Пожар Латинского проспекта (Глава 15)

Удивительно, но Любушка-голубушка начала опаздывать и здесь.

— А как вашу партнёршу-то звать? — вдруг ни с чего поинтересовался Паша Кудрявенький. — Лена?

И усмехнулся как-то подозрительно.

— Люба, — металлическим голосом ответил я. — А что?

— Нет, нет — ничего! — спохватившись, поспешил заверить он.

Поверим…

Построение на разминке здесь сложилось точно такое же, как и в нашей прежней, теперь уж не существующей группе: прекрасная половина — в первом ряду, партнёры, обозревающие движения Артёма сквозь точёные фигуры движущихся девушек — во
втором. Подошедшая Люба стала теперь уже не рядом со мной — позади всех.

Да не бойся — не съедят тебя! Взглядами.

Сегодня было танго: «Ура! Ура!»

— Значит, давайте, пройдём сейчас с вами файф-стэп и последующие за ним шаги. Приготовились: колени — помним! — чуть согнуты, первый шаг — смотрим в угол!..
Паша и Андрюша в ожидании старта присели не хуже бегунов на средние дистанции — натурально!

Зазвучала музыка, все в ожидании обернулись, по привычке, на маэстро.

— Не ждите моей команды — начинайте сами! Улавливайте такт!

Тут все так же дружно закачали головами, улавливая каждый свой такт, и — кто в лес, кто по дрова — двинулись в угловую диагональ.

— …Так, хорошо!.. Партнёры! Пацаны!..

Ничего себе! «По понятиям», что ли, маэстро в этой группе бальную науку «растележивает»?

— Хочу немного обратить внимание на вот этот шаг, что мы делаем после поворота почти на сто восемьдесят градусов, и захлёста ноги за ногу партнёрши! Итак: бёдра к партнёрше,
и следующий шаг мы делаем спиной, и ноги ставим вот так — косолапо. Получается — шаг медвежонка…

Теперь понятно — кто в лес, а кто по дрова!..

* * *

— В лес, в лес! Всех — в лес! — усмехался, помнится, Гриша. — У Миши на всё один разговор.

Это точно!

— Не переживай, — посмеивался как-то в мою сторону Костик, — Миша на тебя делянку в лесу уже приготовил!

Уродец! Сам-то его пуще огня боишься!

Я-то Миши никогда особо не дрейфил: сначала пусть пистолет свой серебряными пулями зарядит! Держался, конечно, с ним уважительно, и, по возможности, как можно дальше. У него здесь — свои обязанности, у меня — своё дело. Другое, конечно, было дело, что Миша в любую «тему», очки в глазах хозяина зарабатывая, влезал. Но так — опыт позволял!

— Да сколько я уже таких домов видел! — как-то, отстав от шефа, откровенничал по поводу бассейна в подвале дома он. — Как счёт за воду раз придёт — так за голову и схватятся! Лучше бы бильярд здесь поставил!

За телохранителем Мишей, как уверял Григорий, «стояли в очередь».

Однажды, когда по панибратскому разговору, коим Миша снизошёл до меня, я, уважительно кивнув на пистолет, дерзнул спросить: меня-то метко стрелять Михаил Александрович научит?

— Да зачем это тебе надо? — всё ещё улыбался по инерции Миша, но глаза его в мгновение стали серьёзными. — Занимайся, вон, камнем, а в это даже и не лезь — ни к чему тебе это!

И это были слова не мальчика, но мужа: вольного стрелка — вольному каменщику.

Однажды, впрочем, — года я ещё на Ушакова не отбыл, — перешёл со мной Миша на «Вы», и в «тему» мою совать нос перестал. Так получилось: не по моей вине!.. Впрочем, по истечении времени (его-то тут было — вдосталь!) отношения наладились, и под конец, когда лепил я каменную мозаику на железные ворота на въезде (высший уже пилотаж!), он с гордостью сказал мне:

— Внукам своим буду показывать!..

Законно: идея-то была его. Он придумал, что надо бы и ворота камнем облагородить, а ты, Гаврила, лишь скумекай как, да практически осуществи: хорошее, а главное — справедливое — разделение обязанностей! Гаврила решение нашёл — а куда, с другой
стороны, ему деваться оставалось? Камень к камню (каждый — на свою сторону), фактически, приклеил, да так, что тот не только не отвалился, с железными воротами выезжая — заезжая, но даже удар бампера неопознанной машины, что разворачивалась, видимо, у входа, выдержал — не дрогнув. А ворота в этом месте чуть согнулись. Сразу же над въездом камеру повесили. Чтоб было Мише кого в лес везти.

И в самой уже «оконцовке», когда, как сказал Слава: «Они увидели всю грандиозность всей твоей работы!» — Миша посоветовал мне:

— А ты клеймо бы своё на каком-то камне оставил!

А что — чисто по-масонски! Но…

— Я не тщеславен.

— Это не тщеславие, — возразил Миша, — это другое: «Здесь трудился раб Божий…». Э-э, не-не — я не в том смысле!..

После одной истории приснопамятной они с Гришей уже боялись слово лишнее в мой адрес сказать. «Фильтровали базар»!

Даже извиниться, подчас, перед ними за это хотелось — честное слово!

Какой уж тут лес?!

Гаврила не был наш тщеславен,
Он славы бренной не искал.
Важнее было, чтобы камень
Покрепче за него стоял.

Так что, не боялся я никого — камень будет стоять за меня!

* * *

— Ты, Люб, извини, что я сегодня квёлый такой — чего-то… депрессняк какой-то.

Мы выходили из стеклянных дверей на улицу.

— Ты знаешь, у меня тоже депрессняк, — понурив голову, внезапно сказала она. — Поэтому — не провожай меня: мне надо побыть одной!

И быстро пошла прочь. А мне осталось лишь опустошённо наблюдать, как своей скользящей походкой моё счастье стремительно бежало от меня. И совершенно бессмысленно было догонять, пытаясь отыграть у жизни ещё несколько его мгновений…

Кого же она мне напоминает своей походкой — побежкой?

Я глядел ей вслед, пока она полностью не скрылась из вида. А потом поковылял домой — шагами медвежонка…

* * *

А ещё Слава, когда как-то проболтался я ему, что Наталья Алексеевна, приезжая посмотреть за ходом работ, только мне Никитку («Алексей, вы присмотрите немного — я в дом быстренько забегу!») на получасовое попечение и доверяет, уважительно заметил:

— По законам сицилийской мафии, кто с ребёнком крёстного отца понянчился, тот уже умрёт лёгкой смертью — если вдруг убить надумают. Вот так!

И на том спасибо — уже было дело! Хотя…

Одно лишь непонятно было,
О чём у Миши бы спросил:
Будь сицилийцем наш Гаврила —
Законы б мафии он чтил?

Вряд ли — свои имеем понятия!

…А хозяйка мне чадо драгоценное доверять стала, думаю, после случая того — на крыльце ушаковского дома произошедшего. Сидел я, весенним ливнем от камня прогнанный и загнанный под козырёк парадного входа, на перевёрнутом ведре; сюда же, «выгнанные» текущим хозяйским осмотром внутренних работ, вывалили на перекур все строители — сплошные, получалось, изгои! И к нам же, ускользнув от отвлёкшейся на какой-то момент Натальи Алексеевны и потерявшего бдительность Миши, пулей выскочил полуторагодовалый Никита.

Совершенно инстинктивно, с ведра чуть только зад и приподняв, выбросил я, в преграждение пути к крутым ещё малышу ступеням, руку — шлагбаум.

— Спасибо, Алексей! — через несколько мгновений подхватывая шустрого беглеца, по-человечески искренне поблагодарила хозяйка. И выразительно обернулась к равнодушно покуривавшему тут же Костику. Что и стоял много ближе, и, пользуясь моментом женского наклона, совсем не на то глаза пялил.

«Вот уж, действительно, дрянь!»

Так Гаврила в нежданное совершенно доверие и втёрся. Сидя на ведёрке ровно. Занимал теперь наследника то ключом от шлифовальной машинки — блестящим, то камушком, что, в ведро с водой падая, диковинные брызги вызывает. Любовь к труду попутно прививая и от ступеней лестницы вниманье детское ежеминутно отвлекая. Тех самых ступеней, что вот-вот оживут торопящейся походкой лёгких ног, к совершенно счастливой, чистой, безоглядно доверчивой улыбке ребёнка. Той, что не ведает ещё
ни о серьёзности жизни человеческой, ни о зыбкости её устоев, ни о предательстве любви…

* * *

— Пойми — ведь это было предательство!

Всё не могли забыть здесь турнира! Точнее — несостоявшейся для меня вечеринки…

Ничего не возражая Татьяне — возразить особо было нечего, и уж совсем не хотелось, — я выбрел в полуночную кухню. Разложив, для вида, черновики писанины и учебники испанского, а теперь ещё и английского («В море! В море!..») языков, на деле же выудил из амбарной тетради стопку чистых листов формата А4. Если сложить каждый лист вчетверо и разрезать — получится бумажный квиток, вполне подходящий размером для уличного столбового объявления.

Каменный век? Да! Но надо пробовать сейчас все варианты, не брезгуя и этим — мне нужен один-единственный заказ у какой-то бабушки на даче! И очень возможно, что на рукописное-то объявление кто-то и клюнет — почему нет? По объявлению в газете, во всяком случае, пока никто не позвонил.

Зима? Не сезон? Конечно! Но кому-то — пусть кому-то одному из тысяч всех остальных! — возможно, срочнейшим порядком нужно тепло в дачном его доме — в том, в котором он живёт.

Я принялся выводить буквы кисточкой. Главное, чтобы Таня не увидела! Но она, кажется, уже засыпала. Который теперь час?

Взглянув на мобильный, я увидел пришедшее sms. От Неё: «Извини. До вторника. Всё знаю».

Она отправила его в восемнадцать минут двенадцатого. Получалось, без оглядки на всех и вся…
* * *

Сладки бывают пораженья:
Не победитель, кто не знает,
Нежданно как приходит сообщенье
В полуночи, что душу поражает…

А двадцать семь «объяв» я победил! Наполовину — надо ж было их ещё поклеить.

* * *

Зима, уже не подсвеченная новогодними огнями надежд, теперь не серебрилась, не искрилась, не блистала…

Зима теперь не серебрилась,
Не искрилась,
Не блистала…
Всё лучшее уж, Новогодье миновав, прошло.

Ничто Гавриле нынче не светило,
Не ждало,
Не обещало —
Мерцанье сказочных надежд порошей занесло.

— …А я буду расти! Несмотря ни на что… Я хотела бы жить в Питере, работать там в каком-то историческом архиве или в музее… А ты меня тянешь вниз!

Всё так, Танечка, всё так!.. Не буду я тебе мешать — в том, наверное, моя сейчас тебе и будет помощь.

* * *

В пустую бездельную субботу, чтоб не путаться под ногами у домашних и меньше мозолить глаза Татьяне с тёщей, я выдвинулся из дома — рекламный бренд свой продвигать: объявления по столбам расклеивать. Лучше, конечно, это было делать
ранним утром — когда людей, которых я немало за этим занятием стеснялся, на улицах были считанные единицы, да и те спросонок спешили на работу. Но сегодня район расклейки был выбран с частным сектором, а значит, с собаками за заборами. Чего людей в выходной день спозаранок собачьим лаем будоражить?!

Гаврила грамотно щупальца своего «бизнеса» растянул: дачные общества, районы с печным отоплением.

Есть ли нужда говорить, что в первую очередь была выбрана длиннющая Емельянова, в прилегающих улочках и переулках которой и таилась та самая улица Мечникова.

«Я там была, как-то, недавно — дом, в котором мы комнату снимали, уже переделан, уже другой!..»

Строятся люди…

Пять лет назад, тоже по случаю, работал я месяц на кладке строящегося, уже на выезде, дома из красного кирпича. На другой только этой улицы стороне, где скоро (несколько лет — Гавриле теперь не срок!) буду спасать Славин камень (где, Гаврила, ты в городе ещё не работал?). Но тогда я помогал знакомому из белорусской бригады — им на Новый год домой ехать было надо, а до того — этаж первый перекрыть. Вот и позвали. В итоге, они-то под Новый год уехали, а я остался — хвосты доделывать. И вот, третьего, прекрасно помню, января – вечером — потряхивался я на жёстком сиденье троллейбуса, катящего с дальнего того конца.

И уже за последней остановкой перед поворотом — там, где видна была уже остроконечная кирха с медно-позеленевшим верхом, вдруг заслышался заливистый разбойничий свист, и троллейбус остановился, открыл задние двери.

Новогодние праздники — шофёру тоже, наверное, хотелось дарить людям подарки. Минута — и мимо меня протиснулись внушительный отец семейства (главный, должно быть, соловей-разбойник), хрупкая, вёрткая его супруга (ведьма-вдохновительница,
кто же ещё?) и черноглазый бесёнок, что начал энергично высматривать свободные места. Я одно тотчас освободил. И, боком, боком, ушмыгнул на заднюю площадку, спрятавшись за одинокими пассажирами, и в окно отвернулся. Но и под его углом переломился мне пару раз взгляд глаз чёрных — глубоких и загадочных.

То были Нахимовы. В праздничные гости, наверняка, к кому-то ехали — со съёмной своей, в панельном уже доме, квартиры. Чистенькие, нарядные, праздничным предвкушением пышущие! Куда мне, работяге серому, пыльному да унылому с ними «здоровкаться» — общаться?!

Те дни хотелось вспоминать ещё и из-за телевизионной премьеры «Мастера и Маргариты». «Ой, ну кот — вообще!.. У нас все в школе от него в восторге! — делилась впечатлениями Татьяна. — И Мастера нашли тоже — всем девчонкам нравится». У меня же были небольшие вопросы к Коровьеву — несколько, казалось мне, в исполнении Абдулова тот тяжеловат, да и к Воланду Басилашвили, пожалуй, того же плана. Но зато Абдулов великолепно показал многовековую усталость рыцаря, вынужденного странствовать по свету гаером в свите Воланда — в эпизоде, когда «отзвонился» он в НКВД о махровом валютном спекулянте управдоме. И в целом фильм получился замечательный! Достойный незабвенной книги. И очень удачно была сыграна Маргарита. «Я стала ведьмой от горя и страданий»…

А Люба-то при первом же случае спросила у Татьяны в школе: «Это Алексей был или не Алексей?.. Он не узнал нас, что ли, — не поздоровался?»

Занялась небольшая метель, что прятала лица прохожих поглубже в воротники и шарфы — не до меня им, с убогим моим занятием, было, — но делала абсолютно невозможной расклейку объявлений на столбах. Пришлось ограничиться автобусными, под козырьками, остановками. Где тоже приходилось выжидать краткую минуту одиночества: когда уже автобус или маршрутка увезут стоящих здесь, невольно мешавших мне и ничуть в том не повинных людей?

Но улицу Мечникова я всё же нашёл. Только что объявлений впустую клеить не стал — метель.

* * *
А Абдулова я со временем Коровьевым принял. Впрочем, и ни Коровьевым даже, а тем мрачнолицым рыцарем, что так неудачно пошутил однажды. «…Его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал»… Несколько веков, получалось. Что там, в сравнении — три с лишним ушаковских моих года?! На которые, по «не совсем удачной» моей мысли (дурости, точнее!), я «попал». И в течение которых, памятуя где-то и рыцаря того, старался уже лишний раз не шутить — с «серьёзными людьми» шутки плохи.

Но на всём протяжении этих лет я мечтал лишь о том мгновении, когда смогу с чистой совестью сказать: «Рыцарь свой счёт оплатил и закрыл!»

* * *
«До вторника»!..

* * *

Морозной тишиной предутренне дышала
Та Мечникова улица — и ни души!
Любовь незримо лишь с Гаврилою ступала.
За полуночное свидание винить его ты не спеши!

Только так и следовало начать этот день — полный надежд и предвкушений грядущего счастья встречи. В самый, ещё далеко дорассветный спозаранок пошёл я да и поклеил объявления там.

Холодные и гладкие бетонные столбы, правда, никак не хотели принимать моих бумажиц, но, по третьему слою клея, всё-таки уступили блаженному.

Если бы дурь всю Гаврилы
В нужное русло направить —
Вышел из дела бы прок!
/Gavrilla Japan/

Лишь бы до рассвета продержались! Там кто-нибудь за них взглядом и зацепится — само собой!

* * *

«Вы продержитесь только до рассвета…»
— Ого, а чего это вас так мало? Налёт, что ли, ночью ожидается? Штурм! — на радостях ухода с работы весело вопрошал я как-то зимним вечером на Ушакова.

В неоштукатуренном ещё зале собралась под вечер целая компания — друзья сторожей. «Реставраторы». Сторожа — два молодых парня, сменявших друг друга через ночь, — занимались в историческом клубе. Рисовали на досуге выкройки кольчуг и разминались арматурой, как мечом.

— Семьдесят ударов в минуту у меня!..

— Ого!.. А вы кто — рыцари?

— Мы — скандинавы.

— Викинги, что ли? Ярлы?

— Ну да.

Респект!

— А кого воюете?

— Славяне у нас в городе есть… Тевтоны.

— Ух, ты! А я недавно замок тевтонских рыцарей неподалёку забодяжил!

— А, тевтоны уроды — даже лежачих бьют!

— Да уж — всегда такими они были! А про ярлов-то я читал: они на свои боевые суда…

— Драккары!

— Ага!.. Так вот — они рабов даже гребцами, на вёсла, не брали. Говорили, что в самый нужный момент раб никогда не будет грести так, как воин, боец!

И вот, тем вечером полдюжины, верно, викингов — ярлов славянских кровей — на особняк пожаловало. И сторожа оба — в придачу.

— Ну ладно, парни, я побёг, покедова! Успешно вам штурм отразить! Все на стены — чай и отобьётесь!

Парни переглядывались, скрывая улыбки. Какой тут «чай»? Отчаливай, давай, по тихой-то волне, драккаром, на всех вёслах выгребай, как настоящий боец: нам уже и запировать пора!

— Главное дело, продержитесь до утра — до моего прихода, и вы станете рыцарями!

Вы продержитесь только до рассвета!
Я буду здесь, как солнце лишь взойдёт —
Меня встречайте у центральных вы ворот.
И рыцарей плащи наградой станут вам за это!

А Костика с Олежкой сторожа откровенно чурались. «Бли-ин, они такой чёрной завистью к тебе горят! Что у тебя — вот, куда ни глянь — ни одного косяка не выищешь! И у хозяина ты, поэтому, в такой чести — они бы сами этого хотели!»

Кто ж им мешал — становились бы рядом: столбов на всех хватит!

Другое дело: «Раб никогда не сможет грести так, как воин».

* * *

Ей давно пора уже было прийти, но она опаздывала и к этому времени. Ну, как можно? Ведь ждут её здесь! По-настоящему — ждут! Хоть икону, честное слово, напиши: «Пришествие Любови».

Закончена была разминка, и уже «работали на зеркало» — я, конечно, самым задним, — когда дверь распахнулась и впустила спешащую, всем на ходу мило кивающую и улыбающуюся мою партнёршу.

Наконец-то! Я даже перекрестился на радостях!

Любаша возникла из раздевалки как раз к тому моменту, когда нужно уж было вставать в пары. Скрепив наши руки в танцевальной стойке, она, всё так же продолжая улыбаться, внушительно тряхнула несколько раз мою руку.

— Не надо!.. так бурно!.. выражать радость!.. по поводу моего прихода! Никому, кроме тебя, здесь твои чувства не нужны!

И тысячи злых чёртиков бесились в её глазах.

* * *

Никому. Твои чувства. Не нужны.

Ни-ко- му!

* * *

— Твоё чувство?.. Я тебе за него благодарна! Правда… Да — если бы я не знала Татьяну, если бы я не знала Семёна!.. Если бы я не знала Марию Семёновну — да, оно бы имело для меня значение!

Мы прошли, по пути к остановке, немного молча: несколько десятков драгоценных мне шагов — впустую.

— Ой, — представляя что-то своё, передёрнула плечиками Люба, — а Мария Семёновна-то что скажет!..

* * *

По возвращении домой я молчал, но и этого, верно, было достаточно…

— Она тебя недостойна!

* * *

Ужель, Гавриле раскреститься?
Чтоб не смущать партнёршу, он,
Теперь, когда Любовь явится,
Буддийский станет бить поклон.

Я и говорю — христопродавец!

* * *

Затеялись абсолютно бестолковые дни. В которые оставалось лишь ждать: с моря — погоды, от телефона — звонков по объявлениям, да ближайшего четверга.

С моря погоды
Некогда ждать!
Лучшие годы
Нам не терять!

Пионер!

Кстати, за моим бездельем, Татьяна дала мне нынче задание «отправить ребёнка в школу».

— Можешь посадить его, просто, на автобус — он сам доедет.

Не годилось! Если времени — вагон, так неужели ж я сына до самых школьных дверей не провожу? Это — моё сегодня дело!

Тем более, что за всей тревожностью — я ведь отпускал сына в этот большой и непредсказуемый мир — мне всегда казалось, что только сейчас вот, по мере своих жалких сил оберегая главное своё святое, я и делаю что-то хорошее, чистое, доброе, настоящее. После таких поездок даже на Ушакова я возвращался в другом, более умиротворённом настроении.

И добрые люди сплошь и рядом встречались вдруг на недолгом нашем пути. Как та совсем старенькая, седенькая бабушка — кондуктор, что, взглянув на нас, улыбнувшись чему-то своему, неизменно брала деньги за проезд только с меня…

— Сенечка, здравствуй! — догоняла нас уже у школьной ограды хрупконогонькая, черноглазая девчушка.

— Привет, — лишь пренебрежительно сбросил с губ тот.

— Семён! — негромко вмешался я. — Ну, разве можно так! Человек так искренне рад тебя видеть!..

Мы вошли в школьный двор старого, позапрошлого века постройки, здания школы. Большие пластиковые окна века нынешнего взирали на нас со стеклянным равнодушием.

— А окна маминого кабинета на эту сторону?

— А у мамы ж сейчас нет кабинета!

— А Любови Васильевны?

— А, у неё-то?.. У неё — на ту…

* * *

В какой-то из тысячи и одного вечеров, вернувшись домой с Ушакова, я застал Семёна в некотором смущении.

— Ну, расскажи папе!..

— Папа, — волнуясь, начал он, — сегодня к нам в детский сад лошадку приводили…

— Пони! — подсказала мать.

— Да, пони!.. Ну, вот — все катались… А одна девочка просила, чтобы её пальто подержали, а все смеялись… А я подержал — пока она каталась.

— Молодец, сынок! Мо- ло- дец! — от души похвалил я. — Ты у меня — молодец! Всегда только так и поступай! Это — по-мужски!

Но ведь и правда — в семь лет на такой поступок надо и долю мужества иметь!

* * *

В четверг с утра, наконец, позвонили:

— Мне, вот, нужна печь — по Чилигринову. Двухколпаковая!..

Я слушал внимательно.

— Вы такого слышали? Такие печи делали?! — уже и претензия слышалась в нахрапистых вопросах.

— Конкретно такие — нет.

— У вас, вообще, есть интернет? — уже «напрягала» беспардонная тётя.

— Да есть, конечно, — уязвлённый, ясно, отвечал я. — А вот скажите, уважаемая: за тягу, теплоотдачу, прочие моменты — я буду отвечать, или этот ваш…

— Чилигринов!

— Вот именно!.. Может, пусть он вам и выкладывает?

— Ага, понятно… Подождите, — уже меняла тон она, — а банные печи вы делаете?

— Да, конечно, выкладываем, но… Не сложится, наверное, у нас с вами… Печь банная. Наверное, лучше вам к другим мастерам обратиться.

— Да, разумеется — если уж так началось, — сообразила, нако-
нец, она.

— Всего вам доброго!

— Извините!..

С этого начинать надо было! Глядишь, и сгоношили бы двухколпаковую — на радость неведомому интернет-Кулибину печному! Хорошо устроился: «Моя — придумывай, черти; твоя — старайся, делай»! Он нарисовал, а я пыхти потом — с двумя колпаками вместе, или вместо них, тягу бесперебойную осуществляя!..

Но, ничего — со следующим мастером матрона досточтимая — матрёшка крашеная! — уже в другом тоне разговаривать будет — наверняка!

Эх, Гаврила! Семье есть скоро нечего будет, а ты базарных тётенек хорошему тону учишь — по телефону!

Хорошему тону,
По телефону
Тётей базарных всласть ты учи!


Пусто по дому
Занятью пустому:
Это не то, что класть кирпичи.

* * *

А в интернете не резон мне было свои услуги выставлять — коль собирался я сворачивать напрочь свою печную лавочку. Если больше половины снимков работы, втихаря сделанных, были под конкретным запретом их хозяев — больших, кстати, людей! И, главным образом, из-за таких вот, сплошь и рядом, клиентов!

* * *

Вечером опять подморозило, так что спешить в студию, под одной лишь курткой
по-бально одетому, приходилось поневоле.

За двадцать метров до стеклянных дверей я вдруг приостановился. Уж очень знакомым показалось мне лицо водительницы шикарного белого джипа последней модели, припарковавшегося у обочины.

Вот так: кому-то кризис, а этим — всё нипочём!

А надменная фифа за рулём неожиданно напомнила нашу Алевтину — потешно: столько семечек ей в жизни не продать!

Но вот сверкающий джип окончательно замер, потухли большие фары и габаритные огни, и в повороте головы — за сумочкой, верно, потянулась — я уже совершенно отчётливо разглядел её — Алевтина!

Ну да — нос сломанный: она!

Мама дорогая!

Вот это уже совсем не семечки!

Так, словно мне только что двинули под дых, я поспешил поскорее скрыться.

* * *
— Татьяна, вы извините, конечно, — осторожно обращался я к маэстре, — а вот Алевтина… Она кто, если не секрет?

— Не знаю, — приветливо и мило улыбалась, как всегда, мне светлоликая наша бандерша, деликатно присаживаясь на пуф рядышком, — Кулакова её фамилия, а так! — она пожала плечиками.

— Муж, наверное, её сильно любит? — всё пытался ещё что-то вызнать я.

— Думаю, что — да! Судя по тому, какую он ей машину подарил…

* * *

— Ну, что, — потирал после разминки руки Артём, — пришла пора обратиться нам и к венскому вальсу! Кто-то уже знаком с ним, для других повторю! Венский вальс — это уже не волны, это уже темп, который не всем сразу даётся… Начинаем движение лицом в центр зала, но поворачиваемся по линии танца. Первый шаг — в линию танца, второй — спиной в центр зала. На втором шаге мы должны довернуться в конце шага — нога поставлена, и в этот момент доворачиваем стопу. Если вперёд мы шагаем широко, то назад уже чуть меньше — чтоб партнёр мог нас обойти. Не приседаем — на спуски и подъёмы у нас в венском вальсе нет времени. Смотрим так же, как и в медленном вальсе, только вперёд, через плечо партнёра. Счёт тот же: раз, два, три!..

Не очень-то у меня получалось. Я сбивался и сбоил, к терпеливому, пока, неудовольствию буквально летящей в хорошо, видимо, знакомый и любимый вальс, моей партнёрши. Явно — сегодня был не мой день! И венский вальс, верно, не мой танец: в нём и партнёрша стала словно чужой.

Просто, переехал меня тот джип! Пополам. Убил во мне всё: сколько Любаше в школе ни паши, как ни покупай дорогих пальто с меховым воротником и колец с бриллиантом — в таких шубах ей вряд ли ходить, а на таких «тачках» уж точно не ездить!

* * *
— Знаешь, Люба, что меня убивает? Это осознание своего социального ничтожества.

— Меня — тоже, — негромко молвила она.

Мы только что миновали белоснежного красавца (танком бы на него невзначай наехать!), держа привычный курс на автобусную остановку.

— Это при всём при том, что я многое могу, многое умею, но… Здесь нет сейчас места для меня! Не моё нынче время, да и придёт ли когда-то — Бог весть… Самое же страшное — начинаешь в том вообще разуверяться. Если лет десять назад, как бы тогда несладко ни приходилось, я верил: обязательно прорвусь — не может столько положенного труда безвозвратно кануть в бездну! Теперь же кажется — всё без толку! Оно, конечно, и раньше сомнения были — в каком деле без них обойтись? Особенно, вот, в девяносто восьмом — в рейсе, почти годовалом. В России — самый разгар бандитизма тогда был. А и мы, кстати, под бандитами работали! И у меня в жизни был целый год, когда мысли о том, нужен ли ты вообще этому миру, не то чтобы приходили в голову — они её почти не покидали. Хоть и гнал я их старательно! Писанина выручала. И уже Таня в моей жизни тогда была — за четыре дня до рейса мы и познакомились.

— Я знаю всё это, — задумчиво кивнула Люба. — В такие моменты, главное, дождаться утра.

— Ну, сейчас-то об этом нам и вовсе грех думать, — спохватился я, — всё, в общем-то, нормально! Другое дело — учиться надо было. По морской, верно, стезе. И ведь были в рейсах люди, что не только мне советовали — доставали этим, по-хорошему: «Тебе надо учиться! Заочно хотя бы». Но, если б я тогда предполагал, какие дураки сейчас дипломы имеют!.. А что университет не закончил, жалею не очень — я взял, в сущности, оттуда всё, что было мне надо. По диплому я всё равно бы не работал. Кем — журналистом? И без того собачья профессия, а сейчас ещё — и на прикорме у кого-то, обязательно.

— Не пили опилок!

И вправду!

* * *

Не пили опилок,
Устремись вперёд!
То, что было, — сплыло,
Лучшее грядёт!

Конечно!..

— Ты думай, вообще, маленько! — Татьяна говорила очень негромко — чтобы не разбудить Семёна.

— Ты про что?

— Про окна! Ребёнок у меня спрашивает: «Мама, а что — папа тётю Любу больше тебя любит?»… Думай, хоть немного, о последствиях!.. В этой школе мне ещё работать, и Семёну — главное! — учиться.

* * *

— Кулаков? Ну, ты что — это же депутат наш городской! На слуху постоянно его фамилия.

Вот оно что! А с виду — вполне нормальный человек! Скромным показался даже тогда…

* * *

День ото дня отчётливей и крепче
То чувство, и какой подвох здесь может быть?
Не умирать с тобою в день и час один — час от часу не легче! —
С тобой на свете этом хочется мне жить!

А ведь в последней строке умещалось и «рядом»…

Теперь можно было, наконец, и уснуть.

* * *

— Слюшай, тебе надо учиться, понимаешь? Это — тебе не компания, не теряй ти время зря в бестолковых этих посиделках каютных!..

О, как он меня доставал! Рыбмастер Авакян. Владимир Владимирович…

Это было как раз в том рейсе — с Седым, бригадными «свадьбами» (которые Владимирович скоро стал игнорировать: мудрого рыбмастерского слова, с которым он и там неизменно норовил влезть, во время попойки никто не слушал) и зелёной
Шотландией с чертополохом.

— Вот, бил у меня один матрос: как только время свободное появлялось — в свою каюту, за книжки! Чито ты думаешь? Выучился заочно на радиста — сейчас в море радистом уже
ходит — да!

Мне было тогда лишь двадцать три года…

Радел за меня Владимирович, ну точно за сына родного. Поэтому, когда увидал я его после рейса у валютного «Альбатроса» в толпе лиц кавказской национальности, что толклись постоянно у входа, покупая у моряков валютные боны, направился, конечно, к нему.

— Муж сестры жены из Николаева приехал — просит чуть валюты купить, — взяв у меня боны по выгодному курсу, оправдывался Владимирович. — Слюшай, — кивая на коллег по цеху, шептал тут же он. — А чито они тут делают, а? Ми гниём в море за эту валюту, а они тут спекуляцией наживаются!

Родственник у Владимировича загостился, видимо, основательно, а скорее всего, и вовсе жить остался, потому что на протяжении почти уж двух десятков лет встречал я рыбмастера периодически то у Центрального рынка, то у дверей обменных пунктов валюты. Не терял время между рейсами попусту — молодец! Последние годы облюбовал он перекрёсток, через который неизменно пролегал мой путь в те дни, когда я отводил Семёна сначала в детский сад, а потом и на тренировки.

— Слюшай, вот ти книгу написал, а сколько тебе за это заплатили?.. Как — ничего?.. Нет, ну, должны же были что-то заплатить!

Переворачивать мировоззрение Владимировича с материальных ног на духовную голову у меня времени не было.

Неблагодарный! Он-то на тебя его в рейсе не жалел!

— Слюшай, да подожди!..

— Спешу!

— Подожди — ти уже опоздал!

— Блин, Владимирыч!..

— А вот, ти в университете учился — как можно журналисту деньги заработать, скажи? У меня же сын — знаешь! — там уже на втором курсе учится! Да!

— Ну, не знаю… Волчья, вообще-то, профессия…

— Пачиму?

— Чтобы твоей семье завтра было что поесть, сегодня ты должен где-то забойный материал накропать, сенсацию где-нибудь срочно урвать, надыбать, одним словом «хоть чито-то». Я лично ни одного богатого журналиста не знаю — в нашем, во всяком
случае, городе.


— Слюшай, а Тина Канделаки?

— Ну, так она — в Москве, да и пробейся ты ещё — в Тины-то Канделаки! Таких же, всё-таки, единицы.

— У, сын у меня знаешь, какой умный! Отличник! По телевизору, на прошлой неделе, смотрел наш КВН?.. Это он всё сценарий писал!.. Нет, ну скажи всё-таки, как можно журналисту деньги заработать!

— Никак! Если только не журналюгой конченым быть, или на прикорме у кого-то!

—?..

— То есть, ты конкретно продвигаешь какого-то деятеля по депутатству, или ещё по какой-то стезе — за его бабки. Или защищаешь, постоянным пиаром, его интересы — политические, коммерческие. Лоббируешь, как теперь говорят. Пиаришь! А он тебе за то башляет. Получается — карманный журналист. А у журналюг-беспредельщиков
есть схема наезда на кого-нибудь, опять же, видного. Тюкают его из номера в номер, чернят — «наезжают». Пока тому однажды не надоест и он не «откатит» им определённую сумму, чтобы заткнулись. Но это, сам понимаешь, очень опасный путь: по нынешним временам — особенно! Да, впрочем, и по всяким… А чтобы честно кто-то зарабатывал — много! — чего-то я такого не знаю…

— Нет, но если столько народу в журналисты рвётся…

— Всё, Владимирыч, я побёг! Не знаю — честно! Вообще, всё это — не моё!

И бежал — к камням своим.

В следующую встречу вопросы были всё те же, и ответствовать, опять же, пришлось почти слово в слово. А потом, издалека завидев прохаживающегося на перекрёстке Владимировича, я в открытую перебегал на противоположный тротуар, откуда, поравнявшись, и посылал ему приветственный кивок с несколько более широкой, чем полагалось, улыбкой. Кивая в ответ с явной укоризной, тот взирал на меня как на предателя, а вскоре и вовсе перестал отвечать, демонстративно поворачиваясь задом.

Но однажды понадобилось мне купить пятьдесят евро мелкими купюрами — на мелкие же расходы: Татьяна с Семёном в очередной раз уезжали в Польшу. Само собой, искренне пожелал я поддержать бизнес дорогого знакомого (в обменном пункте по мелочи-то не наменяют!). А Владимирович, увидев меня, со всех ног к нему спешащего, небрежно развернулся и зашагал в другую сторону своего пятачка.

— Владимирыч!.. Влади-имирыч!

— Чито — теперь я от тебя бегаю, да?

Разменялся я — по мелочам…

* * *
И прошёл четверг, и были четыре дня до вторника — вечность…

Не убавляя ритма жизни, наш Гаврила
Решил, для окружающих убавить джаза.
Чтоб в танце куража побольше было,
А в прочем же — без эпатажа.

Ладно — победим мы этот вальс венский: где наша не пропадала!

А пока я взялся, вняв Татьяне наконец, делать «прихожку» — тот маленький, сооружённый на лестничной площадке тамбур, размером полтора на метр восемьдесят: маленький был закуток. Однажды я «с устатку» в квартиру отчего-то заходить повременил, да и прилёг в нём. А чего повременил — сказать теперь уж трудно: то ли ключом в замочную скважину отчаялся попасть, то ли решил проспаться чуть до неизбежного объяснения с любимой. Так или иначе, но растянуться в полный рост
на этом пространстве не получилось — калачиком только свернуться. Да и то — пришедшая домой тёща даже переступить не смогла.

Теперь же надо было ободрать старые обои, замыть от извести потолок и заново всё покрасить.

Не так уж много!

* * *

Не так!..

Но если делать с душой, да как положено — грунтовать, шпаклевать и просохнуть давать, — двумя днями всё равно не обойтись. На двух, казалось бы, метрах квадратных.

А у Гаврилы в голове уже вмиг новая утопия созрела — как банановая гроздь: сделать облезлую водосточную трубу — стволом пальмы ветвисто-раскидистой!

Не надо его было в края экзотические пускать!

И в дивно-пальмовом краю
Лас- Пальмаса чужого,
Любовь далёкую свою
Гаврила вспомнит снова!

И будет то за дальним морем,
Где солнцем всё согрето!..
Ну, а пока он в коридоре
Шпаклюет с табурета.

А на идеально ровном — каковым он планировался — и белом потолке решено было изобразить солнце — то самое, и звёзды — в придачу: как космоса привет. Пусть они на этом крохотном клочке свободно сходятся, друг с другом говорят и светят вместе — почему нет? Это — Гаврилы небо. Это — для Семёна!

Пусть мой сын чаще смотрит вверх!