Пожар Латинского проспекта (Глава 3)

В понедельник Александр отдал ключи от входной калитки и бани, где я переодевался и держал свой инструмент: хозяйствуй, мол, паря, сам! Накладно и недосуг ему каждый день из города мотаться.

Молодец — правильно Гаврилино «не сегодня — завтра»
понял!

* * *

— Люба зачитала твою Гаврилиаду девчонкам — те пищали!

* * *

А во вторник на танцпол пришёл Серёга…

Занятие подходило к концу, все сиденья и диваны были уже заняты семичасовой группой, на глазах которой мы старались изобразить ча-ча-ча — что уж выучили за два занятия. Основные шаги с «шоссе», раскрытия — «нью-йорки» («Не знаю, почему названы именно так», — пояснил Артём) и повороты. Любаша была хороша. Прямо с работы, из школы, в облегающем её фигурку сером платье, и туфельках на каблуке, здорово довершающих покатые линии точёных икр красивых ног. Способных — сейчас я это видел воочию по лицам сидящих кавалеров, — если уж не сводить с ума, то взоры притягивать магнетически.

Я старательно поспевал за яркой своей партнёршей, экономя время на выпендрёжных назад-коленках и «восьмёрочке» нижней частью тела: не до хорошего — в шагах бы не сбиться! И всё же в повороты я вписывался через раз. Как на грех, наша пара оказалась ближней к скамейке «запасных». Оставалось компенсировать ляпы моментом чувственного подхвата гибкого стана партнёрши, когда мы сходились в исходной латинской стойке, да масляно-знойным взором истинного кабальеро, устремлённым
в её глаза. В один из таких моментов, когда Люба вновь оказалась в танцевальных моих объятиях, и наши открытые ладони нашли одна другую, Любаша, успев кивнуть через плечо, поспешила сообщить:

— О, Серёжа пришёл.

«Зачем?»

Молодец, сказала! Впору было убавлять прыть.

Обернувшись, я кивнул — из приличия. «Скучали, что ли, без него?» И отдалился от своей партнёрши. И остыл моментально. «Приглашали мы его, что ли?» Сегодня проводов с прощанием не будет — а как теперь мне без них?

Но надо было тот краткий миг видеть его глаза!

Занятие закончилось, Любаша порхнула к мужу, поцеловала, пощебетала чуть и поспешила в раздевалку. А Серёга остался на месте. Стиснутый вешалкой с одной стороны и дверью с другой. Припёртый к стене ярким светом, отзвучавшей громкой музыкой, аншлагом и красотой своей Любови, раздавленный моим вероломством.

Надо было подойти — протянуть руку. Открытую. И ведь не дрогнула она у контраса!

Стянув, после рукопожатия, свою куртку с вешалки и подхватив лежащий под ней пакет с обувью, я кивнул на дверь Сергею.

— Я — туда.

Мы вышли на лестничную площадку. Прохладную, сумеречную, безлюдную. С вереницей огней едущих внизу машин за стеклянными стенами. Прекрасно располагающей к «разборке», если уж не с выбросом тела соперника сквозь стёкла четвёртого
этажа, то к увесистым оплеухам и нераздеримой склоке — само собой!

Серёга, похоже, романтизма ситуации не прочувствовал.

— Чё, тут даже раздевалки нет? — наблюдая моё переобувание на ходу, процедил сквозь
зубы он.

— Есть! Но она пока общая. Поэтому, чтоб туда не ломиться — девчонок не смущать, я — здесь. Здесь спокойнее.

Он промолчал. Я поскрипел, укладывая в пакет, летними своими плетёнками.

— Ладно, побёг я!

Чего, действительно, тогда было время терять?

Сунув руку под холодное рукопожатие, успел сбежать на лестничный пролёт — я не хотел здесь её видеть с другим! — как дверь на площадке распахнулась и в потоке света появилась Любаша. С широкой улыбкой.
— Сюрпри-из!

Я знал, о чём она. Поэтому ещё прибавил шаг.

— Ага! Ну, до четверга, всего вам, ребята, хорошего!

«Откуда он приехал?» Да прямиком из дому, наверное, пришёл — не на службе в наряде, знать, нынче. «Зачем?» Как добропорядочный муж — супругу встретить. Ужин, должно быть, заранее приготовив — Татьяна говорила, что Серёга здорово готовит, и вообще — очень хозяйственен и домовит. Да оно и видно. «Скучали мы, что ли, без него?». Я — нет. «Приглашали мы его, что ли?» Люба, наверное — откуда б иначе Серёга место знал? Но это, кстати, и лучше, нежели он сам решил бы завалиться! Порадуйся искренне за партнёршу: счастливая супружеская чета осенним вечером пройдётся вместе, в бутик какой-нибудь наверняка заглянув, — твоё, Гаврила, какое дело? Какой тебе здесь, сирому, интерес? Ну, «обломали» тебя сегодня — от проводов трепетных отлучили. Кроме тебя самого, в главные нынче радости жизни этот ритуал возведшего, никто не виноват! И всё же, вслед за Булгаковским Коровьевым: «Горько мне! Горько!»…

Теперь Гаврила жизни силы
Не в чаче черпал — в ча-ча-ча!
Одно лишь и сомненье было:
Не удушил бы муж партнёрши сгоряча.

— Что-то случилось? — Глаза Татьяны расширились тревогой, едва я вступил на порог комнаты.

Я отрицательно мотнул головой.

— Я же вижу!.. Что-то не так? — Она вздохнула. — Ладно, захочешь — расскажешь. Семёна можешь с художки встретить?

* * *

Два раза в неделю Семён посещал художественную школу, что находилась в пятнадцати минутах ходьбы. Путь пролегал, опять же, через живописный мостик в этнографическом

центре «Рыбная деревня». Кованые его ограждения, правда, регулярно грузились
замочками и замками молодожёнов (порой и амбарными), наглухо скреплявшими любовь. По счастью, однажды чья-то рука избавляла изящную ковку от ржавеющих оков любви,
и мостик некоторое время дышал свободно.

Способности к рисованию у Семёна были. Да и странно, с другой стороны, было бы иначе — ведь он и на свет появился не без участия великого живописи импрессиониста…

«Не бойтесь совершенства — оно вдали», — каламбурила надпись на театральном билете. Самом дешёвом, что Татьяна радостно презентовала мне. «Тебе обязательно надо посмотреть! Придёшь — нам всё расскажешь». — Она нежно погладила свой большой живот.

Не сказать, чтоб его, совершенства, очень уж я опасался, просто посмотреть спектакль про Сальвадора Дали в областном драматическом хотелось. На столичного режиссёра местная радиостанция без проволочек повесила дежурный ярлык «великий». Получалось, спектакль великого Грымова про художника, надо было понимать, в смысле величия тоже где-то с бока припёка располагающегося, в общем — зрелище! Ради которого и хлебом насущным пожертвовать не грех — грех не пожертвовать. Вот Татьяна и выкроила денег из семейного бюджета на один билет. Сама-то она пойти уже не решилась — вот-вот мы ждали ребёнка.

— Чего-то он разошёлся! Положи вот сюда ладонь — здесь у него сейчас головка… Смотри — затих! Вот жучара! Чует папку!

В февральскую пятницу (впрочем, последние зимние деньки уже дышали весною) я сорвался пораньше с работы. Ехал в переполненном автобусе из того самого дачного посёлка (камин там выкладывал), да ещё два солидных пассажира бузили спьяну:
«Он — полковник ФСБ, да!» — на что чернявая кондукторша откликнулась — правда, после их уже выхода, — строками популярной песни: «Ну, настоя-ащий полковник!» Приведя себя дома в надлежащий вид («Надень белую водолазку, под горлышко,
а поверх вот этот свитер — он тебе очень идёт»), я с некоторым волнением поспешил в театр.

Но совершенство так и осталось в тот вечер вдали. Недосягаемой. Потому что пробравшись в свою ложу мимо разношёрстной публики — от девочек-панков с серьгами в носу до вальяжных дам в жемчугах и бритоголовых господ, я обнаружил, что та занята прожекторами дополнительного освещения. Найденный- таки администратор, препроводив меня в другую ложу, милостиво предложил дополнительный стул. На который только с ногами влезть и оставалось — чтобы увидеть хоть кусочек (шестую, примерно, часть) сцены.

Уяснив, наконец, что шедевра мне нынче не увидать, я, не впадая в пафосные амбиции прочих недовольных (а их набралось с десяток), тихо сдал свой билет.

— Так что же вы хотели? — возмутился тогда администратор. — У вас же билет за сто пятьдесят рублей!

Дорогие стоили под тысячу.

Хотелось, конечно, предложить деятелям от культуры продавать билеты по пятьдесят
рублей, да и высаживать зрителей в скверике у памятника Шиллеру — через дорогу от театра. А за пятёрку вполне можно было бы обилечивать проезжающих мимо пассажиров общественного транспорта. Но не стал я в храме искусства, да ещё пред ликом Дали, себя склокой унижать. Взял деньги свои убогие да и пошёл себе с Богом. А на пороге квартиры наткнулся на большие Татьянины глаза: «А чего так рано? Что-то случилось?» Пришлось рассказать. И хоть не сгущал совсем я красок, супруга расстроилась несказанно.

А на следующий день, самый счастливый, наверняка, в моей жизни, в половине третьего у нас родился Семён.

И потому этот двухтысячный год был лучшим — сусальная позолота святого не блёкла под пылью никчёмной суеты.

Его картины — на батике! — висели теперь в нашем коридоре — домашней картинной галерее…

— Привет, папа!..

Когда Семён и я, несущий объёмный портфель его работ, вернулись с художественной школы, Татьяна сообщила мне прямо с порога:

— Перезвони Любаше на домашний. Только что, буквально, она звонила: чего-то вы быстро там где-то расстались, на какой-то там лестнице, она даже не успела за что-то поблагодарить — в общем, я и слушать не стала. Сами разбирайтесь!

И воспарил опять душой Гаврила,
Вмиг позабыв щемящую тоску:
«Она! Она сама мне позвонила!»
Да много ли для счастья надо было дураку?!

— …Спасибо! Такой, прямо, джентльмен!

Да, завсегда пожалуйста — за тысячу-то рублей! Пока они ещё есть — хоть стоящее дело меценатствую.

* * *

Бодрящим осенней свежестью утром, я, как и обещал Грише, появился на Ушакова. Как красно солнышко: привыкайте — зима на носу, и этой зиме меня уже здесь не застать!

Сердечно поручкались мы с Гришей, сунул безмолвно чуть позже на крепкое рукопожатие руку Михаил Александрович — телохранитель хозяина, бывший в этот момент в очередной с Гришей вражде. С удовольствием пожал, по ходу, я руку и Василию Васильевичу — командиру «железячников».

— Ну, ты когда к нам?

— Да сейчас, Васильевич, документы все морские сделаю, и подтянусь.

— Давай, ждём!

Года два уже, как напрашивался я к «железячникам», делавшим на этом особняке всю декоративную ковку, сварщиком: «Перед морем постажироваться!» — «Так ещё и денег заработаешь!» — солидно заверял Василий Васильевич.

Сварщик, как дополнительная, к матросу, специальность на судне, конечно, котировалась.

Нынче я заходил во двор уже вольным художником. И от осознания этого, от вольного солнечного осени дня, и от событий вчерашнего вечера просто несло! Безудержно — смотри только, изнутри не разорвись!

— Все про тебя спрашивают: «Как Алексей?» — походя говорил, имея в виду домашних Ушакова, Гриша, — переживают за тебя… Вот смотри, Лёха, надо вокруг звонка камешки аккуратно снять, и, когда Василь Василич медяшку свою поставит, снова обложить.

Невелик был труд, но здесь ни на что соглашаться быстро не следовало.

— Это уже в который раз, Григорий Викторович, звонок этот дербанить будем? В четвёртый?

— Ну… — Разведя руками, Гриша кивнул на дом и понизил лишь чуть голос: — Ты его знаешь: «Хочу!» — и всё! Но, с другой стороны, это ты такой столб сделал, что приходится теперь всю пластмассу декоративной медной ковкой закрывать: другое уже
и не смотрится.

Это точно! Хозяин всегда в сердцах выговаривал своему дизайн-прорабу: «Альвидас, мне не нужна пластмасса!» Под пластмассой, впрочем, подразумевалось всё ненатуральное. Вот за эту-то хозяйскую к натуральному любовь Гаврила — натурально! — здесь три с лишним года и трубил.

По звонку-то дело было плёвым. Сбить аккуратно камешек вокруг него, сложить где-нибудь сбоку в строгой последовательности, а когда Васильевич приладит на звонок медный кожух с незатейливыми витушками, залепить обратно. Большой, с левого от звонка края камень треснет, ясно, на сей, третий раз, но: «хочу — так хочу». Жалко, конечно, — скурпулёзно всё замерялось так, чтоб камешки обнимали коробочку, как родную. Но не впервой уж клочок этот многострадальный «бомбить»: кабелёчек тоненький, пущенный «слаботочниками» к звонку без толковой защиты, не единожды перебивали. А Гаврила скотиной бессловесной каждый раз восстанавливал. Впрочем, на этом доме с одного раза мало что делалось…

— Сколько это будет стоить? — Вопрос был, опять же, для проформы: чтоб «лохом» не быть. Хотя теперь уж было явно поздно…

— Сколько скажешь. На пару тысяч, думаю, потянет.

«Сколько скажешь»! Скажи, сколько хозяин нужным посчитает заплатить!

Ладно, тогда я сейчас разберу, пусть они коробку устанавливают, а завтра, нет — послезавтра, залеплю. Так же вот — утречком раненько.

— Да ты можешь и вечером.

— По вечерам теперь — дивись, Григорий Викторович! — я на танцы хожу!

— На танцы? — по-доброму, искренне рассмеялся Гриша.

— Да-а! А ты как хотел — жизнь началась! Жена отправила: подруге её — в школе они вместе работают — партнёр был нужен. Да я-то её знаю тоже двенадцать лет. Мужик её, кстати, мичманом служит — пили с ним несколько раз.

Отставной военный, сунув руки в карманы куртки, покачался с пятки на мысок и, глядя в сторону, завёл:

— Послушай, Лёх, а ты не допускаешь такого варианта… Эта подруга говорит твоей жене: «Задолбал уж этот пьяница — солдафон!» А твоя: «Да мой тоже — вроде и нормальный, а денег с ним ни фига нет». — «Да? А меня бы он устроил!» — И Гриша
обернулся ко мне.

— Значит, Григорий Викторович, вы хотите, чтобы я танцы бросил? — Его участие вызывало уважение. Так что уж пришлось задать этот вопрос — опять для проформы («Фиг дождётесь!»).

— Я хочу, — Гриша впервые за всё время вдруг положил мне руку на плечо, — чтобы у тебя в семье всё было хорошо. Так что завязывай с какими-то там жены подругами!..

Вы очень вовремя вспомнили о моей семье, Григорий Викторович!

Хотя спрос с Вас здесь был невелик…

В считанные минуты управившись с работой («ломать — не строить!»), я ушёл по-английски. Не попрощавшись (Гриша спустился в подвал, где ещё шла работа), не обернувшись ни на вертящийся флюгер, ни на дивный дом. Хозяин которого сказал
незадолго до окончания: «Мы никогда не забудем, что ты для нас сделал. И если тебе вдруг понадобится работа…»

Я невольно прибавил шаг.

* * *

На этом особняке крутились только двое — я и флюгер.

Однажды флюгер сняли — перекосился и заклинил: не выдержал, железный!

— А кто хозяин-то? — в первый же день первым делом поинтересовался я у отделочника Славы, помогавшего, вместе со своим напарником Олегом, разгружать мне камень с бортовой машины.

— Олигарх, — пожал плечами Слава, — местный.

Почему-то Слава расположил к себе безоговорочно и сразу. Чего никак нельзя было сказать о напарнике его — Олежке. Долговязом и худом. С колючим взглядом мутных глаз.

— Кто-то плевался — загружал, мы плюёмся — разгружаем: жизнь один большой затяжной плевок!

Глубокая мысль!

— Слушай, — в сторонке поинтересовался я у Славы, — а друг твой, случаем, в местах, э-э, не столь отдалённых не пребывал?

Слава невнятно пожал плечами:

— Ну, о таких вещах, наверное, надо у него самого спрашивать.

И, должно быть из желания поскорее перевести беседу в другое, более весёлое русло, поведал залихватскую историю про здешнего краснодеревщика — красавчика! — Иннокентия, взявшего у хозяина аванс на материалы и предоплату за работу, да внезапно и пропавшего — как в воду, парниша, канул. И мобильник отключил. Объявился лишь через пару недель, в результате оперативно-розыскных — частного сыска — мероприятий, телефонным звонком Михаилу Александровичу — начальнику
охраны: «Миша! А чего это за пацаны тут?.. Миша, ты им скажи, что всё будет нормально!» — «Ну, родной, мы тебе звонили, звонили: номер не отвечает, работа стоит. Так что я теперь уж ничего им сказать не могу! Ты сам там как-нибудь разруливай, сам договаривайся теперь!»

Появился Кеша через пару дней, с синяками под обоими глазами, и на работу очень жадный.

Красавец!

Впрочем, являлся, по роду деятельности, Иннокентий на доме нечасто — наездами. Из постоянных работников, кроме Славы и Олега, были неразлучные Лёша-с-Витей (или Витя-с-Лёшей). Все они работали под началом Альвидаса, который был здесь и дизайнером, и прорабом, и генподрядчиком, и — самое главное — редкостным, ко всему, прощелыгой.

Костя, единодушно за глаза прозванный «мент», появился чуть позже. Альвидасу на горе…

* * *

А наше барбекю поднималось уже очагом, где скоро должен был вспыхнуть огонь («Вот уже, Светлана, вот!..»). Жёлтым огнеупорным кирпичом оно выходило на задуманную мной арку «а ля Гауди Антонио» — чистый эксклюзив. Которую подглядел в книге фотографий работ великого мастера и из-за которой, главным образом, это дорогущее для семейного нашего бюджета издание и приобрёл. С ведома, ясно, Татьяны: «Конечно, покупай — ты что?!» И уже тогда вознамерился я твёрдо формы арочные эти на каком-то барбекю-мангале повторить. Тем более, жёлтый огнеупорный кирпич здорово походил на тот, с картинки, песчаник.

Жертву вот только никак не мог найти.

Саша между тем подгонял — всё: в море он не сегодня — завтра уходил. Но Светлана

Зоркая, увидав уже, что получается, нынче встала на мою сторону:

— Не торопи любовь — ещё наплачешься!

Воистину!

* * *

— Сегодня Нахимов навстречу идёт: глаза — как локаторы. «Господи, Люба! Нахимов опять что-то?» — «Нет — Алексей!.. Он за меня за месяц занятий заплатил». — «Но это нормально — он же кавалер». — Я чего-то тобой, прямо, так загордилась! «Но ведь тысяча рублей — я бы Нахимову, если бы он ещё и за особу — ничего себе! — заплатил, глаза выцарапала! Давай, я тебе отдам?» — «С дуба, что ли, рухнула?» — Сообщив всё это, Татьяна серьёзно и раздумчиво кивнула в сторону Семёна. — Ты вот его, главное, этому научи!

* * *

— Так, сегодня — четверг, сегодня — стандарт, — прохаживаясь после разминки, потирал руки Артём, — возвращаемся к медленному вальсу. Вспомним то, что изучили на первом занятии — маленький квадрат, потом изучим квадрат с поворотом, соединим, и пройдём в парах.

Всего-то! Секундное малодушие ретироваться задом было подавлено почти моментально — я теперь другой! И яркий свет ламп брызгами шампанского уже покалывал всю мою сущность — вальс, как-никак!

— Ну, давайте уже начнём. С маленького квадрата начинаем, стопы в шестой позиции…

Любаша была рядом — по правую руку в заднем, опять, ряду.

— Раз-два-три!.. Раз-два-три! Стопы шлифуют паркет!

Сегодня она была в лазоревой, очень шедшей ей кофточке, подвёрнутых снизу джинсах и простеньких своих туфлях на низком каблуке. И волосы забраны в хвост…

— Раз-два-три!.. Приседаем, и выпрямляемся!.. Спуск — подъём!.. Чувствуете волны?

Я старательно тянулся в первом шаге с правой ноги, как положено — каблуком вперёд (вернее, пяткой летних польских плетёнок на сплошной, низкой подошве), чуть покачиваясь иной раз от налетающей сбоку шальной волны, но без критического
нынче крена. Чисто даже порой получалось!

— Хорошо! — хлопнул в ладоши Артём. — Теперь повороты. Тот же счёт, и те же три шага. Только первый шаг — правой! — мы идём, поворачиваясь при этом на девяносто градусов… Вот так. Раз! Левой шагаем, как в малом квадрате — два, и правую ногу приставляем точно так же — три!.. Теперь назад: левая нога, шагая назад, совершает поворот в движении на девяносто градусов, правой — в сторону, левую — приставляем… Таким образом, мы должны повернуться и посмотреть на все четыре стороны
этого зала… Что?.. Да, вы правы — идите на все четыре стороны!

Удивительно, но у меня получилось всё сразу и без затей.

Гриша, впрочем, всегда был высокого мнения о моих способностях в прыжках в сторону: «Я знаю все твои прыжки и ужимки!» Впрочем, и подставки получались неплохо…

— Неплохо! Давайте теперь встанем в пары… Стойка медленного вальса: рука партнёра вытянута вперёд, приподнята и чуть согнута в локте, держит ладонь партнёрши. Правая рука лежит на спине, на лопатке партнёрши. Левая рука партнёрши лежит на плече партнёра… Давайте пройдём разочек под счёт, а потом попробуем уже под музыку.

С Любашей получалось отчего-то коряво — я опасался наступить ей на ногу, которая раз за разом оказывалась почему-то на моём пути.

— Ты меня обходишь! — не выдержала она наконец.

Оказавшаяся тут как тут Татьяна разняла нас.

— Первый, поворотный шаг шагайте прямо в партнёршу — между её ногами. В неё!

Ах, в неё? В неё! Вон оно что!

— Она делает шаг назад левой, и точно на это место вы должны поставить правую ногу. Шагаем в партнёра — чтоб бёдра коснулись!

Да так бы сразу и сказали! В партнёршу — в неё! — шагаем! Туда, где только что стояла её ножка, грациозно отступающая сей миг назад!

— Раз- два- три!.. Раз- два-три!.. Раз- два-три!

Мы скользили по волнам вальса, плавно вливаясь друг в друга…

— Раз- два- три!.. Раз- два- три!.. Раз- два- три!

«Чтоб бёдра коснулись». — И они касались. Лёгким шелестом тёплого бриза. Вот оно что — а я-то думал, чего это у всех литературных классиков в зобу спирает: «Она!.. обещала!.. мне вальс!»

Уже полностью были заполнены сиденья следующей группой, а мы никак не могли остановиться.

— Раз- два- три!.. Раз- два- три!..

Вот это была гармония! Настоящая, истинная, невиданная — первый раз ведь в жизни я вальс танцевал!

Но, дабы не зачерпнуть бортами воды, надо было останавливаться…

— Всё! Всем спасибо, неплохо сегодня поработали. До вторника!

А как теперь, без вальса, было до вторника дожить?!

Отыскивая на вешалке у входа свою куртку и подхватывая сто-ящий под ней пакет с обувью, краем глаза я видел, как Любаша подошла к той самой невысокой фронт-умэнше с серьёзным взглядом серых глаз, о чем-то радостно с ней пошепталась.

— Мы так здорово смотримся! — весело сбегая по ступенькам, радостно сообщила Люба. — Женечка сказала.

Я насилу скрыл счастливую улыбку.

— Слушай, — я на ходу выудил из пакета стопку фотографий, — ты хотела посмотреть: сегодня, вот, с Ушакова плёнку напечатал.

Она взглянула с любопытством.

— Так, может, давай зайдём куда-нибудь, выпьем по чашечке кофе, и там посмотрим?

И можно ли было о лучшем желать?

— Давай! Только у меня на кармане пятьсот рублей — хватит?

— Чашка кофе стоит сто рублей, — забегая вперёд, через плечо улыбнулась Любаша, — за себя я заплачу.

Ну, уж нет! Татьяна рассказывала, как однажды смеялась Люба над одним своим знакомым: «Вот это кавалер! Девки, прикиньте, мне за него в кафе ещё и заплатить пришлось».

* * *

«Круассан — кафе» — стильное, но демократичное, — находилось чуть дальше остановки, с которой уезжала Любаша домой, и через дорогу — чуть наискосок — от нашей студии. Мы выбрали столик для двоих, сев друг против друга.

— Да, — внимательно просмотрев фотографии, заключила Люба, — мастер с во; от такой буквы «М». Но с такой работой у тебя было только два варианта: озолотиться или, — она подняла свои большие глаза, — или попасть в рабство.

— Озолотиться у меня никак не получилось, — поспешил заверить я.

Приглушённый свет делал её взор колдовским. И тихий разговор лился легко и просто. Я давно не разговаривал так искренне ни с кем. На Ушакова это было попросту невозможно — там, как в американском кино: «Каждое слово будет использовано против вас». Со Славой я тоже с недавних пор начал «фильтровать базар», думая, что сказать, а чего не стоит. И даже дома с Татьяной и сыном приходилось, опять же с ушаковской оглядкой, поневоле рассказывать совсем не то, что творилось на самом деле («Денег, сынок, у нас теперь будет видимо-невидимо!»), уж подавно умалчивая о главном. И мне вдруг подумалось, что именно её, Любашу, я хотел бы видеть там — за чертой — на месте булгаковского Мастера. Не Маргаритой — разве смел я заслужить! — а той, что придёт желанной гостьей вечером в дом покоя. Ведь перед Татьяной и Семёном мне — за то, главное! — будет нестерпимо стыдно и на том свете…

— …Так что — ты можешь мне не верить! — Но взгляд его совершенно ясно говорил: «И с этим гадом я пил!.. И эту сволочь я пускал на порог своего дома!»

— Алексей, — глядя мне прямо в глаза, Люба на упёртых в стол локотках чуть подалась вперёд, — за себя я могу отвечать вполне, но Серёжину реакцию я не всегда могу предсказать — извини! Как за него и ручаться.

Понятно: «Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь».

Да это-то само собой, Любовь Васильевна, разумелось! Уж за ваши-то плечики никто прятаться не думал.

— Скажи, а он, — я подбирал слова, — он на тебя руки-то не поднимает?

— Сейчас нет, — храбрясь, чуть шмыгнула носом Люба. — Сейчас я — сильная!

— Но ведь… — Откинувшись на спинку стула, я теребил кофейную ложку. — В любом случае — ты с ним никогда же не сможешь расстаться?

— Не факт. Если он меня хотя бы раз ещё морально унизит!..

В мимолётно выдавшуюся паузу Люба подарила довольно протяжный, но с тем и оценивающий взгляд сидевшему за соседним столиком солидному мужу — скорее пожилому, респектабельному, наголо стриженому. Взгляд этот был намного выразительнее случайно обращённого внимания, и нисколько не смущался сидевшей рядом с крутолобым благочестивой, наших лет, спутницы.

И вправду — не факт!

— Слушай, но ведь Татьяна рассказывала, что Серёга такой хозяйственный.

— Лё-оша, да какое там хозяйство! — воздев руки, склонила голову набок Любаша. — Обои в нашей комнатке поклеить? Ну, не доверяешь ты мне — ну, клей сам!

Да, тот вечер я помнил хорошо. За два дня до наступления кризисного года. Но тогда всё у всех ещё было «в шоколаде».

Впрочем, не повально у всех…

* * *

— Гриша! Иначе, как издевательство я это не воспринимаю! — в порыве праведного гнева зычно выговаривал я, находясь в низине будущей клумбы. — Не воспринимаю я это иначе, как издевательство над собой и своей семьёй!

— Я тебя услышал, — покивал участливо насупившийся Гриша с высоты бетона будущих дорожек — там, где мне сватали выкладывать в дальнейшем толстый камень. И, вздохнув, зашагал в подвал. Выговаривать Костику: «Чего ты такого опять натрандел Алексею, что он сдулся?!» А ничего особенного Костик и не сказал, брякнув походя, да между прочим(но с умыслом и тонким расчётом, конечно), что Лёша-с-Витей гребут нынче по две тысячи в день — «в лёгкую»: «Поставили себя так!» Ну, а у меня, на доделках агоний дизайнерских мыслей Альвидаса, эти деньги получались почти за неделю. Вот и насмелился голос подать: хорош инфляцию в одиночку сдерживать!

В обед приехал хозяин, прямиком направившись лично ко мне:

— Здравствуйте, Алексей!.. Может быть, есть какие-то претензии, вопросы, пожелания?

Как специально, он был небрит, хоть и при галстуке, а в глазах стояла невиданная мною за два предыдущих года собачья грусть. С усталостью — собачьей, верно, тоже — пополам. От Альвидаса — дизайн-вымогателя, от Костиков и Олежек нерадивых, которым на этом доме путёвку в жизнь дали, а они теперь руки, чуть что, выкручивают. А теперь ещё и от меня — которому так верили!

— Владимир Андреевич, — упершись рукой в край резинового ведра с парящей на морозце водой (туда был всунут кипятильник — это была уже вторая моя ушаковская зима), просто и открыто спросил я, — я вам нужен?

Он вздохнул.

— Хотелось бы, конечно, завершить начатое.

В этот день мне дали денег — в счёт то ли тех самых дорожек, о которых мною ещё на воде вилами было писано (на строительство пруда здесь, кстати, тоже подбивали), то ли ещё черт-те знает чего. И премию — полторы тысячи рублей.

До половины третьего дня Лёше-или-Вите горбатиться!

— С книжки, что ли, деньги снял? — удивилась жиденькой стопочке тысячерублёвок Татьяна.

Я досадливо цыкнул. Смачный поцелуй был мне наградой.

— …Ты пойми, Таня! Ребята, ну вы ей скажите! Двести десять метров — минимум! — этих дорожек: по пятьдесят долларов за метр. Это же одиннадцать тысяч долларов! — под хмельком уверял я у Нахимовых то ли Татьяну, то ли себя.

Она не верила:

— И ты думаешь, что тебе заплатят такие деньги?

Занесла нас нелёгкая к Нахимовым в гости. В конце морозного зимнего дня, когда красное солнце, скользя последними лучами по каменной мозаике фасада, делало его действительно великолепным, позвонила Таня:

— Лёш, ты когда работу заканчиваешь?.. Слушай, ты не хочешь к Нахимовым в гости пойти?.. Любу надо выручить…

Договорились: как будешь выезжать — позвони. Где-нибудь по пути и встретимся, целую!

А тут, как назло, у сторожа в бытовке забарахлил электрообогреватель. Он был свойский парень, и мне пришлось, прогрев на полную выложенный нынче фрагмент столба, отжалеть ему обогреватель свой: «Да чёрт с ним, со столбом — отвалится, так отвалится!» Но укутал, конечно, ещё тёпленького, семью слоями утеплителя и плёнки — родная, всё ж, дитятя! В общем, с Татьяной и Любой мы встретились уже на безлюдном вечернем углу улицы, на которой совсем недавно получил служебную квартиру Сергей. Девчонки закупились в угловом магазинчике-светлячке, и весёлой компашкой мы двинулись к четырёхэтажному немецкому зданию бывшей казармы. И когда вошли в нужный подъезд и поднялись к дверям, Любаша вдруг приостановилась — с духом собиралась:

— Ну что?.. Пошли?

— Ах, Серёга, Серёга! — загорланил я, широко распахивая дверь. — Нас встречай у порога!

Вздрогнув от неожиданности, в следующий миг он расплылся в широкой улыбке, отложил рулон обоев и линейку, и радушно распростёр мне свои объятия.

А потом наши жены жарили стейки, мы с Серёгой, радуясь совершенно легальной попойке, выпивали рюмку за рюмкой. Были танцы в единственной их крохотной комнатке, Татьяна висла на Сергее, на всякий случай связывая его по рукам
и ногам, а Люба — не помню уж к чему сказала мне — когда мы, опять же, танцевали с ней: «Я так всегда говорю: вы можете взять моё тело, но душу-то мою вы взять не сможете!» Наверное, не очень впопад — а скорее, очень невпопад! — я что-то
плёл. С откровенными комплиментами, возможно, переборщил — так то ж спьяну, и от души!.. Потом мы с Сергеем спустились в оборудованный им подвал, где на ровных рядах полок стояли рукотворные его маленькие шедевры: фляжки и кружки из нержавеющей стали с символами Балтфлота — безупречная работа, и модели военных кораблей — изготовление их было страстью мичмана.

— Вот, когда жена из дома выгонит — сюда перееду жить! — заверял Серёга.

— Тогда и на меня место готовь, — кивал я, клятвенно обещая сложить здесь печку с камином — чтоб не замёрзли.

Но было всё ещё по-дружески тепло.

И по-семейному крепко…

* * *

Заплатив за кофе, я едва не оставил десятку на чаевые — Люба воспротивилась: «Ещё чего?» И какой же волнующей, давно забытой радостью стало простое ухаживание, когда я подал на плечи и помог надеть Любе серое, облегавшее её ладную фигурку пальто. Чёрный шарф она затянула по молодёжной моде — петлёй поверх воротника. Мы вышли на улицу — такую живую в вечернем своём сновании людей, мелькании огней летящих машин, разноголосье звуков и рвении осеннего воздуха. Подошёл её автобус и мы, как уже было заведено при прощании, чмокнулись в щёку.

Я шёл домой, не чуя ног. Как вдруг на полпути удивлённо остановился перед открытой дверью безо всякой вывески, с вечным лишь рукописным объявлением: «Требуется посудомойка». То был мой любимый ранее «гадюшник». Последний, своего рода, осколок «совка», который отчасти и жалко было бы терять. Ромбовидные плиты гранитной крошки на полу, что были сплошь тогда в гастрономах, грязно-ржавые разводы худой кровли на стенах и потолке. Вчерашние котлеты и позавчерашние салаты, липкие столы, солонки из обрезанных пластиковых бутылочек. Сюда не возбранялся вход даже бомжам, хотя постоянно заседали компашками и мужи средней руки — дёшево и сердито. И я здесь проводил часы — в мрачных, и не очень, думах, которые здесь светлели, окрашиваясь порой почти в радужные мечты. Испарявшиеся, впрочем, уже по пути домой. И почему-то именно в этом злачном месте меня доставал очередной неприятный звонок — такой, что приходилось выбегать на улицу объясняться, «отмазываться», обещать. Словно бес козлоногий за углом караулил! Стоило только сесть — между первой и второй… А то ещё и выпить не успевал.

Немыслимо: здесь я сидел часами!

Здесь я убивал время своей жизни! В которой могли — и должны были! — звучать чарующие звуки вальса и будоражащие кровь ритмы ча-ча-ча!

Как только мог, ущерб?

Как никчёмна, пошла, противна, ненужна была эта дешёвая забегаловка пред тем светлым и чистым, дающим сумасшедший заряд жизненных сил залом, где я только что танцевал свой первый в жизни вальс! Пусть и в сорок с лишним лет — плевать!

Придя домой, я попросил у Татьяны — святой своей жены — её фотоальбомы. Которые никогда, наверное, не смотрел с таким интересом. Теперь я выглядывал в череде фотоснимков одно лишь лицо.

Татьяна всё поняла без слов.

— А вот это фотографии с моего дня рождения — как раз в год нашего с тобой знакомства. Любаша пришла одна — оставила Серёгу с маленьким Серёжей нянчиться. На неё сразу вот этот мальчик запал. Ну, а Люба против не была. Ей тогда очень хреново было: денег — ноль, задерживали же тогда зарплату и военным, и нам, учителям. Серёга запил как раз — от жизни такой. Грузчиком подрабатывал в магазине. А Любаша тогда, чтобы малому молоко было на что покупать, серёжки свои золотые продала — подарок отца. Она же отца не видела — он умер до её рождения. Вот на память о нём серёжки и оставались… Она часто сейчас говорит, что всё по-другому у неё в жизни было бы, если
бы отец был жив.

— А что за серёжки были? — взволновался я.

— Золотые, — пожала плечами Татьяна. — Сам, если хочешь, у неё спроси.

— А с ухажером-то этим у неё чего-нибудь было? — пепелил я рыжего и рыхлолицего взглядом.
— Да ну! Нахимова же своему Серёже верная. Провожать-то он пошёл, ну, потискались, может, в подъезде — самое большее… Слушай, а чего ты у меня спрашиваешь — вот у неё об этом и спроси!

* * *

В пятницу, когда окоченевшие лужицы отогревались, паря в весёлых лучах солнца на диво погожего утра, я вновь пришёл на Ушакова. Разбитной, развальной походочкой — не был я больше связан этим домом по рукам и ногам. Гришин «мерин» (хозяйский, впрочем, — Гриша на нём был лишь извозчик) уже стоял у ворот. Сам он был во дворе, разговаривая о чём-то с тремя «слаботочниками» — сигнализация, видеонаблюдение и прочие слабые токи.

— О-о, какие люди! Так, а говорили, ты уж всё закончил?

— На отметку! — поручкавшись с Гришей, от души пожимал парням руки я. — Я теперь на вольном поселении!

Косо на меня взглянув, Гриша зашагал в подвал — вроде как по делу.

— Всё-о, каторга закончилась! — лишь чуть понизив голос, довёл до присутствующих я. — Сейчас вот столб за вами залатаю, и — адьёс амигос!

— В Испанию теперь поедешь ваять? Или в моря?

— На Канары — через моря.

О, это были люди! Мужи, но не мужланы, с высшим, кстати говоря, образованием и верным взглядом на жизнь — пусть через очки, но зато при бакенбардах даже. Здешние друзья, не раз выручавшие меня и словом и сотней-другой взаймы — на разогрев нутра и разгон тоски. Жаль только, что появлялись они редкими набегами.

— Я же, парни, теперь на бальные танцы хожу!

— Да ладно!

— А как хотели? Латинская программа — полностью, плюс стандарт: вальсы, танго. Слушайте — я балдею!

— А оплачивает кто? — Бакенбарды кивнули в сторону дома. — Он?

— Хорошая мысль! — оценил я. — Бонусом, на восстановление психического здоровья.

— Ну да! Пусть компенсирует моральный ущерб!

— Да ладно, — махнул рукой я, — сам за себя заплачу. А то вы не знаете, как здесь всё — дороже бы вышло!

Усмехнувшись в разные стороны, парни согласно закивали.

— Хоть получается у тебя?

— А то! Только для лучших дружбанов-слаботочников: настоящее ча-ча-ча! Смотрите — кто вам ещё покажет!.. Так, обожди… Ага — отсюда. И-и!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Здесь нью-йорк, поворот… Блин, мужики, самое-то главное — такая у меня партнёрша!..

Парни были явно в восторге. Чего никак нельзя было сказать о подошедшем Грише.

— Лёха, — вполне серьёзно оглядывался на окна дома он, — ты не боишься, что тебя за ненормального примут?

— А не вы ли, Григорий Викторович, говорили мне: «Да тебя вообще-то здесь никто за нормального не принимает»? Ладно, пошёл тогда я столб ваять.

В подвале, легко нырнув (три размера «на вырост» это позволяли) прямо поверх одежды в новенький замечательный комбинезон — Татьяна из Турции, от брата корабела, привезла, я подхватил никем не тронутый свой скарб: «Ничего, гады, не спёрли?» Собственно, было уже и некому. Да и, разобраться, что тащить — два резиновых, одно в другом, ведра с инструментом: молотки — железный и резиновый, шлифовальная машинка — такая пыльная, что и в руки-то взять страшно, зубило, рваные губки, нож строительный, карандаш, две кисточки. И отдельно, как палитра художника, пластмассовый кузовок с мелким, таким нужным камешком — крошкой. Пара вечно пропадавших гвоздей в выемке пластмассовой ручки — камешек этот, вдруг неказисто ставший, обратно выковыривать. «Пинцет тебе нужен», — хихикал, помнится, как-то Альвидас. И в этом прав был. Но вот до пинцета руки, хоть и в медицинские перчатки неизменно облачённые, так и не дошли.

А про ненормального — так это я сам как-то Гришу просил хозяев уведомить. После того, как выругался трёхэтажно на весь двор сломавшемуся пополам большому камню (полчаса его тесал да резал), в женском, почему-то, роде, а уж потом в страхе оглянулся: хозяйка мирно сажала цветочки в паре, буквально, метрах позади. Завяли те, наверное… Вот я и поспешил через Гришу объясниться: разговариваю уже я с камнем, ну ругаемся, случается — как без этого? Вот он меня и успокоил по-свойски.Утешил.

Брешь на входном столбе была заделана в полчаса: дюжина камней — семечки! Медная коробочка с незатейливыми лепестками — вензельками, похожая на деловитого жука, была бережно обнята камнем.

Гаврила долго шёл дорогой столбовою,
Он камень от столба к столбу мостил не первый год,
Лишь за столбом, что каменной кольчугой
скован будет верною рукою,
Гаврила знал — его свобода ждёт!

Не Пушкин, конечно — Гаврила. Носило, бедолагу, в размерах строки, как по жизни.

— Здравствуйте, Алексей! — послышался сзади звонкий голос. — А я думаю, что за новый строитель у нас появился?

— Здрасьте, Наталья Алексеевна! — оборачиваясь, сердечно приветствовал хозяйку я. — Да нет — я это, просто в комбинезоне новом.

— Вижу. Как ваши дела?

— Да здорово! В море, на полных парах, собираюсь, вас всех добрым словом вспоминаю! — не моргнул я.

— Мы вас тоже! Потеряли уж вас. Вы же у нас уже как член семейства!

Само собой разумелось! Бедный родственник — с натуры, с блудным сыном пополам. Хотя от души хозяйка эти слова говорила. Она была добрым человеком.

Дожив до сорока лет, я ни разу не видел истинно бриллиантового блеска глаз — прекрасных, о которых был, конечно, начитан. А у хозяйки были именно такие глаза: бирюзово-голубые, с настоящим бриллиантовым блеском. Причём, свет этот не был
холодным.

Наталью Алексеевну я впервые увидел на второй день работы. Бойко лепил я, нагоняя ещё темп в надежде на приличный метраж, каменные полоски на самое лицевое место — по центру фасада, над черепичной фермой входа. Раздался свист, и, обернувшись, я увидел Гришу в обществе светловолосой дамочки. Стояли они на тротуаре через дорогу, внимательно изучая и оценивая камень на фасаде. Для полноты картины мне надо было по жестам Гриши, залечь на черепицу. Что я и сделал. А когда, опять же по команде, распрямился во весь свой рост, златовласка одобрительно кивала головой, а Гриша тянул большой палец кверху.

— Хозяйка сказала — отлично! Так и продолжай, — сообщил он мне по отъезду заказчицы.

Хотя лучше бы он вниз тогда палец склонил!

На следующий, выходной день хозяева приехали вдвоём (как приезжали почти каждые выходные и после). Тут уж я не поленился соскочить с козырька, дабы выслушать замечания, пожелания и соображения из первых уст — это была моя работа.

— Всё хорошо, нам нравится. Только вот эти рыжие камни… Да — вот этот, с самого края — слева, над козырьком — вот тот, видите?.. И, пожалуй, вот тот — да, который, как квадрат, — замените, пожалуйста!

Я согласно кивнул, высказав по случаю и своё мнение.

— Разумнее было бы начинать сзади дома. Сейчас я ещё не схватил до конца рисунка, руку как следует не набил. И если мы сейчас вот так и пойдём — спереди, то самые лучшие фрагменты у нас окажутся на заднем дворе.

Хозяева согласились: «Пожалуй…»

— Нам бы хотелось, чтобы всё было сделано одной рукой.

Даже мой мозг безумца не мог представить себе такого: объёмы для этой кропотливой работы были попросту космическими.

— Буду поспешать, — вжал голову в плечи я, — но, уважаемые, смотрите сами — если не буду успевать…

— Конечно, конечно, — закивали они, — помощников, если что, мы вам найдём.

Речь шла о строительном сезоне, который сам собой сворачивался к зиме — яснее ясного.
Когда они уходили, хозяйка ещё раз приблизилась ко мне:

— Успехов вам! Берегите себя!

Она не раз говорила мне это и в последующем. Как заклинание. И нежелание сделать эти глаза хотя бы на миг страшно растерянными («Как, Алексей нас бросил?») удерживало меня здесь какой-то лишней ниточкой. Которая, впрочем, всё слабела…
* * *

Через каких-то полчаса экспресс нёс меня к месту свершений. Там, у берега моря, ждала своего рождения желто-кирпичная арка в честь самого Антонио Гауди. Правда, не совсем
такой, как задумывалась, она получалась — прямо скажем. Так ведь и делал-то её не великий зодчий, а Гаврила — мастеровой доморощенный. Который, высверливая в кирпичах перекрытия дырки, забивал в них дюбеля и подвязывал на проволочках — и это в несущей конструкции! На которую труба трёхметровая опираться будет! А что: «Перед нами либо безумец, либо гений», — так же про Гауди-студента профессор университетский сказал! Но не гений великий, не блеск бриллиантовых глаз будоражил сейчас одну смятенную голову.

Гаврила в лёгком был расстройстве,
Гаврила малость осерчал:
Теперь в его мироустройстве
До вторника зиял провал.

И подхватил он вдруг мобильник, и, в небо глядючи, набрал:

Любовь! Как так могло случиться,
Что Вас уж зная столько лет,
Только теперь позволено влюбиться
В ту, что прекрасней в мире нет?!

А к вечеру вдруг откуда ни возьмись нагнало туч, закрапал дождь (осень!), и меня вдруг стукнуло: столб же плёнкой не укрыл, валенок! Клей, накрепко не засохший, может потечь, если дождь будет ливневый, — и подтёки, которые до конца потом не
выскоблить, не вытравить, попортят всю работу.

Шляпа!

Когда я, вернувшись срочно в город, подбежал на Ушакова, дождь лупил вовсю. Но столб, отбивая напор капель своим бетонным оголовком, пока держался полусухим.

Я верил, что он устоит до моего прихода!

Шлёпая по щиколотки в воде (сам виноват — вода, по уклону моей каменной «палубы», стекала безупречно потоком за ворота), я укрыл героя двумя слоями плёнки.

А вечером, когда мои вещички сушились по всей квартире, позвонил Гриша.

— …А-а, понятно! Ну, ты хоть меня предупреждай. А то шеф приехал — звонок не работает: слаботочники чего-то сегодня в доме поковырялись. Столб плёнкой закрыт: «Ага — Алексей чего-то накосячил!» Звонит, кричит: «Олени вы северные!»

Плёнку я снял ранним осенним утром — последнее, что я должен был сделать. Не для живущих в этом доме — для столба: он-то ведь ни в чём не виноват.

И понёсся прочь. Так, что «и рога задевали тучи, облака».