Глава вторая (Глава 2)

Прошла пара недель. Уж и огороды убрали. Был воскресный день. Служба в храме только что закончилась и все разошлись по домам. В церкви остались только батюшка и алтарник. Послышался какой-то гул, словно земля гудела. Отец Никита сразу все понял. Он быстро вошел в алтарь, где Федюнька убирался после службы, взял напрестольное Евангелие и богослужебный Апостол, поцеловал, положил в котомку, туда же положил все просфоры, которые остались после Литургии, и отдав все это мальчику, перекрестил его, благословил и буквально вытолкал через алтарную дверь на погост, и велел убегать в лес и спасать себя и Книги. Но тот еще не понял, что случилось, он просто бежал по кладбищу в сторону старых заброшенных могил. Там были заросли молодых берез, и можно было спрятаться. Добежав, он нашел подходящее место, откуда видно было церковное крыльцо. Послышались крики, топот, ржание лошадей. На церковный двор влетели ордынцы, а это были они, и выгнали священника из храма, стали бить его нагайками, пинать, а потом отсекли ему голову. Федюнька замер на месте, он никак не мог поверить тому, что видел, а потом упал на могилу и заплакал по ребячьи, боясь только закричать. После побежал, прячась за деревьями в сторону своего дома, чтобы посмотреть хотя бы издалека. Его дом был второй с краю, а первый был Аришкин. Он видел, как его семью выволокли из дома и зарубили. Потом начали грабить, жечь, но он уже не мог на все это смотреть из-за горя и слез. Просто лежал на траве и рыдал. И вот и часа не прошло, как не стало иерея отца Никиты, и погибли все родные, а Федюнька оказался круглым сиротой. Он видел, как Аришкину мать и братьев связали веревкой и отвели в сторону, как убили ее отца, потом пошли в дом. Аринки не было во дворе. Он замер. Где же она? Неужто в доме. Эти нелюди были извергами и невесть что вытворяли. Ему словно ножом полоснуло по сердцу. Какими страшными, какими ужасными были эти минуты.

Собирались обедать. Аринка пошла на огород нарвать зелени к столу. Вдруг она услышала топот многих копыт, словно мчался табун лошадей, крики на непонятном языке, женские крики. Ее сразу охватило чувство беды. Слышался лязг оружия, звуки ударов, звуки падения, стоны… Девочка в ужасе опустилась на корточки, и быстро-быстро перебралась в заросли крапивы у самой околицы. Пригнула голову и замерла, боясь даже выглянуть наружу и шевельнуться. Потом поняла, что крики и шум доносятся из-за дома, со стороны улицы, и буквально перекатилась под пряслом за околицу, благо лес был рядом, и чуть ли не ползком добралась до ближайших зарослей молодых осинок и березок. Она боялась высунуться из этих кустов, уж больно много страшного рассказывали про кочевников. Кроме страха не было ничего. Она только твердила снова и снова: «Господи помилуй». Немного придя в себя, она поняла, что может, не выдавая своего присутствия, посмотреть в щелку между ветвями и листьями. Вот тогда она начала плакать, молча, чтобы не услышали. Чужие лица, чужая незнакомая одежда, злые раскосые глаза, удары, и ее маменька, ее братики, ее тятя. Отец бросился к сараю, схватил вилы, но не успел даже повернуться, как кривая сабля настигла его, и он упал вниз лицом. Девочка зажала что есть силы рот руками, чтобы не закричать. Матери и братьям связали руки, и поставили в стороне, выгнали скотину из хлева и погнали по дороге. Кур и гусей хватали за лапы, связывали лапы веревками и бросали в повозку, а кого не догнали, тех подстрелили из лука и забрали с собой. Из амбара выгребли весь запас зерна, весь собранный с таким трудом урожай. Зашли в дом, долго там гремели, что-то вытаскивая, погрузили все на телегу, на их телегу, запряженную их, лошадью, Касаткой. А потом подожгли дом, сарай, хлев. В воздухе стоял рев животных, крики, вопли, дьявольский хохот опьяневших от злодеяний грабителей, и плач детей. Аринка рыдала, но не могла оторвать глаз до последнего момента, пока маменька и братья не скрылись за поворотом дороги, подгоняемые кнутом гнусного по виду азиата с лоснящимися щеками и наглой ухмылкой. Она уткнулась лицом в согнутые колени и застыла в безысходном горе.

И вдруг он увидел ее. Она пряталась в зарослях березовой и осиновой поросли напротив своего дома, и он побежал, пригнувшись в ее сторону. Она сидела, подобрав ноги, уткнувшись в них лицом, и беззвучно раскачиваясь. Он опустился около нее на коленях, не зная, что делать. Так они и сидели в кустах, пока не кончились слезы.

— Священника нашего убили. И моих всех посекли, — он помолчал, — отец Никита велел в лес убегать и спасаться.
— Куды же мы побежим? — она говорила каким-то глухим застывшим, охрипшим голосом. Губы и глаза распухли от слез, и в горле как будто тоже все распухло. — Там волки в лесу… Нечто в другу деревню бежать?
— Может и в другу деревню. Тут вишь, одни головешки остались. Иерея слушаться надо. Пойдем. Да и недалеко они отошли, агаряне-то. А ну как вернутся. Уходить нужно.
— Федюнька, слышь, — она виновато на него посмотрела, — а жемчуг то твой кочевникам достался, — она опустила голову и снова начала плакать, — почему она вдруг вспомнила об этом? Жалко было его трудов и обидно, что такая драгоценность, такая красота попала в такие мерзкие руки. Она совсем мало поносила этот жемчуг, а он полюбился ей, и дорог был, как его признание в любви. Это словно последняя капля, которая переполнила чашу ее горя.
— Почто о пустом печалишься? Жемчугу можно еще добыть. Главное, что ты им не досталась, Аринушка, — он заглянул ей в глаза, стараясь поймать ее взгляд, у него все трепетало внутри от мысли, что могло бы случиться, — ты ведь краше и дороже жемчуга.

Они затихли, глядя друг на друга, посидели так, посмотрели на пожарище. Жар достигал даже до них. Кое-где еще тлели угли, что-то дымилось, над раскаленными головнями горячий прозрачный воздух поднимался вверх и колыхался от слабого ветра. Ни одного дома, ни одной постройки не осталось. Они встали и поплелись вглубь леса.

Первое время разговаривать не могли, невозможно было говорить о случившемся, все это молча оседало в их сердцах. Так и шли, погрузившись сами в себя. Иногда Аришка принималась плакать. Он ее не унимал, сам старался крепиться. Другой раз и получалось. На второй день набрели на какую-то речку. Воды набрать было не во что, поэтому решили не отходить далеко от реки и шли по высокому берегу, хоронясь за деревьями. Просфоры кончились на третий день, хотя ели их по чуть-чуть. Они давно уже заблудились и не знали где находятся. Потерялся счет времени. Сколько шли, уже не помнили. Никаких деревень, ни души кругом. Это был сентябрь, еще тепло, бабье лето стояло, но зори холодные. Благо не было дождей, а Федюнька был мастер выбивать искры из камешков и поджигать пух от бодяка, или бересту. Вечером и ночью согревались костром. Земля была холодная, тут опять ему дедовы уроки пригодились. Он разводил два костра, а когда земля прогреется, разгребал угли, и поверх погасших углей они насыпали желтой листвы, и ложились спать на кострища. А посредине на ночь он сооружал нодью из сухих бревен, которая тлела всю ночь. Они жарили грибы, ели лесные орехи, даже меду дикого умудрились до-быть. Несколько раз ему удалось поймать налима в реке, это было большим подспорьем. Запеченная в глине рыба была прекрасным ужином. Это их очень поддержало. Кабы был нож, могли бы заболонь нарезать, но с собой ничего не было. Пора было искать укрытие. Скоро должны пойти дожди, а крыши над головой нет. Понемногу начали разговаривать, но только о сегодняшнем дне, о насущном, ничего не вспоминая о трагедии, словно был какой-то уговор между ними. Однажды они увидели за деревьями пещеру. Большая пещера, вход высокий, и дверь сделана. Только боязно, а вдруг там колдун какой-нибудь живет, или разбойники. Они побоялись сразу подходить близко. Прислушались, и услыхали тихое бормотанье. То ли разговаривает кто, то ли еще что.

— Погодь, я гляну. Вишь сидит кто-то, — Федор прошел вперед, выглядывая из-за укрытия.
— А ежели басурман, куды бежать то? Неужто назад?
И тут они услышали слова, обращенные к ним.
— Федюнька, поди-ка сюды, — голос был старческий, спокойный, немного напевный, и звучал как-то обыденно, будто внука звал, — и ты, Аринушка, выходи. — Речь русская, а голос незнакомый.

Беглецы замерли на месте. Кто бы это мог быть? Откуда он знает их по имени? Парень приложил палец к губам, показывая, что нужно молчать, не выдавать себя. Мало ли что за человек. Может подманивает их. Может разбойник. Они слышали про разбойников, что есть такие. Грабят хуже ордынцев. Засады делают. Да мало ли негодных людей по свету ходит. Больше всего он боялся за Аришку, чтобы ее кто не обидел, потому и палку наизготове держал. Они затаились и молчали, ожидая, что будет дальше.

— Оробели никак? Почто прячетесь то? Полно уж. Не ворог я чай.

Мальчик вышел вперед, чтобы поглядеть кто это. Он увидел высокого старика, немного необычно одетого, который сидел на пеньке и что-то выстругивал. На нем была длинная черная рубаха с широкими рукавами, черная шапка на голове, лапти на ногах. Борода седая, длинные волосы видно подвязаны сзади или заплетены.
— А ты, мил человек, как мое имя узнал? Ты кто же будешь? — Федор вышел вперед, прикрывая собою девочку.
— Господь упредил, что вы придете.
Федюнька стоял немного озадаченный, стараясь понять, что означают эти слова.
— Мир тебе, — Ариша немного замешкалась, да и тоже вышла и поклонилась в пояс.
— И тебе не хворать, девонька. Который день уж вас поджидаю, — он снял холстинку с посудины, стоявшей на соседнем пеньке, а сам встал, уступая место. — Ешьте-ка вот давайте. Поутру сварил, остыла уж. Оголодали небось, — он отошел в сторону. — А я выходит Ворсонофий. Иеромонах-отшельник. В пустыни здесь, в пещере обитаю… От орды, стало быть бежите?
— От них, отче, — Федюнька облегченно вздохнул, он признал наконец старика за своего, у него просто отлегло на душе.

Они с Аринкой сели на пеньки, перекрестились, да и принялись кашу есть. И правда проголодались. Орехами да грибами сильно не наешься. Как не велико горе, а плоть своего требует. Первый раз за много дней почувствовали они наконец, что в безопасности. Как будто к берегу приплыли.

— Беда у вас велия. А поправить ее нечем, — старик ходил в раздумье туда-сюда, горестно вздыхая. — Убиенных то не воротишь, — он постоял на месте. — Да и жить вам теперь негде.
— Негде, старче. Всё как есть агаряне поганые разграбили и спалили, ни одной избы, ни амбара не осталось. Скотину и ту угнали. Моих то родичей всех поубивали, а Аришкиных вон в полон увели.
— Большое горе. Большое, — он словно задумался, прислушиваясь к чему-то. — А горше того то, что не раз они еще придут, окаянные. И незнамо что еще натворят.
— Что же нам делать? — они перестали кушать. — Мы ведь едва спаслись. Иерей наш, отец Никита, после службы, как шум то поднялся, котомку мне сунул — здесь вот Евангелие напрестольное и Апостол.
Он поцеловал Книги и отдал с поклоном старцу. Тот удивился немного, поклонился в ответ, принял Книги, также поцеловал их и прижал ко груди.
— А потом вывел меня поспешно через алтарную дверь прямо на погост, и строго настрого не велел ворочаться, — он замолчал, — сам вот не уберегся, не стал прятаться… Я там схоронился, видел все… Страшно… После уж к дому своему побег, за деревьями скрывался… Никого агаряне не оставили… тятеньку, маманю… дедушку моего старенького не пожалели…, да я еще Аринушку высматривал… Их то дом с краю стоял, — он снова замолчал.

— А я в огороде была, да так и села в борозду, как басурманов то услыхала, — она говорила тихо, губы у нее кривились… — а потом в крапиву у околицы залезла, там и хоронилась. После уж под пряслом пролезла, да к лесу ползком, тоже все видела, как тятю убили, как маменьку с братиками увели, как грабили все…, так и сидела там, пока Федюнька не прибежал, там с ним и свиделись.
— Господи, помилуй.
Все замолчали, не было никаких слов, чтобы передать эту скорбь. Старик вздохнул, покачал головой, помолчал немного, потом спросил:
— А ты выходит пономарь? Алтарник?
— Так, отче. Сызмальства меня маменька к этому делу приставила. Иерею помогать.
— Стало быть, и грамоте разумеешь? Писать можешь?
— И писать могу. И шестопсалмие читать, и Апостол.
— Похвально вельми. И очень можешь этим послужить, — он задумался немного. — Вот что, отроцы. Вертаться вам некуда. А место сие безопасное. Да только не гоже девице здесь оставаться. Потому как житие здесь монашеское. Тута верстах в тридесяти старица древняя живет — очень преклонных лет. Она много раньше меня тута подвизалась. Монахиня она — отшельница. Ей, поди, келейница как раз надобна. Вот завтра тебя, Аринушка, к ней и отведем. Будешь там жить. А по-другому никак. — в голосе послышались строгие нотки. — И другого не приемлю. А сейчас, коли силы есть, сотворим Божие дело. Отслужим молебен о полоненных и отпевание по убиенным.

Отроки поблагодарили за пищу, и все встали на молебен. Старец знал службу наизусть, сам все исполнил, спросил только имена плененных. Он и за беглецов помолился. А когда началось отпевание, то невидимо для глаз наполнилась поляна и лес вокруг облеченными в белые одежды душами дорогих им и знакомых людей. Со светлыми лицами стояли они вокруг, и не было печали в их глазах. Но никто из троих не видел этого, потому что подобное сокрыто от очей человеческих.

Утром отправились рано. Ворсонофий объяснил им, что если придется идти одним, то держаться нужно реки. Вверх по реке монахиня и живет, только очень далеко. Он пошел впереди с батожком, довольно бодро для своих лет. Они сзади чуть поодаль. Перемены в их жизни совершались слишком быстро. Страшная беда отошла немного назад, а впереди ждало расставание. Они навсегда запомнят эту дорогу. Ее хотелось продлить, потому что в конце ее разлука. Им захотелось вдруг сказать друг другу что-то важное про них обоих, про себя, про свои чувства.

— Знать не скоро с тобой увидимся, Аринушка, — Федор постарался отстать немного от старика, удерживая ее за руку.
— Вишь, некуды нам больше деваться, — она остановилась на миг, — думаешь мне охота от тебя уходить?
— Кабы деревня какая была тута, глядишь пустил бы кто пожить.
— Может в лесу то спокойнее, — она пошла вперед, — сюда орда не дойдет.
— Думаешь они и другое село разорят?
— С них станется. Это ведь не впервой они налетели.
— Дедушка сказывал, что еще младенчиком был, а помнит, как его мамка в лесу прятала, они случаем не дома оказались, а ходили козу искать, когда ханская конница налетела. Только их тогда не спалили, и еще люди спаслись. Вот и осталась деревня.
— Защитников у нас нету.
— Был бы меч у меня, может я в ратники бы пошел, чтобы избить всех агарян.
— Вона их сколько. Разве всех изобьешь. Уж лучше и правда в лесу жить.
— Так я по тебе скучать буду.
— И я заскучаю, Федюнька. Мы ведь навыкли кажный день дружка дружку видеть, а теперь как?
— Может я стану приходить, дорогу то запомним.
— А коли он тебя не пустит? Вишь как сказал, монашеское житие. Стало быть, женского полу видеть не должно.
— Так это же у него монашеское то житие, а не у меня. Мы же не навек тута останемся. Погодь, вот я ужо осмотрюсь немного, бревен наготовлю, да в лесу избушку поставлю. И всякую сараюшку там, чтобы хозяйством обзавестись. А потом за тобой приду, мы повенчаемся, и станем в той избушке жить. Пойдешь за меня замуж?.. Что ты смеешься?.. Отвечай, пойдешь?
— Какой ты Федюнька смешной. А где же мы скотину возьмем? Дети народятся, им молоко нужно, а у нас коровы нет, — она смеялась от смущения и потому уводила разговор в сторону.
— Тогда я перво пойду в какую ни на есть деревню, и куплю корову.
— Где же ты денег возьмешь? — она смеялась и не могла остановиться.
— Да наплету лаптей, туесков наделаю, коробов берестяных, кружек, да и на ярмарке все продам, там и корову куплю.
— А лошадь?
— Тако же и лошадь. Пойдешь за меня замуж аль нет? Ты прямо говори.
— Стало быть, любишь меня? — она остановилась и посмотрела ему в глаза.
— Очень даже люблю, — он взял ее за руку, — а ты?
— Да, давно уже.
— И я давно. Может даже сызмальства. Значит пойдешь за меня?
— Коли Божия воля, так пойду, — она ответила серьезно.
— Вот и ладно.
Он не отпускал ее, и они пошли молча, держась за руки. Что-то изменилось между ними. Словно они вдруг повзрослели.
Потом снова заговорили, едва не перебивали друг друга, и так и шагали, о чем-то бесконечно разговаривая и не замечая дороги. Старец не вмешивался в их беседу, он все понял, и шел впереди, размышляя о своем. Они вспоминали детство, гусей, березовый сок. Он обещал, что добудет заново жемчугу, еще краше прежнего, и шкатулочку сделает еще лучше. Они размечтались о будущем. Как повенчаются и станут жить в лесу. Как все будет хорошо и счастливо. Время пролетело незаметно, и вот они подошли к поляне на берегу. В стороне от реки стоял домик. Их встретила старица. На ней было черное монашеское облачение.