Пожар Латинского проспекта (Глава 13)

А ночью ещё и сон приснился — с Ней впервые. Да и не с ней одной… Серёги оба были, и вчетвером, взявшись за руки, переходили они мостик — почти такой же ажурный, как через пруд на Ушакова. Четвёртым-то медвежонок увязался — невесть откуда. Но одет с иголочки — Люба явно постаралась. Сама-то она волосы в хвост собрала: по сну понималось, что очень на что-то сердита. На меня, наверное… А я-то ничего и не делал! Сидел себе тихонько в задних рядах (и во сне — заднескамеечник!) просторного зала серо-ступенчатого здания с большими окнами, в котором угадывалась школа — моя! — бывшая теперь думой — царско- российской ещё (эка занесло!). Вот мимо её окон, спустившись с мостика, квартет гуляющих и прошёл. И в повороте Её головы я вдруг совершенно ясно увидел одновременно и ту — музу № 1.

Вот уж, кого не ждали…

Но что творится нынче в мире,
В дни эти, где позёмка всё мела!
То муза прошлая, к Гавриле,
На ночь не глядя, запросто пришла.

И смог Гаврила объясниться
(И не смотри, что то был сон).
Пришлось, конечно, извиниться:
«Я настоящей, истинной отныне музе посвящён!»

Предатель!

А ведь ты тоже когда-то жил ею. Той — музой № 1! Ей посвятил заглавную повесть, да и всю, по существу, свою книжицу.

Ясно — много большего она была достойна. Умница. Чуть, может, противоречивая — в юности своей прекрасной. И потому ещё, что яркая.

Появившаяся в моей жизни Татьяна, со свойственной ей мудростью, вмиг поставила девушку на место: «Она — твоя муза».

Смог бы до конца Гаврила девчонке голову задурить — совсем к тому немного оставалось. Но сильная Татьяна, с ходу в карьер, во время одной вечерней прогулки, меня, что-то о высоких чувствах блеющего, «за метлу» и «прихватила»:

— Ты делаешь мне предложение?

Я только рот и успел открыть…

— Так — нас по психологии учили: женщина определяется в течение минуты… Так… Шестьдесят три… Шестьдесят шесть — я согласна!

«Так» — так «так»! Так или иначе, но, по прошествии лет, я теперь ни о чем не жалел.
Муза № 1 растила двух детишек в добропорядочной своей семье, со спокойным и добрым, чинным мужем, и была, конечно, счастлива.

Так ведь, того я ей всегда и желал!

А какого бы лиха со мной хлебнула?..

Потому как: «Шестьдесят шесть»!..

Если с одной обручился,
Должен с другой попрощаться —
Не нами придуман закон.
/Gavrilla Japan/

Сказать честно, я всё же думал в последнее время о ней — часто. Сравнивая с Любой. Однако вовремя прекратил — не то чтобы не в пользу партнёрши моей сравнение было, но не в мою уж — точно!

Но та муза только на прозу вдохновила, а с этой ещё и на стихи пробило…

Татьяна, впрочем, разницы не находила: «И чего тебя так на стерв тянет?!»

Пусть муза первая на прозу вдохновила,
Но со второю и на стих пробило.
Существенно отличье то?.. Наверняка!

Хореем или ямбом ныне шпарил наш Гаврила!
Татьяна, впрочем, разницы не находила:
«Но почему на стерв упорно тянет дурака?»

Зря всё-таки, Таня, ты так — под одну гребёнку!.. Проза на уровень сложнее поэзии.

И вот тут впору бы было и задуматься…

* * *

Предатель, а ты ведь не хочешь сейчас вспоминать той любви! Хоть, где-то за кадром, и сравниваешь их. И сравнения всё не в нашу пользу… Так ведь — и любишь вопреки! Как и тогда — всё было против: и родители её, и друзья твои, и разница в возрасте и занятиях. Да всё это ещё и на нищету твою помноженное… Но ведь — только счастливое было! Да, она не танцевала вовсе, но разве это минус? «Это не моё, — покачала как-то милой головкой, — вот это — моё!» — Она бережно прижимала к груди мои, отпечатанные ещё на механической машинке рассказы.

Безумия в той любви мне и не хватило. Безумия веры в себя…

Теперь наверстать пытаешься?

* * *

В церковь я наведался только восьмого числа. По пути, опять же, на Вадимов дом. Но, всё же, не всуе… Опять вспомнив завет Томека — лет пять в церкви не появляться: на Ушакова «на колэнках» отстоял. Да уж — когда «палубу» мостил, только чтобы выбрать камень да принести сухой раствор, с них поднимался.

— Перед её величество работой — на колени! — командовал я сам себе, опускаясь на мягкие резиновые наколенники, которые, казалось зимой, даже грели (худо было в них в летнюю жару — колени прели).

Уж лучше перед работой, чем перед…

Местная церковь находилась в длинном, почти глухом от окон, прямоугольном здании, в котором явно угадывался бывший спортзал, и единственным украшением которого был портик о четырёх прямоугольных колоннах с торца. В храме не было ни души. Горели свечи, и Младенец, к радости всех, явился на свет под свежей хвоей сооружённого на эти дни из еловых веток маленького шалаша.

…Там, на Ушакова, я частенько крестился, заходя утром во двор. Чтоб работа, конечно, быстрее нынче шла, и чтобы хранило Небо от зла, неутомимо меня (да и не меня одного) преследующего в этом периметре.

— Ну, ты, Лёха, как чего-нибудь отчебучишь! — покачал как-то головой увидавший из окна это Олежка. — Вошёл, перекрестился на дом, как на Храм!..

Да если от вас, демонов, спасу нет!..

Тёмных сил здесь хватало! Даже хозяина они однажды достали…

— Лёха, ты в это воскресенье работаешь? — подскочил как-то в пятницу — ещё на втором, верно, году работы — ко мне Гриша.

Я, не будучи сам железно уверен, без раздумий кивнул готовно и лихо:

— А как же!

— Хорошо, — улыбнулся Григорий, имевший, как надо мной «смотрящий», определённые, пред хозяином, дивиденды морального плана за мои сверхурочные, — просто шеф попа привезёт…

—?..

— Дом освящать. Сам же видишь: блуда какая творится!

Да, досадные, мягко сказать, вещи здесь приключались с незавидным постоянством. То декоративная штукатурка по всему фасаду пошла вдруг трещинами — когда он уже был покрашен, само собой! Так то ж хлопцы, в каком-то колхозе Альвидасом найденные, забыли перед её нанесением поверхность грунтовать: какая здесь нечистая сила? Альвидас — и только!.. То вдруг подвал залило: кто-то, сердобольный, как показало вскрытие уже облицованного плиткой пола, в канализационную трубу разрезанную пластиковую бутылку всунул — «бомбу» замедленного действия. Опять же — дело рук человеческих, в которые Альвидас, должно быть, чего-то недодал — недоложил.

Чёрт — самый настоящий!

— Ого! — обрадовался я. — Так, может, батюшка и меня, с бока припёка, крестным знамением осенит?

— Конечно!..

Но в субботу Гриша возник опять. Впопыхах.

— Значит, Алексей, завтра отдыхаешь: шеф сказал, чтоб никаких строителей близко не было!
Правильно: чтоб никаких, на фиг, в округе чертей, когда дом крестом животворящим освящать будут!

…И всё же Небо не оставляло меня здесь, вкладывая тот самый камень в мою руку в моменты самого отчаяния — и тот вставал в каменный рисунок вершающим моментом, наполняя ослабевшую было душу уверенностью и мужеством: «Всё будет хорошо,
и ты пройдёшь этот путь до достойного завершения – на «ура!»

Небо не оставило меня там. Спасибо Ему!..

* * *

Я опять остался на работе с ночёвкой: всё-таки, сегодня попозже закончу — завтра, глядишь, пораньше начну. Да и на проезд не потрачусь. Да и домой пусто не вернусь… В моём замечательном, подаренном Татьяной синем кузовке ещё оставалась горбушка хлеба, несколько ломтиков ветчины и пара зубчиков чеснока, а в целлофановом пакетике пара же «бомж-пакетов» — супов быстрого приготовления — и целая пачка чая.

Да на нём одном — неделю здесь могу продержаться!

А ещё было несколько килограммов соли — Вадим привёз. Пластиковая труба, идущая в
фундаменте в дом, замёрзла, и теперь приходилось хозяину, патрубок открыв, соль в ней растворять — чтоб отошла.

Славина с Джоном работа — надо же трубы было утеплять, колхоз «Победа»!

— Да я теперь понимаю, — грустно говорил Вадим, — что они на моём доме учились.

Эх: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!» Которой, наверняка, друзья мои чашу весов твоего, Вадим, выбора строителей дома своего, в свою сторону и склонили.

Долго, наверное, искал, кому доверить! Но, главное же — нашёл!

Да, Вадим, не один пуд соли ты со своими подрядчиками в трубу спустишь!

К чести Вадима, пищевую он возил без лишнего шума: ушаковские ребята первым делом бы халтурщиков «подтянули».

А вообще, Вадим, людям надо где-то учиться!.. «Мы все учились понемногу — чему-нибудь…» — и где-нибудь.

Одолжившись вечером про запас у уезжавшего Вадима полтинником рублей (а дорога бы туда—сюда в сто вышла!)«побёг» я сразу в магазинчик, что находился, сквозь дворы, в паре минут ходьбы. Где взял четвертинку хлеба, четвертинку же литра — аскет! — и большущую, в придачу — на сдачу, луковицу.

«Contigo — pan i cebolla» — с тобою хлеб и лук. С милым — рай в шалаше, по-нашему. И лук зимой — не только для идиллии.

Морозный снежок сладко хрустел под ногами, и чистые звёзды ясно светили в божественной тишине.

И не семени я сейчас в летних рабочих кроссовках и наброшенной лишь на плечи куртке безлюдным этим переулком — разве бы увидал, ощутил такую вот — в минуту эту! — красотищу?!

А в магазине маленьком, в придачу,
Купил большую луковицу я на сдачу:
«Contigo» — мол — «pan I cebolla»: с тобою хлеб и лук!

И пусть не с Ней сейчас я, но в удачу
Любви своей поверив, не заплачу,
С тобою, репчатый, слезоточивый ты мой друг!

Не мешкая, я разложил на козле (И на козле я вольно снедь разброшу. Козёл тот — деревянный, знать — хороший!) королевскую свою снедь, всунул кипятильник в кружку с водой, крутанул пробку против часовой стрелки, и пиршество началось!..

Против часовой стрелки…

Перекрещённый свет двух переносок становился всё ярче: его сполна хватало, чтобы
турнир, наконец, состоялся! И виден был уж блеск паркета, и слышалось волнующееся
дыхание участников. И грянули мелодии вальса!.. И многочисленные зрители, в три трибунных ряда, среди кружения пар восхищённо смотрели, преимущественно, конечно, на нас. На других лишь поглядывали, можно сказать — только отвлекались. Больше
пленяла взоры, конечно, прекрасная партнёрша, но и на мою долю законно перепадало: «Какая красивая пара!» Естественно, такую мы показывали технику, являли такую хореографию, что кое-кто из судей засомневался: «А это точно начинающие?»… Окончательно сразил же я всех наповал, когда, держа в одной руке у груди переходящий кубок области, а в другой микрофон, громогласно заявил: «Это, конечно, победа двоих!.. Моей замечательной партнёрши и… (тут выдержалась пауза) студии танца «Арта»!»

Шквал аплодисментов был ещё одной наградой. Как и вздымающаяся грудь моей партнёрши, упорно смотрящей в сторону, и безмерное счастье на лице бандерши Татьяны.

Татьяна с Семёном были тоже, кажется, довольны, но … Такой вечер надо было продолжить!.. И потому, собрав в карманах одежды и робы все наличные («Завтра у Вадима аванс рублей в сто стегану!») поспешил, за продолжением банкета, в друже-
ственный магазинчик маленького городка: благо, работал он до одиннадцати.

* * *

«А тебе там спать есть где?.. Точно?» — дотошно всегда выпытывала, на каком бы объекте я ни оставался, Татьяна. «Конечно!» — глазом не моргнув, неизменно заверял я, зачастую малость и привирая. Так то ж для пользы дела! Но здесь, у Вадима, для ночёвки было всё: тёплая батарея под подоконником, свитер под голову и телогрейка — укрыться.

Да и Таня нынче уже ничем не интересовалась…

…В первое лето там, на Ушакова, по полуденной жаре устраивал я себе часовую сиесту. Опять же — для пользы дела. Минут на сорок — сорок пять, на подстеленной в прохладном углу чердака фанере, нисколько не смущаясь окружающими шумами (в которые, нет-нет, да и прорывался шум листвы вековых тополей). Удавалось проваливаться в такой глубокий сон, что Слава просто диву давался:

— Да, ну и нервы у тебя! Крепкие.

Олежка, презрительно скривив губы, оценивал на свой манер:

— Трущ!.. Стопудовый.

Да какой же это «трущ»? Другое дело — не «гамота» припудренная! Ты на Канарах с работягами местными бок о бок не работал! Те только в обед по-быстрому поели и — на боковую, кто на чём: на специально сколоченных из грубых досок лежаках, на полистероле, а один, помню, на день заехавший сварщик (японец, кстати — оканарившийся) поглядел по сторонам, ничего лучше большого листа картона не нашёл, тут же бросил его на бетон и — вповалку! До конца обеденного перерыва — сиеста! Так-то!..

А по истории! Достойнейшие истории мужи, седло лишь под голову подложив, во чистом поле ночевали… А кубинские, с команданте Фиделем и товарищем Че, повстанцы на земле, под ливнем спали!

Достойные истории мужи,
Седло под голову лишь подложив,
Во чистом поле вольно ночевали.

Так что, Олежка Длинный, не греши,
Злословя! Ведь по слабости души
Понять мужское сможешь ты едва ли.

В любом случае, Олежка, это лучше, чем на нарах: тебе ли этого не знать?

А я вообще любил спать на ровном и жёстком, деревянном, по-спартански! Тело по-настоящему отдыхает. А позвоночник и вовсе — радуется… И никого, опять же, из несчастных своих домочадцев, храпом своим могучим не разбудишь.

* * *

…А у Фиделя, который под тропическим ливнем спал, даже того не замечая, прозвище-то: «Кабальос»! Жеребец. Так что, Гаврила, во сне не вздрагивай, не ворочайся: с бока припёка от повстанцев великих можешь расположиться! По перекличке фамильной — имеешь право!

* * *

В третьем часу ночи я поневоле проснулся: батарея едва теплилась, и этого тепла уже было крайне мало против холода бетонного пола.

Эх, где ты, двухкилловаттный мой обогреватель с турбонаддувом? Верный мой друг, так выручивший меня там, на Ушакова!

Ты тихо скончался в глубине подвала, среди пыльного строительного скарба, выработав до последнего свой ресурс в течение трёх зим, в которые героически воевал с морозом в ушаковском дворе.

И мы победили с тобой эти зимы!

…Я купил его, вместе с отдельным удлинителем и сорокаметровой катушкой удлинителя с четырьмя розеточными гнёздами, в большом строительном супермаркете. Симпатичная девчушка- продавец радостно щебетала, выписывая товарный чек:

— Приходите ещё: нам нужны такие покупатели!

Когда приехал с покупками на Ушакова, Витя-что-с-Лёшей с улыбкой порадел:

— Блин, Лёха! Ты здесь столько и не заработал, сколько уже привёз!

Я ведь ещё тащил под мышкой объёмный куль парниковой плёнки, что там же купил.

— Сурьёзному делу — сурьезный подход! Трус не играет в хоккей!

«Отобьётся»! Мы за ценой — свободы! — не постоим!

— Ничего, Гриша, что он два киловатта в час жрёт?

— Нормально, нормально! — поспешил заверить Григорий. — Всё, Алексей, что тебе нужно для работы, — пожалуйста!

И то хорошо!

Деньги на финансирование Альвидовской утопии тогда у меня ещё были…

А лёгкие деревянные бруски ушаковская сторона купила и привезла!

Весь этот новёхонький, на котором и муха не сидела, скарб был нужен Гавриле вот зачем…

Однажды, в осеннее воскресенье, когда дождь лил как из ведра, а Гаврила-экстремал, облачившись в зелёный непромокаемый плащ и такого же цвета сапоги, удало лепил себе свой камень, на особняке, укрываясь от ливня под чёрным зонтом, появился хозяин.

«Осеннее… Воскресенье… Гаврила-экстремал… Камень ваял».

Нет, не так!..

Однажды, в промозглую, первую осень,
Ваял мокрый камень, хоть был выходной.
Гляжу вдруг, нелёгкая шефа приносит!
И он, подивившись, глаголит со мной…

— Вы, Алексей, и в такую погоду работаете?!

Эх, Владимир Игоревич, хитрован ведь знал почти наверняка, что по воскресеньям-то обязательно вы на доме появляетесь.

— Ну, так — надо поспешать!..

Ты бы летом, в жаркий разгар дня рабочего, за пивом ледяным в ближайшую лавку реже поспешал!

— А чего мне: одёжа непромокаемая есть, в ведро с раствором — видите! — дождь не попадает, на кладку — тоже!

Непромокаемым армейским комплектом химзащиты снабдил меня тесть Иваныч («Возьми, потом можешь там и оставить»). А с одной стороны пластикового ведра Гаврила сделал вырез — под руку со шпателем, а сверху ведёрко укрыл фанерным облом-
ком: голь на выдумку хитра!

Ты бы в погожие, ясные дни осени меньше хитрил, как в окрестные магазинчики за «шкаликом» незаметно умыкать!

Шеф, помявшись с ноги на ногу, перебросил в другую руку чёрный зонт:

— Так вот я и думаю!.. Про зиму: сделаем вам такой домик — переносной, да и будем его от столба к столбу двигать?.. Чтоб работа-то у нас не останавливалась!

Про то же самое думал, на досуге да между делом, уже и я. Если уж «они» не соберутся каменную эту эпопею до весны свернуть… На что очень и очень, впрочем, надеялся…

А сказать «нет» я не мог: обещал ведь до зимы со всем управиться.

Очень уж этого хотел! Потому и сам в то верил: без веры-то — никуда!

Так мы, как говорил после Гриша, и «ушли в зиму». Сколотил я из брусков каркас — буквой «П», только посередине ещё перемычкой усилил: получился уже иероглиф неведомого значения. Набил на него купленной парниковой плёнки — с запасом: чтоб
и по краям достаточно свисало. И ещё такой же пласт — шлейф многометрового куска синего прозрачного полиэтилена, с затейливо накрученным брусочком в оголовке, накидывал поверх каркаса, приставленного к столбу — капюшоном. Двойной получался плёнки слой, двойная защита с воздушной прослойкой: термос! Всё — для тепла внутри: это во; вторых! А во; первых, чтобы — упаси Боже! — эксклюзивную штукатурку забора декоративную не повредить, не покорябать, не царапнуть! Покрашено, говорили, каким-то колером чудным, неповторимым. Поэтому и капюшон-башлык был сплошь полиэтиленовый, а каркас «кибитки», или шатра, вверху, где он опирался на столб, был обвязан мною завалящей телогрейкой и обит мягкой половой подложкой.

Всё по уму!

Боковые треугольные «полы» полиэтиленового «кафтана» прижимал к земле парой кирпичей. На сам каркас городил сзади поддон, прижатый, в свою очередь, тяжёлым шлакоблоком — чтоб ветром парусную мою конструкцию не унесло.

И пусть снаружи непогода злится,
Мороз крепчает! Но всему назло,
Внутри кибитки камень громоздится!
(Вот только ветром бы конструкцию не унесло!)

А внутри шалаша был создан рукотворный уют. Все четыре квадратных метра были задействованы рациональнейшим образом. В самом низу, у ниспадающего уже полиэтилена, лежали рассортированные стопочки камней — по виду, что готовил я всегда накануне. Над ними возвышалась трёхногая этажерочка, оставшаяся мне в наследство от «уволившегося» по лету сторожа. На нижней полке её располагался прожектор — тоже мною купленный, но ранее. Прожектор был мощный — в пятьсот ватт, и потому, кроме света, давал ещё и драгоценное тепло. Включал я его не только к вечеру и в пасмурные дни, когда не хватало дневного, сквозь плёнку, света, но и для обогрева: с самого утра, давая пару часов «перекурить» всю ночь пахавшему обогревателю, и по ходу дня — для той же цели. Камни, положив на них прожектор стеклом вниз, тоже им «подогревал».

Так они, друг друга подменяя, и трудились!

На верху этажерки я громоздил ведро с клеевым раствором, кирку со шпателем, кисточку, уровень, «палитру» мелких каменных осколков.

В общем: «Клаустрофобам вход воспрещён!»

Иногда, от неуклюжего моего движения в такой тесноте, колченогая этажерка, подкосившись одной (задней, как правило) ногой, заваливалась — с грохотом и моим матом, и драгоценные осколки норовили посыпаться точно в ведро с водой, благоразумно стоящее внизу.

И, подкосившися хромой своей ногой,
Вся этажерка с грохотом валилась!..
Уж коли материшься, так на кой
Сдалась работа та — скажи на милость?

Так её, работу «тутошную», двигать надо было — хоть по чуть-чуть! Чтоб весной скорее всё закончить!

Камни же подрезал я на улице — у самого забора: чтоб пыль, опять же, на дом не летела. На перевёрнутой железной бочке (что уберёг, кстати, до последнего дня работы, несмотря на многочисленные, в течение трёх с лишним этих лет, посягательства на её выброс). По правую от бочки сторону стояло маленькое ведёрко, из которого тянулся оранжевый провод удлинителя — в ведре лежала, жёлтая от пыли, шлифовальная моя машинка. Сверху ведёрко накрывалось большим резиновым моим ведром: чтоб не замело — залило, не замкнуло.

Потом, по весне, когда в вёдрах исчезла необходимость, я долгое время, выключив после резки машинку, тянулся вниз — положить её в отсутствующее ведёрко, и аккуратно нахлобучить сверху ведро несуществующее. И даже досадно становилось — всё теперь так просто!

Автоматизм! В смысле — движений.

Топать до синей ржавеющей бочки из шатра надо было всё дальше: я уходил — по столбам — в глубь двора. Да и ничего! Хоть, откинув двойную штору полиэтилена, выбредал я, в не сильно-то удобных для пеших прогулок сапогах-чулках химзащиты, на воздух свежий. «Чего тут, в мире-то, деется — творится?»

А творился или славный солнечный день, переходящий в ранний, но такой прекрасный, сумеречный вечер с нежно фиолетовым закатом; и морозный снег крепко хрустел под ногами… Или вьюжный денёчек, когда снежинки таяли на щеках и носу, — и тогда возвращался я под покров шалаша как под крышу дома… А зима та выдалась мягкая — она словно щадила меня. И погода, казалось и верилось, тоже прониклась участием: «Надо столбы делать!»

Вечером, освободив этажерку от всего и прочно установив у самого столба, я водружал на неё обогреватель, включая на ночь: «Не подведи, родной!» Послушав мерное жужжание лопастей и прощально похлопав по боку, занавешивал ещё и внутри столб полоской чёрной плёнки, вырезанной точно под обогреватель. Надёжно привалив все выходы и бока снаружи, наконец уходил. Вечером обязательно ловил взором на телеэкране строчку с температурой и слушал по новостям ближайший прогноз. Чаще всего, та радовала — плюс, или небольшой минус… А, придя на работу утром, первым делом спешил в шатёр. Обогреватель гудел всё так же спокойно и мерно. «Спасибо тебе, родной!» Я переключал режим с обогрева на вентиляцию — чтоб натруженные за ночь трубки остывали сейчас
равномерно.

Если бы однажды он заглох, то все праведные труды предыдущего дня пошли бы прахом: клей, замёрзнув, не успел бы высохнуть, и положенные на него камни отвалились бы неизбежно.

Но каждое утро вентилятор встречал меня привычным жужжанием, а камни, когда я прикладывал к ним руку, были даже теплы…

— Да с первым теплом и отвалятся, — пророчествовал Олежка Длинный.

«Трус не играет в хоккей!» — написал в ответ я на спине синей своей рабочей куртки: я и сам подобного варианта опасался (а что бы было, случись он, — это только у телохранителя Миши и спросить!). А сочуствующие кровельщики, Витя с Андреем, списком дописали ниже:

Футбол
Шахматы
Шашки
Игровые автоматы

Дальше просто куртка кончилась…

Успей тут только отвернуться! Спину тут только подставь!..

Они меня и в шатре частенько навещали: чтоб не заскучал.

— Ну как ты тут в своём шалашике, Церетели?

— Зрею, как ананас в оранжерее! Как нарцисс!.. Так, Витя, иди, давай, не отвлекай — и так развернуться негде! — неблагодарно выпроваживал друзей не поклонник творчества Церетели.

Сунулся ко мне однажды и Костик. Он ведь везде свой нос совал: авось, «косяк» где-нибудь высмотрит, да хозяину невзначай «сдаст» — зачтётся! Ну, а не зачтётся, так для души!..

— Да ну, на фиг! Чтоб я в такой тесноте работал!

А там, внутри, было здорово! Там всё было по уму — компактно, и не в обиде. Разложенный всеми четырьмя видами камень — каждый в своей стопочке, и каждый готов помочь тебе — и поможет! — быстро и здорово обрамить этот столб. Так, чтобы всем на диво!

То не под покровом синей парниковой плёнки — нет! — под накидкой фиолетово-черной мантии творил свой непостижимый фокус Гаврила: на бис! Поймал, наконец, он кураж! И разогнался теперь не на шутку.

Бывало, что и за день столб «выгонял». Другое дело, что ещё день его обогревать было желательно.

Работа шла ударными темпами, рабочий день самовольно теперь удлинялся до восьми–девяти часов вечера: замечательная вещь — китайский налобный фонарик — был куплен по ходу, он добросовестно подсвечивал мне своим лунным светом. Без него, надетого на вязаную шапочку, я уже работы и не мыслил: милое дело — и среди дня какой-то мелкий фрагмент дотошно рассмотреть!

Шатёр победоносно шагал ходулями своих балок от столба к столбу. Больше, чем на два-три дня, у одного не задерживаясь.

Понятное дело, бескровно такие успехи здесь пройти не могли…

Однажды, субботним утром, готовящимся, впрочем, и в полдень переходить — часу, верно, в одиннадцатом — зашёл я в дом в приподнятом — ещё и из-за исправной работы вентилятора — настроении и начал переодеваться в рабочее. Немузыкально что-то напевая: только что повтор пятничного хит-парада «Чартова дюжина» слушал, из-за чего и запоздал. Так ведь и работал теперь без выходных — обогреватель всё тот же.

Некоторые персонажи не могли, конечно, оставить без внимания моё опоздание!

— Чего это ты так поздно? — начал допрос с пристрастием Костя Мент.

— Так ведь суббота, — ещё не мог полностью переключиться на их волну я, — дела домашние.

— Какие у тебя могут быть домашние дела? — процедил Олежка Длинный. — У тебя дома-то нет!

Вот так вот — с ходу: под дых!

Я продолжал собираться — мне надо было делать ни в чём неповинный столб: разве он виноват, что с такими уродами здесь бок о бок работаю?

— Всё у меня есть, — не повышая голоса, степенно ответил я, — и семья, и дом.

— Семья есть, — кивнул Длинный, — а дома у тебя нет!

Я уже застёгивал сапоги химзащиты, не опускаясь — лежачего не бить! — до простого вопроса, а где, Олежка, был твой дом родной в течение трети, должно быть, жизни твоей, страшно счастливой?

А про семью уж в твой адрес — и подавно…

Вот чем и страшны были здешние люди — поневоле им начинал уподобляться…
«Вестись» — по-здешнему слогу.

Да ну их, ущербов!.. Они друг друга нашли!

Им не дано понять простой радости, что испытаю уже через считанные минуты. И обогреватель, вновь ровно загудев, прожужжит мне все уши о чём-то, конечно, хорошем и добром. О том, что стоит делать этот столб — с душою! Не для кого-то — для себя, в первую очередь. Ибо с каждым положенным камешком будет утверждаться простая и вечная истина труда и созидания, а всё фальшивое и напускное, что осталось за шалашом, отступит, «отпрыгнет» — как любители этой самой фальши говаривают. И камешек, податливо ложась в руку, найдёт своё место сам, удобно и мирно потеснившись с соседними камнями — что примут его, как родного… И суровая к случайным людям, любимая моя работа каменной стеной встанет между нами.

Камень будет стоять за меня!

* * *

Поворочавшись ещё немного, изрядно уже закоченев, перебрался я к камину. В усталости прерванного сна, запихав полную топку дров, разжёг огонь и неудобно устроился, взгородив поддон на подложенные кирпичи, подле. Меняя бока под жар пламени и выстрелы искр.

Каменный век!

Уже рассвело, и безжизненная зола уже не теплилась в топке, когда подъехал Вадим — с новым газовым баллоном. Оказывается, баллон, стоящий на улице в специальном деревянном ящике, от которого и питался газом домашний котёл, попросту замёрз. Потому и не грели батареи.

Глянув на всё тот же, практически, что и вчера вечером, объём проделанной работы, Вадим втянул голову в плечи:

— Ну, и зачем тогда было оставаться? Чтоб от жены побухать?

Как зачем? А турнир, таки, выиграть?

— Может, с тобой так и надо разговаривать — как там?

Опять Славина работа!

Вадим уехал…

Вот встать бы сейчас, обуявшись такой же лихой, как на зимних столбах, удалью, да махом и шлёпнуть смешной этот, о двести десяти несчастных плитках, камин!.. На одном ведь столбе камней больше было!

Но, что-то, «нету силов» никаких… «Сдулся» Гаврила. Слабак!

Сил у меня хватило сейчас лишь встать и перетащить фанеру опять — к теплеющей батарее.

…А там, когда бодрым, морозным декабрьским утром отвалил я, на обозрение вывалившего по такому случаю на парадное крыльцо трудового люда, шатёр от первого ещё, по той зиме сделанного, столба, то Гриша, щурясь от слепившего снега, только
покачал головой:

— Да, Алексей!.. Ты — парадоксальный человек!

И каменная слюда золотом победителя блестела в отражении чистого солнца.

Я — нормальный человек! Я просто хотел поскорее оттуда уйти!..

* * *

Ужели ветром унесло, что той зимою было?
Порыв несокрушимой силы навсегда затих?
И напрочь «сдулся», руки опустил Гаврила?
«Силов» у мужичины не осталось никаких?

Нет сил на себя такого, безвольного, смотреть — вот уж воистину!

А вообще — прав Вадим: сволочь ты! Вот и кузовок — чтоб «тормозок» было в чём на работу возить, тебе Татьяна купила. А ты, бутерброд из него браво «затрепав» — не подавившись, в шалаш другую ведёшь…

* * *

Я «двигал» серую, неказистую плитку в последующие дни. Упорно и медленно: что-то всё-таки в руках появилась — какая-то боязнь, неизвестно к чему. К душевному раздраю — между моим, подспудно неизменным стремлением угодить самой работе, а работой — хозяину и каким-то безразличным равнодушием ко всему этому нынче.

И равнодушие то тоже тихо злило, но и злость эта была вовсе уже не спортивная — пустая, апатичная…

* * *

Но он пришёл — тот светлый день! Ясный, морозный, солнечный. Иссиня-голубой небосвод был высок и чист, и белый снег искрил, слепил, играл! А разве могло быть иначе сегодня, когда, после трёхнедельной разлуки, я вновь увижу Её!

И когда, после обеда, я смаковал последний час сегодняшней работы, она вдруг «пошла», да что там — побежала, полетела! Так, что, честное слово, не хотелось даже её останавливать.

Серые горбатые плитки, вдруг обретя смысл своего — в камине этом — существования, податливо, одна за другой, стали вставать осмысленными рядами, мягко входя в эластичный клей.

Давно бы уж так!

Морозный день за окнами искрится,
И радостного предвкушенья не унять
И плитка на камин так весело ложится:
Сегодня со своей партнёршей встречусь я опять!

Избушку — на клюшку, Вадимов дом — на запор в два оборота ключа, и ключ тот ему в офис мобильный закинуть: всё равно по пути, прямо напротив остановки.


И вот автобус уже нёс меня сквозь вольные просторы полей, и горизонт уже розовел пред скорым закатом зимнего дня, а я спешил туда — в сутолоку и тесноту города с избалованными и капризными его жителями. И был тем счастлив!

Ведь там же — и только там! — была студия «Арта»!

Татьяна ещё не вернулась с работы — это избавило меня от тяжёлой необходимости взглянуть ей в глаза. После…

* * *

Занятие скоро должно было начаться, а её, конечно, всё ещё не было. Я сидел счастливым дураком на пуфе у окна, а сзади, на подоконнике, алела роза. Тут вдруг неожиданно пришлось мне потесниться: бандерша Татьяна, с непременной своей, милой и обворожительной, улыбкой подсела рядом. По-детски уперев руки в края сидения.

Гаврила от такой почести прямо обомлел.

— Ну, Алексей, как ваши дела?

— Да спасибо, Татьяна, нормально! С турниром-то только, видите, как получилось!.. Супруга воспротивилась вечеринке, а партнёрша тоже каблучком в пол топнула: «Тогда никуда не пойдём!»

Татьяна понимающе кивнула.

— Вы только занятия не бросайте, ладно?

Чего бы она так со мной носилась? Да ведь Татьяна же тоже!

— Да нет, Татьяна — как можно?.. Партнёршу-то — бросить? Она же у меня видите какая — необыкновенная.

Татьяна загадочно улыбнулась.

— Вижу!.. Нам, по роду нашей работы, поневоле приходится многое видеть и наблюдать. Почему вам и говорю: вы, главное, занятия не бросайте… А партнёршу, — она свойски махнула ладонью, — партнёршу мы вам тут найдём!

— Нет, — искренне не согласился я, — разве такую ещё найдёшь?

— Ну да, — поджав губы, чуть склонила голову набок она, — глазки у неё горят… Ну и?.. — Она грациозно повела ладонью.

Я, конечно, очень уважал её мнение, да и как не прислушаться к человеку, нежданно-негаданно принимающему в тебе участие? Но сейчас я ждал Её, и не было мне ни до чего другого дела…

Когда Артём готов уж был начать разминку, я не усидел — вышел на лестницу, с высоты четырёх этажей глядя в безлюдные пролёты. Не удержавшись, ринулся вниз — к входу, к тротуару, с проходящими мимо людьми, но пустому пока от Неё; к вечерней улице, с проносящимися машинами и стоящим прямо против входа, у обочины, джипу охранного предприятия.

Смешным «чепушилой» выглядел, конечно, я сейчас для двоих крепких, сидящих в нём охранников.

Что было, то было!

Что было — то было:
Смешной чепушило
В рубашке — в морозе,
И роза в руках…

Они, чернорубашечники дюжие, с эмблемами охранного своего агентства на рукавах, частенько, мощно распахнув двери, гордо следовали в свой офис, что находился в конце помещения. Лишь искоса оценивая наши танцевальные таланты и бездарности. А уж нас, партнёров, в открытую презревая.

Было за что — с такими девчонками пируэты крутили!

Да ладно, парни, добросовестно таскал, в своё время, я и штангу — с энтузиазмом! — и с грушей работал старательно, а уж коробов в трюме за жизнь переносил!.. И в вашей команде, кстати, чуть-чуть побыл — но не понравилось уж дюже!..

Была тоже сила!
Теперь же Гаврила
Силён больше в прозе,
И меньше — в стихах.

Наконец, она появилась! Неповторимой своей походкой — мягкой, скользящей, стремительной, приближалась Люба почему-то со стороны площади. Но двумя минутами раньше откуда ни возьмись нарисовался Паша («А ты чего не заходишь?.. Ждёшь, что ли, кого-то?..»), с которым не успел я объясниться, несколько смазавший задуманную бурную встречу. Впрочем, с налёта в щёку я нацелился Любу поцеловать: она обернулась так, что губы наши встретились.

Белый пушистый иней, севший на длинные ресницы её глаз, подчёркивал их пронзительную, горящую черноту.

— Так, розы-мимозы! — взбегая по лестнице впереди меня, задорно строжилась она. — Почему не на занятиях?

Паша путался под ногами тут же.

— Без тебя — не начну!

Мы поднимались к мгновениям счастья.

* * *

А охранником-то я тоже однажды в жизни поработал — в ночную смену в круглосуточном продовольственном магазине. Между рейсами. Недолго, правда, месяц
только и выдержал. « Припахивали, конечно, ушлые продавщицы и на подсобную работенку.

Служил Гаврила в магазине,
Народу пиво выставлял.
И всё, что было на витрине,
Он от народа охранял.

Работа собачья – только и глади, чтоб кто-то из покупателей, а то и продавщиц, чего-нибудь не утянул. Но нашему, только что прибавившемуся Семёном, семейству никакой приработок лишним не был.

И повадился, в числе прочих постоянных покупателей, захаживать к нам в «ночник» полуночный бомж. Купив бутылку самого дешёвого пива и полбулки чёрного хлеба, подолгу задерживался он у витрин, дотошно изучая ценники красной рыбы и чёрной икры. Отогревался человек — душою.

Но однажды, когда уж слишком долго он приценивался, одна из продавщиц не выдержала:

— Алексей! Да выведи ты его уже за двери — он нам всех покупателей распугает!

Да, вид постоянный наш клиент имел дремуче-живописный. А запах! «Зори Парижа»! Но выгнать бедолагу вот так, как пса, на мороз…

Вздохнув, я ступил к несчастному.

— А вот есть у Джека Лондона рассказ, — доверительно начал бомж.

Моё воображение само по себе тотчас начало рисовать образ некогда интеллигентного человека, так нещадно побитого жестокой судьбой.

— Как вот такого же вида человека пустили в дорогой ресторан и обслужили там по высшему разряду.

Я устыдился своему невежеству — среди хранимых памятью произведений великого писателя ничего подобного не находилось. Вот ведь, какой начитанный человек!

— А он, всего лишь, — видя, что я сдаюсь, победно воздел заскорузлый палец кверху бомж, — хотел в тюрьму попасть — чтоб перезимовать!

— Э-э, дядя! Так ведь это и не рассказ Джека Лондона вовсе, а новелла О ‘Генри: «Фараон и хорал»… И бродягу того, кстати, в фешенебельный ресторан не пустили, а из дешёвого вытурили, натурально, взашей — на мостовую, кстати, небритым фэйсом и уложив! Так что давай — уважаемый! — от греха подальше!..

И, на законных уже основаниях (плохое знание зарубежной литературы, плюс искажение её в корыстных целях), выжал — интеллектом, получилось! — нерадивого книгочея за двери.

Вот такая и вышла история: «Охранник и бомж».

Из магазина я вскоре уволился. И в море пошел.

Лучше я короба в морозном трюме буду таскать!

Уж лучше в трюме свою шкуру поморозить,
Чем самому последней шкурою прослыть!
Людей за то, что мало смыслят в прозе,
В ночи за дверь, на холод лютый, выводить!..

Как ни пеняли бы меня за попустительство:
Без повода — людей! Людей, без места жительства…

* * *

А в глаза Татьяне всё равно смотреть пришлось. Не погасив толково радость предыдущей встречи…

— Ну, хочешь — я больше не пойду на танцы?

— Нет! Давай, ты хоть что-то доведёшь до конца!.. Не бросай — слышишь меня?

* * *

— Но всё-таки: как она неправильно всё понимает! — сокрушённо качала головой Татьяна. — Ленка говорит Любе: «Неужели ты думаешь, что он бы Татьяну с Семёном после турнира бросил, а с тобой на вечеринку пошёл?» — «Побежал бы! Впереди меня!..» Она, почему-то, совершенно уверена, что ей стоит только пальчиком повести!..

Вот стерва!

Но ведь правильно она всё понимает!..

* * *

Гаврила был простой мужик под небом.
Но запросто ты не суди его:
У ног твоих он никогда бы не был.
Желал он быть у сердца твоего.

«У» сердца… Рядом… Вокруг да около: как по тропинке луговой вдоль каменных стен замка, закрытого на железные решётчатые ворота…

* * *

Утром времени в автобусе я теперь не терял: надо было роман двигать.

Гаврила на подъём был лёгок:
Слетал уж на Канары поутру.
А для полёта надо так немного —
Лишь душу подключить к перу.

И пусть с песчаником пока он в пораженьи:
Сеньор Аугусто гневом весь кипит.
Но полдень минет, и на гребне вдохновенья
Гаврила-«руссо» всех здесь победит!

…До звёзд там можно было дотянуться руками… А и дотягивался — только не ясными прохладными ночами, а жаркими днями работы. Хоть поначалу и совсем не гладко всё пошло…

— Хунта!.. Хунта! — выкликивал «дуэньо» — хозяин, в порыве сдвигая на бетонном полу большие пласты песчаника: аж краснел при этом, и очки запотевали. А ещё и звали его — Аугусто…

В общем, ясно становилось мне одно — к стенке только за такую работу и поставить: той самой, на которой уж второй день мучил я без толку метровый фрагмент, так и не понимая — чего «дуэньо» хочет?

— Хунта — это значит — вместе, — переводил мне беглый, из Черновцов, Серёга. Он тут от бандитов своих, что обложили его данью, и даже в континентальной Испании («на Валенсии», — как он говорил) достали, скрывался.

В конце второго дня бесплодной работы, Лино — этот незаменимый у строительного фирмача-подрядчика человек, невозмутимо (хозяин-то с самого начала был против: «Какие ещё русские на моём доме? У них — своя технология, у нас — своя!») усадил меня в свою машину, и мы поехали куда-то смотреть ту кладку — мозаику каменную.

А она оказалась нехитрой: большие камни стыковались друг с другом этажами-рядами, а мелкие бежали ручейком по краям, заполняя пустоты.

Всего-то навсего! А он орал!.. Объяснить по-русски не может!

А с большими камнями наработанная «фишка» уже была: стыкуй их самой волнующейся, либо краеугольной гранью — помучишься чуть, но зато этот стык притягивать, ворожить взор будет неизменно. И к самому затейливой форме камню — знай! — всегда отыщется стыкуемо-подобный: повороши только камней груду, а может, он и под ногами лежит.

И уже в полдень среды, когда приехал неумолимый хозяин и прошёл с Лино на центр комнаты, в которой я уже выложил видимый фрагмент, и обернулся к стене, обозрел, и с каким-то даже облегчением выдохнул:

— Перфекто!

И ещё не успел он кивнуть в мою сторону, а Лино поднять мне большой палец, как я уже знал, что всё здорово. Потому как, «эффекто», есть «эффекто» — и дураку понятно!

В субботу сеньор Аугусто приехал уже со своей женой — высокой, красивой, светловолосой испанкой (обнажённый фрагмент ног, что виднелся от высоких кожаных сапог до юбки, когда шагала она своей смелой походкой, не мог не будоражить нашего, с Серёгой Черкасским, воображения), и, пройдя в комнату, где корпел я над канарской мозаикой, кивнул мне уже по-свойски, даже при этом и улыбнувшись приветственно.

Я благодарно сполз в сторону. Она внимательно оглядела приличный уже кусок мозаики на стене.

— Бонито!

— Бонито! — готовно перевёл мне вдвойне повеселевший дуэньо. Был он, кстати, небрит, в бейсболке и футболке вместо солидного костюма с галстуком, — я его даже и не узнал сразу: «А это что за пацан?»

А «миллионарио», кстати, он был канарский — ответственно местные работяги уверяли.

Что такое «бонита», я примерно знал — спасибо Мадонне (певице, в смысле) и другу давнему, по песне её «La isla bonita» фанатевшему: «Мы у самих испанцев спрашивали, они сказали, что «бонита» — это прелесть».

Хоть, вообще-то, слово «бонита», как я потом в словарях, что Татьяна мне после стала дорогими подарками дарить, дотошно высмотрел, означало скорее «симпатичный». А «перфекто» — красивый…

И выдалось тогда мне это счастье — два с лишним месяца заниматься любимым своим каменным делом на этом строящемся высоко в канарских горах доме! Да — мы были выше облаков, когда на рассвете они лежали внизу поблёскивающей ватой… А с восходом все уж занималось работой: и сновали по дому канарские работяги строители, и Серёга держал за меня кулаки («Лёха — братуха, русские не сдаются!»), и жужжала непрестанно «бомба» — бетономешалка, и под свежий шелест пальм просто грудь разрывало от счастья: я!.. Работаю!.. На Канарах! Камень выкладываю — запросто!

Жаль, на два с небольшим месяца той работы и хватило — кухня во всю стену двух этажей, под крышу, также зал и большая комната… А забор (куда мне от него деваться — и на Канарах достался!) узорчато «композицией» (три камня в пролёт) украсил и вовсе за пару дней — несло уж тогда «маэстро»!

Но когда работал уже на другом объекте — в городе, а сеньор Аугусто захотел и в ванной выложить пару метров — с изгибом, он доверил ровные места двоим парням, что работы моей понагляделись, а на волну изгиба…

— А сюда давайте, всё-таки, мы позовём русского!

* * *

Два вопроса лишь волновали неблагодарных слушателей, коим историю эту сокровенную честно ведал:

— А как ты там очутился?

— Судно в отстое стояло, а я на его охрану прилетел…

— Так, а чего ты там не остался?

И, для правдоподобия своего рассказа — чтобы не усомнились десиденствующие, что всё так и было, по-честному! — приходилось здесь покривить душой:

— Дурак потому что — какие ещё могут быть разумные объяснения!

Разве ж понять среднестатистическому: не жить я там хотел — поработать! Под шелест пальм и пение испанской речи. Не доли лёгкой искал — камня тяжёлого. Чтоб застолбить его здесь своею рукою. Чтоб знать — и на далёких, прекрасных, вожделенных всеми Канарах моя работа живёт!..

Как же было и не вернуться: а кому я буду о своих трудовых канарских победах рассказывать?!

Было — и было: сказки ведь всегда заканчиваются! Хорошего помаленьку.

В последнее время, правда, никому особо уж не трепался — на Ушакова тем более: чтоб самого меня не разубедили, что может быть работяга человеком, а не быдлом.

Но те славные дни на этом чудном острове я хранил теперь в своём сердце — как одно из самых дорогих.

Попробовал бы кто отнять!

* * *

А у Вадима на доме опять повеселело: прибыли с праздников мичмана-отставники, и вновь принялись посыпать мою голову шпаклёвочной пылью, и засыпать вопросами о взаимоотношениях с партнёршей — в периметре, впрочем, танцпола.

«Пельмешек» Саня и сам любил музыку и, по нескольку раз слушая композицию Познера «Dance 4 life», пританцовывал на козле со шпателем в руках.

— Слушай, давай ещё поставим, а?

Вставленная в магнитофон «флэшка» охотно повторяла прекрасную музыку, уносящую много выше и козлика этого, и даже потолка, что Саша усердно шпаклевал, да что там — выше крыши! Туда — в бело-заснеженную, искрящуюся, непорочно-чистую даль… Где в чуде этой музыке мы в танце с ней!..

«Дэнс фор лайф!.. Танец — это свобода!.. Танцуй!.. Останови…»

— Чего остановись? — не расслышав, переспрашивал я. — Остановись пить?

— Останови СПИД! — смеялись отделочники. — Да уж: у кого что болит!

Тут они намедни тоже отличились. Вадим приехал с утра: «А где эти?» — «Не знаю, — пожал плечами я, прекрасно, на самом деле, зная причину их отсутствия: они меня тоже накануне к себе зазывали. — Может, приболели слегка» — «Все сразу?» — «Ну, так старый Новый год вчера был!» — «Да ну, — уверенно протянул Вадим, — это серьёзные ребята!.. Они — не ты: они тут — деньги зарабатывают! Сейчас я к ним съезжу».

Вернулся от «серьёзных ребят» Вадим слегка растерянный, и больше мне в этот день и вопросов не задавал, и на танцпол отпустил без разговоров.

Сегодня тоже надо было ехать. Парни, убыв уже на обед, оставили мне, чтоб без них пока не заскучал, радиоволну «Маяка»: серьёзным ребятам — серьёзные программы.
— Тема нашей сегодняшней передачи: многомужество… Дело в том, что в одной из арабских стран женщины подняли об этом вопрос: если в восточной традиции есть многожёнство, то почему не может быть многомужества?..

Да уж: «Если б я был султан, я б имел трёх жён».

Да и двух бы хватило …

А что — одна была бы старшей, другая — любимой женой…

Менялись бы, ясно, статусами время от времени.

Да уж!..

А кормить, обувать-одевать, наряжать их на какие бы шиши ты стал, христопродавец?

А уж про супружеский долг и вовсе молчи, банкрот!..

Чего только не передумаешь, плитку кривенькую какую- нибудь в тринадцатый раз в руках с бока на бок переворачивая!

Полбеды ещё было эти плитки корявые положить: беда — швы между ними разделать. Как при разной, «пляшущей» толщине швов сделать одинаковой их глубину?! А всю ленточку шва — ровной, гладкой и эстетичной, глаз радующей?

Ручная, опять, была работа.

Гаврила хитрил, старался, мучился — всё на пользу дела. Памятуя, что, так или иначе, но лучше это дело всё равно никто не сделает. Мичмана — так вообще дивились: «А какой уровень на этих плитках? Ты глянь: они ж все горбатые!»

Залепим! Все…

Горбатых только Гаврила поправит — такая уж, видать, у него судьба… Он и сам такой.

…Однажды, приехавшие на Ушакова гранитных дел мастера, обговорив предстоящую работу с хозяином и уточнив нюансы с Гришей, на выходе остановились у столба:

— Это же каждый, вот такой даже мизерный, камешек надо через руки пропустить!

— Да, и не по одному, скажу я тебе, разу!

Они оказались настоящими мастерами своего дела — никаких к их работе не возникало вопросов…

Ловко утопив последнюю плитку в эластичный, жирно выдавившийся со всех сторон клей, и мигом разделав швы, я стал споро собираться. Размышляя на ходу, почему работа «разгоняется» по-настоящему именно тогда, когда её надо уже «сворачивать», и как — вправду! — не хотелось этого делать сейчас!