Пожар Латинского проспекта (Глава 5)

Андрей Жеребнев

Свет её карих глаз был ярче студийных софитов. Мы шли в медленном вальсе. И в каком-то шаге я сделал невольный заступ — явно не попал в такт:

— И если уж я танцую… С любимой своей… Партнё…

— Ну, хватит, Алексей! — резко оборвала Люба, строго, почти зло взглянув на меня. — После поговорим.

— Всё! Всем спасибо, до свидания! В субботу, как обычно, здесь практика, —напутствовал на прощание Артём, — в два часа я вас жду!

Практика, как мне объяснили, было двухчасовое занятие, обобщающее всё пройденное. И стандарт, и латинская программа — всё вместе, и всего понемногу. Но мы не ходили по субботам — уроки у Любы заканчивались в половине второго.

— …Мы с тобой — партнёры! И только! — на ходу к остановке она прижимала к груди кулачок в чёрной перчатке. — И это вот второе дно меня начинает доставать! Думаешь, я ничего не замечаю, не вижу? Но в нашем случае, мы — всего лишь партнёры! И ничего другого между нами быть не должно!.. И не будет! Понимаешь — ты ставишь меня в дурацкое положение!

Можно бы на сей раз было Любиному автобусу уже и подъехать. Само собой, он нынче не
спешил!

— Люба, но я тебя ревную…

Она удивлённо взглянула на меня.

— Не к Сергею — нет! Какое я право имею к нему ревновать?..

— Да я бы тебе и не позволила!

— К кому-то третьему.

— Но, — задумчиво покачала головой она, — ревность — это плохое чувство. И не всегда, Алексей, мы имеем на это чувство право… Да — даже на него! Ведь это — как ты ни крути! — обратная сторона любви…

Автобус всё не ехал. А говорить чего-то было надо.

— А у тебя моя книжица ещё живая?

— Да, — думая про что-то своё, кивнула Люба. — Дома. С пиратиком.

Она имела в виду обложку, где на чёрном полотнище вместо перекрещённых костей трепетали два рыбных скелета — сам рисовал. Заглавная повесть была основана на реальных событиях, когда наша банд-вахта, под напористым моим началом, укрывая в трюме, продавала дармовую рыбу. Так что Джон Сильвер меня бы по плечу похлопал. Снисходительно: «Вырожденец!»

— Пойду я уже в море скоро, — верил сам себе я, — а партнёром тебе, если что, Паша вон есть!

А самому от одной этой мысли скулить захотелось!

— Да много ещё кто есть, — просто и задумчиво отозвалась она.

— Слушай, кстати!.. У меня ведь фотографии ни одной твоей нет, а?..

Тут, конечно, нарисовался её автобус.

Как бы там ни было, а от прощального поцелуя Лёху и нынче не отлучали!

* * *

Гаврила просолённым был пиратом:
Сокровище добыть — то дело лишь одно!
Второе: чтоб надёжней его спрятать —
Как ни крути, нужно оно — двойное дно!

Рыбу-то, кстати, ту — проданную, а потом в прозе воспетую,
я так и скрывал: под двумя рядами коробов…

* * *

— Что-то произошло?.. Ну, я же вижу!

Что произошло? Что нынче, скажите, творилось? Словно из далёкой юности смятенно нахлынули вдруг забытые чувства; несерьёзные, святые в своей наивности обиды. Глупое, но всемерное отчаяние отверженности. Самым же страшным было не то, что совладать с эмоциями и чувствами, обуздать их в одночасье я не мог, а то, что унимать эту осеннюю бурю чувств я вовсе не хотел.

Святая моя жена спешила прийти на помощь:

— Слушай, ну появился у тебя в душе этот комочек тепла, ну и пусть он там живёт — не надо его гнать.

Не буду!

* * *

До встречи с ней я был счастлив своим миром, не сомневался в его правильности — даже на Ушакова не смогли трёх его китов поколебать. А теперь она внесла в него смятение.

А третьим тем, к кому ревновал, был, конечно, мир внешний, сильный и агрессивный, с напрочь сбитыми теперь ориентирами и перевёрнутыми вверх ногами устоями. С которым, даже не пытаясь ладить, в открытых я был нынче «контрах».

* * *
— Слушай, Тань! А что такое эпатажный?

— Вызывающий, дерзкий. Возьми — в словаре посмотри! А ещё лучше — у Нахимовой своей спроси: это её любимое слово!

«Своей»!..

* * *
Разлук Гаврила не боялся,
И выходные не терял.
Он к миллионам подбирался,
Он в Барселону зашагал.

Назавтра начинались ноябрьские праздники. Покинув тепло полупустого нынче утреннего автобуса, я, припомнив прошлогодний ноябрь, усмехнулся студёному ветру в лицо…

— Слышь, Альвидас, а у вас чего — нет, что ли, праздника-то: победы над этими — польско-литовскими — захватчиками.

— Да какие там захватчики? — отмахнулся непревзойдённый дизайнер. — Шли, шли, полем-лесом — всё брошенное, нигде никого нет. До Москвы уж почти и дошли, как вдруг два мужика пьяных русских спохватились. Проснулись. И — за дубины! Какие уж тут захватчики?

И по голове ему было дать никак нельзя: «Пока Альвидас здесь работает, — веско заявил однажды Михаил Александрович выносившим замыслы самосуда Леше-с-Витей, — он неприкосновенен».

Вот и возьми его, генерального подрядчика, голыми, без дубины, руками! Хорошо он, великий дизайнер и прораб по совместительству, здесь устроился!

До поры (по ушаковским, правда, меркам весьма недолгой) Альвидас был на реконструкции, как он это называл, дома богом. Хозяин доверял ему всё — идеи, работы, деньги. Пока не начались вдруг неприятные вещи. То у Альвидаса выкрали с заднего сиденья автомобиля портфель с бесценными его эскизами и шестью тысячами хозяйских долларов на материалы в придачу. То вместо обещанных (и вбитых в смету) матёрых литовских каменщиков на кладке забора появились парни от сохи из окрестных сёл. И, главное, месяцы, отведённые на реконструкцию дома, плавно, явственно и неотвратимо собрались в годы.

А тут ещё появившийся на хозяйстве Гриша, затеяв бумажную ревизию, не свёл дебет с кредитом на какую-то сотню тысяч рублей — мелкие Альвидаса расходы: на мороженое с бензином.

От финансовых потоков деятеля отлучили. Гриша, дабы дело не впало в полную от иностранного работодателя зависимость, стал активно искать через друзей и знакомых стоящих специалистов. Так что выдающемуся творцу чужих идей остались только свои эскизы. На ходу начертанные одолженным у Лёши-с-Витей карандашом на обороте инструкций, на штукатурке, а то и палкой на земле (было и такое!).

Схема же «развода» богатеньких Буратино держалась у дизайнера в голове, не меняясь от клиента к клиенту. Какими-то несчастными судьбами жертвы связывались с Альвидасом,
которого доброжелатели рекомендовали настоятельно. Тот обещал хозяевам высочайшее, безупречное качество, отменных мастеров и полнейший эксклюзив. Благоразумно умалчивая про сроки и всячески задвигая этот вопрос в тень. Зато, не забывая напомнить, что потратиться придётся, так как у него, ввиду всего вышеперечисленного, плюс евросоюзная принадлежность, расценки выше существующих в регионе, да, пожалуй, и в Европе всей.

Обрадованные тем не менее хозяева («Пойдёт теперь дело!») доверчиво отваливали «кучу бабок» вперёд. Получив солидную предоплату, прощелыга дальше мыслил примерно так: «Неужели из этой большо-ой стопки денег, что уже в моём кармане, не могу я себе, любимому и непревзойдённому, отжалеть ма-аленькую большую её половину?». Что, не терзаясь совести угрызениями — по её отсутствии, — и делал: «А там разберёмся».

Что получалось дальше? За оставшиеся деньги нельзя было нанять уже не то что дорогих — средней руки мастера отказывались за работу браться: «Людей смешить!» (Своих-то мастеров, кроме Вити-с-Лёшей, с такой политикой у Альвидаса не осталось). Тогда начинались — тоже не очень спешные — поиски специалистов по газетным объявлениям и людей с улицы. С неизбежно вытекающими нестыковками, чехардой, текучкой, сумятицей, загубленными материалами и потерянным временем. И недовольством, ясно, заказчиков. Нарастающим. Сроки, хотя бы даже и примерные, безнадёжно «тележились», конца-края не было видно, а творимая уже месяцы эксклюзивная ванная оказывалась вдруг почти точь-в-точь как на картинке глянцевого журнала из киоска на углу.

«Не надо быстро делать, а то нам больших денег не заплатят», — то была классическая формула Альвидаса, можно сказать, его девиз, выбитый, верно, и на фамильном гербе. Общая же картина строительства и вправду представляла полный, своего рода, эксклюзив — ничего не попишешь!

Когда клиент понимал, что облапошен и влип — «попал», было поздно. Кого-то другого искать? Так ведь пару месяцев назад уже заканчивать эту бодягу полагалось! Теперь оставалось, скрипя зубами, терпеть мошенника от строительства до конца, платя ещё за отделочное такое вымогательство немалые деньги: ввиду долгостроя Альвидас умудрялся и расценки повышать и, голову всем заморочив, брать за одну работу дважды — вот здесь он действительно был непревзойдённый мастак!

При своём таком подходе к делу Альвидас благополучно здравствовал, был нагл, розовощёк и весел. Многочисленные пожелания заказчиков: «Всех (его, Альвидаса, строителей и самого его) убить и всё забрать», — так и не были осуществлены — то ли из-за нежелания связываться и мараться, то ли из-за опасения международных осложнений. Он хорошо устроился! Лёша-с-Витей, правда, рассказывали, что навешал однажды-таки дизайнеру лёгких тумаков бандюкующий заказчик — но был тот Альвидасу соотечественником. Тот самый, что на моей уже памяти, влетев во двор на Ушакова, кипя гневом, осведомился у меня, первопопавшегося:

— А где, подскажи, этот рыжий п…аст?

Вот тут я в известной степени отдавал должное бесшабашной Альвидаса отваге: с такими серьёзными клиентами работать с таким раздолбайским к делу подходом!

Но здесь, на Ушакова, не на тех он напал!..

Я с Альвидасом пересёкся по чистой случайности — у каждого ошибки случаются. Случайность именовалась роком. Называется: «Судьба покорного ведёт, непокорного тащит». Собственно, «дерьмо редчайшее», как отрекомендовывали Альвидаса знающие уже его люди, я почувствовал сразу — хватило пары фраз минутного общения. О чём тотчас и уведомил малознакомого посредника Дениску — «Деню» — в телефонном разговоре: «Здесь, с этими людьми, я работать не буду». «В какое положение ты меня ставишь, — завёл скулёж Деня, — так не делается!» — Он работал «под Альвидасом». Я был непреклонен: «Работать я здесь не бу-ду! Тем более, не сезон уже — зима на носу, всё отвалится по морозу — стопудово!» Твёрд, как камень, лежавший где-то под дождём и снегом в ожидании ушаковской участи, я оставался до первого тепла, в глубине души не сомневаясь, что нашли они, конечно, других мастеров — кто ж столько ждать будет: не сошёлся на мне, понятно, клином свет. Хапнули, наверняка, «клещи» какие- нибудь ушлые работу эту дорогую. И удачи им, и находок творческих, и свершений трудовых! Но Деня зашёл с другой стороны, вернее — по-другому (поднаторел у начальника-то
своего, рыжего!).

— Слушай, но они именно тебя ждут. И Альвидас тебе доверяет. Он ездил туда — к Ланских, забор, который ты облицовывал, смотрел. Теперь хочет, чтобы только ты с камнем работал. Всё спрашивает: «Где Алексей? Пора уже начинать — мы же зиму
ждали»… Да, Лёха, о чём разговор — будешь не успевать, будут тебе ещё люди: ты, главное, хотя бы начни, покажи, а там подхватят. Уже и камень под тебя завтра завозить будут.

Вот так: правдами — неправдами (ими-то, пожалуй, больше), не мытьём, так катаньем… Втюхался — сам дурак! А цена вопроса, как выяснилось, была — пять долларов с квадратного метра: такие деньги Деня за моей спиной сверху «прибил», за них он сюда меня продал.

Деню, с плодотворным его таким сотрудничеством, я послал подальше через полтора месяца. «Напнул» его и Альвидас — это Дениска со своими архаровцами запорол объект у называющего вещи своими именами сквернослова. Поставил, всё-таки, Деня себя в известное положение — на шесть «штук» евро мальчишечку «нагрузили». Поделом. Часть денег, правда, погашалась и моим камнем.

А я, рассчитывая пробыть на Ушакова лишь пару месяцев («край!»), завяз там на три с половиной года.

А нечего было с «припудренными» связываться!

* * *

День был студён и ветрен. Пять-семь градусов мороза — рановато для начала ноября. Но нет худа без добра — я был совершенно один. И хозяева, и соседи по даче предпочли носа из городских квартир не высовывать. Так что восторгов по поводу цветов на трубе Гаврила не услыхал. Успеется — эти розы не боятся мороза.

Розы — мороза…

Мичуринцем заделался Гаврила —
Из кирпича взростил он розы.
Их поливать не надо было,
И не боялись те мороза!

Впрочем, морозцем таким смешным Гаврилу было не запугать («Гаврилу… Не запугать морозом было»… Ладно, хорош стихоплётствовать — работать надо!) — он улицей Ушакова на всю жизнь закалился. Хапнув, правда, при этом левой своей кистью
ревматизм.

Главное дело — было у меня два кипятильника. Маленький — под кружку чая, и киловаттный — воду в резиновом строительном ведре и ванне станка подогревать. А ещё — фен электрический: для моментального отогрева рук и прогрева поверхности камня и раствора.

С таким боекомплектом я мог и до весны продержаться —
легко!

Нет невозможного! Есть на фиг нужное.

А сегодня нужно было что-то решать с оголовком трубы. Кровь из носа! С тем самым конструктивным фрагментом, что должен был защищать дымоход от прямого попадания дождя и снега, обеспечивая между тем свободный выход дыма и даже усиливая тягу. С крышей, проще говоря, для трубы. С венцом, Гаврилу в бок, творения.

Вот только ничего достойного на ум не приходило. Сплошной примитив (термин этот однажды от меня услыхав, Костик с Олежкой переняли с завидной быстротой, и сыпали им потом по поводу и без — мне же частенько и перепадало). Да и голова была занята другим. Вернее, другой…

Гаврила отлучён от счастья,
Но музе он не изменял!
И дни душевного ненастья
Он бойко в камне изваял!

А ни черта ведь не получалось, сколько ни мучился. Уже и лепил из мелких кирпичных обломочков оголовок — вроде черепицы: выходила крыша коровника на скотном дворе, причём худая, прогнувшаяся посередине. Да и снег будет лежать, а дождевые капли не отбиваться, а напротив — напитываться в структуре. Как ещё такую тяжесть на верх взгромоздть? Раскрошится по морозу, развалится через год — дай Бог, чтоб не кому-то на голову!

Дай Бог. «Дай Бог к устам сомкнуть уста…»

Под порывы студёного ветра в пасмурном свете серого неба я думал о Ней. О Сергее-старшем, о Серёже, о их семье. Без оглядки на которую, как ни крути, я Любу не мог воспринимать. Мы ведь и познакомились в первый же вечер по моему приходу с памятного того, полного Татьяны радиограмм, рейса. И Татьяна же в этот июльский вечер спонтанно приняла решение предпринять визит к подруге. Может потому, что Нахимовы тогда снимали комнату в общежитии неподалёку, и можно было в неё вломиться вот так запросто, без приглашения и предупреждения — свои люди. Я, не доверяя экзотической чужбине своего желания приодеться (на своём рынке роднее!), был в брюках несуразного фасона, для лета, впрочем, очень лёгких, и в немодных уже туфлях. И Люба, улучив момент, удивлённо повела бровью Тане за моей спиной: «Не поняла!» Посидели, просто и шумно, пока не пришло время Сергунчику уложиться уже в кровать. Нахимовы пошли нас провожать, и Серёга, прискучившись умной беседой подруг, сорвался погонять в нижнем этаже долгостроя курящих девчонок малолеток. К упорному невниманию не подавшей вида и, казалось, даже не заметившей этого супруги.

Но что же, всё-таки, было с трубой делать? Чего такого придумать, чтобы видом своим она всей работы не попортила?

Крепкий ветер доносил запах моря.

Так, а не иначе, но мы оба связали с морем жизнь — и Сергей, и я. Только как никчёмны и бестолковы виделись сейчас мои протабаненные в море годы, да что там — эгоистичны, перед службой Сергея. Он Родине служил. Отечеству! Вопреки творящемуся бедламу, среди хаоса и разрухи, не имея ни зарплаты толковой, ни угла для своей семьи мало-мальского. А я тем временем выживал мелкошкурно, работая только на свой карман — тоже, правда, исправно худой Только вот в 1995 году, когда Нахимовы, в ожидании маленького на свет, ютились в комнате ветхого дома с котелковым отоплением, я пришёл из рейса с полными карманами денег. Повезло залихватскому нашему судну с отчаянным капитаном и разбитным, вечно пьяным экипажем — только «Весёлого Роджера» за кормой и не хватало. Время такое было — все вокруг хапали, тащили, воровали. А мы честно черпали и добросовестно «сливали». И денег по приходу у меня было — как у дурака фантиков. Нет, не так: денег у меня, дурака, было — как фантиков! И текли они, по холостяцкой-то жизни, всё одно — сквозь пальцы. Не то чтобы я их на ветер швырял, но, жируя эпизодами и сам, одарял совершенно случайных в моей жизни, никчёмных людей, по случаю лишь оказавшихся в тот момент рядом. И знал я тогда, и трезвой, порой щемящей до стыда тревогой подспудно чувствовал: кому-то сейчас эти деньги, что так бесцельно и глупо «палил», были бы так нужны!

— …Серёжка? Он сложный ребёнок… Видишь, когда Люба его носила, Серёге постоянно зарплату задерживали — помнишь же, какое тогда было время, как военным зарплату по полгода не платили? В общем, всю беременность, считай, она сидела то на сухарях, то на картошке… Потом ещё из комнаты той — Любе уже вот-вот рожать! — их погнали. Нервотрёп какой, представляешь!.. Как тут ему не быть сложным ребёнком?

А после — серёжки для Серёжки…

Я потянулся за запылившимся на столе веранды телефоном.

— Ал-лёу, да!.. Привет!.. Да вот, иду, гуляю — праздник ведь, как-никак.

Она говорила впопыхах ходьбы, на заднем фоне гудели машины, шумел город. Она была не так далеко. Она была рядом.

Она была!

— Люба, ты меня извини, пожалуйста — что я не так делал! Двойное дно я уже сломал — не тревожься! Теперь я буду партнёром — и только! — не переживай больше на этот счёт. А о том… О том, что тебя любят, ты вспомнишь, когда захочешь.

— Спасибо, Лёша… Спасибо!

Так, а если нашим чудо-станком разрезать кирпич по диагонали — с угла на угол: два прямоугольных треугольника получается. Их совместить, а между ними, по месту, вырезать клинышек? Мысль! Семь кирпичей, получается, всего-то и порезать — не дольше, чем голову ломать. На два их стальных уголка (те закоптятся моментом — не будут снизу и заметны) приладить без спешки, но с душою, совместить бережно, аккуратнейшим образом заполнить и разделать между ними швы. Вытереть ветошкой мизерные помарки — баста! Пару часов работы, верно, и займёт.

Вода закипала в резиновом ведре — впору было снимать пену.

Станок резал кирпич, как масло. Родной ты мой! Верил ведь я, знал — там, на Ушакова, что мы с тобой «делов» ещё натворим! Хорошим людям на диво.

Оголовок был нахлобучен ещё до первых, ранних уже сумерек. Здорово он смахивал на пиратскую треуголку. Симпатичный, необычный, практичный — ручной работы. Достойно он венчал мангал — молодец, Гаврила!

Ни снег, ни грозовые с моря тучи
Теперь мангалу не страшны!
Пирата треуголку нахлобучив,
Стоять штормлёный будет от весны и до весны.

Оно, конечно, старый пират на деревянной своей ноге не очень «плясал» под каталонские мотивы, но… Должно быть, бывал в чудесном этом городе в свою-то бытность. А может быть даже, там и осел: с мешком золота, что прихватил с собой, сбежав с борта «Эспаньолы» (кстати!), где ещё райской жизни и найти?

В любом случае — Небо вело моей рукой. Значит, Ему так было угодно.

* * *

— Здорово! — оценила Светлана в воскресенье. — Очень красиво получилось.

— Да, не стыдно даже Алле с Лориком уже показать — пусть придут, глянут, оценят. Будет им и культурная, на выходные, программа — не всё же на даче глинтвейн запитывать!

Скрыв улыбку, хозяйка покосилась на меня:

— А ты, оказывается, Алексей, тоже на язычок злой… Ну розы, конечно, вообще!..

— Только, Светлана, — честно спешил упредить я, — я их уже подарил.

— Кому ты мог мои цветы подарить? — искренне возмутилась хозяйка.

— Даме… Сердца!

— Ой, Лёха, ну тебя! Скажи лучше, когда уже закончим-то, наконец? Там уже домашние-то твои, дамы и короли, кроют, наверное, меня по чёрной масти! Ой! — Представляя, Светлана передёрнула плечами.

Да никто, Светлана Зоркая, вас не кроет, не клянёт, не костерит — а то они меня не знают? Муки творчества — обычное дело. Унесли ваятеля, как весеннее половодье — с берега теперь только безнадёжно и гукай: для очистки только совести своей! Ну, вышло чуточку больше полутора недель — второй месяц всего лишь пошёл: пред Ушакова-то — ничто! Миг мимолётный, мгновенье краткое, можно сказать, незаметное. А с розами, Гаврила, ты верно смикитил — Ей подарим!

* * *
Она была где-то недалеко. Она была рядом — все эти двенадцать лет. А ты, сноб, Её просто не замечал!

А может, тебе ещё не было дано разглядеть Её? Её красоты — необычной, истинной, видной лишь немногим. Избранным? А ты, пока не прошёл круги ушаковского ада, но сотворивши при этом нечто, не был ещё посвящён. И вот теперь ты видишь — ясно! — цветенье дивной розы. И чем дальше — тем ярче будет оно в неповторимой своей красоте.

* * *

Не был Гаврила мудрым Леонардо — старче,
Но силу он любви почувствовав в груди,
Увидел ясно, как всё ярче
Цветенье алой розы впереди.

* * *

Кое-как пережили длинный, скучный понедельник. Прошедший в скором, без потуг, громождении последней детали конструктива — «перекрыши» декоративного примыкания мангала к трубе. Тут уж Гаврила мудрить не стал: времени на изыски действительно не оставалось. Заканчивать надо было. Вчера. А завтра наступит долгожданный вторник… Я не видел Её уже четыре дня!

И он наступил! И опять за полдень было свёрнуто и забыто дело, экспресс унёс домой, откуда дорога прямым ходом была теперь только одна — на танцпол.

И был счастливым этот путь! И озарились улыбками лица присутствующих. И светлоликая Татьяна снизошла до меня участливым вниманием:

— Ваша партнёрша — такая молодец! Она та-ак здорово в субботу танцевала! Так отрывалась!

— В субботу? — Пакет со сменной обувью готов был выпасть из рук и бухнуться со стуком на паркет.

— Да! Зажигала тут — мы ахнули! Умница!

— В субботу?.. Она была?

Свет — искрящийся — померк в моих глазах… И на лице, верно, отобразилась такая смятённая буря чувств, и уж таким растерянным несмышлёнышем застигнут был ею я, что стоявший рядом Паша поспешил прийти на помощь:

— Да партнёра-то мы ей тут нашли, не переживайте!

Утешил! Подобрал, называется, нужные сердцу слова!

— Ой, — искренне опешила, оборачиваясь к Артёму, Татьяна, — получается, я — сдала?

— Да бросьте, вы что! — уже брал себя в руки я. — Разберёмся мы как-нибудь.

— Разберутся, — спокойно уверил Татьяну вовремя подключившийся Артём.

Он был профессионал своего дела.

Татьяна, готовившая было шубейку на плечи, опять повесила её на вешалку.
Вот, знать, как грозен был ликом один персонаж! Сидел он теперь, сняв куртку и плетёнки обув, как оплёванный. Сам виноват — нет бы порадоваться за партнёршу-то, восхититься! А теперь — что делать-то? Развернуться, в сердцах хлопнуть дверью и уйти обиженно? Да не по-мужски это будет, никак не по-мужски! По отношению к той же Любе — как она одна останется? Как эту дурацкую твою выходку хотя бы Татьяне — моей — объяснит? Ну, сходила она в субботу одна, «оттянулась» по полной — так это ж потому, что ты под ногами не путался! Что она — права не имеет: вы только партнёры! Протанцевали занятие и — adios amigo*: всё по латине!

Вот только звонил же я ей в субботу… За полчаса, получается, до занятия.

Звезда появилась, как ни странно, ещё до начала. Вообще-то правильно — были осенние каникулы. Стремительно, как всегда, впорхнув в зал, она со счастливой улыбкой кивнула через стойку Артёму с Татьяной, всем- всем, и приблизившись, радостно мне. И тут её взор, наткнувшись на хмуро-булыжную мою физиономию, в тот же миг погас, улыбка испарилась, и даже плечи, — как расправленные к полёту крылья, опустились — сломались. Даже сгорбившись чуть, она поспешила пройти мимо.

Ну, вот зачем? Зачем, спрашивается, человеку счастье омрачать?

Любимому человеку.

Но ничего с собой поделать я не мог — сволочь!

* * *

— Не кисни! — слегка тряхнула мою руку Люба.

Я не пытался в этот вечер стараться, как впрочем — отдайте должное! — не подумал даже специально на ноги партнёрше наступить. Невзначай выходило.

Татьяна, с особым нынче вниманием снующая от пары к паре, радушно улыбалась нам всё занятие: переживала, держала ситуацию под контролем, посильно её исправляла — как уж получится.

И всё-то из-за одного какого-то!..

К счастью, всё прошло благополучно. И только на выходе, пропуская партнёршу вперёд, зануда затянул:

— Ты, говорят, в субботу так здорово танцевала!
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….
*До свидания, друг (исп.)


— Уже застучали! — обернувшись, задохнулась праведным гневом Люба.

— Люба, да дело-то не в этом…

— Этот, конечно, в очках! — кивая себе головой, не слышала она меня. — Ах, нет, он бы не успел — у них же занятие с семи.

Вот доставалось-то дядьке ни за что, ни про что ото всех!..

— Люба! Не про то я сейчас. Ты — совершенно свободный человек и можешь ходить сюда, когда хочешь.

— Конечно, — немного успокаиваясь, с определённым вызовом сказала она, — я вольна в своих решениях и могу поступать, как хочу!

— Вот-вот, — с облегчением выдохнул я, — поэтому единственное, о чём я хочу тебя попросить! Если я тебе мешаю, если путаюсь здесь под ногами, так…

— Совсем не то! — не стала дослушивать она. — Да, я не сказала тебе, что пойду — я сама до последнего момента не знала, пойду ли. Зачем было тебя дёргать? Я же знаю — ты бы всё бросил и примчался. Целый день из-за пары часов разорвал, потерял. — Она досадливо качнула головой.

— Давай пройдём одну остановку?

— Давай, — не могла сейчас отказать она.

— А тот партнёр — в субботу, — он хорошо танцует?

Она поразмыслила мгновенье.

— Он хорошо слышит музыку. Он в себе уверен. Нет, конечно, он тоже ошибался, но он не боялся ошибиться. Потом, он высокий, сильный такой! Когда мы танцевали венский вальс — мы же там всё прошли: и румбу, и ча-ча-ча, танго, и медленный с венским вальсы, — я думала, что он сейчас меня просто оторвёт, как пушинку, и понесёт.

— Они давно занимаются? — Я ещё не сдавался вовсю душившей меня жабе.

— На два месяца больше нас. Но разница ощутимая — налицо. Он очень хорошо двигается!

И внезапная догадка осенила меня: это был он — тот мачо: «Не как вон тот, Буратино»!..

— Но, — наклонив голову, промолвила Люба, — он очень заносчивый. То у него рука заболела, то нога. В общем, второй час я танцевала одна.

Ну, это немного меняло дело — не всё так плохо, вернее — не такая уж она плохая, чтоб совсем… Гаврила даже духом малость воспрянул!

— А как думаешь — мне, вообще, возможно так научиться танцевать?

— Лёша! Там была одна пара — у них всё в танце двигается! Если бы я на них оглядывалась, так мне вообще бы надо было сидеть, со скамейки даже не вставать! Надо заниматься, и всё получится!

— Да, — кивнул я, — всё будет хорошо!

— Всё уже хорошо!

Как в романе «Мастер и Маргарита»: «Всё будет ослепительно хорошо!»…

— Твой автобус… И знай — никто тебя не застучал. Все просто с дружным восторгом сообщили, как здорово ты танцевала, вот и всё… Счастливо!

А партнёр-то субботний — мало того, что индюк надутый, так вдобавок ещё и дурак набитый. Коль не «чухнул» счастья своего — с такой танцевать! Лошара! Если момент такой, счастливым случаем дарованный, прохлопал. А теперь — бабушку свою весели!

И впрямь: «Не из каждого полена можно сделать Буратино»!

* * *

— Как дела? — обернулась с подушки Татьяна. — Чего ты такой?

— Не-не, нормально всё.

— Да на тебе лица нет!

Не переодевшись в домашнее, я бухнулся в кресло, тупо уставившись в мерцавший в темноте комнаты телевизор.

— Нахимова в субботу, оказывается, на танцпол пошла, а меня даже не предупредила!

— Не по-партнёрски, конечно, — сочувственно вздохнула Татьяна.

— Да ладно, жил же я без неё столько времени!

Татьяна подняла глаза:

— Ты что — точно, что ли, влюбился?

В её вопросе не было и тени упрёка — лишь искреннее удивление. С долей разочарования, быть может, чуть.

Я не ответил.

— Сёмка срубился уже — хотел тебя дождаться.

Чего мне, дураку, ещё в жизни надо?

— Слушай, Тань, а чего она вообще туда пошла?

— Кто — Нахимова? Она говорит, что это для неё отдушина. И от школы, и от дома. Правильно — в однокомнатной-то гостинке им, конечно, тесно. Но я, зная Нахимову, думаю, что там ещё что-то есть. Может быть, расширить круг общения…

— Личного?

— Ну, ты же понимаешь: любое общение — личное… Ну а так, как одна она пойти не
могла, ей надо было от кого-то оттолкнуться.

Ага! Значит, всё-таки мебель!

— А чего она одна тогда не пошла?

— Ты что — ты Нахимову не знаешь! Как это так: она, да без партнёра придёт?! А вдруг кто-то хотя бы усомнится, что она может быть одна!

— А чего не с Серёгой?

— Ну, ты ж понимай: Серёжа-то тоже, так как он её любит очень, боится в её глазах упасть — а ну как у него не получится?

— А Серёга как на танцпол смотрит?

— Он считает: «Опять приключений на задницу ищешь?» Серёга — он такой домашний!
Помолчали. Но я не унимался.

— А чего она вообще от жизни хочет?

— Да как все мы, — пожала плечами Татьяна, — чтобы всё в жизни было хорошо, в семье благополучно. Чтоб было счастье…

— В жизни личной?

— Слушай, забодал! Сам у неё спроси! Боюсь только, не ответит. Потому что сама не знает. Зато я знаю точно — она очень неспокойна, ей постоянно нужно куда-то бежать, что-то делать. Она даже спит мало. Её постоянно удивляет, как это я могу днём спать?

— Сиеста — святое дело! — В святом этом деле и сам был
я грешен.

— Но ты ведь не бросишь, нет?

—?..

— Надеюсь, танцы ты не бросишь? Ну, даже если у вас там что-то не так выходит — есть же, говоришь, девушки без партнёров. Тебе это так на пользу! Посмотри — у тебя даже и осанка выпрямилась, и походка изменилась. Да и сам ты — другой стал… В конце концов, ты ведь не из-за неё ходишь, нет?.. Ты пойми — это же к тебе там уважуха, раз тебе всё рассказали!

Я шумно потянул носом воздух.

— Ну ладно, — заключила, наконец, Таня, — сами вы там разберётесь… Главное — ты не бросай!

— Не брошу, Тань, не брошу…

* * *

Как там:

«Ту, что вдохнула жизни силы,
По жизни не оставлю никогда я».

* * *

Странно, откуда ему было взяться — этому сну? Но в последние года полтора-два он снился мне часто. Татьяна уходила от меня к другому. Которого знает то ли давно (иногда — до нашего с ней знакомства) — и всё это время чувства теплились незаметно, то ли познакомилась вот-вот — и страсть вспыхнула всесжигающим огнём. И тогда я подскакивал в ночи, ища её и сгребая в объятиях поверх одеяла.

— Ты чего?!.. Спи, спи, не волнуйся — всё хорошо! Это всего лишь сон.

И вправду — этого не могло быть! С тех пор, как я покинул родительский дом, ничего более прочного и верного в моей жизни не было.

А засыпая, я неизменно раскаивался: почему я во сне люблю её, ею дорожу гораздо сильнее и больше, чем в реальной жизни?

* * *

Среда была моим другом. Всегда. Я верил, что и сегодня она меня выручит. Не «попомнит обидки» — за то, что заслонилась она теперь долгожданными и сумасшедшими вторниками с четвергами.

В помощь мне нынче была и работа — ручная, оставлявшая моей бестолковке возможность думать и о своём: всегда я свой труд за это ценил.

До захода солнца (вот так!) надо было принять решение. Правильное — как дальше быть?

Итак, бросить танцпол немыслимо: Таня расстроится, повиснет между ней и Любой дурацкий вопрос. Да и ты-то — ты! — как сможешь теперь без вторников своих и четвергов прожить, — уж не криви душой! Открыли тебе, убогому, новый мир, так не
будешь же ты полным идиотом («Лошара!» — Слава бы сказал), чтобы эту дверь с треском захлопнуть! С Любой только надо как-то «разрулить». Красиво и деликатно (muy — muy delicado, как на Гран-Канариа говорят).

Шлифовальной машинкой я точил декоративный столбик из двух обломков газоблока, оставшегося у Сани от строительства бани. Столбик, который вкруговую надо было обложить мелким камешком (по замыслу, красным, с белой, змеёй по нему вьющейся
полоской), должен был скрыть мой «косяк» первых дней — когда просчитался я сзади на один кирпич. Вписывался он туда неплохо, безусловно, добавляя колорита, разбавляя своей круглой формой острые углы и занимая своё, в общем, место (а может даже, становясь центром экспозиции — стержнем) на задней части мангала.

Меняем минусы на плюс! Только не во всём…

Если действительно партнёрше своей ты — обуза, а сказать об этом, тебя же щадя, она не решается (хотя Татьяна по этому поводу как-то всхохотнула: «Нахимова? Она тебе — не переживай! — всё сразу выложит, не постесняется… Да ещё при всех!»), тогда надо «свалить по-тихому», но по-мужски. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить». Скажем, в другую группу другого дня — почему нет? Выход! И все тогда останутся при своих: волки сыты, овцы целы, мавры «в потерях».

Молодец, однако, Гаврила: «По жизни не оставлю никогда я!» Отвечает мужичина «за базар»!

Но ведь, наверное, она так захотела.

Отложив в сторону заготовку для столбика, я выудил из кармана телефон. Надо набрать и отправить это sms. Заставив себя не думать сейчас о том, как смогу теперь жить без ожидания вторников — четвергов, без оглядки во время разминки на танцполе на белую дверь: «Сейчас войдёт она!» Не трави себе душу воспоминанием о том, что не будет больше вечерних провожаний с непременным поцелуем её в уголок губ (и живот — не скули — она тебе больше не ущипнёт: два раза ведь осчастливила!): снявши голову, по волосам не плачут.

Хоть и храбрился он, душа паскудно ныла,
И стыден был скулёж сей, не к лицу!
Беда случилась — влип по уши наш Гаврила!
Вскружила голову бесовка молодцу!

«Люба, извини, завтра прийти не смогу — работа».

Вот так — так будет лучше. А там, за спасительницей своей — работой — и пропадём потихоньку, в другую группу перейдя.

Хорошо, что она у меня есть — моя работа. Которой я буду нужен всегда.

Столбик, в круговерти моих мыслей, вытачивался идеально. Вот как страданья творчеству помогают! Не будь у художника переживаний — и шедевры бы на свете не рождались? Хотя — на «радостях»-то лично тебя, грешного, тоже несёт — будь здоров! Но счастье — это тоже переживание: противоположный страданию полюс.

Тачай столбик свой давай, страдалец и мыслитель!..

Серёжки меня теперь волновали — и только! В смысле, золотые. Которые в ушах — украшения. Вернуть же ей их надо. Не те самые, но хотя бы подобные. Соврав чего-нибудь вдохновенно про круговорот вещей в природе и замкнутость круга — Гаврила
бы придумал, он мастак наплести, да на уши навесить! Вот только как угадаешь, какие они — мы же их в глаза не видели. А и не спросишь же у неё, в самом деле: «Люба, а какие они были — серёжки-то те? Ну, которые…» Ты тут заплачь ещё! Слащаво до безобразия, до тошноты.

Но придумать что-то явно надо: круг замкнуть.

Сладко звякнув, телефон засветился принятым sms.

«Жаль, а я уже приготовила фото. Буду одиноко одинокой одиночкой».

Вот это работа со словом!

— …Люба, ну если так, то конечно смогу я вырваться! Права же не имеет Гаврила тебя бросить — прообещался! Целую, пока!

* * *

И ведь ведал я, что после чёрной ноябрьской субботы наши хрустально-трепетные отношения не станут прежними никогда: я познал её измену. Образ святой Любви разбился вдребезги и перестал существовать. На смену явилась Любовь земная.

Но была ли она хуже?

И ведал светлым воскресеньем наш Гаврила,
Что за изменой уж Любви не будет той.
Любовь земная ей на смену приходила.
Не был Гаврила против — он и сам был не святой.