Пожар Латинского проспекта (Глава 16)

В трудах праведных прошли выходные и понедельник, а в ночь на вторник, когда всё уж дышало предчувствием встречи, Она пришла вдруг во сне — опять! Да и как: прямо ко мне, спящему, в одной лишь воздушной полупрозрачной блузке, не особо что-то скрывающей, расстёгнутой на все пуговицы… И Серёга ведь, по сну, был в соседней комнате, хотя, вроде как, мы были у них в гостях (откуда ведь «соседней» комнате взяться?), кемарил тоже — «с устатку». И Таня тоже где-то вне… Со мной была одна Любовь. Её доверчивыми касаниями я чувствовал уже прохладу кожи и упругость груди, и не было, по сну, в том ни пошлого, ни низкого — ни измены, ни предательства. И меня, конечно, дурманит — дурманит вдвойне: это не просто женщина, но женщина любимая! И я уже касаюсь — то ли губами, то ли рукой, явственно ощущаю свежую прохладу кожи…

Однако же, с оглядкой на двери, Любовь я мягко отринул…

Отторг.

А тут трезвеет и появляется Серёга, и мы вместе с ним идём за коньяком…

За фантастическим началом — вполне реалистический конец: всё по-нашему!

* * *

Она Гавриле нынче снилась!
И счастлив был уж этим он!
Хоть чудо мигом испарилось,
Успел сказать: «Mi corazon»!

* * *

А Серёга действительно явился — под конец вторничного нашего занятия. Но я уже не дёрнулся, не моргнул: с чего бы?

— Документы, вот, в море делаю, — поведал я ему на лестнице — просто надо было о чем-то говорить. — Только не так просто сейчас уйти будет. Кризис — все опять в моря ломанулись!

— Хм, конечно, — небрежно хмыкнул он, — фиг сейчас просто так уйдёшь!

На том и расстались — о чём нам ещё было говорить? Я поспешил поскорей уйти — пока Люба не вышла.

* * *
В среду — четверг я уже прошпаклевал коридорчик начисто — стены и потолок были
готовы к покраске. Можно было, конечно, пройти шпаклёвкой ещё разок-другой:
«шлифануть», довести до совершенства. Но нужно ли: предела тому всё равно ведь нет!

Да и молчание тёщи повисало уже угрожающе.

Откуда ей было сейчас, в самый разгар «рабочего момента», когда я всё только развёз — разворотил, знать, что здесь будет «по оконцовке»? Один Гаврила только это представить и мог!

* * *

Но всё то было лишь до полудня четверга, а после табурет был мигом вымыт и унёсен на кухню, мусор шустро собран, подметён и выброшен в мусоропровод, «палуба» смыта быстро и тщательно…

А потом была джайва!

В которой «тормозил» я «по-чёрному», в чем и повинился перед своей партнёршей, услышав в ответ неожиданное:

— На комплимент нарываешься?

Значит, всё было не так уж плохо?

Люба порхала, как мотылёк, — в этом танце она ушла вперёд уже за линию горизонта. Мне вспомнилось, как Татьяна рассказывала, что во время одной из поездок в Польшу с детьми Люба всю ночь с поляком на дискотеке протанцевала. «А больше, — ревностно поинтересовался я, — ничего?» — «Ничего, — уверенно отрезала Татьяна, — но танцевала всю ночь!»

Поляк молодец — я бы, пожалуй, столько не продержался! Слёг бы, как Смоленские наши полки в неравной Грюнвальдской битве.

Сейчас мне почему-то представлялось, что именно джайву они и танцевали. И больше — ничего…

— Всем спасибо! — окончил занятие Артём. — Я с вами прощаюсь на неделю: мы с Татьяной везём спортсменов наших юных в Литву. Следующее занятие у вас состоится не здесь, а в большом нашем зале — в «Сити». Многие там были — знают. Мария с вами будет заниматься. Стандарт, квикстеп — да, Паша, радуйся! До свидания! Всего хорошего!..

Мария, что вела вечерние группы по понедельникам и средам, была славная девушка. Частенько присутствовала она и на наших занятиях.

— В «Сити», — раздумчиво повторила Люба, спускаясь по лестнице. — А ты знаешь, где это там?

— Конечно! — не задумываясь, соврал я. — Ты, как будешь подъезжать, меня набери — я встречу.

— Давай, пройдём немного — до следующей остановки: у меня что-то давление сегодня.

Конечно, Любочка! Ура-ура! В смысле: «До следующей…»

Следующая остановка была теперь только на площади — пятнадцать минут хода.

— Ты прихожую-то по Гауди делаешь? — улыбнулась она.

— По Сальвадору Дали, скорей, — кивнул я. — Придёшь — увидишь!

Когда она теперь к нам придёт?..

— Ты знаешь — пропасть моих, по морю, товарищей в Барселоне были: частенько пересадки там на рейсы перекладные у них случались. А мне вот никак Барселона не выпадает! Поехать бы туда! Поработать!

И вздохнул, прощелыга, мечтательно.

— Конечно, — согласно кивнула Люба, — это ведь не только твоё будущее — это будущее Семёна.

— Я бы даже сказал: не столько моё будущее, сколько его! Ведь он — главное, что в моей жизни есть, для него и живу.

— Это не обсуждается, — по-учительски безоговорочно кивнула она.

— Ты знаешь, я часто думаю: может, в этом и есть мой удел, моё предназначение — быть его отцом?

— Почему нет? — задумчиво молвила моя спутница.

— Я не хочу, чтобы он прожил мою жизнь… И всё, поверь, для этого сделаю!

Мы вышли на площадь. Подъехал её автобус. Она взошла по ступенькам, я взбежал вслед за ней:

— Давай, я тебя ещё остановку провожу! Мне со следующей — столько же до дому идти.

Но разве не счастливой была её улыбка?..

* * *

Забыл сказать Гаврила: «Знаешь!..
Про всё ведь знаешь ты сама!»
И головы его ты не поправишь:
Сама свела его с ума!

* * *

Сегодня подходит ко мне Ритка — парламентёр: «Люба спрашивает, почему ты с ней не здороваешься?»…

— А ты не здороваешься?

— Да нет — киваю, вроде. Так вот, она и говорит: «Ты не думай — Люба из семьи никого увести не способна». — «Это ты про что?» — «Ну, что Лёха… Он же на Любу запал».

* * *

Любовь Гаврилы заглушили,
Всем миром к совести призвав.
На горло песне наступили:
Traidor Гаврила, ты не прав!»

Тем лишь в огонь добавив жару,
Не ведая, того, что он,
Гаврила — тайный Че Гевара:
«Револьюсьонарьо конспирасьон»!

Свободы остров уж так близок,
Назад теперь отката нет!
Гаврила в чувстве не был низок!
И выстрадал за много лет

То счастье — Музой обладанье:
Достойной, истинной, земной.
Наживы жажда, плотские желанья
Померкнут бледной тенью перед той!

К победе путь нелёгок, только ясно:
Пути другого просто не найти.
И Музой флаг был поднят не напрасно:
Неисповедимы Господа пути…

Латинский бой утихнет, стяг взовьётся,
Волна с песка залижет кровь.
И свежей кровью отольётся,
На сотни славных дел подвигнув, та Любовь!

«В огонь добавив жару…»! А не масла, случаем, в огонь-то подливают — добавляют? Конечно! Но здесь — по рифме! — всё- таки: «жару». Да будет так! В средние века, к тому же, мехами огонь всё-таки раздували — жар нагоняли. А вот неисповедимые пути Господни, ты точно зря приплёл: «Команданте» больше в горстку отчаянных своих повстанцев верил.

Хоть твои-то пути, воистину, одному Богу известны…

* * *
— Получай мои подружки такие sms, — Слава жмурился от восхищения, — они бы только от них беременели!

Бойцы его строительного ополчения, в присутствии которых, у чёрного входа в «Кловер», на слякотной улице, вдохновенно продекламировал другу я опус, подавленно молчали.

Не замедлила, на сей раз, откликнуться звонком и она:

— У нас опять проблемы?

Наверное, отправленные в несколько sms-заходов стихи перемешались, как тела павших на песке, и получилось что-то совершенно ужасное. Словно сошедшее с полотна Дали: «Предчувствие гражданской войны».

Вот намутил!

— Слушай, — сказал мне Слава, — мы дали объявление — и про барбекю там, про камины, про камень. Обязательно должно выстрелить — вот посмотришь!

— Ясное дело, — кивнул я. — Весна на носу!

* * *

Я бросился на решающий прорыв в прихожую. Навалился грудью — до победного!

Потолок был выкрашен набело — дважды! — и взметнулись в него пальмовые, от водосточного стояка, ветви.

Ветви делались из обрезков легчайшего полистеролового багета, которым облагородил я по краям потолок. Длинные тонкие полоски выщербил ножом — в крокодиловом порядке, и покрасил же изумрудно-зелёным. А перед тем как поклеить к потолку, каждую «ветвь» надломил дважды — чтоб клонилась гибкой, натуральной окружностью. Трубу закрасил коричневой, долго сохнущей, у тестя на балконе найденной краской. И пока та сохла — кисточкой мазанул по «стволу» жёлтые горизонтальные полоски.

Вышла пальма островов средней тихоокеанской полосы: один в один!

Из обломков гипсоплиты вырезалось солнце — с треугольными лучиками и волнообразным разбегом линий от центра круга к краям. Ацтековское, потому — оранжевое. Подсеребрил я его, конечно, золотой краской, как и синие звёзды, с вырезкой
которых только и помучился: под конец работы голова уже отказывалась придумывать оригинальные их очертания.

Стены сверху закрасил жёлтым колером, снизу — где были полки для обуви и летом втискивался велосипед Семёна, — тем же изумрудно-зелёным. На неровном стыке цветов прорисовал ещё несколько пальм.

— Будет теперь, как Черноморском побережье! — одобрил тесть.

Он, просто, нигде южнее не был — жаль человека!

— Не — здорово! — оценил молодой сосед, что снимал квартиру рядом. Он работал художником, и даже, по ходу дела моего, предлагал свою помощь. Но я ограничился лишь баночкой золотой краски — дорогой, кстати. Не из-за ревности настоящего художника отверг — пусть уж всё одной рукой сделано будет.

Пожадничал, конечно, немного: когда ещё фресками стены расписывать доверят?

— А вот эта пальма, — он указал на самую крайнюю, у двери, — посмотрите: она же живая!

Шелест тропической сельвы повис теперь в расширившейся, казалось даже, «прихожке». Хоть в той же, «пальмовой» трубе и слышалось завывание зимней вьюги.

Пусть мой сын знает, что свой мир — солнечный, красочный, счастливый! — ты можешь — и должен! — создавать сам!

И не беда, если даже на ничтожно малом пространстве…

* * *
В воскресенье я оказался … у ворот Ушакова. Говорят, что преступников часто тянет на место преступления. Да, я убивал бездельный день сегодня, но здесь я не «убил» ничего. И припорошенный снегом камень всё так же стоял за меня.

Погода же стояла мерзкая. Было облачно при плюсовой температуре, дул ветер, срываясь порой на мокрую метелицу, под ногами всё таяло и хлюпало. Впрочем, как заявлял герой одной из новелл О’Генри: «Прогулка в непогоду — лучшее средство для укрепления здоровья»!

«Пурпурное платье»: «…И Мэйда зарделась, и чихнула».

Я верил безоговорочно. Тоже — судьба: был банковским клерком — «подставили». Бежал и скрывался — чуть не в Гондурасе, кажется. Тамошние впечатления и пригодились потом для единственного его романа — «Короли и капуста». Но пришлось срочно возвращаться — жена умирала. Едва похоронил — тут же и «повязали». Пять лет в тюрьме — настоящей (а не то что я здесь, на Ушакова, — «на вольном поселении»). Но именно там он новеллы свои бесценные писать и начал.

Вот и меня ноги сюда принесли… Не хватило, что ли, тебе здесь остроты ощущений со впечатлениями незабываемыми, гонимый? Но, а что я, с другой-то стороны: в воскресный день, прогуливаясь, можно сказать, мимо пройти не могу? С какой стати я буду стороной обходить — чиста здесь моя совесть!

Снег укрывал тротуар. Лишь вход и въезд были расчищены личным дворником до камня. И забившийся в швы снег выгодно подчёркивал причудливость его форм. Камень вливался в асфальт. Хозяин хотел было, чтобы выложил Гаврила камнем весь тротуар — в границах забора. Как же: пусть народец проходящий, дошлый, видит, какая за тем забором красота! Но я отказался напрочь: это было ещё двадцать два квадратных метра «палубы»!

Тут уж хозяин настаивать не стал — шло дело под конец. Ограничились несколькими метрами на выезде и входе (чтобы имели, всё же, зеваки убогие общее представление!), плавно переходящими в асфальт. Гаврила, впрочем, и в асфальте дюжину камней всунул — по уходящему принципу: островки оборвавшейся суши.

«Инклюзы» — как Альвидас популярно объяснял.

А всего той «палубы» было — двести десять метров! Абсолютно точно — несколько раз Гаврила перемерял. Дело-то было серьёзным — большие деньги с неё надо было
«поднять». Постарался он уж не продешевить. Хоть и по-божески всё же цену обозначить. Хоть и браться за эту работу и хотелось, и кололось…

— Ты вот, извини, как по банной лавке: то хочу, то не хочу! — пенял мне за мои сомнения Слава.

— Да, нет — деньги-то я зарядил хорошие: 50 долларов за метр квадратный. Но — ты же знаешь — как там всё получается! Пять раз эти деньги отработаешь! Сто раз ты этот камень с одного места на другое перетащишь: гонять с ним по двору будут, как Богом избранный народ по Палестинам! Резать, опять же — станок надо профессиональный покупать. Но, а с другой стороны — можно было бы те деньги, что на фасаде с мозаикой этой долбаной потерял, отбить… Чёрт его маму знает!

Меня «колбасило»: от радостной решимости схватиться за эту работу да махом её и сделать, до унылой обречённости, что всё равно заработать здесь не дадут — только срок заточения себе продлишь. Татьяна же была решительно против:

— Ни за что там больше не берись, слышишь?! Скажи, я запрещаю!

Ещё только я за юбку не прятался!

Пришлось всё же засучить мне рукава… Мелкий камень, каким должен был я завершить бордюр забора, закончился, и подвезти его должны были только через месяц-полтора. А большой — на «палубу» — был в наличии, оплачен полностью ещё год назад, и лежал где-то в вагонном тупике.

— Всё, в море, в море! — кивал мне даже Олежка.

Про бордюр заборный, кстати, первоначально и разговора не было: по ходу песни его «навесили»! Альвидас дизайнерским своим взглядом «увидел»: незаконченный будет без него забора вид. Бывает, конечно, такое. Но мне работы добавилось — работы, заранее убыточной. Почему я должен её теперь делать?

— Ты помни, — тихонько, когда присели мы за этим разговором у забора, вразумлял меня Альвидас, — Миша, Миша!..

Я молчал в ответ. А что оставалось? Жаловаться хозяину? Что я — пацан?! На полдороге сейчас всё равно ничего не бросишь: некому им доделать всё это будет, некому! Сиди теперь, выслушивай пиндюка!

— Слушай, — говорил мне Гриша на стадии договора, — шеф звонил по фирмам, там — за двадцать пять долларов берутся сделать. Пятьдесят — это дорого!

— Вот и пусть берутся! — радостно восклицал я, в глубине души прекрасно осознавая, что это «развод», — пусть они и делают за двадцать пять: я умываю руки.

Я стоял на своём.

— Ладно, — приехав в один день, вздохнул Гриша, — шеф говорит: «Тысяча двести пятьдесят — так тысяча двести пятьдесят!»

То есть, в рублях — по курсу, они цену обозначили.
Патриоты!

Был получен аванс, на который куплен дорогой станок для резки («Уважуха!» — качали головой Витя-с-Лёшей). Завезли несколько поддонов толстенного — в пять сантиметров! — камня, и я приступил. В мае месяце. В сентябре закончил — следующего года… По ходу, правда, и бордюр доделав, и «лужу» — каскад с прудом — зашабашив, и много чего ещё сотворив. И кризис, в придачу, на коленках ползая, встретил…

— Гриша! — в такой же вот заснеженный день, негодовал я, — сегодня вот, по курсу, я делаю метр, получается, за тридцать два доллара! А мы за сколько договаривались?

— Лёха!.. Лёх, ну, выше задницы не прыгнешь», — разводил руками Гриша.

А и не надо! Когда, на четвереньках загнувшись, швы между камнями затираю, она сама по себе выше! Она здесь вообще надо всем, ничего её здесь не минует! Все через неё! Всё — полная задница! Как, в общем-то, и в жизни вокруг — повсеместно.

А и не пошли бы вы все туда же!..

Полегчало, Гаврила? Иди тогда уже, припади на четыре кости — камень мости потихоньку…

«Кости — мости…»

Ваяй, Гаврила, с Богом, не ругайся!
На Гришу не греши, припав четыре на кости.
На суетное (типа, денег) зря не отвлекайся!
Ты — «палубу» — для вечности! — мости!..

Слава, конечно, за меня вступился! В заочных наших, далеко от Ушакова случавшихся, разговорах:

— Нет, ну я же помню — о долларах базар катался!.. Сделал ты, положим, метр — вот полтинник «зелёных» пусть на него и положат!

Камень же, словно услыхав, что шабашат его не проходным двором — под ноги, а в века продвинуть затеваются, стал ложиться покладисто и важно, цепляясь между тем друг с другом в разбитном, затейливом кураже.

Даже Олежка, пока мы с ним ещё разговаривали, сказал, кивая на какой-то фрагмент:

— А вот это уже — шедевр!

Любил он, вообще, это слово. А Костик сыпал теперь по любому поводу «академично»: вякнул, не подумав, я однажды при нём!

Через «палубу», кстати, мы с Костиком и подрались — к Олежкиной радости. Но то уж — другая история.

А палуба вышла на загляденье.

Матрос Гаврила был с водою дружен,
Он уровень по ватервейсу выводил!
И потому ни мало-мальской лужи
На ушаковской «палубе» не допустил.

Никакого особого новаторства здесь не было. Просто, уступая хозяину («Чтоб швы были не толще пальца»), я стыковал камень потом уж почти вплотную: «El uso ace el maestro» — навык ставит мастера. И лужи, действительно, на двести десяти квадратных метрах не возникло ни одной: это была просто фантастика! Но то уж — уровню моему полутораметровому спасибо! Не подвёл, красненький, — польский, кстати…

Помню, когда только купил их — вместе с уровнем поменьше, сорокасантиметровым, Семён, которому тогда ещё исполнилось лишь пять, сразу определил его в «паравозик» и с удовольствием возил по ковру. А поглядев, как часто беру я длинный уровень на объекты, решил его выручать:

— Папа, ты маленький тоже бери на работу. А то он обидится и уйдёт!..

К созданию «лужи» — большой, в четверть двора — Гаврила, впрочем, приложился. Хоть и отбрыкивался, сколько мог: Костик даже с Олежкой до него свои силы на пруду с каскадом пробовали. Но нагромоздили камень по берегу очень академично — как кладку кирпичную (тогда-то словом «академично» Гаврила и проболтался). Пока одним красно-закатным августовским вечером вдруг не подошёл ко мне хозяин и, чуть не ткнув в спину, спросил:

— Ну, ты будешь пруд выкладывать?

Вообще-то, он преимущественно меня на «вы» называл.

Тут я понял: придётся!

* * *

Но сейчас из-за забора не было слышно умиротворяющего журчания пруда — умолк, замер на зиму. А керамические, зелёные и симпатичные лягушки, которых Наталья Алексеевна поселила на камнях по берегам, в хозяйственном чуланчике, наверное, зимуют. Добрые лягушечки! Такими бы все, действующие здесь по ходу строительства, персонажи были! Как Слава всё сокрушался: «Бли-ин, там такой лягушатник!»

Попирая ногами камни, положенные своей рукой, я степенно двинулся прочь.
Да — волен теперь я был это делать!

Гаврила до конца здесь спину выгнул!
Ещё и пруд водою не зацвёл,
Он с лягушатника реально «спрыгнул».
И вольным уже каменщик ушёл…

Да уж!

* * *

С прыжками в сторону-то («Я знаю все твои прыжки и ужимки», — так Гриша мне с
улыбкой говорил) — через пруд и «палубу» — забавный однажды случай вышел. Незадолго уж совсем до конца — последним подневольным летом. Пришёл в субботу утром я на «объект № 1» — и оторопел. «Закоченел»! Хозяйский чёрный джип (каких по городу ездили считанные единицы) стоял во дворе. Проехав до этого по рабочему фрагменту «палубы» и подмяв под своим весом свежеприлаженные накануне камни.

Беспредел!

Пока ещё вход не был полностью закончен, «Порше» хозяйки заезжало на готовую уже часть двора, а хозяин оставлял, по договорённости, пока свою машину за оградой одного охраняемого офиса, что располагался через пару особняков. Потому как очень пёкся о «палубе». Радел!

Вывороченные камни лежали бесславно павшими воинами, а я стоял над ними жалким, не уберёгшим несчастных, полководцем…

А мы ещё, накануне, поговорили с Гришей «как-то не так»: «Шеф говорит: «У него есть сроки — хотя бы примерные? Что же такое: я ни людей в дом пригласить не могу, ничего!» — «Гриша!.. Гриша, ну, вы наймите ещё десять человек — тогда быстро закончим! Что же такое: и палубу успевай, и пруд заканчивай, и хвосты по бордюрам да по забору подбирай — всё в одиночку! Гриша: с одной овцы двух шкур не стригут!» На повышенных, в общем, разговор получился — «тревожный».

И сейчас тревога, усиленная вчерашними трехстами граммами «антидепрессанта» в угловой забегаловке, мерзким пауком поползла внутрь.

Не зная уж, что и думать, (хоть один вариант, по полуночной пятнице — на субботу, логично напрашивался сам собой: не у тебя одного стрессы!), но прекрасно памятуя друга Томека, не стал я даже в подвале переодеваться — лишь переложил из лёгкой летней куртки в карманы джинсов мобильный телефон и ключи от дома. Выйдя во двор, смерил расстояние до каждого забора (слева, у водоёма, конечно было ближе, но справа было больше приступков) и спустился в пруд. Была там относительно чистая работа — камешками дно укладывать. До объяснений…

Те не замедлили появиться.

Дверь дома открылась, и на крыльце возникла хозяйка.

— Здравствуйте, Алексей!

— Здрасьте, Наталь Алексевна!

— Вот, видите! — громко вздохнув, кивнула она на вероломный джип.

Кивнул и я.

— Ну вот, — вздохнув опять, склонила хозяйка голову набок, — Владимир Андреевич!.. Начал уже со вчерашнего выходные отмечать!.. О-ой! Я и говорю: «Ну, Алексей тебе сегодня даст!»

И кулачком выразительно погрозила.

— Да, — облегчённо выдохнув, махнул рукой я, — ерунда: поправлю!

Если так (верно Гаврила с ходу подумал!), то и речи о какой-то обиде не могло идти — сам ведь такой!

Не на Гаврилу ведь — на камень шеф наехал!
«С устатку» — этого тебе ли не понять?
Поправим вмиг — с энтузиазмом, и с успехом!
Если такое дело —
Можно смело
Наезжать!

Нет, ну а что — лучше бы было, если бы он за воротами оставил, а джип бы и угнали? В жизни б тогда моей проклятой не расплатиться!

Через некоторое время сошёл по мраморным ступеням и лирический герой. Глянул сверху на согбенного на самом дне пруда Гаврилу. Помялся слегка — сам помятый чуть. Вздохнул опять же.

— Да, ну — так вот получилось: пришлось заехать…

— Да ерунда, Владимир Андреевич, поправлю сейчас!

— Так вот — пришлось!.. Нельзя было оставлять.

Он помаялся ещё несколько мгновений, но не смог, через силу, сбросить ещё что-то с языка. Сел в джип и через открытые охранником ворота выехал прочь. Освободив мне поле деятельности: работай теперь — не хочу!

Люди его ранга не должны перед простыми смертными извиняться.

Камень я поставил на место быстренько — натерпелся, гранитный! — и пошёл мостить дальше. Всё потешаясь про себя: « …Ну, Алексей тебе даст!»

Конечно! Сейчас, только до конца определится, через какой всё-таки забор сигать сподручней будет.

Люди-то мы — серьёзные!

* * *

— Нахимова не может тобой увлечься — она слишком хорошо всё о тебе знает!

Это начиналась разминка — часа за полтора до начала танцпола: я собирался дома.

— Нахимова не может тобой увлечься, потому что ты — мой муж.

Эх, Татьяна, Татьяна!.. Кто из нас, спрашивается, факультет психологии заканчивал?

Стоическое моё молчание смягчило доброе сердце.

— Алексей, а что у нас с деньгами?
— Будут, Тань, деньги — будут!

— Слушай, ну надо, наверное, уже снять часть денег с книжки. У нас там ещё чего-то осталось?

Вот тут и секундная пауза была смерти подобна!

— Ну, о чём ты, Тань — все деньги целы! Конечно!

— Это сколько?

— Шесть тысяч. Евро, — потупившись, чуть не скрипнул зубами я.

— Странно, — чисто по-человечески, пожала плечами она, — ты ведь никогда жадным не был! Почему ты сейчас не хочешь снять?

— Да не, Тань, просто я эти деньги на три месяца положил: снимать — проценты потеряем. Сейчас придумаем чего-нибудь…

* * *

Широченный проспект выхлопной трубой гнал потоки машин. Но добросовестно проторчать на остановке в верном ожидании не получилось: сам успевал впритык. Ещё не вышел из дверей троллейбуса, как последовал её звонок:

— А я уже здесь, у входа… Да я по другой стороне прошла. Каким, интересно, маршрутом?

Встретившись, мы вошли внутрь. Люба купила ещё воды — на «после занятий» — и, взглянув на эскалатор, неуверенно сказала мне:

— Ну, что — пошли искать?

Она была земная — с сомнениями и неуверенностью…

— Пошли, конечно, — смело я повёл партнёршу, — я знаю, где это.

Конечно — бездельный понедельник-то на что был? Разведал маршрут, следопыт!

Зал в «Сити» был гораздо больше, чем на Ленинском проспекте, но глухой — без окон. И раздевалка общая — благо, нам с Любой только верхнюю одежду снять нужно было.

В общем, как-то не так здесь всё было, явно — не так!

Своё пальто, впрочем, Любаша по ходу занятия забрала в зал — какие-то личности непонятные в проёме открытой двери шастали.

Не очень понятно и мне было — как с сегодняшним, обещанным нам квикстепом я разберусь — тёмный ведь лес! Да ещё и Сусанин — не тот. Но: «Трус не играет в хоккей!»

— А, квикстеп — это ерунда! Шаги вот так вот — ёлочкой! — хорохорился Паша.

Ему-то было легче — семичасовая группа с квикстепом была уже знакома.

Синеглазая, полногрудая Мария за отведённый ей час решила погонять нас основательно. С напором. Не давая спуска ни Паше, ни мне — как ни «задвигался» я за спины остальных.

— Квикстеп — в переводе, знаете уже: быстрые шаги.

— Ёлочкой!..

— Да, Паша, конечно — и ёлочкой тоже! Давайте встанем сейчас по кругу — пройдём эту «ёлочку» поодиночке.

Мы пошли по кругу, но — «ёлочкой». А я диаметрально дистанцировался от Любы — и чтобы под ногами ей не путаться, и чтобы исподволь ею любоваться. Она была неотразима.

В воздушной короткой танцевальной юбочке, так выгодно подчёркивающей точёные голени, в атласной белоснежной блузе.

И в золоте — вся: внушительный квадратный кулон замысловатой вязи на шее, кольца (включая, конечно, то — Серёжино, с «брюликом») на пальцах, тонкий браслетик с маленьким белым камешком на запястье. Поглядывая больше на неё, чем на нашу
преподавательницу, я пытался вытворить ногами примерно те же вензеля. Порой и получалось. Но всё же я просмотрел!..

На одном из виражей, разворачиваясь со спины, Люба поскользнулась на блестящем, натёртом воском паркете (всё без устали, вслед за Пашей Заполошным, бегала в мини-паузах туфли свои бальные, замечательные, о специальную щётку натирать — чтоб лучше скользили!) и упала. Как Рональдо, в золотые свои времена, в штрафной площадке. Просто внезапно присел человек, руки только назад выставить и успев. Не как подкошенный, но «заваленный» — пенальти бы, скорее всего, дали.

Не напрасны, значит, рывки к щётке были!

И так же красиво, да нет — конечно, красивей великого бразильца, то падение было! Женственней. Грациозней. Словно девочка оступилась в школьном коридоре. И даже в эти мгновения она была прекрасна!..

Сама-то она в этот краткий миг не на шутку, видимо, испугалась такого, как полагала, у всех на глазах грехопадения. С силой правую, опорную руку выбросила. И белый маленький камушек отскочил от браслета и запрыгал по паркету.

Я его подхватил (уж хотя бы его!) — не хуже вратаря. В нагрудный карман бережно упрятал.

Куда бы его Люба сейчас дела?

А дева Мария с душой продолжала занятие.

— Ну, что — давайте встанем в пары!
Вот тут уж я нагородил! Всё — лесом! Без Миши ушаковского не разобраться! Люба, конечно, нет — она и без того ещё не могла от предыдущего эпизода отойти. Но больше негодовал на себя я. Почему никак не мог того, с чем другие партнёры вполне справлялись, постигнуть? Такие же ведь у них ноги! Но, видимо, чего-то свыше мне было не дано…

Эх, был бы сейчас Артём — он бы увидел, всё понял, сообразил — как дальше-то со мной?..

В какой-то момент я вдруг решил просто выйти за двери. Чтоб не мучить своим неумением партнёршу, преподавательницу, присутствующих, а и самого себя — в том числе.

А чего, в самом деле, клоунадничать? Не могу я этого ещё делать! Тренировать мне эти шаги ещё надо. Всё — на скамейку запасных!..

* * *

Скамья была деревянной, с покатой спинкой и коваными ажурными ножками и подлокотниками — декоративная работа. Стояла она в закутке стеклянного коридора магазинов торгового центра. Здесь я и ждал Любу — проводить. Рыцарь верный —
самому противно. Но дождаться было надо — камушек ведь отдать.

В дальнем конце коридора наконец показались первые одногруппники. Парами и поодиночке спешили они мимо меня.

— А вы — тут ночевать останетесь? — с непонятной радостью вопрошала та самая их звезда — высокая, но недалёкая.

Ступай себе мимо!

На каком-то занятии, когда работали мы поодиночке, она вдруг придирчиво заметила за Любой: «Нет — надо не так!.. Вот как надо!» И изобразила там чего-то. А Люба ещё и повторила вслед, что-то переспросила по-школярски доверчиво. Обозначила, в общем, подчинение.

И партнёром ведь у звезды был — Андрюша!.. О чём ещё тут говорить?

Андрюша – Андрюшей, а в квикстепе-то он жалко не путался!

Люба вышла самой последней. С большим отрывом.

— Не ругайся, Люба, не ругайся!

— Даже и не думала.

Мы встали на эскалатор.

— Вот, — выудил я из глубины нагрудного кармана маленький сверкнувший камешек. — Просто меньше будешь золота надевать на занятия.

— Прикуси язык на моё золото! — поджав губы, жёстко обрубила она.

Ого!

— Нет, чтобы, когда я упала, утешить как-то, ободрить, так ты теперь про золото!..

Мы вышли из торгового центра в опустевшие уже вечерние улицы и в занявшуюся метель.

— Мы на этом доедем?

Я не успел ещё и кивнуть толком, как Люба уже увлекала меня к дверям отъезжающего троллейбуса.

Да — жить она спешила! Так, что мне за ней было вряд ли угнаться.

Задняя площадка была абсолютно пуста, и мы уселись в противоход движения троллейбуса.

— Ты не обижайся, — раздумчиво промолвила она, — я — такая вот! Может, и надо было бы где-то не сказать, а я говорю… Но разве было бы лучше, если бы я, внутри всё равно это где-то тая, молчала?

— Да нет, конечно, Люба!

— Я понимаю, — повернувшись в окно, Люба пристально вглядывалась в фиолетово вьюжную рябь, — тебе другая нужна… Лучше. И чище.

— О чём ты, Люба! — Я мог лишь отрицательно помотать головой: так много на задней площадке троллейбуса просто не скажешь!

— Давай выйдем здесь — поднимемся на Московский, к гостинице? Ты не против чуть пройтись?

— Люб, да с превеликим!.. С тобой я готов шуровать до польской границы!

— А жить будем чем? — Она наконец рассмеялась весело и искренне. — Концерты давать будем, да? Бальными танцами!

Метель, казалось, чуть поутихла, и белые снежинки кружили вальс в софитах уличных фонарей.

— Знаешь, — сказала вдруг Люба, — мне гадалка совсем недавно нагадала, что через четыре года я буду жить где-то далеко, на морском побережье у высоких гор.

— Ну, значит, и будешь!

Да, теперь хочешь — не хочешь, а ближе к Канарам выдвигаться срочно надо, раз такое дело!

И когда мы дошли до следующей остановки, и автобус, милостиво дав мне ещё несколько минут счастья пребывания рядом с ней, всё же подкатил, открывая двери: надо, мол, ехать…

— Всё знаешь, — привычно целуя Любу в краешек губ, сказал я.

— И даже больше! — убеждённо кивнула она.

* * *

— Ты, извини, Люба, что я по ходу дня тебе звоню. — Я вот чего: будешь ты далеко-далеко, у моря, жить! Обязательно!

— Да, мне бы только там оказаться! А дальше уж — камешек за камешком!..

Гаврила был гадалке благодарен:
Пускай в отсрочке минусов не счесть,
Но за высокими канарскими горами
Четыре года созиданья есть!

За четыре года — хоть это и не срок — подвигов я ещё натворю!

Это даже больше, чем на Ушакова!

Только, дурачина, кто же в лес со своими дровами ездит?

* * *

Февральское утро было зябко, уныло и серо. Все домашние разбежались — разошлись добывать хлеб насущный и сеять разумное, доброе, вечное. В квартире остался один бездельник, ничего в этот дом не приносящий, но день за днём — амёбе тоже нужно питаться — что-то да поедающий. Чего он выжидал? С моря погоды? Но шести тысяч рублей не хватало до этого самого моря добраться — смешные же деньги! Смешные… До слёз.

Оставалось лишь ждать, надеясь, весны-спасительницы, словно ей под силу было что-то изменить! Как тогда, первой после дефолта 1998 года, весной. «Вот той зимой было действительно страшно, — часто в трудные минуты (коих в жизни со мной у ней была пропасть) вспоминала Татьяна. — Ни денег, ни работы, и неизвестно, что там дальше будет». Я учился на рабфаке университета, переставляя, вместе с совсем ещё девочками, вчерашними школьницами, буквы в суффиксах, префиксах и аффиксах, — серьёзное для взрослого «мужичины» занятие!

Татьяна пустила тогда на дело свои сто двадцать долларов, бережно хранимых на поездку в Польшу.

А весной, стоило только дать одно-единственное, чуть отличное от стандартных: «Кладу камины, печи» — объявление в газете («Ремонт печей, устранение дымления каминов, перекладка кафельных печей»), и заказы посыпались, как из рога изобилия. Откуда у людей только деньги брались?! Объявление это, худо-бедно, кормило несколько следующих лет: недорогого, но грамотного мастера передавали с рук на руки.

А вот университет за работой этой и морями (а и выпивонами тоже!) я так и не закончил. Оправдываясь перед другими, но больше себя убеждая: «То, что мне было надо, я там взял».

Были бы дальше лекции Станислава Витальевича — глядишь, он меня бы и удержал…

С глотком крепкого горячего чая, который опять, как и в ту нахлебническую зиму, отдавал стыдливой горечью, Гаврила привычно воспрянул духом. Всё наладится! Даром пропетляв кривыми дорожками, вернулся на то же самое место — ну и что?! Начнём сначала! Всё пойдёт путём — чего руки опускать?! Да и разве так уж впустую все годы были? Напрасна вся та работа, учёба ни к чему? Сын, посмотри, какой замечательный растёт — ты ему так нужен! Сборник рассказов — добрых — живёт, а сколько тебе ещё надо написать!

Я принялся выуживать рукописные объявления из словаря испанского, в котором прятал их от Татьяны: «Так, ты это что — опять?» — «Да нет, нет! Это Слава попросил — ему надо». Без особого тщания вырисовывались они ночью, на кухне («Пойду я, испанский чуть подучу»). К выходным — авось, какой-нибудь дачник, через сугробы, и подгребёт! Или переселенец, для которого дача жилищем теперь стала, внимание обратит. А что от руки и тушью — тоже могло «выстрелить»: многие пенсионеры, из-за кусающихся цен, боялись связываться с «продвинутыми» печниками или фирмами.

Маловероятно, конечно, было, чтобы кто-то затеялся с ремонтом сейчас, за месяц до тепла, но нужно пробовать, надо использовать каждый шанс — нужно действовать. Всё получится!

Тем более, что сегодня была среда…

* * *

Камень в тот день ложился, как песня на душу:

«Но вот исчезла дрожь в руках,
Теперь — наверх!
Но вот сорвался в пропасть страх
Навек. Навек!»

Спокойно, быстро и радостно.

«Для остановки нет причин.
Иду, скользя.
И в мире нет таких вершин,
Что взять нельзя!»

Тёплый облачный день первой ушаковской осени был благодатью для работы. Оставив до завтра последние метры фасада, сегодня я решил взять быка за рога — приспело! Надо было начать первый столб — большие на счёт их были у всех сомнения…

— А как мы будем углы у столбов делать? — вопрошал у меня Альвидас. — Надо же как-то, чтобы натурально выглядело. Да ещё примыкание к забору — как это всё смотреться будет?

Это ты у меня спрашиваешь, дизайнер непревзойдённый? Аль не ты эту «блуду» подсуетил? Не потей, а главное — под ногами не путайся! Разберёмся — трус не играет в хоккей!

— Два угла! — вторил своему учителю на груди его взгреваемый Костик, перебрасывая сигарету из угла в угол пухлых губ.

Не нагоняй жути, умелец — справимся! Ползи себе мимо!

Гаврила накануне на сухую — без раствора — камень маленьким фрагментом прибросил: получилось прилично. Не советуясь ни с кем, замыслил, не спрашивая ни у кого, решил, «тихушничая» только для пользы дела. Выбрал именно тот столб, которому первым суждено теперь было одеться в камень — чуть сбоку от входа, но, между тем, на виду. С вечера втихаря подтянул к предстоящему полю боя, расчищенному от мусора и чертополоха, камень — ровно столько, чтоб не вызвать подозрений неприятеля. По темноте уже установил походную колченогую этажерку для инструмента. Собрался, в завершение, с духом. Настроился на предстоящую работу. Закусил удила. Не закусил — не выпил, отказался вечером даже от пива — без труда. И с самого утра, когда только раскуривали, под обычный досужий трёп, на крыльце первые сигареты Витя с Костиком, приступил.

Боги пронесли спешащего на другой объект Альвидаса мимо. Они же закрутили где-то в водовороте дел стальную чёрную колесницу хозяина. Никто не видел начала битвы!..

Большие рваные пласты камня ринулись в бой боевыми слонами, подминая объём. От них размашисто летела, споро покрывая пространство, с обоих флангов конница — длинные, пятисантиметровые в ширину полосы. Пращниками поспевали, наконец, узенькие, в палец толщиной, полоски — «лапша». Забор сдавался почти без боя, подпуская камень вплотную — «впритык» к себе.

На углах же затеялась разгорячённая сеча. Камень рубился с плеча, бесстрашно сходясь друг с другом и усеяв землю павшими осколками. Распалённая битва кипела всё сильнее, втягивая новые и новые силы: даже безликие на фасаде, прямоугольные пластины — обременительные обозы — двинулись в самое пекло, раскалываясь на острие углов пополам и замирая на этом трепещущем переднем крае.

Столб облачался в каменную кольчугу на глазах.

— Ты сам роешь себе яму! — Тлеющая сигарета готова была выпасть из ревностно подрагивающих губ Костика.

Хоть чаще всего нёс он ахинею, порой говорил и неглупые вещи.

Но сейчас я был слишком разгорячён, чтобы его слушать.

Жёлтая пыль, когда приходилось подрезать полоски, стояла столбом. Столб превращался в каменную гравюру славной битвы, неповторимую в изгибах и изломах, по которым взор мог скользить бесконечно. Бесконечность прочтения — это и есть жизнь! Разве не так? И это же есть вечность — верно?

— Вас уже на столбы бросили? — сделала большими свои бриллиантовые глаза

приехавшая хозяйка, плохо скрывая в них радость.

Не «пужайтесь», Наталья Алексеевна, — пробный это столб: поглядеть — как получится.

— Удачи вам! Берегите себя!

Получалось здорово.

— Ты быстро так не работай! — заговорщицки шипел Альвидас. — А то нам таких денег за это не заплатят.

Каких там «таких»! Про деньги-то — уж какие-никакие — тут забыто уже. Иди давай, не отвлекай!

Всё великое просто: Гаврила подгонял угловые камни, стыкуя подрубленные края с зеркально противоположным углом: если один рубил «сикось», другой, само собой — «накось».

Обычная детская мозаика — «с камушков»!

Лиловые сумерки опускались на окрестности, дивясь на возникшего вдруг двухметрового каменного великана: «утром же ещё ничего не было!»

Дело было закончено в электрическом свете зажёгшихся фонарей.

Небо! Небо не оставило ремесленника и нынче, в какой-то момент превратив его (но до конца лишь сегодняшней работы) в творца. Как случается всегда и во всём, если отдаваться делу — любому, но лучше любимому — самозабвенно и без остатка. С этого волшебного момента Оно вело его рукой, безошибочно выбирая из груды камней именно тот, единственный, что должен лечь по месту и навсегда.

— Ну, ты монстр! — в искреннем восхищении качал головой Слава, приехавший за очередной парой-тройкой мешков клея и шпаклёвки для домашнего своего ремонта.

Да семечки это, дружище! Спасибо Небу — я-то при чём?!

«И пусть пройдёт немалый срок,
Мне не забыть,
Как здесь сомнения я смог
В себе убить.
В тот день шептала мне вода:
«Удач всегда!»
А день — какой был день тогда?
Ах, да — среда».

Среда!..

Я взялся за телефон.

Пусть нет у меня сейчас работы, и неприкаян сегодня я в этом мире, но ведь пролить хоть каплю радости в Её душу я сейчас вполне могу!

Детской мозаикой слов надо набрать что-то искреннее, чистое, светлое.

«Удачного, девочка, дня!»

В детстве мы все светлы и чисты.

…А на следующий день — тогда! — Гриша «обрадовал»:

— Лёха, столб этот надо будет подразобрать: будем по ним провода тянуть. Шеф с утра глянул и решил — столбы теперь с подсветкой делать: «Это надо видеть».

Разобрал, конечно, почти до основания: «Бабахнем заново — не вопрос!» Ведь именно в ту среду я поверил, что смогу свернуть здесь горы!..

Не бойся острых здесь углов —
За их уступы смело ты цепляйся.
Ведь камень за тебя стоять готов!
К своей вершине, камешек за камешком, взбирайся!

Телефон сладко звякнул принятым sms. Но почему-то рука дрогнула, когда подхватил его со спинки дивана: очень быстро откликнулась Она.

«Алексей, пожалуйста, не надо больше sms! Девочки, что ты придумал, НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Спасибо».

…Эх, Гаврила! Лучше бы тебе там, на Ушакова, было оставаться Фомой…

* * *

Я набирал её снова и снова — она, конечно, не поднимала трубку. А я продолжал набирать. Из дома, на выходе из подъезда, по пути. Я же шёл по делу — клеить рукописные свои объявления на столбы в том самом садовом обществе на краю города,
мегаполисно переходящим, впрочем, и в другие, растянувшиеся щупальцами во все стороны на километры. С того места, в котором десять лет назад, после лютой дефолтной зимы, нашлись мне первые работы, выдавшие, по точному выражению одного из заказчиков, «путёвку в жизнь».

Славно тогда всё было — с толком! И учился я тогда, и Семён скоро должен был появиться, и совершенно ясно и неотвратимо виделся впереди светлый луч счастливой жизни… А печных заказов было — тьма!

Всё теперь было иное… Зато теперь у меня был танцпол. И я всё так же не терял надежды — последнее дело! — и упорно шёл по раскисающему грязно-снежному месиву: ну как найдётся среди сотен безжизненных серых домиков один, в котором срочно нужно печку поправить! И клеил на холодные столбы объявления, которые если не сегодняшним ветром оборвёт, то завтрашним дождём ли, снегом размоет на них буквы до неузнаваемости. И всё набирал её: авось да откликнется!..

С семнадцатого или восемнадцатого звонка она, наконец, взяла трубку.

— А то обзвонился уже!.. Алё-оу!..

Говорить в полном безлюдье дачного безбрежья никто не мешал…

— У нас нет с тобой таких точек пересечения, что ты мог бы меня так называть! — в десятый, наверное, раз негодующе объясняла в трубке она. Нервно, угадывалось, ходя по кабинету — громкие шаги чеканились на заднем фоне. — Мне не нужны эти перехлёсты, понимаешь?

Я внимал ей спокойно — она была совершенно права.

— Так что — и на занятия больше не приходить?

Она помедлила секунду.

— Если не сможешь без этих перехлёстов — не надо.

Теперь молчал уже я.

— Пойми: я не игрок в чувство! Это — не моё!.. Не береди мою душу!

* * *

Наверно, можно блефовать,
В любовь играя.
Но в сердце чувства не унять:
Сама всё знаешь!

* * *
Что, терпеливый мой читатель, — надоело? На кой, скажете, ляд сдалась вам эта убогая работа — кирпичи да булыжники, затеявшаяся теперь бестолковая возня и бессмысленное, пустое, никчёмное всему продолжение?

И будете правы!..

А мне? Мне это всё не надоело, не постыло, не обрыдло?

Мне оно надо?

Но, «по-чесноку»: не могу я вас дальше за собой тащить — самому вперёд смотреть тревожно. А мне надо идти — не благодаря, но вопреки и наперекор: больше-то ничего и не остаётся, кроме как верить, что Небо, конечно, меня не оставит.

Пошкандыбал — надо выбираться из этой непролази!..
Я ведь всё равно теперь, со своей Любовью, никогда не буду одинок!

Как у Булгакова в «Мастере и Маргарите»: «За мной, читатель! Я покажу тебе настоящую любовь!»

А тут впору сказать: «Вы-то, наверное, уже возвращайтесь «по-тихому» — кроме блаженного, страдающего своими видениями Гаврилы, там никому и никакой любви не углядеть».
Извиняйте — так уж получается!..