Дом для Тины

ВЛАДИМИР КОЛОТЕНКО

Дом хрустальный на горе для неё
Сам, как пёс бы, так и рос в цепи…
В. Высоцкий

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец, вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Тины земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец, вместе! восклицает она, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, супом из крапивы с твоими любимыми специями, или, на худой конец, жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, в нашу розовую спальню, и мы с тобой…
Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно… Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о нашем доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих ореховых дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе.
Вдруг её шёпот у самого моего уха:
… если я — твой крест, если я — беда,
отчего же ты дышишь мной тогда?
если я тебе так мешаю жить,
отчего же ты просто не сбежишь?
если я тебе — заговор от чар,
отчего унять ты не можешь жар?
отчего стоять за твоей спиной
доверяешь ты только мне одной?
отчего себе самому взамен
выбираешь плен у моих колен?
отчего вопрос и ответ тогда?
оттого что мы — это навсегдa…
Я не верю собственным ушам – «Это – навсегда»?
Моя кожа – в пупырышках вожделенного трепета и признательности.
Это – навсегда?..
Это – умопомрачение…
…а вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу… Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают сомнений. А вот что делать с купальней — это пока вопрос.
— Что это ты строишь? – спрашивает меня Жора.
— Тадж-Махал! — отвечаю я весело. – Скоро мы тебя и всех вас пригласим…
И какие нужны унитазы — розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать и цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории.
И вообще вопросов — рой!
Проходит неделя…
Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его лопатой, а остатки руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой… До ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.
— Ты не устал? Отдохни.
— Что ты!
Я называю её Тинико!
Строительство идет полным ходом, и моя Тинико вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. С бубенцами на щиколотках! Чтобы я целый день слышал, как прыгает моя козочка, помогая мне в моём трудном деле: динь-динь… Динь-ди-линь…
Никакая музыка с этим спорить не может!
Тинка ни в чем мне не доверяет.
— И спуску от меня не жди!
Я жду только её похвалу.
— Здесь – хвалю, молодец!..
Нет музыки слаще!
Но бывают и промахи. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.
— Вот смотри,- поучает она,- и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь, было, ей на помощь, но из ее ореховых глаз летят искры.
Приходит лето…
— Я хочу… хочу чуда, милый… Удиви меня!
— Ладно…
Тина улыбается, смыкает ресницы и с закрытыми глазами бросается мне на шею.
— Какая же ты у меня умница! – восхищается она.
И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром все начинается снова.
— Ты не забыл заказать эти штучки…
— Не забыл.
— Я так люблю тебя, у тебя такой дом!
Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной…
Мной, а не…
Еще только макушка лета, а мы уже столько успели! Ее день рождения пролетел незамеченным – я просто забыл. О, какой стыд-то!!!
— Ты прости меня, милая…
— Что ты! Дом – вот твой лучший подарок! К тому же, день рождения у меня в августе! Как ты мог забыть?
— Ой, и правда, да, первого… Как я мог забыть?
Я корю себя и корю, винюсь, повинуясь её приказам:
— Здесь – ровненько, смотри, вот так!
Я ровняю…
Во, урод-то, думаю я, как ты мог такое забыть!
— Да-да, — соглашаюсь я, — здесь вот так…
Как скажешь, милая!
Жизнь кипит…
— Пирамиду строишь? – спрашивает Жора.
Я киваю: Пирамиду! Для Тинико!
— Не надорвись, — шутит Жора.
Уж постараюсь…
— Слушай,- как-то предлагаю я,- давай мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..
У моей Тины глаза как орехи:
— Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды?
— Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба…
— Какая еще мера, какое число?..
Тина не только удивлена, она разочарована.
— Зачем тебе эти каменные гробы?
Конечно, мне это только послышалось. Она – за пирамиду! Ведь и все её тетки и бабушки, и прабабушки… И Хатшепсут, и Тиу, и Нефертити… И даже сама Клеопатра седьмая была прекрасным строителем пирамид.
Или восьмая…
— Не отвлекайся, — говорит Тина.
— Угу…
Иногда я допускаю промахи.
— Слушай, — прошу я, — будь умницей…
— Не такая я дура, чтобы быть умницей!
Затем:
— Разве ты не видишь, что рейка кривая?!
Я с радостью рейку меняю.
И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.
Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами веселая спальня, засветились стекла, засмеялись, запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана…
Дом ожил!
А Макс, наш рыжий пес, который так любит ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем.
— Макс! – ору и я радостно, — ты рад, ты тоже рад…
— Уав!..
Так вперёд, вперёд!..
И вот мы уже мчимся с ним наперегонки… Я ещё поспеваю за ним, никакой усталости!..
— На, держи! – в награду за послушание я даю ему ложку меда. Он слизывает с ладони, досуха… Щекотно!..
— Что ещё?
Его рыжие с зеленцой глаза (точь-в точь как у моей Тины) только смотрят, выжидающе, только то и делают, что смотрят и смотрят… Ничего не прося. Выжидая…
— Ладно – на!..
И мы с Тиной снова любуемся нашим ласковым Максом: лев!.. С белой звездой во лбу…
Затем строим и строим… наш дом…
И у меня появляется чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет — дворец… Храм!.. Сказано же – Тадж-Махал!
— Рест, — говорит она, — ты великолепен! Ты, знаешь, поражаешь меня!
— Да, — говорю я, — знаю…
И целую её в пунцовую щёчку.
Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь, да упустишь. И тогда Тине трудно сдержать раздражение.
— Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену.
— Извини.
— Какой ты бестолковый!..
Это правда.
— Я не буду делать тебе скидок. Даже не мечтай!
Да какие могут быть скидки?
А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Тина верит, но промахи замечает.
— Слушай, оставь окно в покое, я сама…
Ладно.
— И откуда у тебя, только руки растут?..
Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.
Тиннн…
«Дом хрустальный на горе для нее…» — напеваю я.
— А здесь будет наша купальня! И мы с тобой, как Адам и Ева… Да-да-да, точно так же, как Адам с Евой в том озере райского сада, без придуманных кем-то стыдливых одежд, не стыдясь… Дадада!.. А ты как думал?!.. А комнаты раскрасим: спальня — красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная…
— А моя рабочая комната…
— А твоя рабочая комната будет в спальне!
— В спальне?..
— Да! А ты где думал? А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки… Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?
— В стране.
Ее невозможно не любить.
— Там — камин. А там — комната для гостей… Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных… Пусть… Мы растопим камин, нальём им вина…
Тина еще не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с нею в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Тина была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить… И я рад…
Он готов жениться на Тине!
Я — рад!
О, жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Амазонки! К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Тина теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые рыжие родные глаза полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.
— Ти…
— Уйду…
— Послушай,- говорю я,- послушай, родная моя, ведь не могу же я больше…
— Все могут, все могут, а ты…
— Вот смотри, — я Мунка купил!..
— Ненавижу твоего уродливого Мунка. Он омерзителен и далёк от гармонии, как любое осознанное уродство.
— Но я же… Ты же… Но он… Весь мир за ним…
У Тины просто искры из глаз…
«Сам, как пёс бы, так и рос в цепи…».
Проходит ещё один чёрный день.
Тина разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жара.
Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь, подарил бы ей этот мир, а был бы царем — выстроил бы дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя.
«Дом хрустальный на горе для неё…» — цежу я сквозь зубы.
— Что-что? – спрашивает Тина.
Был бы я Богом! Клянусь – выстроил бы!
А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен… Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.
— … и ты ведь не хуже моего знаешь,- говорю я,- и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело, озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, пошмыгивая носом или посапывая, а то и подхихикивая себе и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, и даже до отвращения тупо, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно остро и смело, как движение клинка… в него входит…
— Что… что входит?.. – глядя на меня своими огромными дивными глазами, испуганно спрашивает Тина.
Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен…
И снова и снова напоминаю ей: я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали ее милые коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее судорогой перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне…
Обо мне!..
А не о моем доме.
Об этом я не рассказываю, она это и сама знает!
— Что входит-то? – ее глаза – словно детский крик!
Я выжидаю секунду, чтобы у Тины не случилась истерика. Затем:
— Когда дом построен, — едва слышно, но и уверенно говорю я, — в него входит смерть…

27 и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое.