Пожар Латинского проспекта (Глава 18)

В четверг я решил не пойти. Решил заранее. Надо было, всё- таки, шпаклёвку одолеть — я уже «тормозил» монтаж конструкций потолка, что должен был делать Адиль — мне в помощь. Уже и Слава как-то бросил ребятам зло: «А то — послушаешь — на словах мастер, а на деле, блин!..»

Раньше он в мою сторону никогда так неуважительно не отзывался.

Кризис!

Да, и заслужил, чего там говорить!

Я отзвонился Любе, как положено — сухо принят был мой звонок. Теперь, главное, пережить половину второго — когда в былые дни я уже срывался на сборы. Ничего, за работой да за ребятами — получится. Тем более, «чёрный строитель» пригласил «на
пирожное» свою новую знакомую — по sms они друг друга нашли. Молодец, ученик! Не тяготился ни своим интеллектом, ни видом выдающимся — так и надо! Явившаяся на пятнадцать минут раньше оговорённого пигалица была тоже без комплексов. Галантно засуетившиеся парни подостлали ей самую чистую газету на мешок с клеем и, протянув кружку с чаем, угостили медовым пирожным.

Девице было девятнадцать лет, она была в разводе, сынишке шёл второй годик.

— Нет, сейчас я уже замуж выходить не спешу! — заложив спичку-ногу за ногу и на отлёте держа сигарету, сообщала она.

В случае с Серёгой, наверное, это было разумно.

Удивительно — и Саня, и Вовка, и даже Адиль с ходу нашли разговор с оторвочкой интересным — их беседа лилась непринуждённо и весело.

А я, должно быть, был безнадёжно стар для их тем. Молодая мамаша в мою сторону даже не посмотрела.

Напоследок девица пообещала Володе помощь в трудоустройстве, Саше — содействие в сдаче зачётов на юридическом факультете («Везде свои люди найдутся!»), а Серёге — звонить и заходить. И умчалась, с мешка с клеем кипучей своей жизнью подорванная — деловая!

— Да, нога у неё в сапоге — как моя чайная ложка в кружке, — в точку подметил Володя.

— Теперь, пацаны, ваша жизнь наладится — если такая девка весовая вас под крыло берёт!

Ты стихи к Восьмому марта пиши, язва!

Я спокойно перенёс половину второго — шпаклевал старательно. Не дёргался и в начале седьмого — когда из дома, обычно, на танцы выходил. А вот уже в половину этого часа…

Да, всё равно — работа была на сегодня закончена: очередные полведра заведённой шпаклёвки я выработал, а заводить новый раствор — на ночь глядя?! Хотя до темноты-то было ещё далеко. Солнце ранней весны уже не спешило закатываться по-быстрому, оставляя прекрасным весенним сумеркам всё больше свободы неподчинения ночи. Впрочем, и та, присмирев, мирила свой серебряный месяц с бледно-лазоревыми рассветами…

С другой стороны проспекта, в отдалении прохода между домами, выход из стеклянного подъезда студии «Арта» просматривался достаточно хорошо.

Чего, Гаврила, ты тут ждёшь? Чего соглядатайствуешь? Чего постыдно шпионишь, ждёшь чего? Чтобы она вышла с кем-то — под руку? — и ушла, наконец, из твоего сердца?

Но ведь и тогда не отвяжешься, страдалец!

Хотя с кем она могла отсюда выходить, прости Господи?! С Андрюшей, что ли, центровым? Да не смеши ты беса!

Просто — я хотел Её увидеть! Пусть издали, пусть вороватым инкогнито… По твоим-то «понятиям» законно, Гаврила-четверг!

Вот появился, наконец, Паша, не вздумавший даже придержать стеклянную дверь для выходящей следом высокой партнёрши, но что-то с ней тут же продолживший обсуждать. Возникло даже сиюминутное ощущение, что насилу он удержался, чтоб обратно эту дверь не качнуть. А ещё через минуту вышла Люба…

Но она вышла одна. И заспешила неповторимой своей побежкой к остановке.

Она была чиста, непорочна и верна — партнёру, в данном случае, её заполошному: спокойно мог бы он ещё полведра шпаклёвки завести и выработать!

* * *

Полуденное утро пятницы, когда без четверти одиннадцать явился я на работу, принесло новые потрясения. Новёхонький тёмно-коричневый ламинат лежал ровным полом в опустевшем моём зале, а Саня с Володей отводили взоры.

— А это?.. Это чё, не понял? — завертел головою я, хотя прекрасно было всё понятно!

— Да только ты вчера ушёл — Слава звонит: «Бросайте срочно ламинат в зале — завтра хозяин приедет, чтоб побольше движухи видел — аванс же надо с него перед праздником взять!» Ну, мы и…

Ну, Слава, удружил! Не потому, что ламинат, который как кубик Рубика собирается, парням отдал, но как я теперь, по готовому-то покрытию, с козлом строительным, да с делами своими шпаклёвочными, двигаться буду: не царапни, не капни!

— Говорит: плёнкой застелить.

Вот показушник!

Сам ты — капуша! Протележил — до безобразия!

Плёнку — смешную (потому что тонкую, как папиросная бумага) постелил, набил на ножки своего козла и второго — подлинней и повыше, что Володька даровал (он-то уже свою детскую комнату закончил, стахановец!), куски старого ламината, да и призвал настоящего мастера Адиля конструкцию профилей для второго уровня потолка монтировать.

Адиль ходил по козлам с перфоратором и шуруповертом, я передвигался в поддержке и прижиме профилей к потолку и стенам — руками и, случалось, головой. Встречались мы на середине и, балансируя, расходились, как в лок-степе ча-ча-ча: «Чуть только друг о друга прошелестев». Козлы менялись местами, обходя друг друга и двигаясь по кругу зала, как в венском вальсе, только в другую сторону. Так мы и прокружили — до самого вечера.

Уже стемнело, когда прибыли наши шефы — хозяин квартиры не нашёл времени доехать, только «пересёкся» в городе со Славой: на слово ему поверив, аванс отдал. Кроме денег (копейки, конечно), парни привезли водки от Вадима — по дешёвке.

— Кто будет брать? В счёт зарплаты.

Ну, вот это уже более деловой, начальники, подход — исправляетесь!

— Слава, на меня запиши!

Вечер, когда я остановился на полпути домой в скверике из четырёх скамеек, был хорош. Рукой подать, проносились за железным ограждением по пятничной спешке в обе стороны машины; на противоположном тротуаре не иссякал живой ручеёк пешеходов — движение там было очень интенсивным. Здесь же теперь не ходил почти никто — близлежащие светофоры и пешеходные переходы дело решили. Лишь мирная нешумная компания из трёх лиц мужского пола и одной девицы расположилась напротив — стоя у «шведского», разложенного на лавочке несколькими пакетами «стола».

Поставил на крашеные заледенелые бруски скамьи свою поклажу и я…

Вечер был хорош…

* * *

Вечер был хорош. Как в «Мастере и Маргарите» — персонаж тот, что в обличье борова однажды летал, тоже всё на скамейке присаживался: «Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош!»

Такая же свинья!

Я отхлёбывал прямо из горлышка пластмассовой полуторалитровой бутылки.

Хорошо, что за ударной нашей с Адилем работой прихваченный из дома бутерброд я не успел «затрепать». А бутерброд был, между прочим, с салом — мировая закуска!

Кстати, о «душеньках»: Татьяна с Семёном завтра опять едут в Польшу — на целых три дня. Так что Восьмое марта я «зажал»!

Не любил я этот праздник…
В воздухе вдруг заискрились снежинки. Ну, а что — ещё только март, да и то самое начало. «Марток — надевай сто порток!» Когда уже весна — с теплом её — придёт?

Слава вот так же подставлял недавно лицо падающим из темноты снежинкам: «Бли-ин, это ж снег идёт — смотрите!» Увидел, наконец: только-только сдали они «Кловер». И удальцы его, нейтрализующие мелкие недоделки, стояли тут же: спиной к огромному торговому центру, к начальнику своему передом. Третий час ночи шёл — романтика!.. Которая простым смертным, что мирно спали в тёплых постелях, вместо того чтобы клеить или шпаклевать, попросту недоступна.

Жаль, конечно, бедолаг…

А Слава… Слава — он классный парень! Один только день, что стоял особняком в моей памяти, чего стоил! Январский, воскресный — после длиннющих праздников и штормовой бури накануне. Три года назад. Мы не без труда добрались тогда до мангала нашего, Мальборгского, в тот день нами и завершённого. Ветер залихватски лихо гнал по синему, с ярким солнцем, небосводу рваные облака; Слава с упоение разделывал швы, я крейсерски поспешал с завершением кладки.

— По морю лодочка плыла! — плыло из самовольно нами вынесенного на улицу хозяйского магнитофона.

— Чего там по морю плыло? Водочка? — разбитно вопрошал я.

— Она самая! — в тон мне хохмил Слава.

— А по какому морю-то — не сказали?

— Нет, — мотал головой он, — это только в конце песни скажут. А то народ, не дослушав, сразу и ломанётся.

Душа тоже пела: правдами — неправдами, ночами — воскресеньями заканчивал я, наконец, этот побочный, тоже навязанный, калым, что путал меня по рукам и ногам. Теперь руки для Ушакова были развязаны! Теперь-то уж я там разгонюсь!

И зима та была тёплой — сама природа была Гавриле в помощь: а кто ему ещё поможет?

И каждый день я смотрел вечером по телевизору прогноз погоды: «От нуля до двух градусов ночью, пять–семь тепла — днём». Ещё день отыгран для работы! А, как сказали всё в том же прогнозе: «День начал прибавляться, хоть по чайной ложке». Да ничего — по чайной ложке, по маленькому камешку, до весны доживём, а там — закончим, да оттуда уйдём!

Вот тогда мы дружили со Славой душа в душу. В те дни мы понимали друг друга с полуслова.

Но недолог был тот день — коротки они ещё в январе…

А и подвёз он меня однажды оттуда же — домой: года, верно, через полтора (Александр Мальборгский, листом берёзовым, всё не хотел от меня отстать — то с печкой банной, то с клумбами кирпично-каменными). Опоздал я на последний автобус — пришлось вызванивать друга: он в близлежащем посёлке комнату снимал. У добропорядочных мужей сельских их жён уводя — на кухню свою. Как клятвенно заверял — только для разговоров, для весёлого общения. Вот и пришлось мне весельчака от какой-то общительной пассии в один вечер выдернуть. Откликнулся без разговоров: «Сейчас, только блинчиков с творогом съем — ещё не ужинал».

Настоящий он друг — чего говорить!..

А баклажка моя полуторалитровая опустела уже заметно: пора было сворачиваться и двигать домой. Хоть уходить с этой скамейки уже и не хотелось…

Вечер был уже не просто — очень уж хорош!.. Как и я, сдавалось, уже…

…А когда я однажды, по какому-то очередному фортелю Александра Мальборгского (грешил он ими порой — невинно) размышлял вслух Славе, а не снести ли заезжим «Камазом» наше сооружение, Слава воспринял это всерьёз:

— Не-е — не надо!.. Я в своей жизни ещё ничего лучше не делал.

***

Отправив своих в Польшу утром в субботу, поехал сразу на работу, подавив соблазн рифмы: «суббота — работа»: где-то она уже явно звучала — миллион, наверное, раз. Да, вот — навскидку:

«Закончена работа,
Опять пришла суббота,
И нам с тобой охота
Кадриль потанцевать!»

Да, много танцев на свете — узнать надо, при случае, как кадриль танцуют: ближе, всё-таки, она нам латины далёкой.

Наша же работа не кончалась…

Зашабашили мы с Адилем потолок — только чай, с запасённой им накануне копчёной куриной ножкой, ещё не проснувшемуся толком брату я и дал попить. Ближе к полудню звонил Слава и долго консультировал Адиля, как клеить стыки между гипсоплитами.

— Слава говорит, надо сначала шпаклевать, а потом сетку клеить.

От новых таких технологий я оторопел!

— Как это так?! А как мы места стыков потом увидим? Ну-ка, набери его!

— …Сначала — грунтуете, шпаклюете, потом клеите сетку, потом — ещё два слоя шпаклёвки!

Может, я дурак, а может, сетка такая — сплошная, как под обои волокно?.. Ладно: «Было бы сказано!»

В любом случае, сделал я, как босс велел и как Адиль уверенно поддакивал. А вечером, когда все уже разошлись — разъехались праздник два дня праздновать, Слава трезвонил опять:

— Слушай, надо же сначала места стыков склеить — забыл я сказать! — а потом уж шпаклевать-то?

Нет — это не я дурак, и сетка совсем не такая… Я помолчал, соображая.

— Ну так, правильно… Только, как я теперь это осуществлю, интересно: прошпаклевал ведь я уже!

Теперь взял паузу раздумья Слава.

— А там не видно швов — под шпаклёвкой?

— Ну, не везде.

— Ты тогда, знаешь, как: поколоти этот потолок, чтобы на швах шпаклёвка треснула — будет видно!

Слава — ты молодец! Красавчик, как сейчас говорят.

Пошёл в субботу на работу:
Какая уже там кадриль?
И швы я шпаклевал без счёта:
Велели Слава и Адиль.

Закончена моя забота.
Как завершенье ей — звонок.
Придумал Слава вновь чего-то:
«Долбась, чтоб треснул потолок!»

* * *

Верно говорят: «Два раза переехать — один раз сгореть!» А, скажу я вам, один раз переделать — три раза сделать заново!

Сколько я печей и каминов за кем-то переделал — мне можно верить!..

Теперь надо было долбить потолок — до образования трещин. Потом колупать — скоблить трещины шпателем от своей же шпаклёвки, тщательнейшим образом зачищать на ширину сетки, грунтовать, клеить её, шпаклевать места стыков заново.

Вся недолга! Всего-то и «делов»! Подумаешь — день впустую: сколько у тебя их было — на Ушакова — таких дней? В месяцы сложились бы.

А ведь было Восьмое марта, и люди — нормальные люди! — уже жили во многих квартирах этого дома. А тут — в потолок колоти!

Я не любил этот праздник. Главным образом потому, что все мужи, сломя голову, дарят жёнам и дамам сердца цветы, становясь рыцарями ровно на день. А завтра всё пойдёт по-старому: на триста шестьдесят четыре дня… А ещё и оттого грустен был теперь этот день, что частенько Гаврила на него без денег оставался — сколько уж лет. В девяностые годы — с самого начала их, постоянно зарплату задерживали: голодны были те лихие вёсны. И не знал, куда в этот праздный день себя деть.

А вот сегодня был при деле — и то хорошо.

Постукал я чуть в потолок — без фанатизма, руками подавил: кое-где и обозначились трещины. Не факт, однако, что были они строго по швам.

Да ладно: хоть потолок колотить, лишь бы день проводить.

До пятнадцати минут первого времени было ещё достаточно…

Впрочем, в одиннадцать начал я уже дёргаться, и место лучшее для прочтенья выбирая, и крупными печатными буквами на картонном обрывке от упаковки плитки керамической текст аккуратнейшим образом переписывая.

Ни единой запинки быть не должно!

Место, в конце концов, было выбрано на крохотной лоджии. Здесь хоть и был пыльный завал инструмента и обрезков плиточных, зато и связь была, наверняка, хорошей.

«CERAMO MORAZZE»… Я уже и это заучил. А как же иначе — неделю уже только на этих обрывках упаковок и писал — карандашом строительным. Без конца его затачивая, без устали строку шлифуя… Спасибо тебе, «CERAMO»: покладистый у тебя картон, и тепло от него в ребро ладони, идёт. И добро, что не лощёная то бумага — не скользил мой карандаш.

Однако пора: двенадцать ноль семь… Не поздно, не рано!

Не рано — уж это точно! Скорей всего — наверное, уже поздно… А — всё равно!

— Алло, Люба?..

Восьмого марта женщину я эту поздравляя,
Ей искренне, от сердца и души желал,
Чтоб радовала красотой вокруг, день ото дня всё расцветая,
И праздником в году день каждый её стал…

Мой взор скользил по ярко освещённой весёлым солнцем многоэтажке напротив.

— Чтоб грациозные и хрупкие те плечи
Забыли навсегда постылый груз забот.
Чтоб крылья за спиной расправились навстречу
Порывам ветра свежим, унося в полёт…

Мне, наверное, никогда не купить свою квартиру в таком доме — самой судьбой, верно, не суждено…

— Чтоб свет заморских далей заискрился
В распахнутых на мир открыто карих тех глазах.
Чтобы на пылкое то сердце свет любви ложился,
Счастливой плавясь позолотой в ясных днях…

И не жить, верно, в солнечных комнатах, и не тягать, под покровом ночи, никого от плиты…

— Чтобы спокойно оглядев одно мгновенье,
Увидела бы главное, за суетным не в счёт:
Самой собой — Любовью быть её предназначенье,
Даруя этим счастье в мир, любимою она живёт.

Так что стихи только и читай — умеешь… Заунывно.

— Спасибо, Лёша, спасибо!

Я поспешил повесить трубку — пока не поздно…

Молодец, Гаврила! Без сучка и задоринки выдал! С придыханием, и даже с надрывом лёгким — на последних строках четверостишья каждого.

…Остаток дня, в прострации тихой собачьей грусти, кружился по залу со скрипучими своими козликами, и радиоволна бередила душу: «…И девушки танцуют одни». Я такой песни у «Аквариума» до этого и не слыхал…

А ближе к вечеру приехали вдруг хозяева и очень изумились, меня увидав: «Вы и сегодня работаете?» — «Ну, так надо же спешить, заканчивать!» — Благо, успел я уже рытвины свои потолочные замазать.

Прямо, как на Ушакова!

Да куда уже там спешить — поздно…

* * *

Под ночь уж мои из европейской заграницы приехали.

— Не вздумай даже Нахимовой цветов дарить — слышишь?!.. Её в пятницу уже задарили всю!

— Так любят?

— Попробуй не полюбить — она потом вспомнит!

Да: «Попробуй не полюбить»!..

* * *

Да я, собственно, особо и не рвался. Ладно — сто пятьдесят рублей этих, но совать одинокую розу после праздника, после моря подаренных букетов?.. Не убого — пошло даже как-то!

Впрочем, виновница моих терзаний сама дело решила, отзвонившись: не придёт она. На конференцию выездную, в область куда-то, отправилась. Будет под вечер, но за туфлями бальными, естественно, метнуться не успеет.

Как знаешь…

С работы меня выгнали. Слава с Джоном согнали меня с козел, когда мы втроём взялись шпаклевать потолок финишным слоем. Под моим шпателем всё катался какой-нибудь катыш, которым царапал я безупречный глянец.

— Слазь, давай!.. Мы с Джоном лучше сами — вдвоём!..

И справились-таки, спецы пробитые.

Оставалось лишь, не глядя на Саню, Вовку и Адиля, взять со Славы за моральный ущерб пару сотен — взаймы — и уйти с глаз долой — на танцы.

А в студии, перед занятием, Андрюша Центровой подарил своей партнёрше розочку, и та, подумав, клюнула его в щёку. Она была девушкой замужней и вне студии не признавала никого: когда мы с Любой шли мимо неё на остановке, она стеклянно смотрела поверх наших голов — благо, её рост позволял.

Появились две новые девушки- подруги, верно, златовласой Мечты Оккупанта. Потому что одна из них безоговорочно завладела Мечтой в паре и вела себя на правах партнёра так надменно и властно, что у Гаврилы даже зародились кое-какие сомнения.

Не его собачье дело!

Вторая же девушка, — миниатюрная и белокурая, встала в пару со мной.

Был медленный вальс.

— Я уже, похоже, ничего не помню, — на всякий случай подстраховался я.

— Ничего страшного. — Её ладошки отчего-то вмиг вспотели в моих.

— Та-ак, идём квадрат! — командовал Артём.

— Ну вот, — боялась улыбнуться мне она, — а говорите — не помните!

Она умела танцевать медленный вальс. Она была мила и спокойна, она была хороша собой. В ней было, кажется, всё. Но всё это было без какой-то шальной приправы, без изюминки какого-то колдовства.

В общем — не сидел в ней чёрт!

В ней не было Любы.

* * *
— Артём, спасибо, за занятие!..

— Да не за что…
— Скажите, Артём, а сколько у вас стоит индивидуальное обучение?

— Шестьсот рублей в час. Но у меня сейчас абсолютно нет окон.

— А если я — на полчаса раньше: перед следующим занятием?..

Маэстро в растерянности кивнул.

* * *

Я должен стать ей достойным партнёром! Что я, в самом деле?! Как на Ушакова — камешек за камешком, так и здесь — шаг за шагом!.. Ужели не смогу я этого осилить, коль то осилить смог?

Должен!

* * *

В среду на квартире висела абсолютно дурацкая на мой счёт ситуация, когда и работы мне уже не было, и уйти бы я был не прочь, да хмурившийся Слава так безмолвно против был, что и заводить с ним об этом разговор Гаврила не решался.

А по «Наше радио», то ли как издёвка, то ли как свыше знак, затеялась просветительная тема дня о бальных танцах.

В любом случае — душу бередило…

— …Вальс. От немецкого «Вальсо» — кружиться и вращаться. Изобретено в Вене.

Как это Маргарита на балу у сатаны приветствовала Штрауса: «Приветствую вас, король вальсов!»

Я срочно выудил из сумки походную свою записную тетрадь в твёрдой обложке — записать на ходу. В порядком уже потёртой тетрадке, отданной с самого первого листа танцам, вальс как раз стоял первым. Далее, с промежутком в пять чистых листов, шли ча-ча-ча, танго и румба. Деловых, по танцам, записей набиралось считанные строки, тогда как тетрадь была исписана почти вся, включая корки, — черновые и чистовые муки стихотворчества Гаврилы. На синей обложке в стиле Пикассо был изображён явно тропический берег, и две сеньориты топлесс, повернувшиеся шарообразными попами. Жизнеутверждающая, в общем, была обложка, экзотическая — за что тетрадку и купил, и берёг для чего-то уж очень душевного…

Самое интересное — у Славы обнаружился точно такой же блокнот, только форматом поменьше, в котором он вёл бухгалтерию выданных парням авансов и текущих за ними долгов.

Долго мы в момент обнаружения родству душ умилялись, безмолвно головами покачивая.

Такой же, выходило, страдалец по сеньоритам! Только — помельче…

— Сальса — острая и пикантная, как соус. Есть сальса венесуэльская, колумбийская. Пришла с Кубы.

Опять же!

— Партнёры без устали меняются партнёршами, а те радушно принимают партнёров.

Верно — это по-кубински. У них, говорят, с этим просто — главное, на пляже в воду зайти по самый подбородок: сам по телевизору видел… А вот «живьём» на Кубе не был ни разу: транзитные часы в аэропорту — не в счёт. Жаль! Хотелось бы… А ведь была там и ремонтно-подменная, по советским временам, команда, и менялись там экипажи, и ремонтировались, и даже на дачу-музей Эрнеста Хемингуэя работать в помощь ездили. Говорят, ещё и с неохотой.

Пиндюки! Полжизни бы сейчас за то дал!..

— Танго. Изобретено в Буэнос-Айресе иммигрантами из Африки…

Ой ли?..

— …И вобрало движения африканских плясок.

Да путают, верно, чего-то!

— Первично был мужским танцем — кавалеры танцевали друг против друга в желании залучить сердце женщины. Причина — демографический дисбаланс: мужчин прибывало
гораздо больше, чем женщин.

Где- где, а в Буэнос-Айресе-то Гаврила побывал — повезло дураку! Спасибо судьбе!.. Аргентина!.. Даже из детства — как они голландцев в финале 1978 обыграли: я ведь страстно за команду Кемпеса болел! За тысячи миль морских и километров сухопутных, за одиннадцать ещё лет детства и юности, в которых дальние дали разве что снились, но звали настойчиво… Всё тогда было в руках — только захотеть! И осуществить — через тысячу терний. «…Баба Тася чувствует себя нормально. Картошку нынче посадили в Бобровке. Алексей улетел в Буэнос-Айрес» — в такой точно последовательности родители старшему брату в письме и сообщили.

Наверное, это молодость, наверное, это первый рейс морской, но я не видел города красивей и девушек прекрасней, чем на улицах его… Кроме Любы — сейчас! — конечно… Может, именно тогда-то я латиной и заразился? И Люба — в ней что-то тоже такое есть — оттуда! А может, всё то было лишь предчувствием Её?

— Главное: чтобы понять природу любого танца, его надо протанцевать.

А было ли вообще всё это?.. Если было — как же я мог, в конце концов, на улице Ушакова оказаться?.. Впрочем, там, на Ушакова, я изобразил на спине тёплой (Альвидасом, кстати, дарованной) куртки композицию: ветряные мельницы в перспективе, надвигающиеся тесным клином. Краски были по батику, а синяя ткань куртки — чем не холст?! И красными, оттенёнными жёлтым, в цвета флага испанского, буквами — размашистую надпись: «!NO PASARAN!» Мельницы, в смысле. Художественно на самом деле получилось! Даже Гриша языком цокнул: «Лучше бы ты это время на камень потратил». И каким жалостливым был тот взор хозяйки, что поймал на своей спине я морозным зимним днём, обернувшись с только что обрезанным камнем от своего станка: от него испарялась ещё не остывшая, налитая в прямоугольную ванну час назад вода. !No pasaran, Наталья Алексеевна! Они не пройдут — мы победим этот камень, не сдадимся! Зима, мороз — всё нипочём! Главное, чтоб в подвале прачечной, куда вход мне разрешён безоговорочно, вода горячая есть: поменяем три раза на день! А там и до весны — очередной, будем надеяться, последней здесь — дотянем!

Мельницы — это не хозяева-заказчики! Это — договоры мои. Чистосердечные!

И я не сдался — я победил. Как и тогда — в том первом рейсе, в трюме! Когда поначалу пророчили мне досужие языки: «Куда лезет!.. Сломается — в два счёта!.. О-ох, будем по очереди за него в трюм лазить». Но я не сломался — внутри, а это в трюме важнее всяких мышц. Впрочем, жил во мне тогда хватало! И когда повалило в трюм уж строго под тридцать тонн мороженой рыбы за вахту, и опытный трюмный из другой бригады стал подменяться с кем-то другим через вахту, я лишь с деланным безразличием бросал своему рыбмастеру на подобные предложения: «Какие замены, мастер? Нормально всё — работаем!» А трюм уже стал родным — я поймал там кураж, я победил там всех и вся… И в конце рейса я, салага, был уже в морской у всего экипажа чести. И наградой мне был тот самый Буэнос-Айрес. И, думаю я теперь, был бы он так пронзительно прекрасен без трюмного этого преодоления?..

И одолел бы я Ушакова, не будь того рейса, не знай я трюма?..

Уж это — точно нет! Уверен!

— …Лёха! — Джон совал мне свой мобильный, — это по твоей теме!

— Алло!.. Да, — слышалось из трубки, — мне мангал нужен — из камня. Открытый.

Наконец-то — весна!

* * *

Оно хорошо, конечно, что вовремя так этот человек позвонил — мог я теперь с квартиры уйти, — но он мне сразу не понравился. Ни джипом своим чёрным, ни внешностью новорусской, ни тем, как глянул на меня, когда я на переднее сиденье быстренько усаживался.

— Сергей!

И имя — недружественное…

— Мне, в общем, нужен мангал из камня — круглый.

— Можно, — кивнул я, протягивая фотоальбомы своих работ, которые предупредительно таскал в сумке недели уже полторы — на тот самый случай.

В минуту их пролистав, хозяин джипа досадливо цокнул языком:

— Нет, это не то! Мне нужен открытый, понимаешь? Ладно — поедем, на месте разберёмся!

— Да знаю, знаю, — кивнул я, — открытый — со всех сторон: над ним зонт — дымосборник монтируется!

Ехать пришлось недалеко — в черте города, в самом начале одного из дачных обществ. Более того — через забор и замусоренный ручей от дачи, на которой выкладывал камино-печь двенадцать лет назад.

Там-то очень знатно получилось!

— Вот здесь, — вёл меня хозяин внутрь беседки, — мне и нужно вот из камня этого, — он кивнул на развалы булыжника во дворе, — сложить круглый такой мангал. Сможете — круглый-то? Открытый со всех сторон: чтобы тут чего-то жарилось, а я с дружбанами — тут стол поставим! — мог водку пить.

— Ясно, — подхватил я, — очаг! А над ним вешается такой зонт-дымоход железный.

— Да, мы на цепочках-растяжках повесим!

В беседку вошли двое парней в рабочей одежде. Сергей сунул им альбомы, и пока я осматривал да прикидывал, они втроём о чем-то пошушукались и друг другу покивали.

— В общем, мне всё понятно, — заключил я, — проблем с камнем никаких не вижу: круглые формы делать приходилось часто. Вот даже эта работа, — я ткнул в альбом.

— Хорошо! А с зонтом этим поможете?

— Ну, здесь не обещаю ничего: я — по камню.

— Договорились, — не особо меня услышав, кивнул сам себе хозяин, — если что здесь будет надо — вот, к парням обращайся!

Буду. Но на кой сдались их «зонты» — мои мельницы: «!No pasaran!»

* * *

— Слушай, Слава! Он мне сказал вчера цену прикинуть и ему озвучить.

— Ну, вот ты и рассчитывай: на сколько дней тебе там работы?

— Четыре-пять.

— Ну вот — чтоб по полторы тысячи в день, минимум, выходило.

— Ручная работа! — поддержал Джон. — Да ещё с камнем.

— Блин, там работы-то!.. Двести евро, короче, я ему заряжу! Только, может, sms отправить: вы же знаете — сказать язык у меня не повернётся!

— Нет, — решительно отверг предложение Слава, — так он и подумает, что ты боишься цену назвать. Не, позвони и скажи!

— Позвоню, ладно, позвоню, — кивал я. — Да, Славян, подкинь-ка, на бедность триста рублей!

По расчётам за квартиру, я остался должен Славе две с лишним тысячи — за вычетом авансов.

— Нормально, да? — зло усмехался у шефов за спиной Володя.

Ну, в общем, и верно — ни черта, фактически, я там не сделал.

— Слава, ты только записывай всё старательно — сейчас я с тобой с этого калыма и рассчитаюсь!

Это даже не семечки — шелуха от них. Всё главное начиналось сегодня в семь вечера!..

* * *

Впрочем, приперся-то я на сорок минут раньше. Выждав освободившегося Артёма, оттеснил его в краешек паркета.

— Вот, маэстро, здесь за полчаса! — я натурально всунул свёрнутые сторублёвки в карман его штанов. — Давайте по венскому вальсу сейчас пройдём!..

— Вы вот что… — Выудив деньги из кармана, Артём так же ловко всунул мне их в нагрудный карман и даже пальцем указательным прижал. — Посещайте занятия — и всё у вас получится. А чуть что — я и так покажу.

— Знаю, Артём, и спасибо вам огромное за это!.. Понимаете, — я заглянул в его глаза, — мне очень надо поспеть за своей партнёршей: она-то, видите, какая!

— Да, — гладя уже в сторону, кивнул маэстро, — схватывает она всё на лету. Но, повторяю, ходите регулярно на занятия, и у вас очень скоро будет получаться ничуть не хуже… Партнёрша-то спокойная у вас.

Непроизвольно, но выразительно я повёл я бровью.

— А, — тактично кивнул Артём, — на людях, да?

Пора было уже браться и за вальс венский…

А она опять не пришла. Опять партнёршей была белокурая, ни в чем не повинная…

Закончилось занятие, и, спускаясь по полутёмной лестнице, я набрал Любу. Ну, а что — разве права не имел? Даже — наоборот!

— Нет, у нас педсовет сейчас… Да, на следующем занятии буду.

Ну, и слава Богу!

* * *

И была пятница. Создатель в этот день сотворил уже почти всё, а я, убогий, только затевал своё, хотелось поверить, творение.

Как парни показали: ближе к проёмам оконным, чуть от стены дальней отступая.
— Это вот он так сбоку и будет?

— Ну, он так сказал!

Парни были братьями — непохожими близнецами. Саня был ростом поменьше, но явно симпатичней и отменно сложён.

— Ты чем занимался? — оценив его атлетические «крылья» — трапецию мышц спины, спросил я.

— Да ничем особенным, — пожал покатыми плечами он, — так, разве что железом балуюсь в спортзале.

Молодец!

Второй — Витя — почти всегда был как то дружественно-безучастно молчалив. Именно, так как-то. Глядя на его нетронутый ни единой складкой лоб, сдавалось, что интеллектом природа наделила их не поровну.

Хозяином же они недовольны были одинаково.

— Вот мне, вообще, это надо — размечать тут тебе?

— А он вам чего — за надзор не платит? — участливо морщил брови я.

— Агу, сейчас!

— Да, — сочувствуя несправедливости такой, качал Гаврила головой, — а сколько у вас здесь выходит-то — если не секрет?

Покатые плечи пожались опять.

— Да полтинник только и наскребаем.

— Полтинник?!

— А чего ты? И по вечерам работаем, и в субботу!.. А если за двадцать тысяч — зачем тогда на строительстве работать? Вон, в охранники пошёл — ни черта не делать.

Эх, дружище, дружище!..

Я принялся за камень, обрамляя им круг несвятый («Здесь я буду с дружбанами водку пить»), внезапно размышляя грешным делом: а Люба, интересно, на этого Сашу внимание бы обратила? Ну, не умеет он, конечно, никакой румбы танцевать — это уж о вальсе венском не говоря. Как и ты, впрочем! Зато торс вон какой атлетичный. И зарабатывает достойно. А что поговорить не о чем — откуда ты знаешь: может, с ним бы и нашла о чём! А может, и разговоров от него ей не надо бы было!

Совсем ты, Гаврила, крамолу понёс! Камень, давай, ваяй!

А он и ваял.

Да!.. А вот Слава-то умеет вальс танцевать — он в Доме пионеров уже при мне занимался. Правда, через пень-колоду: пару раз в месяц только, на вечерние тоже, занятия и вырывался — пока не забросил. «Преподаватель — женщина, говорит: если мужчина на занятия пришёл — это уже уважуха: он же работал где-то день». И в спортзале он абонемент имеет постоянный: «Блин, партнёра бы ещё найти: не всё же грушу колотить!.. Ты? Да ты сдохнешь, на фиг, через пять минут!» А, и поговорить он может. Во всяком случае, Татьяна однажды его в моём телефоне послушала: «У него голос такой обволакивающий — дамского угодника». Слава, помнится, на следующий день даже осерчал слегка: «Бли-ин, почему меня так все воспринимают?»

Заслужил, блин, значит!

Да — Славу вот нельзя с Любой познакомить. Никак!

Да захочет — она себе и сама такого Славу найдёт: запросто!

Стерва — чего с неё взять!

Лихо, однако, ты её, Гаврила, определил! За дело, главное — нечего собой мысли мастера во время работы занимать! И ведь успела, за пару часов каких-то, уже и со Славой шашни завести, и Саше показаться…

В отсвете ярчайших солнечных лучей, под порывы весеннего ветерка и пташек оживших щебетанье начал подниматься на отсыревшем бетоне беседки круглый мой мангал — довольно весело и симпатично! Из огромных развалов булыжника во дворе нужные камни выбирались пока что легко и быстро, подходя и нужной неровностью краёв, и округлой покатостью лицевой грани, и гармонируя цветом. Всё пока сходилось замечательно! Два ряда в высоту я «забабахал в лёт».

— Всё, парни, отваливаю! Больше двух рядов в высоту на таком тяжёлом булыжнике не получится.

Войдя в беседку, братья с интересом воззрились на сооружение.

— А ты жидкий клей в раствор добавляй — тогда быстрее схватываться будет.

— И крепче, — подал голос даже Витя.

Видно было, что им здорово понравилось.

— Слушай, ты завтра-то во сколько приходишь?.. В девять?

Тогда ворота закрыты будут — они, видишь, проволокой просто с этой стороны привязываются. Ты через забор перелазь — вот здесь!

И он показал: там каменный забор по верху покат был, и уступок между камнями удобный.

Новое дело — только через заборы я ещё не лазил! На глазах у соседей-то да у прохожих случайных.

А на Ушакова кто «когти рвать» через забор уже собирался?! Судьба-то тебя всё равно догнала — не там, так здесь!..

Но всё же — как многогранна строителя работа!

Пошёл я, под радостный весенний день и под счастливую такую перспективу утра завтрашнего, мимо забора каменного, ручья заболоченного и изгороди из стальной проволоки с калиткой деревянной, так хорошо мне знакомой…

Всё, как в сказке: «А на другом берегу ручейка стояла избушка…» Или как в университете бы «растележили»: домик дачный деревянный, облупленный, и особняк претенциозный, с каменным забором — через ручей, глухо журчащий, мутный, загаженный. Старое и новое по берегам неумолимого — блин! — жизни течения. Какие символы!..

* * *

— Что же вы этим словом прямо как матом ругаетесь? — порицал, хорошо помнится, нас Станислав Витальевич на зачёте.

Впрочем, было это уже чуть позже — и рабфак, и лекции незабываемые по литературе, и понятие «символ», почти святое.А сначала, грязно-рыжей дефолтной осенью, был вот этот дачный домик — вполне тогда, кстати, приличный на фоне прочих развалюх.

— Ну, что — как вчера сватовство-то прошло? — с неподдельным участием спрашивал Виктор Михайлович — дотошный хозяин домика.

В ответ я лишь грустно вздохнул, махнув безнадёжно рукой.

Вздохнул, сочувственно, и он.

— М-да!.. Но, может, оно и к лучшему? Может, так и было надо?.. Ты не переживай — может, и образумится всё ещё.

Да уж куда там! Уж лучше: «оно и к лучшему».

Накануне я сватался к Татьяне. Хотя «сватался» — это громко сказано: посидели просто вчетвером под вино красное при свечах. Не очень, в общем-то, душевно.

— Конечно, — говорила мать Татьяны, — мне хотелось бы, чтобы и твои родители сейчас вот здесь сидели. Но, коли уж они так далеко!..

— А мне всё-таки хотелось бы услышать, — упорствовал Татьянин отец. — Прошу руки вашей дочери.

Как на параде! Иванович — он военный в отставке.

— Ладно, — пересиливал себя я, — если так: я прошу руки вашей дочери.

— Хорошо, — облегчённо подхватился Иванович. — Значит, тогда свадьбу будем …

— Подожди, — стальным голосом, непререкаемо оборвала его тёща. — Дай теперь я скажу!.. Не такого бы избранника я хотела для своей дочери. Вот сердце моё, — она прижала к груди руку, — просто кричит!.. Но, если уж всё уже зашло так далеко!..

Да чего там ещё «зашло»?!.. «Заднюю» ещё включить — с пол-оборота!

Я сидел раздавленный, с подспудным желанием потихоньку уйти и никогда уж не возвращаться. Нет, ну а что — она права: всё верно «на договоре» обозначила. Чтоб не было ни сейчас никаких недомолвок — «непоняток», ни после разговоров и «обидок».

Реально! Конкретно. Правильно…

И когда уже, экономя свечи, зажгли электричество, и готовились уже собрать опустевшие бокалы и тарелки, внести ясность до конца решил я. Попросив Ивановича с Татьяной оставить нас вдвоём с тёщей, я прямо спросил:

— Хорошо, Мария Семёновна — положим, я сейчас уйду…

Вы уверены, что встретится, найдётся тот самый зять, которого бы вы хотели?

— А я не сказала, что не такого бы я хотела зятя! — отвела рукой мою претензию тёща. — Может, ты будешь любимым мне зятем! Но — не такого бы избранника!..

Да, тут «за метлу не прихватишь», с толку не собьёшь!

Грамотно, что и говорить!

— И потом: тебе не кажется, что она уже любит?

В общем — не дёрнулся я понапрасну.

О чём ни разу ещё не пожалел… Даже сейчас…

И дивную же камино-печь сложили мы у того Виктора Михайловича! На месте дымившей его печурки! Разобрали, опять же, археологически — пальчиками, с кисточкой! — кафель древний и из него и собранных Михалычем за несколько лет кирпичей и булыжников (они у нас на обрамление каминной топки пошли) сложили действительно в своём роде чудо. Именно — сложили.

— Алексей! — в сердцах восклицал по ходу горячей нашей работы Михалыч, — если бы мне надо было, чтобы мне слепили, я бы нанял шабашников… А твои возможности я знаю!

Мы немало собачились, не доходя, конечно, до крайностей: так — по работе. Значит — по делу. Истинно рабочий момент! Издержки производства — неизбежные. Просто ладили мы нашу камино-печь достаточно долго — пять, целых, недель!

Где тогда была ещё моя Ушакова?!

— Я хотел тебе ещё премиальных дать, пока ты херовничать не начал!

Ну да — было дело. Спросил у него однажды — от работы, и от какой-то очередной дилеммы печной осоловев: «А на кой, вообще, сдалась вам эта печь?»

Бодались — бывало. Но — зачехлёнными рогами.

— Ну, я тебя найду, если что! — грозился Михалыч.

Он с самого начала представился мне бывшим сотрудником госбезопасности.

Время тогда такое было — бандитское. Только эфэсбэшники противовесом беспределу и выступали.

А за зарешёченными от толп воров окошечками домика стояли увядающие дни октября той дефолтной осени, когда самые пронырливые и деловые живчики-барыги упали в полную депрессию: «Ёлки-палки, уснуть бы, хоть на полгода — чтоб проспать всю эту хрень!»

Сильно быстро отделаться захотели — полгода! К тому-то времени не то что эту хрень — всё на свете проспали!

А у нас с Михалычем было дело — мы печь, под свист и завывание осенних ветров и стук дождевых капель, ладили. И успели-таки: только я трубу поштукатурил, как на следующий день снег и пошёл. А ему наперекор дым повалил. Из зимнего — с обогревом всей печи — хода. А был ещё и летний — когда летом, только плиту чугунную топить — для готовки. Или для духовки — была у нас и она вмонтирована с задней печки стороны: всё по уму, да по учебнику! Каминная топка была расположена мавританским углом — срезая угол для ходьбы, камино-печь делила теперь большую комнату на две. И тусклый свет лампочки под потолком разливался в глазури тёмно-коричневого кафеля, и прямоугольные камешки обрамляли топку ровной аркой. А на заднюю стенку камина мы соштабелевали обрезки чугунные рельса, невесть каким случаем позаимствованные Михалычем у железной дороги:

— Они тепло будут хорошо держать, и считай что вечные — не прогорят, не треснут.

Тоже начитанный товарищ был. Это от него я узнал, что опалубка для печной или каминной арки называется «кружало»: прихватил Михалыч здесь меня в печном невежестве. И воду для кладки печки он загодя собирал дождевую — как написано!

— Да дай же вам Бог здоровья! — восторженно, от души восклицала хозяйка, увидев в финальную субботу, чего мы с её Михалычем натворили.

Да, со здоровьем-то пока всё было нормально — вот ума бы ещё! Впрочем, именно оттуда — взяв в воскресенье, первого ноября, выходной у Виктора Михайловича (он и сам тому был рад — тоже подустал), я и пошёл сдавать рабфаковские экзамены.

А следующим летом, когда наведался я, в тех краях опять же в выходной оказавшись, с профилактическим визитом («Нормально всё работает-то?.. И ничего не отвалилось?!»), Михалыч, в порыве объятий даже боднул меня в глаз ощутимо.

Забодал всё-таки! Авиатор Балтфлота в отставке — как выяснилось. В полёте мечтаний своих, иногда и до «чекиста» долетавший…
Как потешно он однажды вечером, когда сворачивали мы уже работу, по своей мобильной «рации» на связь с супругой выходил:

— Пенсию получила?.. Да, мы уже собираемся — сейчас уезжаем. Обожди — а бутылку-то, бутылку! — взяла?.. Молодец! Всё — еду!

…Тогда был дефолт, нынче — кризис… Тогда было Танино в моей жизни начало, теперь…

Что теперь?

* * *

А что теперь — теперь с умом время до самого вечера потратить. Две «стрелки»: по объявлению же с утра звонили! А один адрес, как я понял, в двух буквально шагах.

Это была тоже дача, со злющим цепным псом.

— Давайте, я вас сама проведу — на всякий случай. — И хозяйка взяла меня под руку.

Она была красива — даже в свои пятьдесят, верно, с небольшим. Изящные черты лица и большие, очень выразительные глаза.

В домике в полторы, не считая кухоньки, комнаты был мальчонка, тоже с большими и даже не испуганными — какими-то страдальческими — глазёнками, и покосившаяся печь, которую, конечно, надо было перекладывать.

— Вот только давайте тепла дождёмся — мы её ещё топим по ночам.

— Так, ну здесь мне всё ясно, давайте выйдем ещё на улицу — на трубу я ещё гляну.


— Я сейчас вернусь, — обернулась к внучку женщина, — только ты не плачь, ладно!

Мы опять вышли во двор. Мальчонка прильнул к окнам веранды.

— Кирпич, вон, у нас ещё запасной есть…

— Да и старый пойдёт…

— Камня, если надо, мы потихоньку натаскаем — у нас тут стройка рядом. — Она просто положила руку мне на запястье: — А сколько это будет стоить? Мы, если хватать не будет, потом, чуть погодя, доплатим — вы не сомневайтесь!

— Да за это-то не переживайте — не будет цена космической.

Что с них, беженцев, было взять?

— У нас, если что, и помощник один есть — тоже каменщиком он здесь всю жизнь работает… Вот, как раз он и идёт!

Краснолицый усач, так разительно не гармонировавший с этой изящной женщиной, надвигался, подминая грядки чужого огорода. Спешил.

Женщина моментально отняла руку.

— Ну — тогда как договариваемся? Чуть позже, как потеплеет, и начинаем?.. Номер ваш у меня есть — созвонимся!

Добро! Тем более, что вариант — лучше не придумаешь! И материал здесь же, и люди эти изголяться придумками не будут, и — в коня будет корм. Наберём чуть-чуть булыжничков, сделаю я, где можно (над аркой треугольнички и внизу, у фундамента, прямоугольник), каменные из него ставки, и булыжник этот зашлифую мягким диском — как друг Томек однажды показал. Получится — как гранит! И будет печка сердце людям согревать… Ну, и бока, конечно. И верных десять тысяч я в карман возьму — ещё и Тане, от документов, останется!

Разве что пёс цепной да усач-сторож… Но — всё абсолютно гладко не бывает, а это, Гаврила, лишь детские страхи твои.

Теперь оставалось проехать ещё на одну встречу, что в лучших прямо-таки детективных традициях должна была состояться на другом конце города, на стоянке торгового центра, где меня будет ожидать «ауди» с номерным знаком, что был сообщён по телефону.

Излишне даже и уточнять, что автомобиль должен был быть чёрного цвета!..

Я и говорю: тревожная это работа — печки людям ладить.

Хоть Славе, на всякий случай бы, позвонить?..