Джек, Салли, Эдди

Джек

На столе стоял бокал вина. Она пила и хохотала. Хохотала как безумная, и смех ее разлетался по комнате, подобно частям внезапно порвавшегося браслета из бисера. Ох уж это глупое, дикое, безбашенное веселье!
— Прекрати!
Мужской голос. Слово оттолкнулось от стен, пролетело метеоритом и разбилось о стеклянные глаза. Ее глаза.
— Ты не посмеешь! – снова метеорит — упал ей в ноги и разлегся там, как преданный пес. Слова не слушались.
Смех только усилился. Россыпь каштановых волос. Ему всегда нравился их запах, и цвет, и та необыкновенная мягкость, которая достигалась исключительно их единством, ведь по отдельности они были остры и жестки. Это он убедил ее уничтожить ненавистный искусственный блонд. Он казался ему фальшивым так же, как сейчас ее рассыпчатый смех — эти бисеринки, эти мелкие детали какого-то нелепого механизма, работа которого не поддается никакой логике. Она фальшива вся насквозь – так он решил – и это уже ничто не исправит.
«Да как она смеет!» — вертелось в голове кругами, как по спирали, медленно приближаясь к цели – к толчку, к кульминации, и вырвалось наконец… Удар! – красное пятно на мягкой, бархатной щеке. Ни слезинки. Только дикий, животный смех… Отчаянье… Тьма…
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он приехал утром за вещами. Вчерашние бисеринки уже собрались в браслет, надетый вместо улыбки. Стекляшки глаз сверкали, как начищенные. Ехидство.
«Глупый, глупый мальчик…» — говорил каждый ее мускул, каждая клеточка тела, каждый микроб, — «Как, как Я могла тебя любить?!» — и снова мысленный хохот. Не Отчаянье. Только глупый, пустой, стеклянный смех…
А что он? Ждал. Глупый мальчик не мог этого понять. Он не чувствовал ее, не ощущал вибрации ее мысленного хохота, вонь ее презрения, гадкую радость гиены, сумевшей отобрать чужую добычу и, насытившись, выбросить кости. Его кости – прочь из его же дома. Когда-то его…
…Ох уж это дивное когда-то! Когда-то любили, когда-то плакали, когда-то смеялись искренне и плавно, как льется шелк, как медленно и нежно освещает комнату утренний свет… И где это? Есть ли мы на свете? О рай, о блаженство, о мир!
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он держал путь в бар, любимое место недалеко от главной площади, рядом с небольшим городским садом, куда обыкновенно стекались для утренних прогулок пенсионеры или мамы с детьми. Собачники (к счастью) обходили это место стороной. Впрочем, он делал то же самое. Ему тесно было в саду. Птицы звонкими металлическими голосами ежедневно отстукивали одну и ту же мелодию, мамаши вели одни и те же звонкие рассыпчатые разговоры, а пенсионеры звонко шептались, заостряя каждое слово, с трудом и блаженством выуженное и старческих уст.
Он их не любил. Он вообще не любил людей (в этом многие, пожалуй, найдут с ним сходство). В баре за углом они были редкостью. (Подобно героям Ремарка, мой тоже имеет свой «бар за углом» (А чем он хуже?)).
Обшарпанное, захудалое местечко. Замасленные стены с пыльными картинами, грязная старая мебель и добрый, милый, вечно улыбающийся бармен Серж – бывший хоккеист с тремя вставными зубами и всегда округленными до формы идеального шара, похожими на две шайбы, огромными внимательными глазами. Серж был из тех, кто не умеет сдерживать своего живого, детского прямодушия и всегда во всем принимал активное участие. Он совершенно не походил на классического терпеливого и мудрого бармена-слушателя, в особенности благодаря своей манере всегда лезть в дела немногочисленных посетителей сего уютного заведения. Впрочем, эта милая, детская непосредственность раздражения ни у кого не вызывала.
Наш герой бухнулся за угловой столик (в ужасном настроении всегда хочется забраться в угол, как можно дальше, лишь бы никто не трогал и, не дай бог, ничего не спрашивал).
— Виски!
Это один из двух алкогольных напитков, которые он выносил. По крайней мере, был таковым — виски остался в одиночестве – она очень любила вино (красное полусладкое), он же теперь его ненавидел.
— Джек, дружище! Как здоровье? Колено еще беспокоит?
Приятный, дымящийся, словно пар, мужской голос. Это Эдди. Он добрый малый, но слишком много курит. Это его главная слабость, от которой, по его словам, ему никогда не суждено избавиться. Эдди фаталист. Он верит в судьбу и много читает.
— Эдди… Привет. Колено… Ноет иногда. Не страшно, пройдет.
Джек поранил колено еще неделю назад: упал с лестницы (так, по крайней мере, он всем говорил).
— Ну и славно. Сержио, мне ко… виски, немного.
— Виски?
— Да, да, виски. Я так и сказал, разве нет?
— Понял, принял, — и ловкие руки бармена принялись за работу.
Эдди всегда старался не допустить больше одной слабости, потому сокращал до минимума потребление алкоголя.
«Ежели я начну пить, то мне стоит бросить курить, – говорил он, — а этого я сделать никак не могу».
Он старался не пить больше одного-двух бокалов (старался, только старался!).
— Поссорились с Салли? Опять?
Джек только вздохнул. Что он мог сказать? В тысячу первый раз… Одно и то же! Эдди ведь все знает. Все всё знают.
— Повтори, — сказал он Сержио. И тот сначала молча обновил виски, но затем не сумел справиться со своей словоохотливостью (бедный, бедный наивный Серж!) Он всегда уповал на звук «ж», словно этот звук мог снять маску бестактности с его слов:
— Куда ж столько ссориться годиться! Эх… Да вы, разбежались бы, да и все уж тут! А то мурыжитесь… Стервозный же характер у твоей Салли… — он внезапно замолк, понял, что сболтнул лишнее, бестактное, глупое.
Сержио всегда стеснялся своего прямодушия. Но сколько бы он не пытался согнуть прямые слова в кривую линию толерантности, они ни в какую не желали поддаваться.
Он ожидал вспышки после своей последней реплики, но Джек, обычно ревностно защищавший имя Салли от любых неучтивостей, угрюмо молчал. Он мерно стучал пальцами по столу и ощущал как теплый терпкий виски постепенно обволакивает его организм. Это ощущение было самым приятным из испытанных им за последнее время.
— Еще, — он вздохнул, словно опустил наконец на пол тяжелый, свинцовый груз.
И все стало понятно:
— Неужели… — удивился было Эдди, но Сержио и тут не смог сдержаться:
— Ну уж молодец! А чего ж не празднуешь? Грустный… Свободе же радоваться надо! Эх птица-тройка, волюшка-вольная! – Серж определенно имел русские корни. Если бы он об этом знал, то, верно, пустился бы в тот момент отплясывать калинку.
Джек лишь криво улыбнулся. Корни Сержа его сейчас волновали меньше всего. Он спросил еще виски.
— Пройдет. Главное сделано, а дальше оно само… — Эдди оборвался на полуслове. На него такое иногда находило, когда приходилось бороться с желанием повторить размягчающее, согревающее действие виски. Он чувствовал обязанность уповать на «принцип» с особенно выделявшейся буквой «ц» при мысленном повторении этого слова. И чем дальше уносилось слово в туманные дебри желания, тем более меркла «ц» под пеленой соблазна, победившего в этой схватке.
— Пройдет, — повторил Эдди, — рано или поздно, все равно бы случилось. Неизбежность…. – он, как один из толпы бумагомарателей, обожал это плоское, банальное, тряпичное слово.
Серж казался озабоченным более остальных. Он силился как-то загладить свою бестактность. Детский румянец не сходил с его пухлых щечек, а жужжащее «ж» так и рвалось наружу:
— Все ж всегда проходит! В Энске вот курорт недавно открылся… Горнолыжный. Ты бы съездил уж! Развеялся что ли. Говорят, там хорошо-о!
Последнее «о» потянулось, как кот на солнце, затем треснуло, разлетелось, разбилось на мелкие неудобства. Лед. Все хрупко. Все конечно.
«Жизнь конечна» — непонятно почему пролетело у Джека. По ощущениям, верно. Но сознание вовремя спохватилось — он вспомнил рассуждения Эдди (какие обычно, как топливо из продырявленного бака, вытекали из него незаметно для него самого и блестящей линией растекались по сознанию слушателей, как бензин по дороге в солнечный день).
Эдди рассуждал: «любовь конечна, а жизнь вечна, пока ты жив. У мертвых уже не может быть сознания жизни. Они ведь не знают, что умерли и никогда не смогут это узнать.
— А загробный мир? – возразил ему тогда Джек, — а Иисус с вратами? А зачем же мы тогда творим все добрые дела? Не из страха разве перед карой небесной?
— Если бы все жили только страхом перед неведомым богом, то смысла не было бы никакого. Люди не могли бы тогда предаваться свободе мысли. Только дрожали бы каждый день в своих норах, как премудрые пескари. «Cogito ergo sum» — я мыслю, следовательно, существую – вот вся истина. Страх – отупение. Отупение – смерть. И все тут!»
Джек вспомнил об этом как об очередном бессмысленном философском разговоре. Он к философии всегда питал тайное отвращение, но почему-то именно рассуждения об этом оседали в его подсознании.
«Субстанции, формы, материи – все чушь, — думал он, — мир – старые заштопанные брюки, на которых постоянно появляются новые заплатки. Он весь сшит из кусочков. И нечего тут рассуждать! Одна у него материя – старая протертая джинса»
Через Сержа и Эдди полился разговор. Он был слишком беден, чтобы затопить округу. И Джек внезапно осознал, что оба говорящих сделаны из стекла, как и все, кто гуляет сейчас в маленьком городском саду и идет по улице, как и он сам. Стекло это станет видно только тогда, когда появится трещина – душевная трещина, когда оно все постепенно покроется мелкими трещинками, как сыпью. Разбитое всегда заметнее.
Душа его сжалась в маленький комочек, комочек чего-то пушистого, мокрого и жалкого, и, как голодный котенок, просила вкусить сострадания, сама того не осознавая. Любил ли он Салли, эту стерву, которая отняла у него все лучшие годы и жизненные силы? Он этого не знал. Не знал он и то, что сейчас все стеклянные, цельные и прозрачные люди на улице побежали по своим прозрачным домам, потому что землю решил полить грозный бог. Она высохла совсем – он поливал ее тщательно, старательно вымывая все грязные окна. Начался сильный ливень…
Колено заныло. Джек зашлепал по лужам. Сыро, скользко, противно. Соленая вода на одежде и волосах, на оболочке, обволакивающей кости, скрывающей мышцы и внутренности. Холодно.
«Эх, если бы можно было вымыть все внутри…» — думал мокрый глупый мальчик.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Салли в комнате. Все в той же, где ее оставил бедный Джек. Она снимает серьги и кладет их в крохотную коробочку из красного бархата. Она в шелковой сорочке. Встала. Шелк струится по полу, по ковру, он обнимает нежно бархатные ноги (злые, жестокие, бархатные ноги), он спускается до ступней, готовых при любом удобном случае размозжить голову, до пальцев ног с острым, как лезвие бритвы, педикюром. Она – сплошные ноги. От и до. Объятья ее ног – колючая проволока, капкан. Рук у нее нет. Нет тех шелковых женских рук – все тот же грубый неотесанный бархат. Колючие и неотвязчивые, как репей слова. Ледяное, замораживающее, парализующее дыхание. И взгляд… Он прозрачный. Глаза – две дешевые стекляшки. Взгляда нет. Жизни нет. Когти на руках и ногах – смерть, фальшивые волосы и фальшивый смех – тоже смерть.
Но он ее любит. За что-то. За свое воображение. Он любит не стекляшку, он любит Салли. Ту далекую, неведомую Салли, которую он сам себе когда-то вообразил, в которую до сих пор, после всего случившегося, продолжает верить так же, как некоторые верят в бога. Но почему они верят?
«Человек слишком ничтожен для управления миром. У нас должен быть правитель. И неважно кто он: Иисус, Аллах или Будда. Он есть – и это главное. Главное в жизни — вера. Вера делает людей людьми, — говорил все в том же баре за углом Эдди с неделю тому назад (он снова предпочел желание принципу). Причем говорил он это Джеку. Джеку, который шесть дней после этого пробыл в командировке для того, чтобы собраться с мыслями и обдумать свое решение насчет Салли. Но только штука в том, что этот самый Джек хотел напротив не освободиться от Салли, а навсегда привязать ее к себе. Он хотел закольцевать в брак их жизнь, чтобы она впредь называлась семейной. Но по возвращении обнаружил себя преданным.
То был незнакомец в вельветовых брюках и широкополой шляпе, пьющий разбавленный не французский коньяк и курящий отвратительный дешевый табак, словом, жалкое ничтожество. Но на это его променяли. При подходе к дому Джек ощущал то воскресенье, солнечное и ясное, как никогда, наполненное сладостью чистого апрельского воздуха и цветением, и пыльцой, и травами. И в этом полном торжестве природы, после глубокого вдохновенного вздоха, он распахнул двери, ожидая, что любимая бросится в его объятья, но на пороге возникло это ничтожество. Оно, держа в зубах свою отвратительную сигарету, ухмылялось и шутило (что-то пошлое, верно). Пошло прочь. Скрывает под шляпой свое мерзкое лицо. На Джека даже не взглянуло.
Он пулей внесся в дом, закатил истерику. Она не отпиралась.
«Ты груб!»
«А он жалок! Да как ты, как ты, как ты…» — он задыхался от возмущения, силился высказать все накипевшее.
«Уходи, я не хочу тебя больше видеть. Это все, Джек, прощай»
Одно слово – стерва.
Ненависть его переполняла. Взбешенный, он рвал и метал, но совершенно при этом растерял свои мысли. Они порвались и полетели в разные стороны, подобно ее бисерному смеху. Его распирало от желания искалечить всех и вся, причастных к его горю, и вот-вот это желание должно было вылиться на главный объект его ненависти. Но она это предвидела. Ехидно (как все стервы) она наслаждалась его гневом, его потрясением от неожиданного удара. Она слушала крики с улыбкой, затем улыбка перешла в хохот, брызги которого, казалось, облепляли стены всей комнаты. Похожая на гиену, довольную своей подлостью, она приблизилась к столу. На столе стоял бокал вина. Она пила и хохотала. Хохотала как безумная, и смех ее разлетался по комнате, как части внезапно порвавшегося браслета из бисера. Ох уж это глупое, дикое, безбашенное веселье!

Салли

Она не привыкла к грубости и резкости. Она хотела быть любящей и любимой. Мешало время и его характер. Она любила Джека. Его обволакивали бархатные руки, скрывающие чистый шелк. И ноги… О, сколько любви и внимания заслуживают эти ноги!
Но Джек ее не любил. Уже не любил. Она была в этом уверена.
Он уехал на шесть дней, ничего не сказав. После их очередной ссоры, когда он было замахнулся на нее, но так и повалился на пол, больно задев коленом о стол. Она хотела лишь помочь ему — он огрызнулся, как зверь — убежал.
Она давно подозревала его в неверности, но никогда не решалась высказать свои подозрения.
«Зачем же еще ему уезжать?» — думала Салли.
К тому же она видела его не раз с той блондинкой из соседнего дома. С той, у которой рот слегка перекошен и вечно приоткрыт, словно сломанная шкатулка без ключа, уже не имеющая возможности закрыться плотно. Она потому и перекрасилась в блондинку, думая, что так будет больше нравиться Джеку. Но он был в ярости (как часто в последнее время с ним это бывало!) и заставил все вернуть как было.
Затем эта его новая манера никогда не смотреть прямо в глаза. Словно через стекло, проходил его взгляд через Салли. Он подарил ей бархатную шкатулку, не подозревая вовсе о шелковости этих рук, которые не должны, не должны притрагиваться к бархату! Красный бархат – не розовый шелк.
«Та Салли, которую он придумал в своей голове, это не я. Нет. Это даже на десятую долю не я» — она плакала и часто закатывалась истерическим смехом. Жемчужный смех! Он не был звонким, но громко ласково и кругло растекался по всему помещению. Она не любила так смеяться. Она вообще не любила смеяться с тех пор…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он устроил ей скандал. Тогда, в солнечное воскресенье. Пыльца, травы, воздух — и он все испортил.
Они всего лишь целовались с тем парнем. Один невинный, случайный поцелуй (непонятно как это произошло). Он интереснейший человек, было очень красиво. Но это продолжалось всего считанные секунды. Он наткнулся на Джека при выходе из дома. Хотел с ним поздороваться (он знал Джека), улыбнулся ему. Но тот, словно озверел. Не замечая его, он влетел в дом и набросился на Салли. Дикие вопли, крики. Уйти не получалось. Ей ничего не оставалось больше, как истерически смеяться и допивать бутылку вина, начатую в одиночестве, в ожидании любимого (бывшего любимого).

Эдди

(дневник)
17.04.
«Утром писал фельетоны. Выпил (один раз можно). Погулял по улицам, обнаружил много людей. Зашел домой (заразился от Джека мизантропией). Выпил (не каждый день познаю себя как мизантропа). Пошел в «бар за углом». Там старина Джек. Он порвал с Салли. Выпили вместе (такое нельзя не отметить; завтра пить не буду вообще – принцип). И все из-за того невинного поцелуя! А я ведь слушал его рассказы, я считал ее стервой до последнего. Вчера все изменилось. Что за чудное было воскресенье! Я думал, Джек вернулся, случайно к ним забрел, а тут она -плачет. Я никогда не видел, чтобы стервы плакали. Она рассказала мне все так откровенно, так трогательно, что я сам чуть не прослезился. Решил не задерживаться, сослался на дела, хотел уйти. Не знаю, как точно все это завертелось, но вот я уже ее целовал! Целовал ее! Господи, это было замечательно! И на долю секунды я забыл и про Джека, и про все их дрязги. Но потом опомнился, замялся, практически выбежал, оставив ее в полном оцепенении (мне кажется, что она тоже не поняла тогда, как все получилось). И тут он. Даже не ответил на приветствие. Странный какой-то. Взгляд стеклянный. Моя вина – наверное, надо было объяснить ему все еще тогда, но я как-то совсем растерялся, в замешательстве закурил. Не думал, что все так повернется. Потом она позвонила – это судьба… Салли чудная, прекрасная девушка, к тому же очень красивая (чего стоят одни ноги! ). Я определенно ее люблю. И, в это сложно поверить, мы с ней завтра едем в Энск! Там открылся замечательный горнолыжный курорт. Спасибо Сержио за наводку, без него бы так о нем и не узнал! ».