Анатомия измены

– Знаете что, Алексей Петрович, – обратился вдруг ни с того, ни с чего к своему приятелю Поливаев Дмитрий Игнатьевич. – А могли бы вы, дружище, поручиться, что жена ваша вам не изменяет?
Поливаев был маленьким, коренастым мужчиной с огненно-рыжей шевелюрой, которая в сочетании с непропорционально маленькой головой придавала ему глупый и по-детски шутовской вид. Говорил он быстро и отрывисто, будто куда-то спешил.
Его же друг Алексей Петрович Буженинов, к которому Поливаев обратился со столь щепетильным вопросом, напротив был худощав, высок, с пышными усами и аккуратненькой бородкой. В руках он держал длинную и тонкую трость, которая тихонько поскрипывала каждый раз, когда он на неё опирался, а опирался он на неё, к слову сказать, намного чаще, чем на свой собственный рассудок.
Оба этих мужчины только недавно вышли из трактира «Свирель», где с успехом отпраздновали повышение Поливаева (Поливаев работал в банке, и работа эта ему очень нравилась). И вот теперь, прогуливаясь вдоль пустынных улочек и вдыхая запахи сонного города, они непринужденно разговаривали на разные темы. На сей раз темой разговора стал извечный вопрос любви и верности — супружеская измена.
– Я в смысле, – продолжал Поливаев, объясняясь и жестикулируя. – Я в смысле, что не каждый муж может с уверенностью заявить, что его супруга ни разу ему не изменяла. Да что греха таить, даже я сам не могу быть уверенным в том, что моя Мари верна мне. А ведь она истинная христианка и вряд ли бы стала предаваться такому низменному греху, как супружеская измена – скорее уж вырвала бы себе оба глаза, как и начертано в Писании, чем отдалась бы чужому мужчине…
Секунду помедлив, Поливаев добавил:
– Но все же поверить в её верность мне порой трудно… да как наверно и всем остальным мужьям довериться в этом плане собственным женам.
– К чему же вы это всё клоните? — вдруг нахмурил брови Буженинов, косо посмотрев на друга; излишки алкоголя, принятые в трактире, разлились едким румянцем по его гладковыбритым щекам. — Неужели хотите сказать, будто всех женщин, включая и мою Лизоньку, стоит проверять на предмет измены? Или может я такой дурак, что не сразу бы заметил её неверности?
Трость Буженинова начала угрожающе скрипеть, и Поливаев, заметив эту перемену, быстро опомнился и, положив руку на сердце, забормотал:
– Да Боже вас упаси, Алексей Петрович. Клянусь, и в мыслях не было! Вы ведь меня знаете – иной раз, особенно после пары рюмок горячительного, на ум мне приходят всякого рода философские мысли, ну вот я и подумал, что стоит поделиться с вами одною из таких.
Буженинов насупился. Одно только упоминание, что его пассия, Елизавета Буженинова, ставшая путеводной звездочкой для Алексея Петровича, которую он баловал и любил больше самой жизни во всех её многочисленных проявлениях, могла бы предать его, выводило мужчину из душевного равновесия. А тут еще Поливаев со своими философскими размышлениями.
– Ну если на то пошло, – заговорил Алексей Петрович, задетый словами товарища, – то я тоже хочу кое-чем поделиться с вами, дружище. Если хотите знать, моя Лизавета верна мне как духовно, так и физически. Не было ни единой минуты, ни единого дня, чтобы я усомнился в ней, или она сама дала бы мне повод усомниться в этом. Мы живем с нею душа в душу и доверяем друг другу. Что, не верите?
– Что вы, что вы, — замахал руками Поливаев, пытаясь доказать свою искренность. — Я вам верю, верю. Повторюсь же – это всего лишь мои рассуждения и не более. Я не хотел задевать ничьих чувств и уж тем более обвинять вашу жену.
– А мне вот кажется именно этого вы и хотели, – начал совсем горячиться Буженинов, краснея. – И чудится мне, что вы до сих пор не верите, что моя жена всегда была верна мне. Ведь так?
Поливаев не мало пожалел, что вообще затронул столь деликатную тему. Наверно последняя рюмка фруктовой все же была лишней для него, раз язык его вновь ополчился против своего хозяина и зажил собственной жизнью.
– Даже и думать забудьте, что я посмел бы заявить о таком, – ответил Поливаев, тоже начиная выходить из себя. – Я знаю вас, знаю вашу Елизавету, и никогда бы в жизни не стал обвинять её или вас в измене.
– Аха, но других-то женщин вы обвинить смогли бы, верно? – тут же нашелся Буженинов.
– Никого обвинять в измене я не собирался! Мне лишь хотелось показать, что доверие между людьми это сложное явление, а между супругами оно сложно в особенности. Нужно много сил и терпения, чтобы…
– А знаете что? – вдруг, нетерпеливо перебил Поливаева Буженинов. – Я вам сейчас все докажу. Поедемте.
Поливаев удивленно вскинул брови.
– Куда это?
– Ко мне домой. Я покажу вам, что не все женщины изменницы.
– Да что вы пристали-то! — запротестовал Поливаев, отступая.
“Какого ж лешего, – думал он про себя, – меня за язык потянуло. Приспичило же рот свой разевать, когда не спрашивали. Балбес чертов! Шел бы лучше да помалкивал.”
А в слух тем временем он продолжал:
– Я же вам, Алексей Петрович, уже сказал – верю я вам, верю. Не нужны мне ваши доказательства. Я же по глупости так ляпнул – не подумав.
Но Алексея Петровича слова друга не убедили.
– Нет уж, давайте поедем, и, наконец, развеем все ваши глупые предрассудки. Всё-всё, хватит – едем же!
И Буженинов, уже больше не обращая внимания на протесты друга, нанял экипаж, стоящий на улице неподалеку, назвал кучеру адрес, по которому их нужно было доставить, запихнул в повозку упирающегося Поливаева, и, захлопнув за собой дверцу, приятели помчались к дому Бужениновых.
Через каких-то полчаса, которые прошли в полном молчании и редких переглядываниях, они уже были на месте. Буженинов бросил извозчику его заработанную трёшку и обратился к Поливаеву:
– Лизавета раньше одиннадцати меня не ждет, поэтому наше появление будет неожиданным для неё. Вот тогда-то, дружище, вы сами во всем и убедитесь.
Несмотря на поздний час, в доме еще кое-где горел свет — в том числе и в квартире Бужениновых.
Буженинов, однако, озабоченный доказательством невиновности жены, не обратил внимания на это. Но вот Поливаев углядел почему-то в этом особою странность, да и еще заметил в окне спальни две фигуры, стоявшие по его наблюдениям довольно близко друг к другу. Но естественно умолчал об этом.
Приятели вошли в подъезд.
– Что ж вы так шумите-то, – заругался шепотом Буженинов, когда Поливаев, идя у него за спиной, скрипел своими новенькими ботинками. – Не хватало, чтобы нас услышали раньше времени. А ну прекращайте это!.. О, вот-вот, стойте, стойте.
Приятели остановились под дверьми квартиры Буженинова и прислушались.
Судя по звукам, было понятно, что в квартире, помимо Елизаветы был кто-то еще, но о чем шла речь между Бужениновой и незнакомцем разобрать было трудно – дверь, как верный сторожевой пес, не пропускала ни единого звука, были слышны лишь возня да какие-то вздохи.
– Проклятье! – чертыхнулся Буженинов, отходя от дверей. – Ни черта не слышно, придется заходить. Будем надеяться, что служанка уже ушла, а то она может навести такой шум...– не договорив, Буженинов взялся за дверную ручку и повернул её.
Но Поливаев быстро остановил своего друга, ухватив того за рукав пальто.
– Бросьте вы это, а, – произнес он умоляюще. – Давайте просто постучимся, и нам откроют, – стал упрашивать он друга, пытаясь привести к здравомыслию. – Нечего тут глупости разводить. Мы же не дети какие-нибудь, а взрослые образованные люди — не стоит дурью маяться.
Буженинов ласково взялся за руку Поливаева и, оцепив её от пальто, ответил:
– Вы заблуждаетесь, друг мой. Это мой дом, моя квартира, и я могу заходить сюда, как захочу — со стуком ли или без него. И к тому же, если мы сейчас постучимся, то весь наш эксперимент пойдет коту под хвост. А я, знаете ли, хочу, чтобы все было по-честному, чтобы вы потом не говорили мне, будто я это нарочно так — вспугнул любовника Лизаветы, постучавшись в дверь, чтобы тот успел удрать прежде, чем мы его поймали… ну если, конечно, он вообще там был, в чем я уверен больше. Поэтому давайте уже прекращайте и зайдемте.
Поливаев лишь досадно вздохнул — сам виноват, нужно было помалкивать — и осторожно вошел в квартиру следом за Бужениновым.
Никого из прислуги они не встретили. В прихожей было чисто и светло. Небольшой светильник, висящий под потолком, бросал бледно-желтый свет на стены и, стоящую здесь, мебель – небольшой столик из розового дерева, устроившийся у дверей, с раскиданными по нему безделушками и украшениями.
Прокравшись к спальне, Буженинов пробормотал:
– Молчите и не звука, – и, опустившись на колено, прильнул ухом к двери.
Поливаев же остался стоять рядом – все, что происходило за дверьми, можно было расслышать и без подобных излишеств. Да и к тому же, мужчине не нравилось одно неприятное обстоятельство – что о нем подумают, если застукают за столь неблагородным для него занятием. Позволить же себе такое он не мог.
А тем временем в спальне происходили странные вещи:
– Что же вы так тянете, Прохор Денисович! – говорила Елизавета, словно задыхаясь. – Поторопитесь же! Мой муж должен скоро прийти. Скорее!
– Я стараюсь, Лизавета Степановна, – слышался приглушенный мужской голос. – Ох, ваша талия, мадам… Она такая…
В этот момент был слышен томный женский вздох, треск ткани и слова:
– Да будьте же осторожнее, Прохор Денисович! Прошу вас!
Буженинов, словно прилипший ухом к двери, стоял не шелохнувшись. Лишь его черные брови медленно, но верно сползавшие к переносице, говорили о катастрофически быстро наступающем крахе веры в непорочность его супруги.
Поливаев, смотря на друга, не осмеливался даже притронуться к нему, не говоря уже о том, чтобы увести его поскорее от сюда, чтобы в порыве гнева, тот не наделал ничего еще более глупого, чем вся эта затея.
– Ох! – снова послышалось за дверьми. – Да аккуратнее же, Прохор Денисович!
– Простите, мадам, но хоть убейте меня, а он все равно не лезет.
– Так уж вы постарайтесь, голубчик. У нас мало времени. Поднатужьтесь, прошу вас!
Вновь послышался женский вздох, что-то упало с глухим стуком на пол, секунду стояла тишина, а потом раздался радостный мужской вопль:
– Он вошел, мадам! Он вошел! Рем…
И вот в этот-то момент, нервы Буженинова видимо сдали, и он, соскочив с колен, чуть лишь не с ноги распахнул дверь в спальню, и с дикими криками взбешенного зверя влетел внутрь. Поливаев не успел даже опомниться. Понадобилось какое-то мгновение, чтобы он пришел в себя и последовал за приятелем.
Когда же он, наконец, оказался в комнате, пред ним предстала прям таки завораживающая картина: Елизавета, пухлая дама, жена Буженинова, стоящая перед зеркалом в новом платье с тугим корсетом из ремешков и застежек, и выражавшая всем своим видом неподдельную растерянность, и ужас, прикрывала рот ладошкой, а её муж, вцепившийся в грудки лысоватого мужчины, тряс того так, что блестящая голова бедняги едва не слетала с плеч.
По всей комнате были разбросаны куски ткани, шпульки, нитки, ножницы, тут же, среди этого швейного хлама, оказалась некстати и трость Буженинова, с которой он практически нераставался. На небольшом же диване, стоящем посреди комнаты, валялись два порванных корсета, а у столика с зеркалом лежал, упавший на ковер, графин.
Поливаев сообразил, что здесь происходило, только тогда, когда заметил на шее лысоватого мужчины, которого все еще продолжал трясти Буженинов, узкую ленточку — кусок длинной ткани, разлинованной и отмеченной цифрами, той самой которой берут замеры в портных магазинчиках. Вот только тогда-то он и понял как тут обстояли дела.
– Постойте, дружище! – крикнул он, поспешив на помочь лысому и отталкивая от него Буженинова. – Оставьте его, дружище! Отпустите! Он портной, слышите? Отпустите его!
Но разошедшегося Буженинова вряд ли что-то могло остановить. Он все тряс и тряс лысого беднягу, от чего у того уже начало синеть лицо, и вот-вот мог случиться приступ тошноты, вызванный такой бешенной встряской.
Тогда Поливаев решился на крайние меры.
Большую часть своего юношества Поливаев посвятил физкультуре и боксу, участвовал в турнирах, много побеждал, а потому в ход сейчас пошло одно единственное его оружие — кулаки.
Одним выверенным движением Поливаев ударил друга в живот. Удар получился не сильным, но точно таким, как он и рассчитывал. И этого оказалось вполне достаточно, чтобы выбить дух из Буженинова и, наконец, отцепить его от лысого.
Буженинов скрючился, разжал пальцы, и Поливаев, не теряя ни секунды, скрутил ему руки и повалил на диван. Портной, освобожденный от хватки, попятился, зашатался и удачно приземлился на кресло, стоящее позади него.
– Простите меня, дружище, – стал извиняться Поливаев, удерживая трепыхающегося Буженинова. – Но я вынужден был вас ударить. Я вас спас! Да вы бы убили этого беднягу, понимаете?!
– Да как ефо не уфить! – приглушенно верещал Буженинов; уткнутый лицом в диван, ему было тяжело говорить. – Он обеффестил мою фену, мою Лифоньку! Он…
– Никто ни кого не трогал, – перебил его Поливаев, пытаясь пролить свет на всю сложившуюся ситуацию. – Это обычный портной, Господи Боже! Он верно подбирал платье для вашей жены, ведь так, Елизавета?
Елизавета в немом ужасе продолжала стоять у зеркала, не в силах отнять рук от побледневшего лица. Её била крупная дрожь, а глаза застыли на Поливаеве и муже.
Когда, наконец, Поливаев чуть прикрикнул на неё, чтобы привести женщину в чувства, она заговорила:
– Д-да, П-п-прохор Денисович пришел помочь мне с платьем… И все.
– Фто прафда? – пробубнил Буженинов, пытаясь высвободиться. – Поклянифь мне, Лисафета! Поклянифь!
– Клянусь… клянусь! Так все и было. Ты же сам сказал, чтобы я купила платье на свадьбу твоей сестры. А Прохор Денисович отличный портной, он мне по давней дружбе и предложил сшить такую красоту. Торопился, кстати, чтобы к завтрашнему дню все было готово, две ночи не спал, а ты неизвестно из-за чего на него так накинулся. Что с тобой?
Буженинов вдруг затих.
– Ведь и тофно, – промямлил он чуть испуганно.
– Конечно, точно. Как же иначе? – подтвердила Елизавета. – О чем вообще можно было подумать?
– Вот видите, дружище? – обратился к Буженинову Поливаев, видя, что ситуация начинает медленно проясняться. – Вы едва не лишили жизни невинного человека. Теперь-то вы успокоились?
Буженинов что-то пробубнил невнятно, и Поливаев посчитал это за знак согласия.
– Ну вот значит и разобрались, – медленно отпуская Буженинова, сказал он. – Вы как дружище? Не сильно я вас?
Буженинов с побагровевшим лицом сел, помотал головой, но ничего не ответил. Размял шею, потом встал с дивана, одернулся, посмотрел на лысого, колебался секунду, наконец неуверенно протянул ему руку и произнес:
– Приношу свои глубочайшие извинения. Простите, мне сегодня в голову ударило спиртное и… – он покосился на Поливаева, – и всякие философские мысли.
Поливаев сделал виноватое лицо.
– Еще раз простите великодушно.
Портной вжался в кресло, испуганно вытаращив свои маленькие глазенки, посмотрел на Буженинова, на Елизавету, смерил взглядом Поливаева, и наконец трясущейся рукой пожал руку ревнивца.
– Я, – начал Буженинов смущенно, – возмещу вам весь причиненный мною ущерб, не беспокойтесь.
– Не нужно, не нужно, – затараторил портной. – Не нужно.
– Нет уж, вы простите, но я должен загладить вину перед вами и особенно перед своей женой. Глупо все вышло, даже стыдно. Как я только мог подумать о таком! Ведь никогда в жизни… еще ни разу…а я сразу в штыки. Глупец!.. Ну как ты Лизавета? Хорошо?
Женщина, медленно отходившая от потрясения, закивала кудрявой головкой, а потом вдруг, словно очнувшись, вскинулась:
– Ах! так вот значит о чем ты подумал! Боже мой, считаешь я могла бы… Ах ты!
– Всё-всё! – остановил жену Буженинов. – Ты уж прости меня дурака, Лизавета, сглупил малость. Готов нести любое наказание, даже твой театр. – Он подошел к жене и крепко обнял её; та еще немного пофыркала недовольно, но потом все же уступив уткнулась в плечо мужа.
Постояли какое-то время молча.
– Ну что ж, – робко нарушил молчание Поливаев, видя, что дальнейших происшествий вроде бы не ожидается. – Я пожалуй оставлю вас, господа. Пора домой. Моя Мари наверно уже меня потеряла. До свидания.
Поливаев быстро попрощался со всеми. Пожал руку Буженинову, обещая ему расплатится за свой удар и полностью признавая вину пред ним, что усомнился в верности его жены, пожал руку портному, поцеловал ручку Елизаветы, и, ни на минуту большее не задерживаясь, выпорхнул из квартиры.
На улице было безлюдно. Вдоль проспекта тянулась цепочка зажжённых уличных фонарей. У соседнего дома стоял экипаж; лошади, запряженные в него, сонно ворчали и перестукивались копытами.
Засунув руки в карманы пальто и дрожа от влажного холода после мягкого тепла квартиры, Поливаев собрался было уже пойти к повозке, мечтая поскорее добраться до дома и, укутавшись там под мягким одеялом, рассказать своей милой женушке в какую же глупую ситуацию угораздило попасти её мужу сегодняшним вечером. Но как только он об этом подумал, из подъезда послышались голоса.
Мужчина в нерешительности замер, приоткрыл тихонько дверь и прислушался.
– Вы уж простите его глупого, – говорил наверху женский голос. – Не обижаетесь?
– Не на вас, мадам, – вторил ей другой, мужской. – На вас, моя хорошая, я ни когда бы не смел обидеться, но вот ваш муж… В следующий раз нам надо быть осторожными.
– Да-да, дома больше нельзя встречаться, – тут же отвечали в ответ. – Хорошо, что Дмитрий Игнатьевич нас спас…
– Хорошо, что я только привез вам платье, мадам. А представляете, что было бы если бы они нас застукали в другой момент и за другим занятием. Что было бы тогда?.. Ох, я даже боюсь подумать.
– Так и не думайте, – сладко говорил женский голос. – Не думайте и все тут.
– Не буду, мадам, – столь же сладко отвечал ему мужской. – Как вам мое платье? Понравилось?
– Очень понравилось! Спасибо.
Послышался звук горячего поцелуя, а потом раздался громкий хлопок дверьми подъезда, и минутой спустя тихую улицу огласили топот копыт и дребезжание повозки — Поливаев сломя голову мчался домой узнать, чем же в этот поздний час занимается его благоверная жена, Мари.