего входа выглядел слегка трущобами: штукатурка отвалилась и ранами зияли кирпичи. Я робко на неё взглянул, и понял что ей тоже не до кирпичей. В общем – приехали.
Я погремел ключами, мы через дворик вошли в залу, и я приободрился – через золотистые занавески проникал мягкий полусвет, комната выглядела великолепно.
— Как красиво, — сказала она. — Мы здесь будем жить? Но это же не отель.
— Ну да, не отель. Я дом арендовал.
— Это не дом, — сказала она, — это целый палаццо.
— Пойдем, я тебе покажу спальню, — сказал я и потащил её чемодан наверх. Она вошла в спальню и остановилась.
— Это же просто дворец!
— Я рад, что тебе понравилось. Мне не хотелось жить в отеле.
Она подошла ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы.
— Какой ты хороший.
У меня всё внутри задрожало. Я ощутил её мягкие губы и вкус помады и её руки внезапно и легко положенные мне на плечи, и мне вдруг стало легче.
— Что мы будем делать? – спросил я уже немножко ободренный.
— Ты посиди внизу, я скоро выйду. Кажется, на улице совсем тепло?
— Да, восемьдесят градусов, ой, извини, это будет… двадцать пять.
— Совсем тепло, а я читала, что зимой в Венеции холодно.
— Всяко бывает, эта зима тёплая.
— Тогда я надену платье.
Я ждал её, сидя в кресле у камина, и постепенно у меня рассасывалось напряжение, и крепла радость. Она приехала, и, значит, я всё делаю правильно. Когда она вышла, я уже совсем приободрился и сказал ей светским голосом:
— Боже, какая ты красивая.
А потом неожиданно для себя совсем несветским и глухим
— Пойдём наверх.
— Прямо сейчас?
— Да
Она робко посмотрела на меня серыми милыми глазами и сказала
— Может быть, мы пойдем сначала погуляем и посидим в кафе?
Я взял себя в руки
— Да, конечно, мы столько раз обсуждали этот наш план…
— Ты обиделся? Пойдём тогда наверх.
— Нет-нет-нет, я совсем не обиделся, ты права, мне тоже надо немного придти в себя.
Мы спустились вниз, и вышли через главный вход на канал. Она оглядывалась по сторонам.
— Милый, не сомневайся, мы живём в настоящем венецианском палаццо. Как это мило с твоей стороны!
Я смотрел на неё, и у меня внутри что-то дрожало.
— Знаешь, давай всё-таки сходим наверх – сейчас.
— Хорошо, милый, пойдём.
Я её взял за руку, и мы поднялись наверх. Она встала напротив меня, опустив руки. Я привлёк её к себе, она прижалась и подняла ко мне лицо…
Потом спросил
— Почему ты не сразу захотела наверх?
— Я боялась.
— Меня боялась?
— Нет, не тебя, не знаю – чего, — что-то уж так сразу…
— Теперь не боишься?
— Теперь не боюсь.
— Тебе было хорошо?
Она молча поцеловала меня.
Потом она положила мне голову на руку, и я смотрел на неё. Господи, какое милое лицо! Я целовал ей лоб и щёки, а потом мы начали разговаривать и рассказывали друг другу о том, как тяжелы были последние дни. Оказывается, она тоже беспокоилась – вдруг я её не встречу
— Ну как же так могло бы быть? – спросил я,
— Я знаю, что не могло, но всё равно было страшно.
— Ты знай, если я тебя не встретил, значит, я умер.
— Никогда так не говори, пожалуйста.
— Не буду. Ты хочешь есть?
— Пожалуй, немножко попозже.
— А что ты хочешь?
— Я хочу с тобой, мой дорогой, гулять по Венеции.
— Ты хочешь сейчас покататься на гондоле?
— Прямо сейчас?
— А почему нет?
С видом волшебника я взял телефон и спросил:
— Джузеппе, я ваш квартирант, вы не можете нас повозить?
— Никаких проблем, сэр, я свободен, я буду у вас через час. Ваша дама приехала?
— Да.
— Чудесно, ждите.
Через час мы вышли на набережную. Было тепло, канал переливался, и блики от него бежали по зданиям, воздух мерцал и дрожал, как на картине Ренуара. Она озиралась вокруг со счастливым видом, а потом доверчиво посмотрела на меня и сказала:
— Как хорошо ты сделал, что меня увёл в спальню. После этого стало всё так просто и легко.
— Мне казалось, что это не надо было откладывать. Мы бы думали об этом, и нам было бы неловко.
— Ты очень умный.
— Признаюсь, что в принятии решения в данном случае ум играл небольшую роль.

Гондола была великолепная. Она была выкрашена в красный цвет и в ней стояли два мягких кресла в точности такой же расцветки как наша спальня. Я ей представил Джузеппе, который, пожимая ей руку, посмотрел на неё с интересом. Когда она отвернулась, он знаком выразил мне одобрение, но я сделал вид, что этого не заметил. Она попросила воздвигнуть зонтик над её креслом.
— Я не выношу много солнца!
Мы двинулись по каналу. Джузеппе сказал:
— Я вам покажу места, которые сам больше всего люблю.
Стоя у нас за спиной, гондольер называл имена бесчисленных палаццо, их знаменитых владельцев, а позже — намного более знаменитых постояльцев: Джордано Бруно, Байрона, Пруста, Ренуара, Верди и многих других. Запомнить это всё было невозможно, и я отдался созерцанию.
— Видите на той стороне белое здание. Это театр Сан Анджело, где большую часть жизни провел Антонио Вивальди, Вы, конечно, любите Вивальди?
— Конечно, — ответили мы хором.
Потом мы двигались по совсем узким каналам, и это было ещё лучше. На нас надвигались, нависали над нами и уходили дома благородные и вычурные, блистающие отремонтированной новизной и старенькие, как наш палаццо. Наконец, она мне прошептала
— А мы есть когда-нибудь будем?
Я повернулся и спросил Джузеппе:
— Джузеппе, разрешите пригласить вас пообедать с нами в ресторане на ваш выбор.
— С удовольствием, сэр, ответил он без церемоний — Тут как раз неподалёку есть очень хороший и не слишком дорогой ресторан.
Нам принесли большую миску салата, чудесный подогретый хлеб и бутылку кьянти. Она, как и я, восхищалась прогулкой, мы его благодарили, он говорил, что, наоборот мы ему сделали честь, потом я решил, что комплиментов достаточно и отключился. Потом они вышли на английскую литературу и надолго в ней застряли. Они оживлённо болтали, а я, особенно не слушая, смотрел на неё, отводя глаза надолго, чтобы её не смущать. Я смотрел на причудливые изгибы узкого канала, на который напирали со всех сторон маленькие и не очень, но все красивые дома. По узеньким набережным шли люди, а я её непрерывно любил, и взглядывал на её оживлённое лицо, пока она что-то говорила, и всё время думал – это не сон, ты был с ней сегодня, она твоя. Это было, и это будет.
Наконец, я, уловив знакомое имя, вмешался в разговор для приличия и сказал:
— Голсуорси, по-моему, исключительно бездарен. Вроде Горького.
Оказалось, что я произнёс плоскую истину, они мне благожелательно покивали и снова что-то залопотали. Господи, Бог с ними, детьми, я лучше посмотрю на закат, полюбуюсь людьми, которые текут вокруг нас, а особенно маленькими детьми, которые держатся за ручки родителей или наоборот – независимо прыгают. Мне ужасно повезло: не только моя возлюбленная приехала ко мне, она обещает, что мы будем жить втроём – с её дочкой. Я думал обо всём этом и услышал, как он начал:
— Вы, американцы…
и спросил:
— Кто американцы?
Он сказал:
— Но уж именно вы – точно американец
— Почему вы так решили?
— Ну… не знаю – чувствую.
— Даже не знаю, расценивать ли это как комплимент – сказал я.
— Вы принадлежите к американцам, которых мы любим.
— А каких вы не любите?
— Мы всех любим, только в разной степени, — дипломатично ответил Джузеппе.
— Я, правда, долго жил в Америке. Но я – чисто русский
— Пресвятая Мадонна, никогда бы не поверил. Тут к нам приезжает много русских.
— Так у меня же акцент
— Подумаешь, у трети американцев какой-то акцент.
— А кто, по-вашему, моя жена?
— Ну, уж она точно англичанка.
— Опять не угадали, она тоже русская.
Джузеппе покрутил головой ошеломлённо.
— Я, как и вы, училась в Англии, — сказала она и добавила. – Представляешь, Джузеппе пишет в Оксфорде диссертацию по Чосеру.
— Почему именно по Чосеру?
— Я хочу доказать, что английская литература родилась из итальянской. В Чосере явно прослеживается сильное влияние Данте, Бокаччо и Петрарки.
— Это было известно и до вас, — сказала она.
— Конечно, но я хочу это исследовать новыми средствами, на основе математической лингвистики.
— Боже, — сказал она, — это не ко мне, — вот с ним разговаривайте, – и указала на меня. Он повернулся ко мне
— Вы лингвист?
— Пожалуй, что лингвист. Я в совершенстве знаю полтора языка.
— Как это? – заморгал он глазами.
— Я шучу. На самом деле я всего лишь моряк и немножко математик.
— Он писатель, — сказала она.
— Так только она и считает, — парировал я.
— А что вы пишете?
— В основном скучные научные статьи, а также сказки для её дочери.
— Сказки? Как интересно. Кстати, вы знаете, что согласно семейному преданию в бабушкином доме жил сам Ганс Христиан Андерсен?
Тут у меня по коже побежали мурашки, и я пробормотал:
— Что-то слышал.
— Интересно, откуда? Мы бы хотели это точно выяснить.
Я брякнул:
— От него самого и слышал. В спальне вашего дома.
Воцарилось молчание.
— Вы шутник, сэр, — сказал Джузеппе, но её что-то насторожило в моей интонации, и она попросила:
— Объясни, почему ты так сказал.
Я решился и всё им рассказал, постепенно входя во вкус. Они замечательно слушали, глядя на меня как два больших ребёнка, смеялись в отведённых мной для смеха местах, а потом засыпали вопросами. Мне было приятно, что они оба мне сразу поверили.
— Разрешите в ваше отсутствие к вам зайти и посмотреть, — спросил Джузеппе.
— Конечно, — ответил я, — но у меня впечатление, что он появляется только по ночам.
— Он не опасен, как ты думаешь? — спросила она.
— Он опасно любопытен, — ответил я.
Джузеппе захохотал, а потом замолчал и извинился. Она выглядела слегка ошеломленной, а потом сказала
— Почему ты мне раньше не рассказал? Давай поставим ту чернильницу на шифоньер, внизу в гостиной.
— Разумеется, милая.
Джузеппе сказал:
— Я вас, конечно, могу довезти до дома, но к вечеру на воде становится прохладно, Анна может простудиться, и я вам советую пойти пешком, это недалеко. Я вам покажу дорогу.
Он рассказал, как идти, мы с ним попрощались, он под моим придирчивым взором поцеловал руку моей королеве и сделал это хорошо. Потом я крепко пожал ему руку, и он сказал:
— Я бы хотел пригласить вас на ужин к моим родителям.
Те, кто не был в Венеции, никогда не поймут, какая высокая честь нам была оказана. Я искренне поблагодарил и сказал, что ничего приятнее не мог бы от него услышать. И мы пошли. Я бережно обнимал её узкие плечи, но почувствовал, что она начинает дрожать.
— Давай тебе купим что-нибудь? — спросил я.
— Ерунда, мы скоро придём.
— Нет, ты ещё недавно так страшно кашляла… помнишь — по телефону?
Я её увлек в магазин. Это был изысканный магазин кожи.
— Ты с ума сошёл, я не собираюсь надевать кожаную куртку поверх платья. Это, может быть, у тебя там, в Америке, так одеваются?
Я сказал:
— А мы найдём длинненькую-длинненькую куртку.
Я сразу увидел эту куртку, скорее короткий плащ, Она была длинная, сделана из мягчайшей кожи и у неё был кожаный же капюшон.
— Я могу, конечно, померить, но это нелепо – покупать одежду в Венеции.
— Конечно, конечно…
Он накинула капюшон, и её серые глаза смотрели из капюшона так сногсшибательно, что я пошёл кассу и заплатил.
— Сколько она стоит? — спросила она.
— Не знаю, предпочитаю не вникать, чтобы не расстраиваться. Ты замёрзла, и мы тебя одели, вот и всё.
— А почему ты от меня отворачивался в ресторане?
— Я не хотел тебя смущать страстными взглядами.
— А я уже подумала, что ты сердишься за то, что я так болтала с Джузеппе.
— Запомни, милая, ты вольна делать всё, что тебе хочется, я никогда не буду подозревать и ревновать тебя.
— Почему?
— Сказать – почему?
— Да.
— Потому, милая, что мы оба аристократы.
— Как ты хорошо сказал, мне нравится. Хотя, я не считаю себя никакой аристократкой.
Мы пошли дальше, и я уже обнимал кожаную тёплую гладкость, под которой таилась мягкая плоть и тонкие косточки моей возлюбленной жены.
Когда мы дошли до дома, она вспомнила про чернильницу, и я унёс её вниз.

Вечером, когда я выходил из ванны, прикрываясь полотенцем, она сказала
— Стой, я хочу на тебя посмотреть. Убери полотенце, что за фокусы.
Я сделал из полотенца набедренную повязку.
— Какой ты красивый. Убери полотенце.
— Нет, я стесняюсь.
— А почему я не стесняюсь?
— У тебя всё ровно и красиво, а у меня малоэстетические детали.
— Эстетику мы потом обсудим, и всё же ты очень красивый.
— Да. Коротконогий и большеголовый.
— Не выдумывай, ноги у тебя не короткие…
А я за неё закончил:
— А голова всё-таки большая, да?
Он в меня швырнула подушкой.
— Прошу моего мужа не критиковать
От слова 'муж' у меня сладко сжалось сердце. Я всё ещё стоял на полпути от ванны.
Она спросила
— А почему это у вас, сударь, совсем нет незагоревших мест?
— Потому что я нудист – ты не знала?
— Нет, ты не можешь быть нудистом. А..., помню, — ты в какое-то учреждение ходишь загорать. Не ходи, пожалуйста– это очень вредно.
— Дорогая, мощность ультрафиолетовой радиации в высокочастотной части спектра у люминесцентных ламп намного ниже мощности солнечной ультрафиолетовой инсоляции.
— Запиши мне, пожалуйста, я выучу наизусть и где-нибудь небрежно брошу. И всё равно не ходи загорать… Слушай, а почему ты там всё стоишь?
— Ты велела. Красуюсь.
— Ладно, хватит, иди сюда скорей…
Потом я её спросил:
— Ты меня любишь?
И услышал тихое, как вздох
— Я тебя очень люблю. Спокойной ночи, милый.
Засыпая, я подумал:
— Этого не может быть. Разве бывает такое абсолютное счастье?

Утром я проснулся на рассвете. Зная, что она любит поспать, я её очень осторожно поцеловал в плечо, вылез, как разведчик, из постели и сел к лаптопу выполнять обещание. Тут я заметил чернильницу. Она оказалась на прежнем месте.
— Чудеса, — подумал я.
Чернильница сначала стояла смирно и никто оттуда не воспарял. Потом послышалось какое-то бряканье, и из неё высунулась полупрозрачная голова писателя.
— Ну как, — получается? – спросил он.
— Не знаю. Стараюсь. А как вы сюда попали, осмелюсь вас спросить?
— Не обращайте внимания, это сущие пустяки.
Он вдруг попросил:
— Вы не могли бы передвинуть чернильницу, чтобы я мог видеть экран?
— Извините, я не могу, тут есть очень интимные сцены.
— Как интересно… Но я же не личность, а так… эманация, можно сказать.
— Тогда почему вам интересно?
— М-да. Хороший вопрос… Ладно, покажите мне не интимную часть.
Я полистал страницы и открыл ему самое начало. Он прочёл и сморщился.
— Вы извините, но это скучновато. Ничего не происходит.
— Это авторский приём. Потом будет происходить.
— Подумать только, он уже о приёмах думает. Хорошо, покажите, что там будет происходить.
— А это как раз интимные сцены.
— Странные у вас приёмы, право. Как же я смогу оценить?
— А разве вы должны оценивать?
— Ну…
Было видно, что его аргументы кончились. Я его пожалел и показал самую целомудренную сцену в ванне. Он стал почти непрозрачным, и у него глаза заблестели.
— Гм..., это действительно – сказка!
— С кем ты там разговариваешь, — спросила вдруг моя возлюбленная. Писатель прижал палец к губами скрылся. Я заслонил чернильницу крышкой лаптопа и подошёл к ней.
— А это я сам с собой бормочу, когда пишу.
— Ты пишешь очередную статью?
— Да, — соврал я.
У меня не было выбора. Если бы я сказал, что пишу обещанную сказку, она бы у меня всё вытягивала по кусочкам, пользуясь очень эффективными приёмами, а точнее – лаской и подлизыванием. А я хотел сделать ей сюрприз.
Я подошёл, снял халат и лег к ней.
Она обхватила двумя руками моё предплечье.
— Господи, зачем тебе такие бицепсы для работы на компьютере?
— А это, чтобы крепче обнимать тебя, моя голенькая Красная Шапочка.
Она прижалась ко мне
— Вот и обними, —
и положила голову мне на грудь, подставив мне затылок. Я её погладил по голове, а потом обхватил за талию.
Она положила руку на мой живот и сказала сонным голосом
— Животы бывают выпуклые и плоские, а у тебя…
— Впуклый.
Она засмеялась,
— Именно — впуклый
Я чувствовал себя в полном блаженстве от лёгких её прикосновений.
— У тебя там есть что-нибудь внутри?
— Есть – ужин.
— Извини, я не могу нащупать не только ужина, но и органов.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну,… должно же где-то всё помещаться, кишечник, например, что-то ещё, я не знаю – не сильна в анатомии, а у тебя живот впуклый. Мне кажется, что через твой живот можно прощупать позвоночник.
— Попробуй… Щекотно, между прочим… Эй, не шали, это не позвоночник! Сразу видно, что не сильна в анатомии… Иди ко мне…
Я её схватил за подмышки и подтянул к себе. Она послушно легла на меня и, прикрыв мою голову волосами, прислонилась к моим губам своими. Я пытался раздвинуть её губы, но она не давалась, шаловливо мычала, а потом оторвалась от моего лица, свесила голову мне на плечо и застыла, а потом прошептала:
— Вот так бы и ещё поспать.
— А что тебе мешает?
— Тебе тяжело.
— Ты невесомая. Усни, пожалуйста.
— Хорошо, я попробую.
Она расслабилась и распростёрлась на мне, прижавшись щекой к моей щеке и легонько посапывая носом. Меня щекотали её волосы, но я не смел двигаться и долго лежал, ощущая всем телом её блаженную невесомую тяжесть. Потом я тоже уснул, но ненадолго…
Утром я смотрел на неё, а когда она открыла глаза, спросил:
— Ты хочешь есть?
— Хочу.
— Тогда давай вставать?
— Полежи, я первая пойду в ванну.
— А я с тобой.
— А тебе нельзя.
— Ну, вот ещё… Ну ладно, только ты поскорее, а то я начну скучать.
Она встала, накинула халатик и ушла. Я проводил её глазами и легко вздохнул. Во мне бурлила радость — на фоне печали. Вот как, оказывается, заниматься любовью с женщиной, которую любишь. Довелось-таки на старости лет. Сколько времени потеряно! Я бы мог встретить её, когда ей было шестнадцать лет, влюбить в себя, и это счастье длилось бы долго, потому что она как раз такая, о которой я всю жизнь грезил. Я бы следил за каждым вздохом её души, был бы заботливым, нежным и бесконечно разнообразным и не дал бы себя разлюбить и никому бы не отдал. И у нас было бы три ребёнка, все три – девочки. Ладно, пусть один мальчик, причём старший – для охраны девочек. Я бы вырастил его смельчаком и драчуном. Может, всё-таки, три девочки? И один мальчик – ладно уж, как обещано.

Мы вышли, посидели в кафе, где выпили выжатого при нас апельсинового сока, ели тосты с повидлом и пили кофе, куда я, расщедрившись, вылил рюмочку коньяка. Я любовался ею, как она сидит, как скромная хорошая девочка с веснушками на носу, и кушает. Она посмотрела на меня и доверчиво и мило улыбнулась. У меня защипало в глазах.
— Что? – спросила она.
— Ничего, ешь, милая, я просто тобой любуюсь. Что будем делать?
— А ты что хочешь?
— Пока не знаю. Может быть, пойдем в Коррера музей?
— А что в нём?
— Всё. Он на площади Святого Марка.

Мы пришли в этот музей и бездумно и бессистемно бродили по великолепным залам, заполненным скульптурой и живописью, и отдыхали на мраморных скамейках. Наконец, я сказал:
— Все, хватит этого великолепия, представление получено, нам нужно обедать.
Мы побрели в сторону дома и наткнулись на маленький ресторан с верандой.
— Ни шагу дальше, — сказала она, — Мы обедаем здесь, я устала.
Мы сели, и я первым делом заказал бутылку кьянти-классико и спросил.
— Помнишь, сколько раз мы обсуждали, как мы будем сидеть друг против друга, разговаривать и пить кьянти? Ты никогда по-настоящему не верила, что это будет.
— Да, это твоя заслуга, я не спорю.
— Ну и как?
— Что – как?
— Хорошо?
— Очень хорошо.
Мы поели, не торопясь допили вино и побрели домой.
В спальне она стала раздеваться, я смотрел на неё.
— Не смотри на меня так.
— Как – так?
— Я хочу поспать.
— А я, что – мешаю?
— Нет пока, но предчувствую – будешь.
— Да ради Бога, мне надо поработать.
— Вот и хорошо, работай.
— Она надела халатик и легла.
— А поцеловать-то можно?
— Поцеловать нужно.
Я прилег к ней, поцеловал в щёку, положил ей голову на грудь и так полежал. Потом посмотрел на неё – она мирно спала, неслышно слез с постели и подошёл к секретеру и сказал.
— Так! — Это что такое?
Голова Ганса торчала над поднятым экраном лаптопа как голова дозорного над бруствером, и глаза у него были мечтательные.
— Вы что? Подглядываете за нами в спальне?
— Ну что вы, я только что появился размять кости, Вы бы посидели в этой медной дырке, узнали, каково приходится иногда истинным писателям, когда им не хватает чернил.
— Что-то я вам не верю.
Вспомнив, что она раздевалась не полностью, я немного успокоился и сказал ему:
— Вот что. Либо вы мне даёте честное благородное слово, что носа не высунете из чернильницы пока мы в спальне, или я уношу вас вместе с чернильницей вниз в гостиную.
— А как же я буду следить за сказкой?
— Я буду вас приглашать на выход — с вещами.
Слово он мне дал, но я всё-таки решил за ним последить. Пытался что-то писать, но она меня очень волновала, и сказка не писалась. Она спала, я прилёг к ней, положив для надёжности на чернильницу большую книгу. Спать рядом с ней было в этот раз совсем невозможно, и я, не имея конкретных планов, начал ей мешать, что она, бедная, и предсказывала. Сначала я отыскал под одеялом её маленькую ручку и овладел ею. На руке, как известно, есть пять пальчиков, так что руки мне хватило надолго. Потом я начал медленное восхождение к плечу. Путь был длинный, я и не торопился. Она спала. Я добрался до спины и начал целовать ей спину… Вдруг она стала поворачиваться, я вздрогнул, а она распахнула улыбающиеся серые глаза, протянула мне обе руки и сказала
— Ну что с тобой делать? Иди ко мне. Я лёг рядом с ней и крепко обнял её, а она меня. Потом я всё-таки велел ей поспать, и она моментально заснула. Я полюбовался ею, а потом пошёл к компьютеру писать обещанную ей и Андерсену сказку.
Вечером за нами зашёл Джузеппе, и мы поехали в гости к его родителям. Она надела длинное синее бархатное платье, которое я ей привёз. Платье было строгой формы, с овальным вырезом на груди и несильно расширяющимися рукавами с брызжущими из них чудесными венецианскими кружевами платинового цвета. На груди у неё висела подвеска из сине-зелёного австралийского опала. Родители Джузеппе оказались совсем молодыми, мама его была просто красавица. Мы долго сидели на террасе, за нами ухаживала горничная, мы очень вкусно ели, пили чудесное вино и разговаривали под негромкие звуки музыки, несущиеся из открытой балконной двери. Моя любимая была так прекрасна, что когда я взглядывал на неё, у меня начинало щемить в груди.

На следующий день мы опять бродили по городу, а вечером пошли на органный вечер в церковь Сан Джиакомо ди Реалто на Канале, которую венецианцы звали за малые размеры фамильярно Сан Джиакометто. Эта церковь была построена в 11 веке, и, несмотря на многочисленные переделки, в основном сохранила свой первоначальный византийский облик. Мы сидели на дубовых скамьях с прямыми спинками и слушали музыку Джиованни Габриели. Я знал, что она любит слушать музыку в одиночестве, но она легко прислонилась ко мне плечом и так и сидела, и я иногда разрешал себе взглядывать на её серьезное и очень любимое лицо.
Вечером было тепло, но я заставил её надеть кожаную куртку, и мы сидели во дворике, затянутом плющом, ели крошечные пирожные и пили — что? Верно, опять кьянти. Где-то недалеко прекрасно играли на рояле Мендельсона. На мраморном столике стоял большой и тонкий бокал, искусно выточенный из жёлтого мрамора, в нём горела свеча, и её тёплое мерцание волшебно и переменчиво освещало прекрасное лицо моей обожаемой королевы, на котором вспыхивали искрами, казавшиеся очень тёмными любимые глаза. Я был в ударе и что-то ей рассказывал смешное, а она всё время восхитительно смеялась.

Так проходили дни и вечера, — один лучше другого и, наконец, пришёл последний вечер. Она грустно глядела на меня, на её глазах показались слёзы, и она тихо сказала
— Всё кончается, вот кончилась и венецианская сказка.
Я грустно поддакивал.
Утром мы собрались и поехали в аэропорт.
— Зачем ты берёшь вещи, ты же улетаешь вечером. Побродил бы ещё по Венеции.
— Без тебя не хочу нигде бродить.
— Я тебя знаю, засядешь в баре – вечном приюте ожидания по твоему выражению – и, в конце концов, пропустишь свой самолет.
— Эка беда, на другом улечу.
Она всё время крепко держала меня за руку и вглядывалась в меня, а потом спросила:
— Что с тобой? Ты какой-то странный.
Изо всей силы стараясь себя сдержать, я сказал:
— Не знаю сам, что со мной.
Мы начали целоваться, и я подумал, что это никогда не лишнее.
— Потом она отошла, повернулась ко мне лицом, постояла, глядя на меня, отвернулась и ушла. Я подождал, когда она уйдёт далеко, и вынул свой билет. Я пришёл на посадку одним из последних, долго пробирался по проходу между креслами и суетящимися людьми пока не увидел её печальное лицо с опущенными ресницами, приблизился и спросил:
— Простите, у вас здесь свободно? — и сел рядом.
— Она смотрела на меня, её глаза расширились, а губы дрожали. Вдруг она сказала:
— О, Господи!.. Разве можно так шутить? Ты летишь со мной? Правда, ты летишь со мной?
— Да, я лечу с тобой, -сказал я сильно пристыженный, — я, в самом деле, бревно и дурак, прости меня ради Бога.
— Она схватила меня за плечи, а потом начала целовать. У неё показались слёзы. Я целовал ей руки и всё просил прошения. Когда она немного успокоилась, я ей сказал:
— А у меня для тебя есть подарок.
Она крепко держала меня за руку, я достал другой рукой лаптоп, открыл Венецианскую сказку и увидел, что она стала длиннее, потому что кто-то приписал к ней конец.
— Смотри, — сказал я.
Мы соприкоснулись головами и прочли:

Милый друг, я Вас обманул.

Не всё, что я Вам рассказывал, происходило на самом деле. Нет, карнавал и девушка в жёлтом платье были, и гном был, и сказка моя так и осталась недописанной. Гном очень рассердился и действительно заточил меня в медную чернильницу. Но сидел я в ней недолго, потому что у меня был могущественный покровитель – король Дании Фридрих Шестой. Гораздо более интересные события происходили много позже.
Однажды Он сидел и раскладывал Великий Пасьянс Человеческих Судеб. Он долго смотрел на карты, а потом подозвал меня. Уже который раз, — сказал он – эти две карты выпадают вместе, они неразлучны, и казалось бы, эти два чудика должны быть вместе. Однако они не только вместе, у них нет никаких шансов встретиться. Он живёт почему-то в этом, как его… Вашингтоне, а она – в старинном провинциальном городе на юге России. Ты знаешь, мы редко вмешиваемся в естественный ход событий, но здесь происходит явное недоразумение, какая-то дисгармония. Мне это не нравится. Словом, ступай туда и помоги им, только без чертовщины, пожалуйста.
— Я не люблю ограничений при выполнении важных миссий, — пожаловался я сам себе, — но пришлось пользоваться легальными средствами. Мне, как литератору, пришла в голову мысль прощупать ваши литературные пристрастия. И мне сразу повезло, потому что я узнал, что вы оба балуетесь писаниями. Я сразу почувствовал себя в своей тарелке и быстренько внушил вам мысль послать ей сигнал через этот… как его, ну… этот гном в вашем компьютере… — неважно. Дальше всё пошло как по маслу. Она откликнулась, и Играющий в Великий Пасьянс Человеческих Судеб дальше мог бы разыграть сам эту историю с обычным своим мастерством. Но, будучи облаченным чрезвычайным поручением, я не мог пустить дело на самотёк. Я выбрал Венецию, подыскал вам подходящего гондольера и поселил вас в этот дом, где когда-то жил сам… да… и чернильница, моя временная тюрьма, стояла на этом столе… и жёлтое платье когда-то небрежно валялось на полу в этой комнате… но я не об этом… Мне очень неловко было чувствовать ваши подозрения, что я — шпион, но я должен был проследить, что все происходит согласно плану и отразить это в моём рапорте Ему. За основу я решил взять Вашу сказку. Вот почему я устроил круглосуточный дежурный пост в чернильнице и перлюстрацию вашей сказки. Кстати, она получилась неплохо – даже не ожидал.
Я вижу, что всё отлично удалось, дело сделано, но, всё же, я вас не покину, я хочу вас увидеть неразлучными. Это не только служебный долг и профессиональное самолюбие, я полюбил вас, дети мои, и желаю вам давно заслуженного вами счастья. Ваш Ганс Христиан Андерсен.