Муха - Сорок третья, сорок четвертая и сорок пятая (Глава 434445)

Владимир Хомичук

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ. СЕСТРА

Что же мне теперь делать? Ну за что мне всё это? Вовка маленький ещё — одиннадцать лет всего. Его же поднимать надо, помочь на ноги встать в жизни. Как же я это сделаю с мужем-инвалидом? Врачи безапелляционно заявили, что Олег теперь будет передвигаться только в инвалидной коляске. Не смогу я так жить: ухаживать за инвалидом, да ещё и сына растить. Свекровь я из Бреста вызвала, сказала, что месяца на три, но, видно, придётся ей дольше задержаться. Пусть сыночку своему помогает, на то она и мать. Да и сучка эта французская ей подсобит, никуда не денется. Будет знать, как с чужими мужьями кувыркаться. А я на развод подам, вот так. Машка меня в этом поддерживает, она-то знает почти всё про его выкрутасы. И с Вовкой мне сестрёнка тоже поможет: не зря же я её в Испанию привезла.
Моя младшая сестра Маша с детства производила впечатление девушки покладистой, мягкой и добродушной. Правда привыкла к потаканиям, заботе и снисхождению. Невысокого роста брюнетка пользовалась несомненным успехом у мальчиков, парней, а позже мужчин. Но замуж долго не могла выйти. Не складывалось как-то. Что-то отпугивало претендентов.
После окончания школы она тоже проявила интерес к иностранным языкам. Олег к тому времени уже был в университете комсомольской шишкой. Наша маман, делегированная папой в столицу, упросила его замолвить за младшенькую словечко в деканате. Словечко помогло — недалёкая в языкознании Маша успешно сдала все экзамены. Затем Олег устраивал её в общежитие и пробивал стипендию. Когда я уехала в Сарагосу, Машка постоянно писала мне, что тоже мечтает о постоянном месте жительства за рубежом. Потом стала звонить и просить выслать ей приглашение.
Это было время, когда Олег, вылетев из университетской школы иностранных языков, оформил ипотеку на небольшую квартирку в центре города. Далось ему это нелегко. Ещё бы: эмигрант без году неделя. Но похлопотала фирма, в которой он работал. Помню пришёл он однажды домой очень злой, и у нас состоялся неприятный разговор.
— Алина, извини, пожалуйста, но не могла бы ты объяснить, откуда взялись эти умопомрачительные счета за международные телефонные звонки?
— Мне уже и с сестрой родной поговорить нельзя, что ли? — ответила я.
— Можно, конечно, но я не представляю, о чём можно трещать сутки в месяц.
— Какие сутки? Мы говорили совсем немного.
Олег протянул квитанцию. Мне пришлось чуть ли не со слезами объясниться.
— Олежек, я всё верну, вот приедет Машка, станет присматривать за нашим сынулей, я устроюсь на работу и с первой же зарплаты примусь штопать эту прореху, любимый.
— Не прореха это, а дыра, любимая. Боюсь, как бы она не превратилась в долговую яму… Постой, что ты сказала? Приедет Маша?
Я ответила, что мы с сестрой уже обо всём договорились, только надо приглашение выслать. Умоляюще посмотрела на мужа и долго ещё упрашивала его помочь бедняжке, напирая при этом на моё собственное желание иметь больше свободного времени и найти работу. Олег тогда сдался перед моими доводами и пообещал подготовить документы. И вскоре сделал. Через несколько месяцев в квартиру величавой поступью вошла Маша. С огромным животом. Мы бросились обниматься и целоваться. Рядом стоял с полуоткрытым ртом Олег.
— Ты чего пасть разинул, Олег? Даже не поздоровался, — обратилась к нему Машка.
— Привет. Как добралась… добрались? — стушевался Олег, не отрывая взгляда от округлившегося пуза свояченицы.
— Я тоже очень рада нашей встрече. Да, я беременна и скоро выхожу замуж! — вздёрнула подбородок Машка.
Олег пробормотал какое-то не совсем членораздельное поздравление, поднял огромный чемодан новоприбывшей и поволок его в комнату к Вовке. К приезду Маши он установил там ещё одну кровать. В голове у него, наверное, громыхало канонадой: «Вот это номер!»
С этого дня он, вместе со своими мыслями, тревогами и заботами, отодвинулся на второй план в новой семейной жизни. Мы его замечали, как бы изредка, и то только в финансовом смысле. Я целиком и полностью взяла в руки управление нашего быта. Мне ведь надо было заботиться о Вовке и думать о нуждах беременной женщины. Потом Машка родила девочку, и в нашей квартире поселился новый жилец. Вернее, два: прибыл жених Маши. Мне он, кстати, никогда не нравился. Но его появление стало знаменательным для Олега. Высокорослый хлыщ дебилоидного вида, войдя в квартиру, произнёс:
— Здравствуйте, дорогие хозяева и моя будущая супруга! А где сфабрикованная мной малышка?
— Спит она, не ори, Виталик! — прошипела Машка.
Виталик наклонился для поцелуя и прошептал ей на ухо:
— Ладно, насмотрюсь ещё. А ты вот что, покажи-ка мне квартирку пока. А то столько депеш с её описанием понаприсылала, что мне аж невтерпёж.
— А! Ты о картинах… — в полный голос вдруг заговорила Машка, поворачиваясь к стене салона, где висели работы друзей Олега, белорусских художников.
— Ну да. Очень интересуюсь современным искусством, так сказать.
От меня и Олега не укрылась несуразность этого странного диалога, вернее, той части, что мы смогли расслышать, но он промолчал, я тоже и жестом пригласила гостя к столу.
Так мы и стали жить — вшестером в небольшой по размерам, студийной квартире. Олег не смог отказать мне в настоятельных просьбах предоставить убежище бедным родственникам. Я очень жалею сейчас об этом, но Машка речь вела о подмоге только на первых порах! Однако временное вселение затянулось. Уже и не понять, чей это семейный очаг. Я действительно устроилась на работу, но на побережье, экскурсоводом для русских туристов, валом поваливших на Запад. Так что часто уезжаю, а в летний период, с мая по октябрь, вообще перебираюсь в Льорет-дель-Мар, где снимаю комнату. Машка нигде не работает, оправдывая свою лень необходимостью ухаживать за детьми. Виталик, ничего не умеющий делать детина, перебивается случайными заработками на стройках. Как-то звоню ей, спрашиваю, где Олег, а она кричит:
— А хрен его знает. Сама у него и спроси. Только скажу тебе одну вещь, Алина: от него женскими духами стало часто пахнуть. Разными, кстати. Наверняка, завёл себе целое стадо любовниц, пока ты там на побережье вкалываешь.
Вот пусть моя младшенькая теперь и поможет мне. У меня же настоящая беда! С квартирой мы потом разберёмся. Эта свекруха пусть из неё выметается. Сейчас же. Плевать, что ночь на дворе!
— Валентина Николаевна! Просыпайтесь.
В дверях появиляется мать Олега. Заспанная клуша.
— Вы должны немедленно покинуть этот дом!
— Как покинуть? Почему?
— Потому что мы с Олегом разводимся.
— Но он же в больнице.
— Ничего, не на улице же.
— А куда же я пойду, там не разрешают ночевать.
— Идите к его любовнице, просите приюта. Вам здесь не место.
На развод я точно подам, и неважно, что Олег ещё в госпитале, живой же… Я думаю, люди меня не осудят, когда я расскажу, как он ко мне относился и что вытворял.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ. РАЗВОД И НАДЕЖДА

Меня прямо из больницы вызвали в суд. Нас с Алиной развели, а семейное жилище по решению судьи переходило в руки матери-опекуна нашего несовершеннолетнего сына до факта его будущего трудоустройства после учёбы и финансовой дееспособности. Затем квартира могла быть продана в равных долях. Стандартная резолюция, против которой я не имел ничего против. Мне так всё осточертело, что я желал лишь одного — сохранить нормальные отношения с сыном, которого обожал до умопомрачения.
После года пребывания в двух реабилитационных клиниках для инвалидов-колясочников, где мне без обиняков объявили, что ходить я никогда не буду и на всю жизнь останусь прикованным к коляске, голова моя начала потихоньку работать. Я серьёзно задумался о дальнейшей жизни, вспомнил не только испанский язык, но и английский, выучил французский и задался вопросом: неужели всё так хреново и я действительно навсегда останусь овощем? В прессе и на телевидении то и дело появлялись статьи и репортажи о научных прорывах в области регенерации спинного мозга. Мартина, мой любимый человек и настоящий друг, прибежала однажды с радостной новостью о французском исследователе, добившемся удивительных результатов с помощью разработанной им реабилитационной технологии, основанной на лазерпунктуре –– что-то вроде иглоукалывания, но с применением лазера вместо иголок. Так начался мой первый период схватки с болезнью и беспомощностью.
Вместе с матерью, которую в шутку стал называть мамой-сестрой-дочкой, я поехал во Францию, в небольшую деревушку, где работал этот непризнанный исследователь-самоучка, оказавшийся очень умным, открытым и весёлым человеком. Единственным, кто сказал мне: «Ты будешь ходить, только вот попотеть придётся». Это был шок. Значит, всё-таки возможно? И верилось, и не верилось. Но так хотелось верить! И я поверил — в своё желание верить, в эти первые после постоянных обломов и бессонных ночей слова, дающие право на надежду, всего лишь надежду!
Надежда надеждой, она, конечно, окрыляет, но надо же ещё научиться летать, то есть ходить в моём случае. В общем, всё оказалось не так просто. И не потому, что я не старался и не потел. Я делал всё возможное, всё, что от меня зависело: занимался по шесть часов в день на самых разных тренажерах и велосипеде с механическим приводом, влез-таки в туторы (специальные складные приспособления из пластика, фиксирующие колени, позволяя таким образом удерживать тело в вертикальном положении), начал даже делать шаги, хватаясь сперва за параллельные брусья, а потом и передвигаться с помощью ходунков. Но и тут я оказался не совсем обычным «медицинским случаем». Больные с травмой спинного мозга в зависимости от уровня его поражения делятся на параплегиков и тетраплегиков. Те, у кого спинной мозг поражён ниже шеи (параплегики), могут управлять своими руками. А у людей, получивших травму в области шейных позвонков, отказывают и руки, и ноги, то есть все четыре конечности, — это и есть тетраплегики (они же просто «шейники»). Но у меня удар во время падения пришёлся на грудной отдел. Вроде бы параплегия, но сволочная черепно-мозговая травма дала о себе знать: башку мне пробило в зоне правого полушария, управляющего левой стороной человеческого тела. Из-за этого левая рука не очень меня слушалась, я с трудом мог хвататься ею за брусья и поручни ходунков, она то и дело норовила соскользнуть, поэтому падал я часто. Рядом находилась мама-сестра-дочка, которая каждый раз меня поднимала (в её-то семьдесят с лишним лет), потея и уставая не меньше моего. К тому же «нормальные» врачи (специалисты от общепринятой, устоявшейся, консервативной медицины) настолько закормили меня таблетками, что я постоянно находился в полуодурманенном состоянии. Когда исследователь-француз, ставший мне теперь почти другом, увидел меня впервые, он сразу сказал: «Да вы, мсье, „газе“». Имея в виду, что пациент находится под влиянием наркотиков, короче, «под газом», если по-русски. Француз начал постепенно снижать количество таблеток. А принимал я их на протяжении полугода двадцать четыре штуки в день: от спастики, от инфекционных заболеваний мочевого пузыря, успокоительные, снотворные, слабительные — какой только хрени там не было! Впрочем, в туалет-то ходить как-то надо было, так что слабительные и противоинфекционные в моём рационе остались, хоть и сократились до минимума. Я немного ожил, даже стал улыбаться, а иногда и смеяться — всё это под влиянием чудака-исследователя, балагура и юмориста, которому я с серьёзным видом заявлял, что моя мама в совершенстве овладела французским языком. Ведь однажды она у меня спросила: «Сынок, а чё это все французы всегда говорят „сава“, у них во Франции так много сов, что ли?» Вообще, мама оказалась весьма находчивым человеком. Додумалась срывать этикетки с продуктов и собрала из них целую коллекцию. И теперь абсолютно спокойно подходила к продавцу передвижного грузовика-магазинчика, подвозившего к деревушке товары, говорила ему «бонжур», повторяла несколько раз «сава» и закупалась продуктами на неделю, показывая коллекционные этикетки.
А время шло, и мне, нетерпеливому и неусидчивому, снова стало не по себе. После двух с половиной лет почти постоянного пребывания во Франции, я опять начал потихоньку отчаиваться. Залез в компьютер и принялся рыться в интернете. Нашел американский форум, специализирующийся на моей травме, связался с врачами из Португалии и Китая, хотел ехать в Швейцарию, Польшу, Мексику… В общем, совался куда только можно было, но везде получал отказ. Все в один голос твердили: «Слишком сложная и тяжёлая травма». И тогда я случайно, через тот же интернет, увидел телевизионную передачу об одной русской клинике, где, по утверждению корреспондента, инвалидов действительно ставили на ноги, без всяких туторов и ходунков, и учили заново ходить. Теперь я знал, что делать. Начинался второй раунд. Стволовые клетки. Москва.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ. КЛЕТКИ, КЛЕТКИ, КЛЕТКИ
— И на что я могу надеяться? — спросил я у профессора.
— На очень многое. Поймите, стволовые клетки обладают удивительной способностью лечить больные клетки человека, восстанавливать повреждённые ткани и нарушенные сигнальные связи в организме. Их можно назвать универсальным доктором.
Звучало очень обнадеживающе.
— А более конкретно?
— Всё, естественно, зависит от конкретного случая, но, по данным проведенного нами обследования, у вас очень хорошие перспективы на восстановление функций тазовых органов и моторики нижних конечностей.
— А сколько это может длиться по времени… сколько я пробуду в клинике… до хотя бы первичных признаков относительного выздоровления?
— Года два-три. Курсами как минимум по две недели каждые три месяца.
Любимая женщина радостно захлопала глазами, мама-сестра-дочка принялась вытирать выступившие слёзы облегчения. Я погрузился в тяжёлую задумчивость: очередной шарлатан? Вроде не похож, да и говорит на правильном русском языке и весьма убедительно. И харизма от него какая-то исходит.
Так это что же, я могу рассчитывать на то, что сам, без посторонней помощи, сумею пользоваться туалетом? Что буду спать с прекрасной женщиной, бывшуя рядом со мной всё это время, которую я успел глубоко полюбить, но на физическую близость с которой даже в мыслях боялся надеяться? Года два-три. Боже, да это же такая ерунда, мелочь по сравнению с четырьмя уже прожитыми в инвалидной коляске! Тем более что у меня есть Дима.
Дима на меня кричал, заставлял делать невероятной сложности упражнения, ругал, обвинял в лени, не отпускал с тренажёров, даже если пот застилал мне глаза, подначивал, подсмеивался над тем, как неуклюже я пытался отказаться от дальнейшей физической работы, ссылаясь на головную боль либо тошноту. Да и мама-сестра-дочка, всегда находившаяся рядом, поддакивала Диме: «Ага, как в детстве, когда клубнику в огороде надо было собирать: то ему жарко, пойду искупаюсь, то живот болит, надо в тени полежать». Этому парню, младше меня лет на пятнадцать, я стал подчиняться беспрекословно, никогда не отвечал на окрики, сдерживал обиду и ярость, стискивал зубы и выполнял всё, что мог, до полного изнеможения. Дима — самый лучший инструктор лечебной физкультуры в мире, профессионал, каких мало, влюблённый в свою работу мастер, чуткий и понимающий психолог по отношению к пациентам-инвалидам. Именно поэтому Диме я прощал то, чего не прощал никому: резкость и приказной тон. И ещё потому, что видел, как Дима работает с другими пациентами. С людьми постарше Дима был предупредительным и даже ласковым, заставляя делать при этом очень трудные вещи, с девушками — галантным и обходительным, но и их мучил до полуобморочного состояния. Когда мне становилось не по себе и я опять проваливался в краткосрочную депрессию, Дима вытаскивал меня оттуда требовательным голосом: «Давай, пошли, мы ещё сегодня не закончили, ещё куча работы, а ты тут сидишь и сопли по плечам развесил».
Однажды Дима, как всегда, поставил меня в коленоупор (что-то вроде шведской стенки с захватывающими колени лопатками) и, усадив Мартину мне на плечи, велел таким макаром приседать — раз эдак шестьдесят. Потом притащил откуда-то узкий кожаный ремень и обвязал вокруг моих бедер. Вывезя на инвалидной коляске в больничный коридор, заставил подняться, ухватившись за его плечи, пока сам он придерживал мои колени своими собственными. Стояли мы так минут пять, я тяжело дышал, а Дима шутил с проходившими мимо людьми и моей любимой женщиной. А потом посмотрел мне в глаза и на удивление ласково, но твёрдо сказал: «Шагай! Я тебе помогу. И-и-и-и-и… раз!!!»
Этой ночью я не спал — плакал.
Каждый человек однажды приходит или должен прийти к необходимости ответить на важнейший для всякого мыслящего существа вопрос: «Ну что, вот уже и полжизни прожито, а кто я, что сделал, зачем сделал и как быть дальше?» Потребность внутреннего самоизмерения буквально ударила меня после этой, довольно успешной, надо сказать, попытки сделать несколько почти самостоятельных шагов, опираясь на плечи Димы. Я это сделал, у-уф! Всё-таки сделал!