Глава четвертая (Глава 4)

Прошло почти два года. Старица заболела. Уж как за ней Арина ухаживала, но та таяла на глазах. Приказания стала давать, что да как, словно завещание, как перед смертью делают. Запечалилось сердце у девушки. Как расставаться ей со своей наставницей? Полюбила она ее. Не родственная это любовь была и не дружеская, не земная. Тихая и очень нежная. Такая любовь не томится в разлуке и светло радуется в общении. Это была Христова любовь по заповеди Его: «Да любите друг друга».

Наконец настал день, и старушка послала девушку сперва в монастырь за послушницами, а потом к Ворсонофию, чтобы пришел ее соборовать. Пришли послушницы, стали все готовить к погребению, а Аринушка к отшельнику должна идти. Заколотилось сердечко, забилось. Как там Федюнька поживает? Помнит ли ее? Собралась, да и пошла утречком.

Первое время Федюнька очень печалился о разлуке. Ни о чем другом думать не мог. Все как во сне делал. Старец понимал его состояние и не принуждал его к разговорам. Ведь никого у этих отроков близкого не было кроме них самих. Молился старик за него, утешения просил. Вот и видит раз парень сон. Будто сидят они с Аринушкой вечером на пустом поле, да костер жгут. Хорошо им. Словно и не было никакой беды. Хлебушек жарят, семечки грызут, смеются, да смотрят друг на друга. Девочка наклонится за шишкой, чтобы в костер бросить, а коса то тяжелая, вниз упадет, она ее откинет назад и смеется. А ему любо. Коса то золотая, на кончике завитушки колечками, на висках локоны, а ей самой и невдомек, как она хороша. Смотрят они на огонь, а огонь вдруг оторвался от земли и стал вверх подниматься выше и выше и уходить от них. Кострище холодным стало, зола, да остывшие черные головешки, а тепло и свет, все вверх уходит. Оторвалось пламя от земли, да и поднимается к небу звездному. Встали они, на огонь смотрят, руки подняли вверх, удержать его хотят, да и тоже вдруг от земли оторвались и к небу подниматься стали за этим пламенем. Дотянулись до него, взяли его в ладони, а оно не жгло, а согревало и светило. И летят они с этим огнем по небу среди звезд, и сами становятся яркой звездою. Очень этот сон его удивил. Долго он размышлял о нем, а спросить боялся. Робел. Но с того времени тосковать перестал. Понял, что хороший это сон.

Федор начал привыкать к своему житию в пещере. Монах приучал его к отшельническому образу жизни. Они рано вставали, долго молились, читали. Потом хозяйничали. Снова молились. Ремесло у них было – корзины плели. Это им для пропитания было. Корзины продавали одному торговцу по уговору, тот приезжал, забирал их, а им припас привозил. Со временем Федор стал и из бересты делать короба, туески, кружки, шкатулки и прочее, что тоже забирал торговец. Такой товар шел не хуже корзин, и они не в чем не нуждались.

Про свое обещание он помнил. Побродил по реке, поискал ракушек. Их здесь тоже было много на дне. Набрал сколько-то жемчугу белого, даже и крупные попадались зернышки, шкатулочку берестяную снова сделал, красивую резную, ссыпал туда украшение, да и спрятал в пещере под камушком. Так он и решил, что сон ему не зря приснился, ждал Аринушку. Это ему большим утешением было. Старик видел краем глаза, да помалкивал. Молчит парень, значит не хочет говорить. Нельзя насильно в душу к человеку лезть. А молиться он конечно не переставал. Одно слово — молитвенник.

Были конечно у Федора мысли самому к ней сходить, проведать, подарочек отнести. Сколько раз собирался. Только не было видно Божией воли. Как надумает, что де завтра непременно пойду, так какой-нибудь недуг и приключится ему. То на ногу не ступить, словно вывихнутая, не может полдня с постели встать, то голову утром не подымет, будто нарыв какой внутри сделается, то еще какая хворь. Он и дивился, и печалился, а потом смирился, решил подождать. Ворсонофий его и вовсе удивил, сказал ему: «Не хочешь ее совсем потерять, так и не ходи». Тем и утешился.

Как-то раз за работой Федор спросил его:
— Отче Ворсонофие, спросить тебя хотел. Ты вот о конце времен что помышляешь? Может настал он уже?
— Бог ведает. Тайна это. Смертному не вместить.
— Ты то знаешь поди. Про нас то спознал, что мы сюда придем. Не хочешь видно сказывать.
— Никому это не ведомо. Любопытен ты, отроче. А тебе надобно терпение.
— Томительно ждать то.
— Покров времени Бог положил. Не нам его снимать.
— А мы то доживем?
— Еще много веков пройдет. Наше с тобою время кончится.
— А орда долго еще злодействовать будет?
— Годов двести не меньше.
— Как же жить то?
— Ты про то не думай. Богу молись, а Он все устроит. Достань-ко бересту, да сготовься грамоту писать. Пособишь мне. Видение мне было. И не одно. Записать надобно. Так мне велено.
— Это я мигом. Пособлю. Уж больно люблю буквицы писать, — Федор сбегал в пещеру, принес бересту и писало.

— Вот и пиши, — старец отложил работу, встал и начал ходить взад-вперед, размышляя и медленно с остановками диктуя на ходу.
— Лета от сотворения мира шесть тысяч восемьсот тридесять восьмого, монаху отшельнику Ворсонофию было петровским постом некое видение в тонком сне о временах отдаленных. Виделось мне, как сильный огонь пожирал леса на многих землях. И на западе, и на востоке, и на юге, и за дальними морями и окияном. И многие силы людие прилагали, дабы огонь тот угасить и не возмогали. И зверие многие погибали от того огня, а иные убегали. И такое было бедствие и такой дым, что и людям тяжко было дышать. И ветром тот дым относило далече, на многи версты, и людие задыхались от дыма. У иных и дома сгорали, а иные умирали от того. И не един год это было. И во многих весях по всему лицу земли. И болота сухие горели и тлели подолгу, и дымили. И всякая тварь мучилась и насекомые гибли.
— Это был конец времен?
— Бог ведает. Дале пиши.

Грамота получилась длинная, береста закончилась, и Федор взял другой кусок.
— На другой же год Великим постом видено было мною иное видение. Зараза некая сошла на землю на людей. Мор нашел, и людие умирали от него много. По всей земли по всем градам и весям опустели улицы. Людие заперлися в домах и не казались наружу. А кто выходил, так всех боялся и лице завязывал тряпицею, и ни к кому не подходил, а от всех подальше. А того страшнее, что храмы Божии позакрыли и народ в них не пускали. Даже и на Пасху Христову. За оградой церковной людие стояли и плакали, а внутрь их не пускали. В пустых храмах батюшки службу правили с клиросом и алтарниками. И лекари мнозие и иереи тоже умирали от энтой заразы.

— Страсть то какая. Это уж точно конец времен.
— Епитимью на тебя что ли наложить, — старик посмотрел на него, сделал нарочито строгое лицо, словно и правда сердился. — Куды ты все поспешаешь? Написано: "… и будут глади и пагубы и труси по местом: вся же сия начало болезнем". Начало! А про конец вовсе иные слова: «И проповестся сие евангелие Царствия по всей вселенней, во свидетельство все языком: и тогда приидет кончина». Уразумел теперь?
— Нечто и агарянам Евангелие проповестся? – парень был просто поражен. В его понимании это была вопиющая несправедливость.
— И им окаянным, и по всей вселенней. Дале пиши.

Снова пришлось взять новый кусок бересты, и он начал писать дальше.
— И видено было мною тем же годом Рождественским постом: в некоем монастыре у реки в большом граде русском собрались толковники и книжники и Евангелие Божие и прочие Книги Священного Писания на други языки перекладывали, для иных народов, кои по всей Руси живут. А град тот велик и красен. И монастырь немалый. А Русь то так окрепла, и столь земель в нее вошло, и столь языков, что и не счесть. И много годов они там собирались и труд свой творили. Также и в других землях иные толковники Писание на всяки языки перекладывали, а иные и ездили, и проповедали по всей земли аки Апостоли.

Старик замолчал. Окончил Федор писать, собрал все, да подал Ворсонофию. Тот посмотрел, доволен остался. Велел убрать на каменную полочку под иконы, а сам опять за работу принялся. Федор вернулся, сидят, работают.

Арина вышла из леса и остановилась. Сердце у нее замерло, как Федюньку увидала. Повзрослел он, возмужал, высокий, немножко незнакомый. Слово вымолвить не может. Потом все же укрепилась, подошла поближе, поклон положила и молвила:
— Мир вам.
Захолонуло сердце у парня, как голос ее услыхал. Вскочил, смотрит на нее, глазам своим не верит.
— Здравствуй, Аринушка. Это ты? Ты как тута оказалася? Неужто одна дошла? Не заплутала в лесу то?
Он так растерялся, что не знал, что и говорить, о чем и спрашивать.
— Так с молитвой поди шла, — только и нашлась что ответить.
— Тебя вон и не признать. Что это ты словно по-монашески облачилась? — он машинально смотрел на ее одеяние, не осознавая, что оно означает.
— Здравствуй, девица. С чем пожаловала? За какой надобностью? — не очень-то приветливо принял ее отшельник. Незачем тут женскому полу находиться. Искус большой для подопечного его.
— Здравствуй, отче Ворсонофие. Старица моя Пелагея меня прислала. Соборовать ея надобно. Помирать собралась. Намедни как слегла, так и не встает. Поспешать нужно, — она говорила, как во сне, не смея глядеть на Федора.
— Что ж, дело это неотложное, однако на ночь глядя не пойдем. Отдохни. Утром и выйдем пораньше, — причина у нее была веская. Необходимость. Почему же старица из монастыря батюшку не позвала? А может он тоже придет? Ее это воля предсмертная, кого позвать. Он пошел в пещеру, понимая, что отрокам нужно поговорить.

— Уж как соскучился по тебе, Аринушка. Кажный день тебя вспоминал. Почитай два года не виделись. У меня ведь окромя тебя никого больше не осталось. Хотя и привык уже тута. А что это ты и вправду этак вырядилась? Где и одежку таку взяла? — он все еще не осознавал, что это черное одеяние стоит между ними, как каменная стена.
— Из старого перешила. У Пелагеи нашлось.
— А все ж непривычно. К чему это? – он не отдавал себе отчета, а думал лишь о том, что подросла она, повзрослела, похорошела, а вот косу то и не видать, а как ей раньше то хорошо было с косой.
— Обет я дала, Федюнька. Монашенкой буду. Пустынницей. Вместо старицы моей. Кому-то ведь надо молиться. И своих мне надо вымолить, и маменьку, и братиков. Как они там у басурманов то? Может Бог сохранит их.

Вот только теперь до него дошло, что означает это черное облачение. Он посмотрел на нее широко открытыми глазами, а потом молча, словно раненый, опустился на пенек, закрыв руками лицо. Как он сразу не догадался. Вот они остывшие черные головешки в кострище, которые видел он во сне: это черное одеяние — ее монашество, а серый холодный пепел — его одиночество.
— Как же так? Аринушка? — он поднялся. — А меня то почто не спросила? А я-то как? Разве я не люб тебе больше? Мы ведь повенчаться сговорились, как в возраст войдем. Немного бы нам и ждать осталось, — голос его вдруг охрип.
— Люб ты мне, весьма даже, — потупилась она, — а только не можно нам повенчаться. Сам видишь, изверги чужеземные лютуют. Не дадут нам счастливо прожить, — она подняла голову. — А ты вот что, ты тоже пустынником стань. Вот и будем один за другого молиться и за Русь нашу. Вот нам и радость. Старица мне все поведала. Нам во благо будет.
— Да какой я молитвенник!? — он даже рассердился. — Тута сила знаешь какая нужна?
— Запамятовал ты видать, что Павел Апостол пишет: "… довлеет ти благодать моя: сила бо моя в немощи совершается". Али на свою силу надеешися? — она подыскивала слова. — Да и не один ты, Ворсонофий вон прозорливец какой, угодник Божий с тобою.
— Вишь как тебя монахиня-то выучила. Глаголешь аки по писаному.
— Думаешь я не печалилась изначала? Давеча и плакала даже, — она помолчала отвернувшись, — а сама все за тебя молилась. Да знать отшельница моя правая оказалась. Вот утешилась молитвами и радуюсь. И ты радоваться будешь.
Осерчал он крепко. Скрестил руки на груди и отвернулся. И смотреть на нее не стал, и не отвечал ничего, и не хотел поворачиваться к ней.
— Станешь за меня молиться? — Она спросила тихо, потерянно, каким-то грудным просящим, голосом, почти без надежды.
— Это уж привычка… Давно… Я непрестанно молюся о тебе, Аринушка… — он словно выдохнул это из груди, повернувшись к ней, не выдержал, не мог дольше сердиться, он слишком ее любил, и сказал это серьезно, словно вдруг повзрослел на несколько лет.
— Вот и ладно, — она облегченно вздохнула, они немного помолчали. — Давай корми меня что ли. Я ведь с дороги.
— И то, — он печально улыбнулся, — пойдем ужо. — Они пошли в пещеру.

Начался дождь, и вечер они просидели не выходя наружу, беседуя со старцем и друг с другом. Утром Федор достал приготовленный подарок, уже перед самым расставанием подал ей шкатулку.
— Вот, я обещал. Ждал тебя.
Она растерялась, удивилась, покраснела как прежде и нерешительно взяла подарок в руки.
— Открой. Это тебе, — он следил за ее лицом, за ее глазами, как за чем-то уходящим вдаль.
Арина открыла шкатулку. Да, это был такой же жемчуг, даже немного крупнее. Он словно излучал белое сияние, переливался при свете солнца. Ах как красиво! Она с опаской смотрела на него, имела ли она право, иметь теперь такое сокровище, прилепляться к нему сердцем, как прежде?
— Спаси тебя Господи! Я буду его хранить. Очень красиво! А это тебе, — она подала ему новые нитяные четки с узелками, которые сплела специально для него. Крестик был простой деревянный без украшений, она его выстругала сама из кусочка дерева.
— Благодарствую, — он взял их обеими руками, как драгоценное приношение.

При прощании они не посмели коснуться один другого, лишь поклонились друг другу в пояс. Больше они не встречались.
Аринушка с Ворсонофием отправились в путь, Федор провожал их взглядом. Он ждал, что она оглянется назад. Наконец она остановилась, повернулась к нему, застыла на месте, глядя на него, потом перекрестила его, поклонилась слегка, он тоже перекрестил ее и поклонился, и она пошла снова за старцем. В пути они почти не разговаривали. Успели вовремя. Пелагея уже была очень слаба, послушницы за ней ухаживали. Приехал и батюшка из монастыря, старица сделала какие-то распоряжения по поводу денег, ее соборовали, причастили, она попросила у всех прощение, и отошла. Отслужили отпевание, погребли, совершили трапезу, и наутро все разъехались, оставив юную отшельницу одну.