Пожар Латинского проспекта (Глава 9)

— Значит, Вадим, завтра в городе — у «Строителя», на Гагарина, встречаемся. Всё закупим — да и начнём! Ну, а сегодня поехал я тогда уже. Делать, без материалов, всё равно мне нечего.

Покедова!

Вышагивая, как цапля по болоту, по обрезкам досок и битому кирпичу в разливах луж и жирном месиве грязи, за обтянутую сеткой-рабицей ограду дома, я уже прикладывал к уху мобильный.

— …Люба! В общем — не гоношись: деньги на туфли у меня в кармане — пусть это будет мой тебе новогодний подарок, ладно?

— Ну, ты — рыцарь!..

— И пусть ты будешь танцевать с другим партнёром…

— Даже не рассчитывай!.. Рада была тебя слышать! Целую!

«Целую»!..

…Едва приехав сюда, едва зайдя в дом и повстречавшись — не покраснев! — с Вадимом, первым делом без стеснения взял у него две тысячи аванса: «На проезд».

Вот что с «людя’ми» делает любовь!

* * *

«Рыцарь»! Купил звание, прохиндей?! Да и дёшево — даром, можно сказать: по случаю — на распродаже.

«Рыцарь»!.. Рыцарь. Можно было бы теперь уже и ускакать — без страха и упрёка. Деньги только в четверг отдать не позабудь, посвящённый!.. Ну и камин теперь за них положить — само собой.

Да нет — как же я теперь смогу — без вторников и четвергов?!..

* * *
Впрочем, справедливости-то ради…

Впрочем, ещё до приезда к Вадиму я набрал Гришу.

— А, да-да, Лёха, привет! Денег мы тебе за звонок на столбе должны! — с ходу зачастил в трубке он. — Слушай, но сегодня, да и завтра-послезавтра, я ничем не помогу — болею: грипп.

И кашлянул — для пущей убедительности.

Да не тревожься уж ни за что, Григорий Викторович, выздоравливай. Больше я уж точно не позвоню — чёрт с ними, с двумя этими тысячами! Я ведь изначально знал почти наверняка, что столб доковыриваю за «спасибо»: а то не знал, с кем дело имею! Но Вы-то, впрочем, тут не при чём — Вам и так спасибо за всё, Григорий Викторыч: Вы много для меня сделали, ещё больше пытались сделать — в меру своих сил. Другое совсем дело, что не Вы на Нахимова были всемогущи… Да и столбу этому последнему, со звонком — спасибо: не будь его, могло бы не быть и последних двадцати шести тысяч — вполне!

Но столб-то этот я латал уже свободным!

И всё на этом, всё!.. Замкнули круг.

А деньги я сейчас и у Вадима стегану!

Впрочем…

Впрочем, хрен редьки не слаще — справедливости-то ради…

* * *

Декабрьский четверг гнал халтуру плюсовой температурой при почти нулевой видимости с самого утра — пасмурного и влажного. Два года назад, когда я начал в зиму выкладывать столбы под плёнкой с обогревателем — там, на Ушакова, — я бы конечно порадовался таким «косякам» природы. А нынче лишь куртка сырела снаружи и изнутри. Я, чертыхаясь, поспешал на автобус. А когда-таки успел впритык, тот, вместо того чтобы прямёхонько вывезти меня к окраинному «Строителю», вдруг лихо свернул по новой дорожной развязке к комплексу высотных новостроек. И первая остановка, по законам жанра, само собой была в десяти минутах ходьбы обратно — по кюветной грязи, впритирку с брызжущими ею колёсами проезжавших самосвалов. Зато пройди лишь чуть вперёд — и прямиком открывалась улица, на которой жили сейчас Нахимовы.

«Нет, на сорок четвёртом не поеду», — вспомнил я слова Любы, сказанные в какой-то вечер в ожидании её автобуса. — «Он сейчас в обход идёт — слишком долго».

Ишь, прыткая какая!

А я уже опаздывал на встречу с Вадимом, на ходу отвечая на его звонки. Шлёпал обратно («Нормальные герои всегда идут в обход!»), кляня и развязку новую, и себя, шляпу рассеянную и «безлошадную», да ещё и белой завистью успевая завидовать всем тем счастливцам, что скоро в этот район новосёлами переедут.

— Нахимовы если не к Новому году, то к весне точно квартиру получат, — убеждённо поведала недавно Татьяна. — Они уже, вроде как, даже ездили — смотрели. Серёга сам дизайн планирует — рисует: он же в таких вопросах педант.

Вот так — в каком-то из этих, быть может, домов, на высоте, гляди, птичьего полёта будет скоро жить она — вместе со всей своей семьёй. А ты, Гаврила, так и будешь бегать, как бобик, по первому звонку клиента, шабаша заказы грошовые, через которые заработаешь — быть может! — свой угол только в следующей жизни…

Уныние туманно-серое подразогнал деятельный Вадим, выехавший мне навстречу.

Нет, это же в последний раз — заказ этот! Сейчас, деньги на документы заработаю, и — в море, в море!

В полупустом «Строителе», где у Вадима имелась золотая карточка скидок, мы обстоятельно высчитали, сколько нужно нам закупить огнеупорного кирпича и красного декоративного («под старину») кирпичика — на обрамление топки. Плюс серой продолговатой плитки на цементной основе (такое убожество!), которой Вадим с супругой решили облагородить внешний вид камина.

Не на такой, вообще-то, вариант отделки мы договаривались, но теперь уж я ввязался в драку, теперь уже обратного хода не было. Взамен были деньги на чёрные бальные туфли моей партнёрше.

Но кто, скажите, как не партнёр, должен был их купить?

— Ну ладно, Вадим, там, на доме, найдётся кому выгрузить?

— Да, а чего тут — три ящика плитки и сотня кирпичей. Там же у меня работают ребята — отделочники.

— Добро! Завтра тогда, с самого утра, я подъезжаю, и — вперёд!

Я опять выгадал день для вечера — сегодня же были танцы!..

* * *

— Как с тётей Любой потанцевали? — не жадничая на порцию жёлчи в мой адрес, справлялся со второго яруса своей кровати Семён. Вопрос этот в последнее время стал уже привычным.

— Нормально, сынок… Вальс нынче был.

А вальс нынче был как-то по-особенному торжественен и даже величав. Но лёгок и прост при этом. Мы шлифовали стопами паркет — до блеска, мы, распрямляясь из приседания, легко взмывали на пенных гребнях волн, и в пружинистом этом движении была жизнь, была радость — вечное стремление вверх, ввысь! Всё растворилось в чудесной музыке и белом свете софитов. Суета стёрлась размеренной мелодией, бессмысленность и безнадёжность исчезли в безупречной гармонии вальса.

Но не всё было так хорошо.

— Вот сейчас можно сказать, что только две пары танцевали правильно, — отметил во время паузы Артём. — Вот эта, — он указал на нас с Любой, — и эта, — протянул руку в сторону Екатерины с партнёром. — Остальные же явно спешат. Почему? Да потому, что вы не приседаете в полной мере. А, значит, и не распрямляетесь. Это время — спуска-подъёма — вам нечем занять, и поэтому вы шагаете дальше, пропуская, по сути, счёт «два»… Вы его просто проходите! Мимо… Вот откуда спешка — вы недорабатываете эти движения. И, получается, умудряетесь пройти свои шаги два раза за один отрезок времени!..

— И за те же самые деньги, — не удержался, чтоб не вякнуть, я.

— Кстати! — поддержал затесавшийся нынче в наши ряды Паша.

Все засмеялись.

— Давайте продолжим, не забывая про спуски и подъёмы, — это медленный вальс!

Мне же главным было не забыть про деньги, что лежали в нагрудном кармане рубашки. И когда занятие окончилось, я придержал Любашу за руку.

— Деньги-то отдай!

— Да-да, — игриво улыбнулась она, характерно перебирая пальчиками правой руки, — где наш финансист?

Я вытащил две сложенные купюры из нагрудного кармана (всё занятие их там «пас» — карман был без пуговицы).

— С Новым годом тебя, Любашечка!

Приподнявшись на цыпочки, она, не смущаясь полной скамейки семичасовой группы, коснулась краешка моих губ своими…

— Это просто туфельки для Золушки!

Да ладно… Главное, чтобы они — туфли бальные, о которых, наверное, мечтала, — на ногах твоих лёгких исправно сидели!

Хотя башмачки твои простенькие мне милее были…

А когда я ожидал Любу из раздевалки, ко мне, искренне улыбаясь, приблизилась Татьяна:

— Ну, Алексей, ваш прогресс — налицо! Просто семимильными шагами вы движетесь!

— Да какой там! Путаюсь, вон, ещё сплошь и рядом.

— Но всё равно — согласитесь: совсем не то, что было, когда вы только пришли! Тогда…

— Да, — смиренно кивнул я, — тогда был — полный Буратино!

* * *

На улице подмораживало.

— Похоже, на мороз дело идёт.

— Да, в России уже зима. Звонила вчера матери — она в деревне, печку топит: «Мама, ты что? Почему ты в такую холодину не в городе, у сестры?»

— О, так ты, получается, умеешь печь растапливать? Редкое уменье!

— Я и котелок теперь умею разжигать. Когда мы — здесь уже — снимали комнату в частном доме…

— На Емельянова?

— На Мечникова, точнее… Когда Серёжа на службе, я спущусь со второго этажа, зову сына хозяйки — алкоголика жуткого:

«Воло-одя! Помоги мне, пожалуйста, котелок разжечь». Так что печку с детства разжигать умею, котелок — с замужества научилась… Камин вот только, — повела головой в мою сторону она, — разжигать не умею.

— Да это-то! — махнул рукой я. — Захочешь — научу: ничего там мудрёного. Как костёр пионерский.

— Захочу, конечно…

* * *

Не с самого, конечно, как Вадима уверял, утра — часам, эдак, к десяти, прибыл я на продуваемый восточными ветрами домик на краю оврага. Симпатичный, даже без внешней ещё отделки. Да и внутри отделочные работы только начинались — бригада
из трёх мичманов в отставке прицеливала уровни к стенам и полу.

Старшим был Александр — добродушный, толстенький и покатый, как пельмешек, с поблёскивающими, словно масляная заливка, глазками.

— Зашли в походе в Йемен — в Аден. В увольнении все наши ломанулись в городе от местной кухни восточной пробовать — кебабы их, — рассказывал между делом он своим, ну а теперь уж за компанию и мне. — Я посмотрел на поваров тех местных, на руки их, которыми они чего только не берут и куда только ими не лазят: «Не, парни, здесь я ничего есть не буду!»

У отставников же с руками было всё в порядке: и строительное дело они разумели.

— Вадик!.. Вадик, — с некоторой даже усмешкой объяснялся Саня с Вадимом. — Я тебе говорю: здесь все стены надо стягивать выравнивающим раствором заново — посмотри, какие завалы. Иначе обои твои — с шёлкографией, — по углам не сойдутся.

— А зачем я тогда сто тысяч за штукатурку отдал? — досадливо вопрошал Вадим у безмолвных, неровных стен: «своего» штукатура настоятельно присоветовал ему Слава. «Подогнал» мастера. Хотя отклонения-то были в разумных пределах: шпаклёвкой только и подравнять. Но парням дополнительная работа лишней не была.

Своя везде кухня…

Гаврила с бойкими вояками, на голых стенах находящих живые деньги, общий язык нашёл удивительно быстро:

— У моей партнёрши по бальным танцам мужик тоже — мичман. Только он служит ещё.
От суровых военморов Гавриле был за то респект.

Однако, надо было приступать: плитка и кирпич были уже занесены в дом и складированы напротив каминной ниши — заранее нами со Славой оставленным проёмом в несущей стене.

Пора было браться за работу.

Пришла пора платить по счетам: за свет искрящийся софитов; за Её тепло, что вбирал я в танце своими ладонями; за воздух, за всю атмосферу маленького зала, в котором вырастали большие крылья за спиной.

Вздохнув, я взялся за зубило…

* * *
Надо было ещё больше расширить каменную нишу, подрубив по краям керамические блоки…

— Просто, я нашёл свою нишу, — ответил я приснопамятно давно (пятнадцать лет тому назад) на вопрос восхищённой новой, положенной печью, хозяйки дачи: «Алексей, если не секрет: откуда такая непопулярная профессия?»

Было бы, собственно, чему там восхищаться — просто топку и плиту под аркой расположил сбоку — как ей, хозяйке, удобно было.

А про печника-то… Люди добрые подсказали. Поневоле тогда пришлось искать занятие — на год береговых работ меня посадили… За что? Да в рейсе набил, наконец, морду тому, кому давно следовало. Слава, когда стародавнюю ту историю я ему честно
и открыто поведал, очень за то меня зауважал.

Времена тогда наступили поганые. Нестабильные. Зыбкие. Гнилые. Неплатежи по всей стране, «кидалово» сплошь и рядом, а в морских компаниях и фирмах отпахать по нескольку месяцев (а то и по году) за «спасибо» стало в порядке вещей: и не найдёшь нигде ни концов, не правды… Толпы обманутых моряков в унынии, ежеминутно переходящем в отчаяние, потерянно толклись у закрытых касс и у офисов своих контор. Присоединяться к ним я не хотел. Сдаваться на милость новым хозяевам жизни не желал вовсе. Потому, не рубя морских концов (море я вправду любил — больше за экзотику), надо было овладевать каким-то ремеслом на берегу — дабы не быть «одноногим», инфантильным мариманом, неспособным вне моря ни шагу ступить, ни дохлой копейки заработать. Надо было идти к клиенту-частнику: только — у него теперь водились живые деньги.

И так, кстати, друг, проработавший всю жизнь каменщиком, за рюмкой чая намётку и дал: «Камин один выложил — три дня работы, сто тысяч — на бочку!»

Держите Гаврилу вдвоём, втроём, вчетвером, впятером, вшестером!..

Если деньги — на бочку, то быка — за рога! На блошином рынке (на котором, кстати, заделались торгашами-«челночниками» многие мои морские собратья) были куплены мастерок с киркой и уровень — ещё советский, с малюсеньким смотровым окошечком, в которое приходилось «целиться» не хуже ворошиловского стрелка. В библиотеке была взята книжица по теплотехнике (нашлась ведь!), в которой маленьким разделом проходил
разрез каминный, а замечательную книжку Шепелева «Кладка печей своими руками» я у того самого товарища одолжил — бессрочно. И в целлофан обернул — бережно.

— Лёха, убирай свой учебник с досок — я их наверх сейчас поднимать буду! — добродушно подначивал хозяин дачи, доверивший «печнику» выкладывать его первую печь.

Отважный попался заказчик!

А печь (хоть и кривенькая местами) взяла да и загорелась! Занялась тягой, загудела деловито, из трубы бойко дымом повалило — как положено!

— Руки у мастера золотые! Мастера — сразу видно, — говорила старушка из домика напротив. — А у нас — дымит. Как разжигать начинаешь — постоянно: открывай скорее форточку. Потом уж, разгорится чуть, всё закроешь, дверь приоткроешь, так вроде как — тянет.

Называлось — это я уже потом узнал: «Дым — в дверь, в окошко и в трубу немножко».

И камин первый получился — на удивление. Хоть внешне тогда и не на диво. «Зуб» задний сделал по чертежу — как книжка учила. И огонь в каминной топке затрещал задорно, стреляя искрами, но не запахивая дымом: тот уходил строго в дымоход. «Горячие газы поднимаются по наклонности «зуба». Холодные, опускаясь по задней стенке дымохода, не попадают в топочное пространство, поворачивают на верхней площадке «зуба» и увлекаются вверх горячим потоком. Отчего и образуется тяга», — всё по учебнику, доходчиво и просто. Заказчики, когда бойко втулял я им эти прописные истины, кивали хоть и невнятно, но уважительно.

Так впредь я и выкладывал капризные до тяги камины. Главное дело, строго соблюсти пропорции топочного портала, высоту и наклон зуба и нужное сечение дымохода: «Чтоб кирпич, понимаете, внутри пролезть мог». С печными вариантами тоже не баловал — «жучил» всё тот, первый — универсальный: от добра добра не ищут. Притом постоянно искал новые, более эстетические внешние формы — конструктиву чтоб только не в ущерб! Рос над собою! На следующее лето, придя из очередного рейса,
заменил прямое перекрытие печки над плитой на арочный свод. И то был хит сезона. Нехитрое это новшество прижилось, как родное. Каминно-печные заказы сыпались, как из рога изобилия: у людей на руках были живые, «зелёные» деньги! Откуда? Экономика лежала в развалинах.

За то короткое относительное изобилие мы сполна расплатились дефолтом 1998 года. И лавинный поток испуганных, сбрасывающих «понты», как дерево осенние листья, оставшихся без полулегальной своей деятельности моряков, переквалифицировавшихся в последние два-три года в «перегонщиков» автомобилей из Германии, хлынул обратно — в морские конторы и фирмы. Вот тогда уйти в море мне, человеку без связей и протеже, стало попросту невозможно. Да и ладно — с «толкача» Татьяны поступил я той осенью на университетский рабфак: филология и журналистика. «Буквы, — поясняла тёща тестю, — будет переставлять». И то было прекрасное время. Хоть и безденежное — полностью. Суровая зима, с привкусом польского дешёвого кофейного напитка — от тёщи (и на том спасибо ей!), свежий дух студенческой аудитории и великолепные, как песня, лекции по литературе. Я жадно ловил каждое слово, исправно поспевая конспектировать сказанное — пропетое, с живейшим интересом и душою работал на семинарах — стихи разбирали. До того, что Свиридов Станислав Витальевич — прекрасный наш преподаватель (по которому мысленно сверял я с той поры и свою писанину), порой и отлучал от ответа: «Так, следующий вопрос!.. Жеребцов и Костенко — молчите!..»

А с приходом весны — первым настоящим её теплом, я начал лекции безбожно пропускать. Сработало моё печное объявление — хитрое: «Ремонт печей, устранение дымления каминов, разбор кафельных печей». Во все лопатки начал работать и я, принося Татьяне первые для нашей семьи деньги.

Работы, как ни странно, было опять валом. Не в последнюю очередь и из-за ценовой политики — цены были очень щадящие: и так ведь народ дефолтного страха натерпелся! Но отчётливо сказывался уже и опыт, особенно в нестандартных вариантах (в которых надо было и «почерепить»-то лишь чуть) и проблемных заказах: из-за того, что печников развелось, как собак нерезаных, каждый третий камин и вторую печку приходилось за кем-то перекладывать. А огонь, дым, тягу Гаврила чувствовал уже нутром.

В следующем строительном сезоне через печное это ремесло довелось — посчастливилось! — впервые соприкоснуться с камнем (неудивительно, что именно в этом, двухтысячном, — он стал самым счастливым в моей жизни). Почти одновременно (доводилось «тянуть» и по два заказа сразу) Гаврила, по желанию одной милой заказчицы, обрамил верх уличного барбекю морской галькой («А то у наших друзей поштукатурили «короедом», а он треснул») и взгромоздил мощный мангал из булыжного камня. Мангал вышел прямо-таки романским замком.

Труд удался на славу — несло самоучку!

— Здесь мы будем жарить барана! — ещё из-за угла нёсся, опережая грузные шаги, голос хозяина: это он тащил очередного «дружбана» «заценить» ещё не завершённое, но так уже по сердцу пришедшееся, громоздкое, неделю назад начатое средневековье. Он и сам был внушительной комплекции.

— А вам не кажется, что он очень массивен для нашего дома? — загнула как-то, набредши на меня, пальчик у подбородка, его фифа-жена.

В общем, она была права.

А с её очаровательного взгляда, фасад особняка перекрашивали трижды: не тот всё был колор.

Помнится, я приуныл, присел в сомнении и расстройстве на дровник. Пока не загудела земля топотом спешащего хозяина, неизвестной оказией (работавшие тут же фасадчики, верно, шепнули) прознавшем о разговоре.

— Так, Алексей! Что говорит Вероника Сергеевна — мы не слушаем: заканчиваем, расплачиваемся, пожимаем руки, расстаёмся.

Вот пред какой осадой замок устоял!

Но когда я закончил, а хозяин расплатился — сполна и с лишком, скорого расставания не получилось. Хозяин, называвший Гаврилу теперь не иначе, как «художник», подрядил доморощенного выложить ещё и подпорные, в саду, стенки, а на следующий год из колотого камня облагородить цоколь особняка.

И пошло-поехало…

* * *
А камень — он благодарный: он живой. Ему тысячи лет. И он готов повернуться к тебе лучшей своей гранью — надо только повертеть его в руках бережно, внимательно в него всмотреться. И он откликнется, отзовётся чутко — обязательно! И ляжет на руку и в кладке так, что лучше и не придумаешь — как и представить-то себе ты вряд ли мог.

И не должна твоя рука дрожать.

Но и только — и только!..

Потому что, если начнёшь лепить его, как придётся («Это же дикий камень!»), если определишь материал этот благодатный в подножный («Не кирпич же отде-
лочный, не плитка»), если перейдёшь, простой смертный, запанибрата с ним на «ты»…

Убьёшь и камень, и работу, и себя — как мастера.

И станет невнятным хаосом то, что готовилось возникнуть гармонией — маленьким, но отчётливым её фрагментом в этом большом и бестолковом мире.

* * *

В полчаса ниша была расширена. Начисто убрав мусор, можно было приниматься уже и за кладку.

Сегодня?..

А как ты, Гаврила, хотел?

А я не хотел браться за всё это опять. Как не хотел возвращаться к тому же, что и пятнадцать лет назад. «Это прошедший этап!» — уверял я и Татьяну, но, главным образом, себя: и ведь верил самому себе свято!

И вот выбрел опять — по этапу — к тому, с чего начал давным- давно.

Так куда были потрачены эти пятнадцать лет жизни?

Не было никаких сил душевных об этом думать, всё это вспоминать! Так хотелось помнить только глубину Любиных глаз, упругость её талии, изящество ног, очарованье вальса и зажигательные, будоражашие кровь ритмы ча-ча-ча!.. Впрочем, одно накладывалось на другое — к крику души! — как бальное белоснежное платье в блёстках вдруг брошено на кипу старого битого кирпича с разобранной печки, и уже мистическими пятнами неумолимо проступает на нём чёрная жирная сажа… Лучше не думай — несовместимо одно с другим: волей нежданного — да и незаслуженного! — случая, сумашедше-счастливого, ты чудом ухватил несколько прекрасных жизни мгновений, и будь тем счастлив, и тем утешься, и, взяв в руки печную кельму, возвращайся к «непопулярной» своей работе… Клади кирпичи — поскорей: может быть, удастся отгородиться ими от щемящих душу воспоминаний… Неделю ведь всего-то, скрепя сердце и глаза на всё закрыв, помучиться.

И хватит! Хватит мне каминов!

* * *

В субботу, часов уж с десяти утра, парняги засобирались домой: «Помыться ж ещё надо». Но прежде потрясли подъехавшего Вадима за недельную работу — за вычетом снимаемой у него же квартиры. Такие вот взаиморасчёты: кого вы, парни, хотели нагреть?

Они уезжали, а я оставался. Вдвоём с оставленным ими «хрипунком» — маленьким магнитофоном, из которого в повисшейтишине дома звучало:

— Как жаль, что мы не встретились с тобой
Немного раньше…

А раньше — это когда: году в восемьдесят девятом? Действительно, «немного»! Когда ты ещё училась там у себя, в Архангельске, в пединституте? Но тогда, наверное, и ты была другая, и я уж точно другой… И какая нелёгкая могла меня туда занести?

— Смогли тогда себя б мы уберечь
От глупой фальши.

Но разве глупо и фальшиво то, что было за эти годы жизни: лихих невзгод, и среди них — радужных проблесков надежды; лишений — и светлых, не очень-то редких меж ними, моментов счастья; больших разочарований — и крохотных, но таких дорогих побед.

А Татьяна?! А у тебя — Сергей?! А наши дети — это вообще святое, это чудо!

— Пришла моя нежданная любовь,
Пришла как белый день.
И радостью моей ты стала вновь,
И болью ты моей!

Вот до чего любовь доводит: разве стал бы я такую «пепси-колу», как Слава выражался, в нормальном состоянии слушать?!

Средь сотен тысяч самых разных глаз
Твои я отыщу…

Взгляни правде в глаза, Гаврила: смог бы, взяв по жизни за неё ответственность, дать ей что-то большее и лучшее, чем Серёга (а Сергей — сильный!)?

Ой, как не уверен!

Смог бы ты сделать её счастливой? Выдержал бы её притязания и претензии, прихоти и капризы? «Потянул» бы ты её?..

Но как знать — ведь стал бы я защитником её, что делало бы меня сильнее. Ведь был бы я такой любовью окрылён, которая на такое способна сподвигнуть, что едва ли помыслишь и сам!..

А была бы она долгой — эта любовь?

Чтоб никогда тебя не потерять —
Прижму, не отпущу!

Да не трави ты душу!

Магнитофон был переключён на мой аудиокурс испанского — для пользы дела:

— Гранде — большой, пикеньо — маленький… Дульсе — сладкий, амарго — кислый… Фелис — счастливый, тристе — печальный… Эсто буено! — Это хорошо!..

Гаврила же под шумок затеял свою «блуду». Заднюю стенку топки (в специальной литературе именующаяся также, как «зеркало») — «зуб» тот самый, на котором наш печник-самородок зубы съел, угол закладки которой и без того каждый раз нужно
было вымерять тщательнейшим образом, аккуратнейше потом возводя, — он придумал выкладывать «паркетным» порядком, как в одном журнале подглядел.

Руки бы оторвать! Тому, кто журналы эти блаженному подсовывал. Кому это надо — через две топки стенка эта закоптится до безобразия! Кто это оценит — Вадим? Вот если бы ты ему за кладку эту диковинную скинул пару тысяч — вот тогда бы да!..

Давно, мерзавец, план в голове вынашивал. Нашёл, эстет, когда экспериментировать!

— …Эста барбарида! — Это ужасно!

Вот, надо было это? И так ведь работа тягучей гусеницей, через «не могу» переваливая, еле ползла.

Но: «Не вынесла душа поэта!»

* * *

Воскресным вечером («Алексей, ты сегодня пораньше?» — «Да нет, Танечка, как обычно — часам к восьми вернусь») лишь с моим приездом воцарилось полное спокойствие. «И к кошке-то, — как говорила тёща, — привыкаешь». Все тут же разошлись по комнатам, улёгшись перед мерцавшими телевизорами, оставив меня наедине со
сковородой, с дюжиной блинчиков с творогом под крышкой.

И правильно…

— На, смотри, что хочешь, — отдала телевизионный пульт Татьяна, когда набивший требуху Гаврила тихонько шмыгнул в комнату. Как законное за трудовой день вознаграждение.

В итальянской лиге «Милан» играл с «Интером» — и лучшего завершения недели по всем телеканалам было не найти: суетное — на полтора часа — отступало перед вечным. Но вовсе не из-за переживаний происходящего на сочно-изумрудном поле
были печальны мои вздохи.

— Ну, — сердцем, конечно, угадав мои мысли, пришла на помощь Татьяна, — давай поговорим: что тебя гложет?

Спохватившись, я замотал по подушке головой: «Не- не, Танечка, нормально всё!»

Она не торопила.

— Ты знаешь, это хорошо, что ты не скрываешь сейчас своих переживаний. Было бы гораздо хуже, если бы ты таил это где-то внутри, и маялся ещё больше, и всё это в себе усугублял.

«Милан» — «Интер» — это всегда особое противостояние: свои у них там счёты.

— Вы с ней очень похожи… Оба — ненормальные. Мы, конечно, все со своими странностями, но у вас обоих это — через край… Нахимова, кстати, в разговоре с девчонками удивлялась: «Как Алексей с Татьяной столько времени вместе? Они такие разные!»

В отличие от игры — интересной, с равными шансами на успех — разговор шёл «в одни ворота». Я полностью отдал инициативу и на ответные действия даже не обозначался.

— А вы, посмотреть со стороны, подходите друг другу. Чуть не на физиологическом уровне… Конечно, с ней не просто. И депрессии, как и у тебя, бывают регулярно…

Рональдиньо, доигрывающий свою европейскую карьеру теперь в «Милане», ничего дельного не мог изобрести: пока играли «по нулям».

— Но она очень умная!.. Она умеет собраться в нужный момент и в критической ситуации. Она способна — и готова сейчас! — измениться: всё будет зависеть от того, кто будет рядом. А если ещё и полностью сменить ей обстановку!.. Особенно, если ты где-нибудь там, в Европе, зацепишься…

У «Интера» был тоже нынче сильный, сбалансированный во всех линиях состав. И ровный, что для командной игры очень важно.

— Я, конечно, буду против: пока мы Семёна на ноги не поставили… А там…

Соперники были достойны друг друга — на поле.

— Тань, да я тебя люблю!..

Но разве я врал? Просто не договорил неуместное: «тоже».

— Да ладно, не оправдывайся… Я ведь всё понимаю: это музыка, это совершенно новые впечатления и чувства! Всё понятно. Я даже в дневнике у себя записала, что ты обязательно влюбишься…

Я выключил телевизор: пусть на моих глазах и на моей памяти всё останется миром. Пусть эта игра для меня не закончится. Тихо счастлив я сейчас этим семейным вечером, согрет душевным теплом святой моей жены, умиротворён ровным дыханием спящего сына… И ещё сознанием того, что следующая неделя, которая наступает через какой-то час, обязательно принесёт мне вторник с четвергом…

И без последнего теперь — никак!..

* * *

Что было хорошо в доме Вадима — просторный зал, с широким входом от прихожей и выходом на небольшую застеклённую веранду — зимний «сад». Можно было, пока парни отъезжали на обед, шаги вальса и ча-ча-ча тренировать. Дома-то не разбежишься: между диваном и стенкой — абы по пути чего-нибудь не завалить, протиснуться бы!

Гаврила был упорным мужем,
Гаврила вальсы постигал.
Чтоб не быть больше неуклюжим,
Шаги теперь тренировал.

Надо было готовиться к турниру, что был уже на носу.

Надо было возводить камин, который, по уму, пора было уже заканчивать.

Ни в танцевальном, ни в каминном зале у конкурсанта и мастера Жеребцова ещё конь не валялся.

Из-за Гаврилинова новшества кирпично-паркетного требовалось теперь засверлить дюжину кирпичей — на столько стальных дюбелей из купленного пакетика хватало. Связать их после проволокой, проволоку завести по сторонам и залить поверху крепким раствором — заармировать. Дабы вся эта порядовка чудная всей стенкой в один прекрасный момент внутрь не рухнула.

Не было печали!

Впрочем, знакомое уже Гавриле дело — на арке-то «каталонской» он поднатарел!

Красиво, конечно, получалось. Но медленно. И кому это было надо? Вадиму нужно было только побыстрее. Ну и подешевле — само собой.

— Это только ты по таким ценам работаешь. Я по интернету смотрел: у других каминщиков от сорока тысяч работа начинается.

Да мне столько не надо! Несколько, буквально, тысяч, чтоб удостоверение матроса-
«международника» нового образца получить, да те шесть, что Славе с Джоном благодарно отдать.

А вообще: доживём до вторника!

* * *

Во вторник, когда, скользя на морозной брусчатке, семенил я по извилистой улочке маленького городка, телефон оживился телефонным звонком.

Нет, это была не она…

Звонила бабушка — отчётливо угадывалось это по голосу — по объявлению. С Любовью своей — Васильевной — я и забыл, что сегодня вышло оно в бесплатной газете.

— …Плита у меня есть. Маленькую печку надо — я тут, на даче живу.

В такую холодрыгу? Отважная бабуля!

— Да гастарбайтер этот меня подвёл — начал и бросил, ушёл к другим, а те деньги ему и не заплатили… Что?.. Да, есть и кирпич, и песок, и глина даже — всё есть!

Уже хорошо.

— Труба?.. Трубу купим, вы только скажите какую.

Понятно — капитальной трубы не было, малой кровью тут не отделаться.

— С гастарбайтером этим я договорилась на четыре тысячи.

Ну, ясно теперь, почему он к другим ушёл!

Но что было с пенсионерки взять? Замерзающей, к тому же.

— Нет, уважаемая, за такие деньги я, конечно, не возьмусь. Шесть тысяч — самое меньшее, так ещё надо посмотреть, какой высоты трубу придётся гнать. Дача двухэтажная?.. А-а, второй этаж — мансарда… В общем, надо смотреть, но сегодня я приехать не смогу никак, нет. Вы вот что: позвоните-ка по другим объявлениям. Авось кого-то и найдёте: печников-то сейчас — как собак нерезаных!

Маловероятно, конечно, было, что какой-то дурень подпишется на кладку печки «методом замораживания», ещё слабее верилось, что грамотно и качественно пресловутый спец в таких экстремальных условиях соорудить что-то сможет. Гаврила бы, с его бесценным опытом ушаковских зим, смог, конечно.

Но, быть может, бабушка действительно кого-то найдёт — почему нет? Кризис на дворе.

Чесались, конечно, руки и бабулю выручить, и деньги скорые «срубить»! Но как от Вадима-то отбежать? Бабушка-то говорит, что печка маленькая. Впрочем, единожды я
уже выкладывал одной бабушке печку: «Мне малюю-юсенькую- премалюсень-
кую!» Десять лет, кстати, назад, только по ранней весне. Один фундамент «малюсенькой-
премалюсенькой» печечки — печурочки! — вышел мне по грудь. Печной массив в два этажа: отопительные каналы, кухонная плита, встроенная духовка. Плюс труба выше островерхого конька. Денег же с бабульки взято было действительно как за «малюсенькую- премалюсенькую» — согласно уговору, всё по-честному. Но мы с Татьяной и им были несказанно рады — шла первая весна после дефолта девяносто
восьмого. «За золотые руки моего мужа!» — подняла фужер красного вина Татьяна, когда я принёс домой смешные, быть может для кого-то, но такие ценные для нас деньги: я ведь тогда ещё и на рабфаке учился.

По осени бабушку ограбили бомжующие «железячники» — вынесли весь металл, вплоть до лома. Дверцы же печные и плиту (на сей случай я её, правда, мало-мало замуровал), то ли пощадив-таки красоту массива, то ли убоясь его на себя завалить, не тронули.

Может быть, это и дало основание бабушке позвонить мне: а никаким, случайно, я там боком… не видел ничего — не слышал?..

А, гори они все печки-камины синим пламенем (только чтоб тяга строго в трубу была) — мне сегодня пожаром латинским пылать!

Ура-ура!

* * *

Однако пылать до головешек нынче не получилось! Хотя танец нас ждал зажигательный…

— Джайва, — как всегда, широко и премило улыбаясь с перчинкой в глубине глаз (говорившей, как мне чудилось: «Все вы — дураки!») огорошила нас Татьяна. — Да, да!.. Паша, не вздыхай, нас самих только сегодня известили, что этот танец будет третьим в программе турнира — помимо медленного вальса и ча-ча-ча… Да, мы тоже в шоке, а тут ещё у Артёма температура! Так что он мне наказал рекордным темпом проходить джайву.

— О, джайва! — просияла Любаша.

— Джайва, — свойски («Чего уж такого?») подтвердил танцующий сегодня в две смены Паша.

— Да, кто уже знает — весёлый танец. Давайте и начнём! Первое: джайва всегда танцуется на подушечках стоп. Основная стойка: встаём друг против друга, полусогнутые чуть руки протягиваем своему партнёру. Партнёры обращают открытые ладони кверху, партнёрши кладут в них свои, а теперь делаем вот такой замочек: сгибаем пальчики… Сомкнули? Вот так и будем танцевать, но, естественно, ладони в этом «замочке» должны ходить свободно… Теперь шаги. Начинаем мы с левой: шаг назад… Нет — широко! Это должен быть очень маленький шаг — шажочек! — полушаг — назовите, как хотите… Раз!.. Теперь, с правой ноги вернулись на исходную: два!.. Дальше два шага, для партнёров — влево, для партнёрш, получается, вправо: три-четыре! Левая нога, — я на партнёрах объясняю, — шаг в сторону… И когда на счёт «три» встаём на ровную левую ногу, правая уже оторвала пятку, стоит на носочке и уже потянулась к счёту «четыре». И по счёту этому одновременно переставляем левую ногу ещё на шаг в сторону, а правую моментально приставляем к тому месту, где миг назад стояла левая стопа… Левая убегает в этом шаге, правая пытается настигнуть! И на всё, про всё — один счёт, одно мгновение!..

Захватывающе!

— А из этой позиции обратным порядком тех же шагов — в исходную… Три-четыре! Раз! Два!.. Отсюда и счёт джайвы: раз, два, три-четыре; три-четыре, раз, два!.. Да, Паша, полная восьмёрка! Ну, ты же у нас продвинутый!.. С шагами и счётом понятно?..

Конечно! Семечки!

Алевтины, кстати, на занятии не было.

— Основное в джайве: кроме того, что танцуем мы её на подушечках стоп, так и в каждом шаге в коленях приседаем резко и легко — припадаем… Вот, как будто — знаете? — под коленку нам сзади слегка дали.

Понятно! Поехали, что ли, хромоногие?

— Ну что — сразу попробуем под музыку?

Легко!

Действительно — то был очень живой и задорный танец! Несерьёзный даже какой-то…

— Не скачем, не скачем — припадаем! — ходила от пары к паре Татьяна. — Так, хорошо… Ну, у вас всегда отлично! — кивнула она нам.

Определённо — маэстра нам благоволила.

— Только вот, вы меня извините, — зайдя сзади, Татьяна взяла меня за плечи, — покажу я вам, как надо припадать.

И дала-таки под коленки, благодетельница!

— Раз, два, три-четыре!.. Три-четыре, раз, два!.. Хулиганим!

* * *

Бодрящий морозцем вечер бодрствовал на поутихших улицах центра. Мы шли в «Бомбу» — туда сегодня Любе было надо, и это было здорово: путь был намного длиннее!

— Серёге вчера сказала: «Лёха в море собрался уходить». — «Теперь ты танцы бросишь?» — «Нет, даже не рассчитывай! Пойдём со мной!..»

Да уж лучше бы он!..

— Но когда я с моря приду, ты — партнёршей! — ко мне вернёшься?

Она по-доброму (и, пригрезилось даже, счастливо) улыбнулась:

— Конечно!

Но Гаврила тем не удовлетворился: мало ему было того!

— Вот, ты другого партнёра сразу об этом и предупреди, ладно?

— Обязательно!

Судьбоносная минута — получил, наконец, твёрдые гарантии, страдалец!

— Мне тоже, — на ходу (очень, как всегда у Любы, интенсивном) делилась она, — знакомая на днях предложила по горящей путёвке на Рождество в Милан — на неделю: пятьсот евро. «Ой, Лена, не трави душу!»

Правильно — делать тебе там нечего: по футболу всё равно не «отлетаешь». Зато окрутишься каким-нибудь итальянцем: очень даже запросто! Только, и очень ненадолго… Лучше уж здесь — так и быть! — взгляды на себе лови.

— Ты знаешь, а я тоже всегда мечтал в Италии побывать. И в море-то пошёл не в последнюю из-за того очередь: я ведь не за длинной деньгой в моря подался…

— Странно бы было, если бы такой, как ты, из-за денег в море пошёл, — тихо промолвила Люба.

— Классе, наверное, в девятом, что-то таким сильным к ней влечением проникся! Их тогда время было: Андриано Челентано — какие роли, какие песни! — футбольная итальянская сборная — Дино Зофф в воротах и Паоло Росси в нападении (про центровую в моих мечтах Орнелу Мутти — сейчас я Любе промолчал)!.. А ещё песня одна была — помнишь тогда: «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады»? Девушка пела: «Рома-античи!» Романтики… А девушка такая, за которой на край света пойдёшь! Вот я сейчас часто, пытаясь разобраться до самых истоков, думаю: кто меня в жизни с пути сбил? Итальянка, выходит, та! Грация, сеньорина!

Люба прятала улыбку в воротник серого пальто.

— Да — захотелось мир посмотреть! Романтики хапнуть — суровой, мужской, именно матросской. Чтоб вернуться домой — без страха и упрёка! — лет через пять с чемоданом, полным фотографий, грудью, всеми морскими ветрами надутой, и душой, полной впечатлений — чтоб на всю жизнь хватило! А там уж поступить на заочное в институт — обязательно! — и работать спокойно, и жить счастливо. Но через пять лет — это был как раз девяносто второй год… Ехать стало не особо куда — дом оказался уже в другом государстве. Независимом. Вообще непонятно стало, что теперь к чему, зачем, откуда и как? Другим резко метнулись молиться богам, а поговорка: «Не стыдно работать, стыдно — воровать» — совершенно узаконенным порядком стала читаться наоборот, чередуя порой лишь «воровать» с «торговать». А на переправе матрос Жеребцов коней менять не решился: с моря не ушёл. Да и куда: всё производство же встало, и по сей день там же… И учиться было на кого? Неясно… Как впрочем, и сейчас.

За несомой мной «пургой» огни «Бомбы» замерцали вдалеке.Вовсе не путеводной звездой…

Не бежим, Люба, не бежим!

— Чего ты загрустил?

Она ещё спрашивала!

— Ты не грузись. — Уже на площади перед торговым центром Люба, остановившись, повернулась ко мне. — Ты думаешь, я ни о чём не размышляю, не анализирую? Ты — мой ангел-хранитель…

Определила! Нашла, всё-таки, себе выход, а дураку должность — вакантную.

— И не кисни — всё хорошо, лучше и не надо!

Она поцеловала меня в краешек губ и, развернувшись, стремительно направилась к входу. Я ещё смотрел ей вслед, когда вдруг из-за угла примостившейся у входа «Шоколадницы» отделилась рослая фигура шагнувшего ей навстречу Сергея.

А угол-то был стеклянный!

Вот это пряники!

Видел он момент расставания или нет? Во всяком случае, Любаша, поцеловав скоренько и его, взяла мужа под руку и моментально увлекла внутрь.

Если бы Серёга мне за такое прощание, как говорил Слава, «хлестанул» — я бы и не переживал. Но Люба!.. Её подставить — опять! — «не моги»!

А чего теперь делать-то? Не скакать же вприпрыжку за ними, из-за колонн выглядывая: чем дело кончится? Так ведь ещё и подслушать надо!

Постояв несколько минут в оцепенении, я повернулся и с тревожным сердцем пошёл прочь.

«Шоколадницу», кстати, тоже Слава внутри отделывал — ровно два года назад. Парни работали все в белых комбинезончиках, и всё тогда у них, как и у большинства, было «в шоколаде» — кризисом даже и не пахло.

А у меня, оттянувшего уже два года ушаковскую лямку, всё оставалось по-прежнему дерьмово. Точно так же, как осталось и после грянувшего… Как верно сказал один из электриков-слаботочников: «С твоими расценками ты ещё восемь кризисов
переживёшь — не заметишь!»

* * *

К Славе я сейчас и направлялся — «Кловер» был в паре сотен шагов.

Парни как раз всей толпой грузили остатки стройматериалов, который уже не могли понадобиться, в микроавтобус, так что я ещё и подсобил сотоварищам, открытую заднюю дверцу контролируя. А чтобы времени драгоценного даром не терять, повторял джайвы шаги.

— Гляди, тут менты часто ходят! — скосил взор Слава.

— Думаешь, примут?

— Только, если за ненормального.

Слово это — «примут» — я, наивный, частенько слыхал на Ушакова и, наконец, решил однажды спросить, на весь полный людьми особняк, у едва ступившего на порог Славы (всезнающий для меня авторитет тогда ещё там работал): «Слава, а что означает: «Примут!»? — «В комсомол, значит, примут!» — весело нашёлся он и, миновав пролёт лестницы, обернулся, понизил голос: «Посадят, ну!..»

— Как тут у вас дела-то?

— Семнадцатого, кровь из носа, надо закончить. Иначе — денег не видать!

— Справитесь?

— А куда мы денемся? — хмыкнул Слава. — Нам больше-то ничего не остаётся! У тебя-то как? Как там Вадим?

— Вадим? Вас вспоминает — добрым словом! — не моргнул глазом я.

— Говорил я ему, — обрадовался Слава, — ты, Вадим, будешь ещё нас добром вспоминать: как качественно, с душой мы тебе делали!

— Тут, кстати, мы тебя тоже вспоминали, — кивнул Джон. — У нас же объявление постоянно выходит — набираем народ. Так вот, приходил отделочник, что работал с тобой у Ланских…

—?..

— Но он тебя отлично помнит! — подхватил Слава. — Говорит: «Да, это — мастер!»

— Забор я там тоже камешком оклеивал.

— Вот он и рассказывал — здорово! А потом ты ушёл куда-то…

— В море, куда ещё?

— А те парни, которых ты вместо себя оставил, говорит — совсем уже не то!

— Но я же потом пришёл — и подпорные стенки обложил, и пруд — лужу такую! — внутри камнем устлал. Да — было дело!.. Хорошие люди!.. А в Мамоново-то — у меня там нормально всё!

Чуть только подзавис — они же надумали теперь облицовку не кирпичом, под расшивку — как тогда хотели, а плиткой такой, бетонной — под «кабанчик», но такой хламовой! А это, сами знаете, на порядок больше работы получится: сначала вчерне кладку выложи, а потом плиткой этой облагородь.

— Так это и стоить другие деньги должно! — резонно заметил Джон.

— Ну, вы знаете, как это у меня передоговориться получается!..


— Нам позвонить?

— Да ну его! — махнул рукой я. — Закончу уж через несколько дней, да к вам подтянусь. А то замучился я уже оттуда на танцы ездить!

— Да, как у тебя с партнёршей- то? — Живой интерес проснулся в глазах Славы.

— На турнир мы идём! Областной.

— Когда? Где?

— Двадцать седьмого, в ДКМ.

— Блин, а я приду, посмотрю — точно!

— Приходи!

А то я Славу не знал! Во-первых, забудет, во; вторых, поленится, в; третьих, смутится — комплексы!

Не на ангельских крыльях Её хранителя, для которых были всё же жидки мои плечи, а семеня по грязной наледи городских улиц, поскользил я домой.

Чего присел Гаврила на измену?
Любаше вслед он увидал:
Серёга Грозный, благоверный
Там за углом — стеклянным! — поджидал…

В Милан она собралась!

Костика-то — «мента» ушаковского — мы всем кагалом в Италию раз отправляли — прошлым летом. Снарядили его туда от салона венецианских штукатурок, в который тогда они с Олежкой настырно пролазили. За сертификатом посланец наш отбыл — чтоб под нос будущим заказчикам авторитетно совать. Мол, пройдены курсы обучения и стажировка у самых что ни на есть венецианских мастеров Аппенинского полуострова (трёхдневные — но это особо не афишировать)!

— Я, если что, буду твердить, по-русски только: «Дайте мне поесть!» и: «Отправьте меня в Россию!»

Кореш Олежка оставался дома: загранпаспорт, как говорил, не успевали сделать (за прошлое своё, героическое, вполне мог он и невыездным оказаться).

Через пять дней, хоть и совсем мы «по нём» не скучали, дождались Костика: «Бон джорно, сеньор!»

— Ну, рассказывай!.. Фотографий нащёлкал?

— Да я не брал фотоаппарат…


— Мама мия! А открыток хоть привёз?

— Не покупал.

— Тоже не феличита… Ну, а что тебе больше всего запомнилось-то, расскажи!

— Пицца. Тесто пышное и мягкое такое!

Про особенности фигуры, пышность форм и тайну взгляда итальянок мы уж и спрашивать, себя понапрасну не расстраивая, не стали: рождённый брюхо набивать прекрасное ценить не может!

Зачем, вообще, ездил?.. И ездил ли?

Ничего — с Канар до Италии ближе будет!

* * *

Не в джайве, так в оправдание своей фамилии, скакал я чуть не до самого рассвета — пока наездница из седла не выпала.

— Да упругий такой!

Да нормально всё, Тань. Ты только на танцы меня гони — во весь опор!