Пожар Латинского проспекта (Глава 12)

И когда я уже ехал вечерним, полупустым автобусом в город, Семён, не «подсаживаясь на бабки» на знаках препинания, осведомился: «Алексей ты где». Но это, наверное, мама исподтишка надоумила: забеспокоилась.

Впрочем, она всегда волновалась, если с наступлением темноты я ещё не возвращался.

Где? Вены ножом строительным, за неимением у виска пистолета дуэльного, вскрыл уже. Не вынесши душой поэта отлучение от бального турнира — бала!

«Еду домой. Скоро буду».

Удача пусть Гаврилу оставляла,
Он всё душой поэта выносил.
И пусть сегодня отлучён от бала…

А чего дальше? Само собой только и напрашивалось — и по смыслу, и по рифме:

Но милости судьбы он не просил.

Гордый! Сегодня только было: «…Прощения за всё просил». Сильно, Гаврила, со словом работаешь — разнообразно, незабито, свежо! Раскрыл бы лучше, почему выносил-то? Да потому, конечно, что «поэт» — никакой!

Удача пусть Гаврилу оставляла,
Он всё душой поэта выносил.
И пусть сегодня отлучён от бала,
Но милости судьбы он не просил.

Секрет Гаврилы Безызвестного простой:
«Поэт» он, скажем честно, — никакой!

Так — пойдёт!..

* * *

«Алексей»! Семён почему-то редко называл меня папой — всё больше по имени обращался (хорошо ещё, что без отчества!). И я, вопреки советам некоторых, не настаивал — какая ерунда!

В этом году там, на Ушакова, главный мой «помощник» — трёхлетний сын хозяев Никита, бродя вокруг да около моего рабочего плацдарма, утянул мой телефон. Тот, как всегда, лежал среди камней выборочных (особо причудливой формы — в моём деле дефицитных) на низкорослом моём «козлике». Наследника вообще тянуло в мою сторону, как магнитом. Не лез он ни к «венецианщикам» доморощенным — Олежке с Костиком, ни уж, тем более, к Вите-с-Лёшей: моя каменоломня его влекла.

Говорят, ребёнка трудно обмануть.

Обычно, осторожно приблизившись ко мне, согбенному над «палубой», со спины, он надевал отложенные мной на какую-то минуту перчатки. Как положено ребёнку: левую перчатку — на правую руку, правую — на левую. Облачившись в спецодежду, Никита, опять же — с соблюдением мер безопасности, похлопывал меня ребром ладошки по хребту:

— Не ругайся, Алексей! — он отступал на шажок и, убедившись, что всё пока тихо, подступал опять и менял руку. — Алексей, не ругайся!

Вот как здесь своим ором я людей зашугал! Только дитя несуразное приблизиться и решалось.

Удостоверившись, что ругаться пока я не собираюсь, наследник смелел и, нехотя отдав по моей просьбе перчатки, поднимал с «палубы» какой-нибудь каменный осколок и бросал в ведро с водой. Сам себя за проделанную работу и благодаря:

— Спасибо!

— Нет, Никита, не спасибо! — оборачивался тут уже я. — Не спасибо!

Мальчонка умыкал.

Вот, зачем гнал пацана? Парень за «спасибо» помогать тебе был готов!

И вот в один весенний день, в отместку, видимо, за чёрную мою неблагодарность к помощи его посильной, Никита и прихватил мой телефон.

А может, у него совка для загрузки порожнего, красно-жёлтого своего самосвала под рукой не оказалось.

По возвращении домой пришлось, конечно, мне сознаться в пропаже телефона. Сказав, впрочем, что в автобусе, скорее всего, обронил (зачем было острые ушаковские углы ещё заострять — и без того красивы!).

— Всё равно тебе уже новый покупать надо было, — с житейской философией заключила Татьяна.

Следующим утром, накапывая песок для сухой своей смеси, я нашёл свой телефон. Натурально: лопатой в него уткнулся.

Хозяйка, узнавшая о пропаже накануне от Гриши, была рада больше, чем я.

— Да это, Наталья Алексеевна, Никита в песке с ним просто играл да и закопал случайно! Было бы с чего переживать! Да и телефон-то — мыльница!

— Да какая разница — всё равно!

А в телефоне было одно непринятое sms. От Семёна. Адресованное неведомому мобильному воришке (сын почему-то сразу склонился к этой версии): «Отдай телефон».

Мой сын — отважный мальчуган! Даром говорит его мать: «Такой трус!»

Да прямо!

Однажды, по второй весне на той же Ушакова, вернувшись в глубоком раздумье домой, я только там и понял: сейчас надо послать Грише sms. Последнее!

Были к тому события прошедшего дня…

Но тесна мне была для такого булавного размаха комната, да и своих близких к полю брани я не подпускал.

— Так, Тань, я сейчас вернусь!

— Ты куда? — тревожно обернулась Татьяна.

— Не волнуйся — через пять минут буду.

Она знала, что в такие моменты пытаться остановить меня бесполезно.

Семён, чутко уловив тревогу — ребёнка трудно обмануть! — срочно пожелал идти со
мной.

Вдвоём мы вышли во двор. Я набрал текст и отправил sms, краешком глаза увидав, как Семён, засунув руки в карманы и пепеля суровым взором остановившуюся у подъезда машину, грозно ступил ей шаг навстречу.

— Он почему-то решил, что ты драться пошёл, — полушёпотом поведала мне Татьяна по нашему приходу.

В тот вечер мы разбили неприятеля в пух и перья (Гришу только было жаль): правда была на нашей стороне.

Хоть задним умом: надо было отступать, пользуясь случаем, спешно уносить ноги — бежать с поля боя!

Бескровней бы вышло…

* * *
В понедельник на доме объявился разбитной малый — Илья, из местных. Он у Вадима стыки крыши и чердачный выход сайдингом закрывал. Немного совсем ему работы оставалось, вот он и пришёл — доделать да деньги, под Новый год, уже забрать. Не оставлять в году новом долгов Вадиму. Во время спусков на перекуры и отогрева у батареи он живо делился со мной впечатлениями от вчерашней поездки на городскую дискотеку:

— Тёлок — море! Сами тебя снимают!.. Столько девок!

Действительно. Но вот какая случается, как всегда некстати, беда: в этом огромном, безбрежном море ты, зациклившись, вдруг потянешься за одной, хрупкой, всё ускользающей соломинкой, которую относит, и теряешь ты порой её из вида, но всё стремишься зачем-то ухватить.

Зачем? Она ведь всё равно тебя не вытянет…

По-быстрому залатав бреши, Илья заполучил у подъехавшего Вадима причитающиеся деньги и две литровых баклажки водки, которую Вадим ухитрялся где-то за бесценок доставать и по дешёвке ею расплачиваться.

Хлебнул, с угощения Ильи, из той баклажки и я…

— Слушай! — под такое дело, шустро решил выпытать Илюша. — А почему за камины такие деньги берут? Три кирпича же, по сути, положить!

«Три кирпича»!

— За знания: как именно их положить.

За знания приложились ещё… А потом за каминный топки зуб — самый секрет… После за сечение дымохода в кирпич — без этого никуда!.. Высоту трубы над коньком в полметра — обязательно!.. И постепенное — «мавзолеем» — схождение кирпича
к дымоходу: «зонт»… Вроде всё!

С одной баклажкой — так уж точно!

* * *

— Где пил, туда и иди!

— Тань, ты чего: трезвый я!

* * *

Во вторник было двадцать девятое февраля. А это что? А это то, что можно сегодня было идти и законно получать загранпаспорт. Без которого в окружённом европейцами регионе — никуда. Значимый момент! Вопреки убеждению убогой и пошлой окружающей повседневности, что ты — никто, и фамилия твоя — «никак», компетентные, самые что ни на есть государственные органы документально удостоверяют в обратном: гражданин, перед которым распахнут весь мир!

Человек! На пять лет срока годности.

Когда уже выходил я гордо и надменно с бурокожей из здания, лавируя между теми, кто ещё только толкался сдавать необходимые документы, на ступенях, из змеёй вьющейся очереди, меня окликнули. Инна — моя сокурсница — гляди-ка! — узнала меня. Ещё удивительней было то, что она явно рада была меня видеть.

Разве я это заслужил?

— …Подожди, а как её имя отчество?.. Ой, Мария Семёновна!.. Ну да — завуч по воспитательной части.

Это я про тёщу тоже учительствующую, «прицепом» к жене, проболтался: Инна, оказывается, работала в той же школе.

Тесен мир! Чего они хорошего могли друг другу про меня рассказать?

Вообще — сплошные учителя что-то в моей жизни нынче выпадали…

Деловую часть дня смело можно было сворачивать (вторник же — танцы!), но я имел неосторожность по телефону поделиться радостью со Славой.

— …Слушай, бли-ин, а мне тоже надо бы съездить: я тут хотел Вадиму каминный набор предложить — ему же понадобится?..

Кузнец наш — помнишь, Толик? — сделал на заказ, а те чего-то брать расхотели. Так, может, съездим, по-быстрому?.. Ну да — и обратно я тебя привезу!

Было ещё только начало одиннадцатого солнечного, дышащего жизнью дня! Само собой, я согласился на праздный вояж с дорогим другом без всяких раздумий…

* * *

Горчичный «Фольксваген-транспортёр», миролюбиво пропуская обгонявшие нас
автомобили, урча и грохоча, упорно катился к цели.

Вот уж неутомимый трудяга!

— Влюбился я! — чуть склонив голову набок и мечтательно глядя на дорогу, поделился со мной Слава. — По-настоящему!.. Не-не, на этот раз точно — чё ты ржёшь?

— А я что — я ничего! Я даже не спрашиваю, как её зовут: всё равно ведь — до следующей твоей пассии… ой, прости, любви настоящей! — не запомню.

Слава беззвучно смеялся и мотал головой.

— Нет, сейчас — по-настоящему.

— Так я и говорю: кто ж против? По-настоящему всё, и по честному: по-взрослому — вот! Ты, главное, на сей счёт не парься! Рыцари же средневековые — вон, «Крестоносцы» же читал! — давали обет служить одной «госпоже» — до смерти! — а женились на другой — при жизни, понятно… Да сплошь и рядом! И всё по-честному! Кстати, дама сердца могла быть и замужней. Тебе, главное, аббата под рукой всегда иметь, чтоб без заморочек, с ходу тебя от обета предыдущей любви — ненастоящей — мог разрешить! Отшельник — благочестивый — тоже подойдёт… О-о, кстати — «чёрного строителя» вполне можно припахать — хоть какая-то от него выгода! А чего ты — в самый раз! Он же сам рассказывал, что на восстановлении церкви там у себя — в колхозе своём — работал!.. Пока не свистнул чего-то, за что и выгнали — отлучили… А мы с тобой почти что рыцари — только что самозванные! Зато с «Мальборга» — скажи, что нет? А сколько я, опять же, на Ушакова с ветряными мельницами воевал? Чем не рыцарь? Печального образа… жизни!

— Да уж, — покачал головой Слава. — Я вот всё думаю: если бы ты не пил — был бы ты такой вот жизнерадостный?

— Не понял — хто-й тут пьет-то? Я уж с танцполом про выпить и позабыл уже! Другие у Лёхи теперь радости!

— А-а, ну да! У тебя-то как с партнёршей твоей, расскажи! Ещё её не…

— Нормально, нормально с партнёршей! — оборвал я на полуслове Славу и, на перебой беспрестанно заботившей его темы, поведал в красках о турнирных страстях.

— Ну, видишь, — чуть сдвинул о руль козырёк бейсболки, что носил круглый год, Слава, — значит, хотела она с тобой не только на турнир пойти, но и на вечеринку остаться…

Спасибо, дружище, — как на сердце бальзам! Как на рану польских рыцарей сало медвежье!

Докатили мы до офиса Вадима глубоко за полдень, и Слава, не сумев «впарить» чертовски нужные кочерги и защипы, поддержал предприятие бывшего заказчика покупкой продвинутого мобильника. Двенадцать тысяч выложил — мужчина! Но всё же со скидкой, наверное, — чего в такую даль даром переться?!

На обратном пути выяснилось, что это был подарок двенадцатилетней дочери его любви.

Я и говорил — рыцарь!

— Ну, чё там Вадик по камину высказывает?

— Да нет, так-то всё нормально, но, говорит: «Еле дышит».

— Ну-у, да… Есть такое дело… Но, видишь, ещё чего: они же, первоначально, вели разговор о камине из красного кирпича — под расшивку. А теперь получилось, что надо его ещё «кабан чиком» обкладывать… Так бы я уж и закончил, — врал я самому
себе. — А и «кабанчик» — ужас!

—?..

— Да полоски бетона, залитые просто по форме кирпича. Серые!.. Такое убожество.

Слава сочувственно вздохнул.

— Но тебе там уже немного осталось?

— Сам знаешь, — весело развёл руками я, — две недели.

— Как на Ушакова? — подхватил Слава. — Как ни спросишь: «Сколько тебе там ещё осталось?» — «Две недели!»

— Ага, и так три с половиной года!.. Да… Вот там чего-то я и сдулся: чего-то ни сил, ни желания работать нет… Конечно — надо было раньше оттуда уходить!

Подумав несколько мгновений, Слава склонил голову набок:

— Ну, видишь… Они бы нашли способ, как тебя убедить остаться и закончить: так бы ведь им никто этой работы не сделал.

Я не верил своим ушам! Признал, дружище, наконец — не прошло и пятилетки!

Сумерки вовсю опускались на нашу дорогу, и на въезде в город движение замедлилось из-за час-пикового потока машин.

— Помнишь, Слава, в «Крестоносцах» персонажа главного?..

— Обожди, как его?..
.
— Збышко — беспредельщик такой… Ну а что — беспредельщик и есть: на посольство неприкосновенное наехал! Так вот, блаженный этот на доске написал, что его дама сердца — а там пискухе двенадцать лет! — лучшая на свете. А, кстати, и писал-то кто-то за него, из челяди: он писать же не умел… Чего ты смеёшься!.. Ну, и вот он доску эту — горбыль, наверное, пятидесятый, — за собой, в обозе, таскал. В корчме или на постоялом дворе, где остановится, слуги её гвоздями прибивали: кто чего поперёк если вякнет, того сразу на поединок! Ну, они так себе тогда любовь свою рыцарскую понимали: башку кому-то секирой раскроить, или мечом срубить… Хорош смеяться, Славян, смотри, давай, за дорогой!.. Смех-то в том, что я вот сейчас себя таким же чепушилой узнаю — в транспаранте, главным образом: «Моя партнёрша — лучшая на свете!» Всем же надо объявить! Но ведь — Слава! — и вправду так! Для меня, конечно. И ты понимаешь — и я понимать юношу того начал!..

— А чем он там, чего-то уж забыл, закончил?

— Очень замечательно он закончил: женился на другой, наплодил ребятишек, на войне всех победил!.. А-а, он ещё той, первой, обет дал: добыть чубы — перья — со шлемов крестоносцев. Павлиньи! Но это, я думаю, не такая большая для нас проблема: друзей наших лучших ушаковских, Костика с Олежкой, ощиплем слегонца — у них быстро новые отрастают, больше и красивей!

Слава погасил улыбку.

— А у них, говорят, сейчас всё в шоколаде!

— Да и хрен на них! Пусть шлифуют до глянца венецианскую свою штукатурку крутым своим клиентам — гамоте да жлобам с быками, пусть вылизывают до блеска тем задницы! Удачи в свершениях!

— Злой ты, — не взглянув на меня, заключил Слава. — Добрым только хочешь казаться!

В точку!

— Да сколько крови они у меня выпили!.. Когда мы в подвале-то подрались, перед тем Костик мне сказал: «Мы отсюда уйдём, а ты здесь ещё гнить останешься!» Фиг вы угадали! Я ушёл — они остались!

Мы въехали в город, и уткнулись в одну громадную пробку. С учётом того, что надо было переодеться дома, я уже опаздывал. Слава пытался ловчить, перестраиваясь из рядя в ряд, я злился на него, но больше на себя: зная своего другу, хватило же ума с ним поехать: на ночь глядя!

— Да стой уже в своём ряду, Слава, не дёргайся!

— Бли-ин, ты же опоздаешь, — испытующе оборачивался он на меня.

— Ну, опоздаю, конечно, — ладно, чего уж теперь поделать? — Я не скрывал от него досадной горечи, старательно не давая выплеснуться раздражению: я должен сегодня её увидеть!..

Я должен её сегодня видеть, иначе…

Да не будет никаких «иначе» — я сегодня увижу Её!

* * *

Как скучна всё-таки жизнь, когда не спешишь куда-то безрассудно и сломя голову! Только в такой круговерти это и понимаешь! Когда сосёт под ложечкой, и дышишь ты неровно — счастьем в такие минуты живёшь!..

Теперь уже я заявился в студию с опозданием.

Люба стояла, как всегда, в заднем ряду, и я, присоединившись к разминке, стал на вмиг высвобожденное рядом с ней место и безмолвно протянул запястье руки. Для едва ощутимого, мимолётного касания. Что было чище, трогательнее и искреннее
любого поцелуя.

Сегодня мы имели на это право…

Постигали новые шаги ча-ча-ча — пора было идти дальше. К следующему турниру?.. Не забывали, по напоминанию Артёма, крутить «восьмёрку» в каждом шаге и «скручивать» бёдра.

— Та-ак, бёдра скручиваем! — громко наущал маэстро.

Я старался… Морским узлом… Хотя: «Любой узел, завязанный в море, последними постановлениями, считать морским»!

Когда уже их накручу?!

В завершение, как водится, стали на поклон, и Артём искренне поблагодарил всех пришедших на турнир.

— …Спасибо, что пришли, спасибо, что выступили! Спасибо, что показали, чему мы здесь с вами учились!

А ты, неблагодарный, стой теперь, рожу вороти!..

И когда я смиренно сидел на скамье, Любу ожидая, Артём, поглядев на меня, вдруг обратился через зал:

— Вы можете остаться сейчас ещё на занятие!.. Если, конечно, силы есть, — деликатно добавил он.

Видно, очень уж «жалобливая» у меня харя была.

— Э-э… И-и… Да я-то не против — сейчас партнёрша выйдет!..

Но Люба спешила домой. Перед открытой уже дверью мы приостановились и, по её почину, прокричали в студию разминавшейся группе: «С Но-овым го-одом!» — «С Новым годо-ом!» — готовно грянули те в ответ.

На том и расстались мы в этом году с этой студией…

— Подожди-ка, — остановила меня Люба на ступенях и протянула ореховую шоколадку. — С Новым тебя годом! Это — для настоящих мужчин: с Семёном съедите!

Это был любимый, как говорила Татьяна, Любин белый шоколад.

— А я сегодня пришла пораньше…

Мы с тобой, Любовь Васильевна, в этом смысле, как хорошо отрегулированные клапаны двигателя внутреннего сгорания: я — пораньше, ты — попозже; ты — пораньше, значит, я попозже…

— Выспросить у Татьяны про турнир… Заняли второе, пятое, и седьмое места. Вообще, говорит, хорошо выступили!

— Здорово… Молодцы, — мямлил я. — Жаль, конечно, что мы не пошли.

— Ой, — отмахнулась Люба, — не пили опилок! Я замечательно провела день: мы с Серёжей ходили по магазинам.

Бедный Серый — вот ему занятие! Хотя, Таня взахлёб мне рассказывала, что Серёга никому глажку брюк своих, особенно мичманских, до сих пор не доверяет: только сам! И Серёжке-маленькому брюки подшивает. Так что…

— Серёга — молодец! И служит, и подрабатывает, и шопинг по выходным любимой жене устраивает!

— А он уволился уже из магазина.

— А чего?

— Заработал, на что хотел, — загадочно улыбнулась Люба, — и уволился.

— Ну, правильно, — тут же «съезжал» я, — всех денег не заработаешь.

— Но без денег, — пожала плечами она, — тоже нельзя. Нельзя!.. Но можно.

— Но, насколько я знаю, он хорошие деньги начал получать.

— Ну вот, вроде начал, и!.. — она развела руками.

Мне оставалось лишь промолчать… Деньги — это то, без чего, по большому счёту, я прожил всю жизнь. Как-то всё порознь мы друг от друга оказывались. И никак встретиться нам не получалось. Да и зачем бы я им был нужен?

« Как вы на шесть тысяч рублей в месяц живёте?» — искренне недоумевал, помнится, Слава: на первых порах работы на Ушакова столько ведь и получалось.

« Мне не тебя, дурака!.. Мне твою Татьяну жалко!» — отчаявшись меня вразумлять, горько вздыхала Алла.

Мне тоже — правда!

Но был сегодня чудный вечер, стояла сейчас вполоборота от меня та, о которой теперь только и думал, которой теперь жил!..

— Только ты, — с улыбкой повернулась она ко мне, издалека завидев свой подъезжавший автобус, — всю шоколадку Семёну не отдавай — она заговорённая! — Она поцеловала меня в щёку. — Ещё услышимся!

Вот ведьмочка! Нашаманила уже чего-то!

* * *

А Слава и вправду хорошо работал там, в завершение мангала «Мальборг». Он просто учился, на меня глядючи, — класть кирпичи и делать (сам уже) между ними расшивку: «Я до работы сейчас жадный!» Здорово он мне помог — выручил! На добрых три-четыре дня победу приблизил. За что и получил — помимо тайного посвящения мною ещё не в мастера, но уже в подсобники, — пож’иву. Пусть и не слишком щедрую.

— Чего это ты размахался? — спрашивал Слава, когда я отсчитывал, как с плеча рубил, тысячные купюры на панель микроавтобуса.

— Ты хорошо работал!

Премиальных, поверх договорённого жалованья подённого, вышло всего тысяча четыреста рублей — уж чем богаты были! Бедные рыцари… Разбойники с больших шабашно-строительных дорог…

* * *

Я позвонил Ей в среду, едва дождавшись более-менее приличных одиннадцати часов. Во время перемены, что высчитал, как школьник.

«Услышимся», так услышимся!

Любовью день вновь осветился
Гаврилы — ведь на белый снег
Блестящим бисером ложился
Тот милый его сердцу смех.

Черновая кладка камина была закончена. Почти: чуть по сторонам до верха довести и верх перекрыть осталось. Уродец стоял посреди зала, пугая неподготовленный взор дикой пляской разношёрстных кирпичей (были здесь и белые — силикатные, красные полнотелые, и огнеупорные — б/у), вакханалией заплешин раствора на выщерблинах, и шабашем общего замысла. Даже мне, повидавшему виды, на свою «залипуху» смотреть не хотелось: «Без слёз — называется — не взглянешь!»

А что ты, Вадик, хотел — зато на кирпич не тратились!

Вот только, скорее теперь надо его плиткой закрыть! Когда доложу последние эти кирпичи… Последние, на долгие, долгие годы… Нет, когда у меня будет свой дом, там, конечно, себе я камин выложу — никому не доверю!

Но когда то ещё будет!..

Главное — верить! По кирпичику, по кирпичику…

* * *

— У этого стихотворения цвет — кирпичный, — сказал я как-то на рабфаковском нашем семинаре про стихотворение поэта серебряного века.

Два моих сокурсника за соседней партой прыснули в кулак.

— Вы напрасно смеётесь, — склоняясь над журналом, ставил очередную на мой счёт галочку Станислав Витальевич, — ассоциация очень важна!

За тот семинар он поставил мне четвёрку — ниже, получилось, чем обычно.

А камин-то хоть на троечку вытянуть — на большее я теперь и не рассчитывал.

* * *

— Ты чего — опять выпил, что ли?!

— Ой, Тань, не шуми! Знал бы, на фиг, там лучше остался!

— Так вот там теперь и оставайся!.. Слышишь? Нечего сюда тогда ездить!

В гневе она была крута!

* * *
Наутро, исключительно чтоб не заострять и без того острые углы, затемно, да по стеночке, по стеночке «выгреб» я к Вадиму — благо, было куда! Попадаться на глаза тёще, помятуя вчерашнее, не хотелось.

Хоть — и чего я натворил? Ни-че-го! Пришёл, как добрый, домой — вовремя, и спать «по-тихому» лёг — как паинька.

Проводить 31 декабря на объекте стало в последние годы для меня привычным. Доброй уже, Ёшкин кот, традицией. На закланье старому году отдавал я этот день. Чтобы в Новом уже так не работать. «Я делаю всё, чтоб отсюда уйти, работая даже сегодня». И уж в наступающем году забуду я и про нужду, и про авралы нескончаемые, и про праздники с мастерком в руке.

Блажен, кто верует!

Самым незабываемым, конечно, был первый ушаковский наступающий — три года назад. Но работал я в тот день на «Мальборге» — дюже меня Александр Здешний напрягал: «Ну, скажи, Лёша: на Новый год мы поросёнка здесь пожарим?.. Надо успеть — ко мне же друзья приедут!» Он тогда ещё не расстался с розовой, как тот молочный поросёнок, мечтой выдернуть меня из ушаковских лап. Себе на растерзание.

Наивный!

День выдался из тех, в которые говорят: «Добрый хозяин собаку из дома не выгонит». Но мне на хозяйскую милость рассчитывать тогда нигде не приходилось.

Накануне объявлено было штормовое предупреждение, и прогноз, увы, подтвердился — с лихвой! Ураганный ветер опрометью гнал рваные тучи — одна другой чернее, и небо в их промежутках зловеще светлело: при самом страшном шторме в море зачастую светит яркое солнце. Косой ливень принимался поминутно, захлёстывая в самые невероятные углы и подзоры. В общем, погодка была что надо! Для показушного, хозяину, подвига — лучше не придумать! Форменная куртка, дарованная в этот день хозяином — фасонная, непромокаемая, удобная! — спасала только наполовину. Штаны, до сапог, промокли насквозь.

«Через четыре года здесь будет город-сад!»

Но к жарке всё вполне было готово и сегодня: топка высилась наравне с верхом остроконечной готической арки — смыслом и центром композиции, — где они, смыкаясь четырьмя стенами, дружно и обрывались. И всё строение напоминало пока руины средневекового замка после бомбёжки второй мировой… И огонь горел внутри. На котором поджаривался всё одним и тем же боком, сползающий с круглого вертела, большущий кусок мяса. Александр Хлебосольный (вот в этом отказать ему было
нельзя!), облачившись в тулуп и папаху — где её только раздобыл, — между вознёй с вертелом не забывал подносить промокшему, но празднично радостному мастеру стопочку «Metaxa»: «Для разогрева и творческих решений».

— Вот скажи, Лёха, — как здорово: тут ветер завывает, погода негодует, а мы — нормальной мужской компанией мясо жарим, коньячок попиваем, мангал строим — в такой день! А сидел бы дома — сплошная скука!

Действительно!

Компанию, впрочем, он ещё только собирал:

— Ну, ты едешь?.. Окорок уже почти зажарил — на мангале своём! Незакончен он ещё, но могу тебе сказать уже сейчас — это будет сказка!

Уехал я часа в три дня — с парой бутылок шампанского и кучей петард — Саня всучил.

И сделали мы скоро сказку былью… И решений творческих нагородили — жуть!

А здесь и сейчас такого не предвиделось: мельчал заказчик. Не появился даже сегодня Вадим — и предположить, наверняка, не мог, что какой-то дурак работать будет! И к лучшему — «три кирпича», кладку довершая, я только и положил.

Хирел и каменщик вольный!.. Мысли его творческие далеко нынче были…

Колумба своего Гаврила
Под Новый год благодарил
За мир Латины дивный, милый,
Что смело тот ему открыл!

Течёт где румба полноводно,
Грохочет водопадом ча-ча-ча,
И ритмы самбы здесь свободны,
И сальса тут остра и горяча!

Открытие то стало главным
На протяженьи многих лет.
Да и на жизнь на всю тем славным
Лучом прольётся чистый свет!

Пёстрый, конечно, стихотворения стиль. Так ведь — Латинская Америка!

— Люба, с наступающим!.. Спасибо тебе за мир танцпола, что открыла, — это было лучшее в этом году!..

Разве я врал?

— Скажу даже больше — за несколько прошедших лет, и одно из лучших, без сомнения, в жизни! И спасибо тебе за это!

— Всю, прямо, сахарной пудрой обсыпал!

* * *

— …Сынок, мне приезжать?

— А-а, да приезжай, конечно! — на миг опешив, спохватился Семён. — Мы тут с бабушкой салатов нарезали.

Вообще-то, раньше это была моя прерогатива: тёще нравилось, как мелко я всё режу.

На приготовлении строганины в море руку набил.

* * *

Приятной стало неожиданностью, что с полудня меня начали поздравлять — кому бы был ещё я нужен? Друзья и люди, которым в прошлые (и даже поза-, позапрошлые) годы сладил камин или печь. Позвонил и Томек («С наступаюстчим, мой эвропэйскый дружисче!»), поздравил Адиль («С Новым годом, брат!»).

Люди не забывали меня… Спасибо им!

В «Виктории» у вокзала я купил свечную фигурку Санта- Клауса. По сходной, разве что для Дня Благодарения, цене — 60 рублей. То стало моим новогодним подарком.

Убил бы гада!

* * *

А в Лас-Пальмасе, кстати, в День Независимости Испании (день, когда Колумб открыл Америку) на столбе я видел плакат: каравелла под чёрными траурными парусами у пальмового берега, и череп в шлеме конкистадора.

В этом городе много эмигрантов из Латинской Америки.

* * *

Татьяна, сидевшая на кухне и говорившая с матерью, прервавшись, исподлобья враждебно взглянула на меня.

Да трезвый я, трезвый.

Но фигурку бережно умостила на вату у декоративной нашей ёлочки.

— …Завтра мы с бабушкой поедем на море, — говорил за праздничным столом тесть, — и ты, Семён, с нами: папе с мамой нужно побыть вдвоём.

— Нет, — негромко, но твёрдо сказал я, — я завтра еду работать.

— Напрасно, — не найдя слов подхода к глухой моей чёрствости, только и смог промолвить Иванович.

За полночь, «набив требуху под завязку», я выбрался из-за стола и, завалившись на разложенном диване в нашей комнате, принялся щёлкать по пятидесяти кабельным каналам.

Ножом кривым их бы все обрезать — пожирателей времени моего!

На спортивном канале показывали финал московского кубка по бальным танцам… Ча-ча-ча, медленный вальс, пасадобль, квикстеп… Точёные фигуры и открытые спины лощёных партнёрш, и непременная улыбка на лицах партнёров в смокингах… Я смотрел неотрывно битый час — пока всё не завершилось: нынче это было моё! Вглядывался в их лица и пытался понять: можно ли так великолепно и гармонично сливаться в танце телами, не любя друг друга в душе?..

* * *

А Нахимовы, наверняка, были на ёлке. Когда я спросил (раньше ещё!) у Татьяны однажды, чего им дома не сидится («Приключений искать?»), мне «растележили»:

— Ну, здесь другое дело: Люба думает — пусть Серёга пройдётся, проветрится чуть, не всё за праздничным столом набираться.

Вот ему радость-то!

* * *

Десять праздничных дней я обречён был прятаться за работой в доме Вадима. А там — от неё… Через день приезжая переночевать домой, на следующий оставаясь «в ночную». Татьяна, которая и раньше не препятствовала моим «ночным» на объекте
(«Ты только позвони, предупреди!»), теперь и подавно против не была.

Какое-то оцепенение лежало теперь между нами…

Худо-бедно, но камин уже трещал досточками от ящиков из-под «кабанчика». С тягой не было никаких проблем. Самое большое пламя, густо наполняя всю топку, плавно полыхало в невидимое жерло дымохода.

— Вадим, ты посмотри, какая идеальная тяга: ни единого дымка!

— Ну, если бы у тебя и здесь проблемы были! — резонно хмыкал Вадим. — Ты ведь — специалист!

Десять праздных новогодних дней — такая мука! Особенно, если пуст твой карман.

— Мать-перемать, в стране разруха, а они десять дней кряду балду гонять придумали!

— Так это же они для себя сделали: в Куршавеле чтоб, на зимних думских каникулах, было время оттянуться.

А вот у меня времени не было: ходи вокруг него — не ходи, а пришла пора браться за серый, халтурно из бетона отлитый «кабанчик». Имитирующий изломами поверхности не пойми что: то ли осколки горной породы, то ли наплывы лавы.

Кочевряжистый пошёл ещё неохотнее кирпича. Неровности корявой поверхности сами собой подразумевали некую вольность, Вадим же всё теперь самолично замерял по уровню (научили его дружбаны-то мои: Славик с Джоном!). Вот и приходилось ловчить, сводя несовместимые вещи — выпукло-кривую плитку и строгую линию уровня. На углы приходилось подбирать относительно ровные полоски, оставляя особо пузатые на промежутки.

Помучайся, Гаврила, но гармонию оформи! Безупречную…

Небо, что над головою!
Зачем появилась Она?
Значит, Тебе было надо!..
/Gavrilla Japan/

А и откуда столько углов набралось? Восемь — на полтора каких-то метра площади и два высоты. Вот нагородили! А ведь самый «простенький» эскиз выбирали! Теперь каждую плитку надо было подрезать по месту, да, бывало, и не один раз: уж как она со встречной, такой же гонористой, стыковалась.

А ведь на Ушакова было одних столбов тридцать пять, из них — восемь четырёхгранных. Восемьдесят шесть двухметровых углов! Это — не мелочась на углы фасада, барбекю, входа в подвал и т. д., и т. п.

Гаврила, прошедший, смело можно сказать, голыми пятками по их острию, толк в них теперь ведал: как Вадиму с мастером повезло!

А мастеру повезло не только с Вадимом…

И музе он был благодарен,
За то, что Она появилась.
Теперь никуда б не ушла!
/Gavrilla Japan/

* * *
А муза порхала, наверное, из гостей в гости. В последнее наше свидание — на танцполе — она говорила мне, что хорошо, если бы были занятия в эти десять дней: «Чтоб как-то с пользой и со смыслом провести: не все праздники за столом сидеть».

Но первое занятие в новом году назначено было аж на четырнадцатое…

И позвонить Ей было нельзя: никакого ведь не было повода…

* * *

Шёл шестой день добровольной моей ссылки.

Был чудесный, морозный и солнечный день. Мало, впрочем, радующий одного зануду. Зимняя благодать лежала на маленьком городке, и на доме у глубокого оврага, на дне которого очень редко показывались голубые вагоны дизельного поезда. И в тихой своей грусти покинутости (в которой лишь верная, как жёны декабристов, работа назойливо меня не оставляла) мыслями я уже готов был попрощаться с Ней как с партнёршей. Что-то подсказывало мне, что теперь, после турнира, на котором мы и не были вовсе! — всё уже не будет так, как до него…

Серая облицовочная плитка медленной улиткой ползла вверх — к уродливо зияющим чернотой сажи кирпичам. Из печки, должно быть, разобраны они были. А может, из стен пожарища.

Эх, и на кой мне сдалась эта, по жизни, работа — тяжёлая, пыльная, неблагодарная?!..

В полдень забрёл я в залитый солнцем зимний сад, где, как в самом надёжном от строительной пыли месте, я переодевался и оставлял походную свою сумку. За забытым телефоном — мало ли чего… А в нём уже высвечивался пропущенный звонок:
«Люба»! И не успел я, замерев от счастья, набрать её номер, как «мыльница» опережающее загудела в моих руках:

— Привет, красивый!..

Ого!..

— То ты занят, то телефон не берёшь!..

Её прекрасный смех звучал в трубке.

— С наступающим тебя Рождеством!.. Как вы-то Новый год встретили?.. Да! Ты тоже смотрел это?! — воскликнула она. — Вот видишь, как здорово можно научиться танцевать — всё в наших руках!.. Ну, будут ведь ещё турниры!.. Выбрось из головы — уж
мы-то точно ни в чём не виноваты!

— А ведь Серёге, заикнись только он о какой-то вечеринке, ты бы глаза выцарапала! — Любовь делала меня безрассудным.

Она помедлила секунду.

— Нет!

— Ты благодушна.

Мы ещё поговорили чуть, и это был замечательный разговор, лившийся легко и просто — как мелодии латины.

— …Целую! Гавриле «Джапан» — привет!.. Целую!

«Целую» — два раза!

Спасибо Тебе, Небо!..

Пусть медленно ползёт та серая улитка,
Зато не свалится, не отпадёт — наверняка!
Ведь делать надо так, чтоб эта плитка
Здесь накрепко стояла не года — века!

Чудесная, всё же, у меня работа! Замечательная! Мужская. Да, бывает, и пылью подышишь, кирпич ли, камень подрезая, — так ты ж не «гамота» припудренная!.. Грязная? Да разве — если руки в растворе, а не в крови? Ничего ты у этого мира не отнимаешь, наоборот — что-то в него несёшь: ты — созидатель!

А не будь работы этой, так бы ярок был свет тех софитов, что в студии одной?!.. Разве легло бы это новое, светлое, чистое так тебе на душу, разве так радовало бы теперь?

Ни в жизнь!

Так что благодари те кирпичи, что стоят по углам камина, как в стенах закоулков кварталов латинских, где знают и труд, и нужду, и оттого, конечно, так ведают толк в зажигательных своих ритмах, огнём страсти которых всё и опалено!..

…А ведь звонила она, не зная точно, что я не дома.

Смелая!

И под розовеющий вечер, когда угасающее солнце крестило стену с камином оконным переплётом, припёрлись хозяева с другой семейной парой, и Гаврила, завидев их издалека, тотчас зажёг в камине пионерский костёр из досок маленького ящика из-под плиток. Чтоб «заценили» тягу безупречную.

Показушник — пробы ставить негде!

Но ведь убывала плитка-то, убывала!..

* * *

А вечером, по моей законной просьбе (как «стёклушко» же я домой приехал!), нагадала мне Таня под Рождество:

— Большие перемены. В первой половине года уедешь далеко- далеко…

В море, конечно, пойду!

— Проблема денег перестанет волновать… Я буду тебя выгонять, а ты будешь противиться…

Нет, Таня, не буду!

— Выпадает тебе новая работа…

Новое — хорошо забытое старое: «Здравствуй, трюм мой милый!»

— Новое место жительства даже!..

«My ship is my home»! Моё судно — мой дом!

— И новая любовь — глубокое чувство…

Не надо мне новой, Таня, и никакой другой — не надо!.. Да и в какой уж омут — глубже?..

* * *

Татьяна слыла известной умелицей по части гаданий. Она гадала (и немало из того сбывалось) многим своим подругам и коллегам. И Любе — тоже. До турнира, теперь, наверное, надо было полагать…