Повесть "Не изменять себе".



Возрастные ограничения 18+



ОТРЫВКИ ИЗ ГЛАВ ПОВЕСТИ «НЕ ИЗМЕНЯТЬ СЕБЕ.»

От автора к читателю.
Дозвольте мне представить Вам, достопочтимый читатель, это единое повествование, известное мне давно, да как бы отдельными, вроде бы даже не связанными друг с другом историями, но однажды соединившимися в моём сознании воедино, хотя и вперемежку – по времени и местам освещённых событий. Но такая сумбурность в моём рассказе может показаться нелепой, ну, или как минимум странной лишь на первый беглый взгляд. На самом же деле


Сказано мудро: «Quodlibet ens est A aut non A.»[ Quodlibet ens est A aut non A (лат.) – древнегреческое изречение – «Всякое сущее есть либо А, либо не А».] Но ведь кроме бытия и сущего в нём, есть ещё и чувства, а среди них – и подспудные.

I.Предисловие.


В выгребе очутившись – возможно и отмыться. Ограбленным стать – сподобиться и защититься. А вот себе самому изменить – то навечно в тартарары провалиться.

Чужая жизнь – для всех лишь событие, эпизод: и для тех, кто на берегу, и для тех, кто на ходу. И те и другие друг для дружки – временные. А своя собственная – навсегда: как кожа, скелет и мозги – кое-что из собственного подменить-добавить возможно. Свою жизнь, целиком удалив, иной заменить – не сподобится: либо закривится и испортится, либо просто – не приживётся.

II.«Сумерки».
Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски табуретке, на своём веку много чего ощутившей и во всех подробностях разглядевшей и понатерпевшейся от многоразмерных, порою бесстыжих, задних форм и от босой и обутой обножной нечистоты. Столом служила такая же табуретка – сестрица-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из помятого квартирного почтового ящика с отломанной дверцей…

Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной этими неуёмными тихими скандалами, постепенно выдавившими из них самих всё их совместное счастье, породившей демоническую волну-убийцу в их штилевой, как казалось Андрею, семейности и любви, стала единственная фраза Елены, которую однажды она произнесла-таки вслух, да так, что та поставила всё на свои места: и в сознании Андрея, и в его душевных смятениях и в перманентных недопониманиях, и, вообще, во всём сложившемся когда-то и наблюдаемому теперь чуть ли не с самого рождения их сына (а возможно и многим ранее): «Я… хотела… ребёнка...», – немного запинаясь от вдруг взволновавшего её, её же собственного откровения, еле слышно, но отчётливо и недвусмысленно начала она. И тут же осеклась, словно бы поняла, что зарапортовалась. А уже через секунду или две, а может быть прошла и минута, через эту вот паузу, которая и ей, и ему показалась целой жизнью, проскочившей прямо здесь и сейчас – вот в этот вот крохотный молчаливый промежуток времени, скоропостижно закончила: «Теперь… мне больше ничего… не нужно… от тебя…»

В голове Андрея, как будто бы сразу же от корней волос до центра нервной системы, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, завертелось смерчем и рассыпалось в прах:
«Вместо флейты подымем флягу
Чтобы смелее жилось…
… И парус пробит насквозь,
Но сердца забывчивых женщин
Не забудут «авось»!
Не забудут, авось!»

Он пришёл домой уже почти час назад. Но так до сих пор не переоделся и даже не снял уличную обувь. Он лишь достал из глубокого внутреннего кармана и поставил на стол-табуретку бутылку водки и подкатил к ней купленное яблоко. Всё то яблоко было испещрено какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое чёрными бесформенными пятнышками, как чёрными звёздочками, или же чёрными безвозвратными дырами. Еще в полуподвальном магазинчике соседнего дома он ернически поинтересовался у продавщицы: «Что это у Вас за синапчик-то такой? Как называются-то?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса или же в самом деле не разобрала: в торговом зале было полно покупателей и из-за этого шумно. Не успев повторить свой вопрос, Андрею вдруг нестерпимо захотелось… тишины. Поэтому, не дожидаясь ответа и не проронив более ни слова, он сразу же вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», – подумал он, когда его ноги уже поплелись домой.
Был полусумеречный октябрьский день. Жарило солнце.

Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его старший двоюродный брат Жорка. Тогда Жорка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня, в рамку пряжки и, предлагал Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность одновременно кисти обеих его рук. После того, как Андрей с любопытствующей покорностью подчинялся, Жорка круговым движением затягивал это устройство с подбоем. И как только Андрей не старался высвободиться: активно дёргая руками, ёрзая кистями друг о друга, зажимая между коленями и хватая зубами; самому выбраться из этой ременной неволи у него никогда не получалось. «Хм! Милицейский приёмчик. Самостоятельно высвободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, не зная секрета, то выпутаться тоже не поможет», – каждый раз говорил Жорка, довольный собой и произведённым на Андрюшку впечатлявшим того эффектом.
Андрею вдруг живо представилось, как и когда-то, вразмётку валялись тела после развратной бури: посреди выдавленных на пол подушек и покрывала, да стянутого с матраса и вдавленных в заднюю подножную спинку кровати – одеяла и простыни, причем так яростно, что пододеяльник аж под кроватью оказался. Вот тебе любовь – вечная, неземная и неделимая.
Петля – она одним – рок, другим – порог, а иным – итог.

III.«Невнемлющий».
Все дорожки, все тропинки сходятся туда, куда надобно

Елена жила в огромной трёхкомнатной квартире на последнем этаже не так давно построенного дома. Жила одна. Хотя, точнее сказать – одиноко. И к тому же замкнуто. С того самого момента, когда в жуткой катастрофе погибли все… все её близкие любимые дорогие – папа, мама, муж…
Когда прибыли аварийные службы и принялись разбирать оставшееся от столкновения, то в ужасающей груде из металла, пластика и кусочков человеческой плоти, обнаружили… жизнь. Они достали… нечто… мягкое, бесформенное… Нечто такое, в чём только опытные спасатели смогли опознать тельце маленького человечка, у которого что-то, как будто бы живое, трепыхалось внутри… Сердце! Ещё живое сердце. Это была её дочка, её единственный ребёнок, которой в тот день исполнилось четыре годика.

Приехавший реанимобиль, повёз дочку в ближайшую больницу – нужно было срочное переливание крови… Недовёз… Сердце малышки перестало искать жизнь уже через пятнадцать минут. Никакие усилия врачей скорой не помогли.
Но всё это Елена узнала только спустя сутки: по странному стечению обстоятельств её вместе с её семьей тогда не было.

Длиннющие откормленные жирные стебли преподнесённых цветов, не смотря на свою мощь, еле-еле удерживали раскрывшиеся бутоны, каждый из которых был величиной с недетский кулак. Цвет розовых бутонов был..., мягко говоря, поразительным – цвет запекающейся бычей крови. Букет однозначно, то ли вещал, то ли заговаривал, ведь такие цветы – просто так не преподносят: «Всё – впереди!»
Елена благосклонно, но с улыбкой удивления посмотрела на цветы, потом на Андрея: её взгляд был натуральным, а не настроенным по случаю, как она умела. Еленин взгляд, не спросясь её воли, а возможно, что и с её рефлекторного согласия, коротким импульсом признался: «Мы с вами практически не знакомы… Лишь пара фраз… Но Вы мне понравились, правда, это так и есть! Я уже давно не чувствовала такого душевного равновесия, как сегодня, когда мы шли по парку… Даже забыла про все дела… Спасибо Вам!..»
– Спасибо, – приняв чародейный букет, чуть слышно сказала Елена, произнеся вслух вроде бы даже не все буквы. При этом она с доброй чуть заметной улыбкой подумала в назидательном тоне: «Хотя я больше люблю полевые или садовые, ну, ромашки, к примеру...»
– Давайте встретимся… завтра, – с той же застенчивостью беспредельно влюблённого, предложил Андрей.
– Завтра?! – задумалась Елена, вновь и вновь переводя свой искренне растерянный взгляд с Андрея на букет и обратно. Елене не хотела расставаться уже сейчас. Но завтра?.. Да-да, завтра, завтра… Что бы ни помешало ей увидится с ним – с этим взъерошенным откровением – ничего не сможет ей помешать. Ничего! В конце концов – она себе Хозяйка! Кто и что позволит перечить ей?! Ну, разве что только она сама. Елена утвердительно наклонила голову. – Давайте! – подчёркнуто твёрдо и окончательно решилась она, словно отрезая выбор, если таковой и был, и себе и Андрею.
– Здесь же… у этого входа… в парк, – уже загорелся скорым свиданием Андрей и как будто бы стал торопиться скорее расстаться прямо сейчас, чтобы побыстрее увидится с Еленой завтра.
– Хорошо, – подтвердила Елена – немного сухо, даже как-то по-деловому, ведь она – деловой человек; но при этом – еле сдерживая, разливающуюся по всему лицу сердечную радость.
        И они распрощались до следующего дня…
Уже через неделю их ежедневных свиданий и прогулок по городскому парку, на очередной встрече, Андрей, вручив Елене такой же в точности букет цветов, как и в тот день, когда они познакомились, вдруг, самопроизвольно перейдя на «ты», сказал, будто бы спросил, словно обмолвился: «Выходи за меня…»

Но тут, неожиданно, по внутренней судовой связи вахтенный механик доложил на мостик, что у него в машинном отделении отсутствует вахтенный же моторист Бигис. А ещё то, что они – всем составом механической службы, уже обежали все судовые помещения, где мог бы быть «этот чёртов Бигис», включая все каюты, однако обнаружить его, нигде не удалось.

Все эти пустые поисковые отчёты вели и, в конце концов, неизбежно привели бы лишь к одному результату – объявлению ЧП[ ЧП (термин) – чрезвычайное происшествие.]. А там уж неминуем доклад о происшествии по всем инстанциям: от местных портовых служб и полиции и вплоть до… Короче – всё по инструкции. С последним сообщением от поисковиков капитан, поморщившись и махнув рукой, весь дрожа, нехотя стал вызывать по УКВ[ УКВ (термин) – судовая радиостанция, работающая на ультракоротких волнах.] берегового диспетчера, чтобы передать тому информацию о случившемся и просьбу соединить его с консульской службой страны судовладельца.
Но тут, раздался телефонный звонок судовой АТС из… камбуза. Кок[ Кок (жаргонизм) – повар на судне, корабле.] путанно доложил: что, мол, он, производя досмотр камбузных помещений, практически перевернув вверх дном все баки и бидоны, не преминув заглянуть и в обычный бытовой холодильник, стоявший у раздаточной стойки, куда он же, готовясь к утреннему завтраку, не более как час тому назад, положил несколько колец «краковской»[ Краковская (термин, жаргонизм) – название/сорт колбасы.], только что обнаружил… «присутствие отсутствия таковых на своих местах».
«Отсутствие присутствия» чего, а точнее кого всколыхнуло кэпа, взбодрило: улыбка последней надежды затрепыхалась на губах и слабым эхом – пусть лишь даже её тенью, разбежалась по всей его бледной физиономии. А от него – всё это перепрыгнуло на лица всех, кто был в рубке. Пока всё это тряслось и прыгало, кэп уже крепко накрепко привязал эту пропавшую колбасу к мотористу Бигасу, абсолютно точно рассчитав, что только это слабохарактерное отродье способно было задумать и осуществить соль каверзный кунштюк. Да и время – стало порукой такому выводу капитана и его команде: «Всем – на новые поиски этого говнюка Бигаса! Найти и доставить его ко мне! Сюда! Живого! Я ему сам… скажу… всё… и за ВСЕХ! Ящик «Человека с ружьём»[ «Человек с ружьём» (жаргонизм) – любые, самые дешёвые сорта виски. ] тому, кто этого засранца найдёт!»

Капитан на судне и царь, и прокурор, и судья. А адвокаты и присяжные – судовыми нормами и морскими традициями не полагаются это только у пиратов – чёрные метки в ходу. На цивильных же кораблях и судах капитан – Всем – единственная и единая голова, а слово его Знак – будь то чёрный, или же золотой.
Посадили его в цепной ящик и сдали на ближайшее судно, которое уже через одну неделю снималось с промысла и отправлялось в родной порт Л….


Андрей подошёл к окну спальной комнаты, которая, как ему вдруг представилось, превратилась в одну из зал[ Зал – родительный падеж от «зала» – устаревшая форма слова «зал».] анфилады: беспардонно объединившей интимные тайны одного своего помещения с другими, заполненными рядами любопытствующих зрителей – парком, двором, подъездом. Посмотрев из этого окна вниз – с высоты современного седьмого этажа, Андрей увидел подъехавший к их подъезду незнакомый шикарный автомобиль. С водительского места вышел незнакомый ему мужчина и, обойдя авто, открыв переднюю пассажирскую дверь, протянув руку, помог выйти из него… его, Андрея, жене.
Даже с такой немалой высоты Андрей сразу же узнал её…


Посреди прихожей стояла Елена, уже сменившая уличные туфли на домашние. Рядом жалась горничная, услужливо держа наперевес Еленин плащ. Взгляды обеих были растерянные и одновременно извиняющиеся, даже кающиеся: дескать, ну, прости, так получилось, нам жаль, нам очень жаль. Вся картина была комической: словно их обеих застукали голыми в одной постели в обнимку с тем писанным мачо – в том же городе, той же страны, где Андрей уже раз побывал, да никак не мог предположить, что окажется там вновь. Андрей, как это уже когда-то было в его, можно сказать, другой жизни, сделал вид, что расстроен тем, что Елена не приехала его встречать.
– Ну извини!.. – бросила Елена своим привычным спокойным манерным голосом, в котором УЖЕ самонаводился, пока ещё робкий, но крепнущий с каждым морганием её ресниц, претензионный тон – её фирменный и самоговорящий, по типу, мол, «я ж тебе сегодня утром – всё сказала!»
Она – уже взяла себя в руки от первой неожиданности. На её лице и в движениях уже не осталось и тени, и так мало свойственных ей, неуверенности в себе и смущения.
– У Андрея сегодня были ответственные соревнования. А у меня и до них, и после – несколько важных неотложных встреч… по делу. Я просто закрутилась! – закончила она, почти незаметно возвратив себе свой обычный верх во всём, до чего могла достать.
– А деньги-то почему на телефон не положила?! – спросил Андрей, но чересчур тихо, даже как-то умиротворяюще, совсем неподходящей для такой мизансцены интонацией, так, как будто бы он сам был виноват в этом «недоразумении», да и ещё в чём-то другом.
Все разбрелись. Елена с горничной отправились на кухню – то ли по хозяйству, то ли посплетничать. А же, не сказав никому ни слова, ушёл из квартиры, тихонько притворив за собою дверь. Единственный вопрос Андрея, который он обратил к Елене, так и остался без ответа, как будто бы и вовсе не услышанный. Да он ничего и не ждал: ни её ответы, ни объяснения, ни что бы то ни было другое от неё – сейчас, да и вообще, стали ему теперь не нуж…


Как-то через месяц, за стандартным домашним ужином, Андрей проинформировал семейство: накануне представители судовладельца умоляли его, просто-таки стояли перед ним на коленях, прося выйти его в рейс на подмену – «всего-то месяца на четыре». И Андрей не смог им отказать: «Хорошие ребята. К тому же у меня скоро аттестация – сдам на капитана. А у каждого капитана – должно быть СВОЁ судно. А где ж я его возьму? Кто ж мне его даст? Капитанов-то безработных хватает. А ребята эти – обещали всё устроить!»
А ещё через две недели Андрей, на быструю руку распрощавшись с Еленой, долго-долго не мог расстаться с сыном, который мало-помалу уже превращался в маленького мужчину. Андрей весь трясся, как в лихорадке: то обнимал Андрюшку и целовал – да всё крест на крест; то с силой отстранял от себя на вытянутые руки, вцепившись в его плечи, заглядывая тому в глаза, такие же как у него самого – глубокие цвета спелых сицилийских каштанов, только ещё искрящиеся детством, и, ненароком показав ему свои слёзы, надеялся увидеть такие же и в глазах сына. То вновь нежно вжимал Андрюшу в себя, каждый раз шёпотом повторяя ему то на одно, то на другое ухо: «Я тебя люблю! Береги свою маму!»
Когда четырёхмесячная «подмена» прошла свою середину, Андрей Юрьевич дал радиограмму своему агенту с просьбой, найти ему вакансию в ближайшем порту, чтобы, не возвращаясь в родную гавань, завербоваться на другой пароход. Агент, не зная подробностей семейной жизни своего клиента, очень удивился таким грандиозным переменам в желаниях Андрея: то он не мог, так сказать, «уговорить» его пойти в супервыгодный денежный рейс, вакансию на который он вырвал с кровью из зубов своего коллеги; то теперь эта готовность к пересадке в чужом порту, как в древние времена – с борта на борт в открытом океане. Но! как сам себе заметил агент: «Это – не моё дело!». И уже через пару недель нашёл для Андрея Юрьевича стоящий вариант.
За месяц до прихода в свой родной порт, который должен был состояться после четырёхмесячного «короткого» подменного рейса, Андрей Юрьевич дал радиограмму Елене: «ПРОСЬБЕ СУДОВЛАДЕЛЬЦА ПРОДЛИЛ КОНТРАКТ ЕЩЁ ПОЛГОДА АНДРЕЙ ПАПА ЦЕЛУЮ СЫН».
В свой родной порт Андрей Юрьевич вернулся через тринадцать месяцев. Он не стал никому давать радиограммы о своём прибытии. По приходу в порт Л., Андрей сразу перебрался в арендованную им через агентство уже как три месяца назад, когда ещё находился в затянувшемся рейсе, комнату в двухкомнатной квартире на последнем четвёртом этаже в панельном доме одной из первых индустриальных серий, в одном из спальных районов города Л.

IV.«Начало».
Жорка сызмальства был авторитетом для Андрея – сильный, высокий, красивый, легко без тени смущения вступающий и поддерживающий любой разговор на любую тему с любым своим ровесником, с любыми незнакомыми мальчишками и девчонками и даже со взрослым человеком. Когда они были совсем маленькими, их бабушка навеличила Жорку Херувимчиком. Вслед за бабушкой Жорку так стали называть все соседи: и по дому и двору в городе, и по загородному дачному посёлку. Херувимчиком Жорку не окликали, а только повторяли по несколько раз шёпотом и за глаза, когда бы и где бы его ни встречали.
В свои с четырёх-пяти до семи-девяти лет мальчонка и впрямь был миленьким: ростом – по возрасту, ни худой и не пухленький, ножки, ручки без грудничковой пухлости, какая у некоторых детишек сохраняется вплоть до подросткового возраста, ладошки и их тыльности – без лишних бугорков и ямочек, со светло-русыми волосиками, всегда подстриженными под «полубокс» за шестнадцать копеек, где им надобно – слегка вьющимися; со светящимися добротой и безобидным детским озорством глазами – светлыми серо-голубыми, непередаваемого не встречающегося в Земной природе оттенка, не по цвету тёплыми, по форме правильными, с чуть нависающими над ними верхними веками, которые придавали их взгляду – томность, глубину и совсем не детскую выразительность.
Вся эта писанная Жоркина внешность, свойственная всем детишкам в глазах их родителей, впечатляла всех вокруг. В особенности тех, кто бывал на концертах, которые ребятня устраивала во дворе дома Жоркиной бабушки. Ведь и голосок этого херувимчика, читающего наизусть длиннющие монологи, диалоги и


Но в чём тут была причина на самом деле, стало известно Жорке потом – много лет спустя. Ещё тогда, в старшем детстве, братско-сестринские чувства Ольги и Сергея постепенно переросли в их взаимную – сперва в юношескую, а затем – во вполне себе взрослую любовь друг к другу, как между мужчиной и женщиной. Против природы не попрёшь. И как теперь – они же брат и сестра, родная кровь?!
Когда же им исполнилось по восемнадцать лет, скрывать ото всех свои взаимные чувства, которые были понятны всем и каждому вокруг и без их признаний, случилось такое, чего не мог ожидать даже всезнающий участковый инспектор милиции. Их родители раскрыли Ольге и Сергею всю правду – невообразимую семейную тайну, выполнив тем самым данную ими пятнадцать лет назад перед самими собой самими же себе клятву.
Понимание того, что свершилось чудо, не в миг пришло к ребятам. Они ещё и ещё раз просили своих родителей рассказать им, причём в мельчайших подробностях – по своей сути ничего не значащих и ничего не меняющих по существу, что и как случилось со всеми ими более пятнадцати лет тому назад. И родители вновь раскрывали тайну с радостью и откровением: словно сами не до конца верили своим же словам, будто бы сами же хотели ещё и ещё раз слушать и услышать от себя самих – свою же историю. Они в очередной, но как в первый раз – со слезами на лице, комами в горле, с трясущимися руками, с озарением от того, что неимоверному колдовству и жестоким испытаниям каждого из них пришёл-таки конец, опять и опять признавались, просили прощения, и желали ребятам счастья.
Сергей и Ольга не были друг другу братом и сестрой по крови: дочка была маминой, сын был папиным. Когда много лет назад их мама с папой поженились, то взаимно усыновили-удочерили детей друг друга – тогда их детишкам не исполнилось ещё и трёх годочков. Так Сергей и Ольга стали братом и сестрой. Да к тому ж ещё и двойняшками, потому что родились они с разницей в один день, одного декабря, одного и того же года, но в разных городах и даже в разных частях одной большой и единой страны, о чём до поры до времени никто не догадывался и даже не задумывался.
С осознанием этого, с плеч ребят свалилась непереносимая более тяжесть из их единоличных, индивидуально же на себя нагромождённых за многие годы собственных размышлений и додумываний, которые, ведя их лабиринтами, приводили к одному – тупику их жизни. Кромешная тайна их взаимных чувств – и друг от друга, и от своих родителей, обернулась счастливой явью. Никак непреодолимый многокряжистый горный массив родственных, рассыпался, развеялся, растворился в правде жизни, словно по волшебству доброй феи. Оказалось, что они любили друг друга с их самой ранней юности, но всячески скрывали это от всех, друг от друга и, даже, сами от себя. И Сергей, и Ольга, каждый сам себе и в тайне от другого, наложили собственные внутренние табу на любые проявления взаимной симпатии. Но теперь их сердца и души, освободившись от этих обетов и заклятий, были чисты и раскрыты для серенады взаимной любви и семейного общего счастья.
Обо всём этом Жора узнал, когда ему было лет двадцать и он, закончив мореходку, уже ходил в море помощником капитана.


Вот теперь – потеряв своё детство, лишившись юности, Андрей посчитал себя вправе забыть и свою семью, оставив её там – в прошлом. Он решил, что нужно освободить место для устройства своей новой жизни и зачатья новой, теперь уже по-настоящему СВОЕЙ семьи. Ведь всякой тростинке вязанка нужна. А иначе – тлен. Ну, ежели повезёт, то – перегной. А кто тростинка? Кто косарь? Кто вязальщик? Сам ли всё взрастишь, скосишь да связать воедино сподобишься? Или же тебя самого в оборот возьмут и обвяжут? Как сие распознает и ему – молодому – растолкует, да так, чтоб без обмана и чужой выгоды?


IV. «Колодочный раб».
Они познакомились на выпускном Андрея в мореходном училище. Оксана пришла туда вместе со своими родителями поздравить своего старшего брата погодка, у которого тоже был выпускной – он закончил мореходку на радиста. Её брат и Андрей не были знакомы «за руку». Хотя, конечно, за четыре года учёбы много раз виделись мельком, и знали друг о друге. Но только то, что они оба курсанты одного года поступления, но с разных отделений специализации: Андрей – с судоводительского, брат Оксаны – с радиотехнического. Андрей и Оксана столкнулись в дверях на выходе из главного корпуса училища. Он – двадцатилетний молодой человек, пышущий силой и здоровьем, от него словно исходили флюиды, говорящие за него, этот-де добьётся всего, чего только сам захочет, ну, или же всего того, что внушат ему – как его собственные цели; симпатичный, чернявый, коренастый, с открытым простодушным выражением карих глаз; в безупречно отглаженной уставной морской курсантской парадке[ Парадка (жаргонизм) – парадная форма.] – в голландке[ Голландка, голланка (термин) – часть верхней летней парадной формы матроса и курсанта мореходного училища.], чёрных брюках-раструбах и никаких тебе клёшей, с неуставной мицой[ Мица (мицуха) (жаргонизм) – морская фуражка, имеющая значительные отличия от «сухопутной».] в руке. Она – девятнадцатилетняя барышня: стройная, невысокая – скорее даже миниатюрная, с прямыми светло-русыми распущенными и аккуратно разложенными по плечам и спине волосами, не много не доходящими до талии, стянутой широким модным ремнём с замысловатой пряжкой; похожая на идеальный образец из учебника по психологии, ну и физиологии тоже – круглолицая, розовощёкая, с огромными холодными приказчивыми глазами – цвета голубого бесконечного неба; всей своей явью излучающая море желаний, говорящая всем и каждому вокруг неё: «Я – это – ОНА!»


По единородному вопросу руки, сердца и женитьбы Андрея и Оксаны, сговорились быстро – сразу же приняв план Ольги Валентиновны: молодые расписываются в ЗАГСе, благо в те времена по паспорту моряка загранплавания брак регистрировали в течении трёх дней и без всяких очередей; в тот же день – домашнее торжество в квартире тёщи и тестя, так как даже по тому морскому удостоверению личности зарезервировать банкетный зал в ресторане было не возможно, да и денег у Андрея не было, кроме ста сорока рублей подъёмных, полученных в базе, часть из которых он уже потратил – на цветы, такси и парикмахерскую. А вот когда Андрей вернётся с первого рейса, да с большими деньжищами, вот тогда-то они и отпразднуют свадьбу – по-настоящему, как положено – в ресторане. И уже после этого они сами станут решать все бытовые проблемы своей молодой семьи: где жить, как и из каких источников формировать семейный бюджет и так далее, и тому подобное, и проч., и проч., и проч.

Андрей ушёл в свой первый рейс помощником капитана.


Андрей переписал квартиру на сына, и, собрав свои личные пожитки в одну свою походную сумку, откочевал.
Своего дома, который, как считал Андрей, он сумел построить – у него не стало.
С Оксаной – он больше никогда не встречался.

V.«Свои».
Последний раз Андрей виделся с Георгием, когда возвращался с похорон их бабушки Аси Никитичны. Георгий из-за своей работы на похоронах быть не смог.
За неделю до этого, когда Георгий, встретив Андрея на Рижском, провожая его на Казанском вокзале в Москве в Самару, сказал ему: «Ну, ты там за нас обоих… простись с бабулей. У меня никак не получается… Мама моя уже там. Я был у бабушки на её девяностолетии… – четыре года назад. Ты тогда в рейсе был. Так что она останется у меня… в памяти живой… – хоть и в коляске… А тебе… Тебе теперь… обязательно нужно… быть… там… Ведь бабуля была тебе… – как мама… То есть почти… Вернее… – заместо матери...»
Андрей сорвался из города Л. одного из новых Прибалтийских государств, в тот же день, как ему позвонил его приёмный отец. Никаких раздумий – ехать или нет – у Андрея не было. Ехать! Обязательно ехать к бабушке!
По сути, бабушка – Ася Никитична – была Андрею настоящей мамой: обстирывала, кормила, одевала, воспитывала, готовила вместе с ним домашние школьные задания… Когда Андрей был совсем маленький, она купала его в ванной, укладывала спать в большой комнате на стареньком диване под настенными часами с басовым боем, подаренными деду Мите на заводе в честь его пятидесятилетия.


VI.«Последний приют – Начало начал».
В одну и ту же реку не войти дважды… «Да, но берега-то те же! – сам себе возражал Андрей. – Или нет?» Нет! Не так. Не «те же»! Со временем – еле заметно и коренные становятся другими. Это только в кино – «жизнь за сорок только начинается». А в реальности – случается и по-другому.

Снег на улице за окном прекратился. По-весеннему радостно и обнадёживающе рассиялось[ Рассиялось (от «сиять» – блестеть, сверкать) – начав сиять, разлетаться светом, блеском во все стороны; проникать сиянием во всё.] солнце. Стало не по-осеннему тепло. И даже припекало, как летом. Глаза Андрея, затянувшись молочным кварцем, безмятежно и отрешённо смотрели из под потолка вниз, отошедшими в его глубину и спрятавшимися там зрачками, уставшими разглядывать чужих, ища в тех понимания и любви; обернувшимися еле различимыми бесконтурными тенями, вещавшими от туда – из его омута: «Тут больше никого нет...»
На комнатной палубе, ярко освещённой беспόложными[ Беспόложный (от «полог» – занавеска, штора, вообще ткань или подобное, закрывающее/прикрывающее что-либо) – что-либо не укрытое, не прикрытое.] окнами, остались накрытая газетой табуретка с гранёным стаканом, налитым в объеме недостающим в стоявшей рядом початой бутылке водки. А по полу всё катилось и катилось упавшее со стола яблоко неизвестного сорта, похожее на дичок из городского сада.

Георгий Александрович узнал обо всём том, что произошло с его младшим братом, лишь спустя пять или шесть лет, от своей двоюродной сестры Ланы, поинтересовавшись, так, мимоходом: «Как там Андрей-то?» Лана, то ли с каким-то упрёком, то ли с каким-то раздражением, рассказала, а точнее телеграфно проинформировала о том: как тогда, лишь через несколько дней после случившегося, сама узнала о случившемся от первой жены Андрея. С того ошарашившего Георгия сообщения, он уже никогда… Он стал каким-то другим… Берега со временем меняются – еле заметно, но у всего и у всех.
Как-то – уже через много лет после тех крайних событий – Георгий Александрович проезжал через город Л.
День был сумрачный. Лишь разноцветная полуживая листва забавлялась своей карнавальной пестротой, предупреждая, тем не менее, о её скорой неизбежной печали полного упадка, который вот-вот обнажит пустоту октябрьских улиц. Небо без чётко очерченных туч и облаков, заполненное до самой земли плотным серо-грязно-белым бусом, то начинало цедить и темнить асфальт, то подвешивало недосцеженное в воздухе неподвижным влажным маревом. Типичная прибалтийская погода.
У Георгия Александровича не было зонта. Да он и не защитил бы. А если тот всё же имелся бы, то представил бы собой атрибут куртуазных манер, скажем, века эдак девятнадцатого, а по-современному – вроде майки с лямками под рубашкой или носового платка в листочке. Ещё на подъезде к городу Георгий Александрович подумал: «Может быть зайти?.. – раз уж я так близко… В конторе узнаю место...»
На единственном в городе кладбище он легко отыскал место по номеру и ориентирам, полученным у смотрителя. С двумя гвоздиками, купленными у входа, Георгий Александрович вошёл на умиротворяющий погост.
Он лишь переступил порог, как его враз накрыло густой, непроницаемой тишиной другого мира. Да так плотно и заботливо, словно защищая его от того, что было всего-то двумя шагами сзади – хаотичного каждодневного действа Жизни, обезображивающая и себя, и всё, что в ней находится или когда-нибудь было. «Хоть мессы проводи, хоть Канта слушай», – с благостным удивлением подумал Георгий Александрович.
Кладбище было старым, позаросшим дурниной[ Дурнина – сорная трава и прочая самовольно разросшаяся растительность, произрастающая без ухода и безконтрольно.] в межах и между ними. Да и некоторые пристанища давних постояльцев, позабытых их живой кровью, тоже утопали в трын-траве. Главная аллея постепенно сужаясь – как ствол не в его срок поваленного древнего дерева с его ещё живыми ветвями, веточками, листочками на них и со всеми их тенями, – разбегалась в во все стороны тропами, тропинками и топанинами по всему парку, прибирая к себе, покрывая и скрепляя его в единое – своими пешеходными морщинками-паутинками.
Георгий с детства любил, нет, скорее с подспудным благоговением относился к таким местам: некоторые были благородными, иные – простецкими. Однако и те, и эти бывали заброшенными, как давно покинутые, заросшие, полуразваленные графские усадьбы или оставленные на произвол судьбы селенья. А бывали и подстриженные и выбритые, вроде бы как для удобства глаз и тел пока ещё живых, но на самом деле для того, чтобы прошлому было легче перебегать от схрона к схрону, от дерева к дереву, играя в прядки-загадки с пока ещё живыми и не очень, гостями из того, другого мира – что сразу за изгородью, которые скоро или чуть погодя тоже предстанут здесь – своими, как теперь говорят – резидентами. При этом – все они всё равно оставались последними приютом души.
Как-то Георгий по своей морской практике оказался в одном из портовых городов дальнего заграничья. Прогуливаясь по центру того города, проходя через Центральный городской парк, он вдруг поразился, что и справа, и слева, и спереди, и сзади, и наперёд – сплошь и рядом значились клумбы с табличками без уединяющих оградок и поминальных скамеечек. А вокруг Георгия – за ним, впереди и наперекрест, также как и он ходили-гуляли горожане – с детьми и колясками, под ручку и в обнимку, вертляво проезжали велосипедисты. Вдоль заасфальтированных дорожек, разрезавших тот парк на чёткие прямоугольники, были упорядоченно расставлены однотипные скамьи со спинками и подлокотниками, занятые рассевшимися на них стариками с газетами и молодыми оживлёнными парочками…
Но то – был не парк. То – значилось городским кладбищем, настроенное быть – «отдыхательным», иначе сказать – «скверным» последним приютом. Надобно ль – вот так?! Или же это – жуть цивилизации?! Георгий тогда то – для себя не разобрал. Да он тогда даже и не задумался над этим – ново всё то было: странно, неуютно, не по себе.
А вот теперь Георгий разобрал: «ухоженность» и «красота» погоста – разные сути. Забытых могил быть не должно. Но и праздно фланировать среди пристанищ усопших не лучшее занятие. Это всё равно, что ходить туда-сюда под окнами жилых домов и заглядывать в чужую жизнь. Ведь на кладбище тоже жизнь, хоть и смерть. И все мы здесь раньше или позже окажемся. И вряд ли нам понравится, если каждый всякий будет в неё глаза пялить. Нет, ходить-то там можно, конечно. Но знать и всегда помнить, что все живые тут – в гостях. А в гостях приличные люди себя развязано не ведут и хозяев чтят и не надоедают.
Потому как здесь – ни постояльцы, ни случайные незваные гости, ни дальние родственники, вдруг свалившиеся из своих далей. Здесь бытуют – Свои, здесь – они хозяева в своей замогильной покойной жизни. И если внешний мир – природный ли, человеческий ли – гадит осенней листвой и круглогодичным трёпом всего птичье-звериного, приносит сюда разную свою тяжесть, чтобы походив, поглазев, постояв, шевеля про себя губами – то ли молитвы, то ли обиды, сбрасывая с себя на них – местных, свои недодумки и передумки, а те в свой черёд – их принимают и не разбрасывают по чужим ушам, – то и убирать за собой обёртки от принесённого, плюс выделения от естественного круговорота окружающей среды, должны те самые пришлые – пока ещё живые.
Нет ничего хуже забытого и заброшенного кладбища. Вроде бы и есть кому навестить, пооткровенничать со своими, когда-то теплом любимыми близкими, расшептаться тайнами, непроизносимыми обычно вслух, дабы заострить память, настроить сердечность, облегчить душу. Но нет! Нет никого. Может теперь ходят в другие места – поближе, поухоженней. А возможно, что уже и сами переселились в другую – схожую обитель, а следующие поколения про тутошних –позабытых, ничего и не знает, – не предали им по наследству их отцы и матери ни рассказов, ни заветов о своих: позабыли, не удосужились, не обременили молодых обязанностью – если уж не чтить, то хотя бы помнить о предках. Вот и зарос, задряхлел, обветшал вслед за этим беспамятством не только последний приют, но и весь путь, что был до – ныне и пока ещё живущих.
Они, живые, идут куда-то зачем-то, видят разное впереди, что-то высматривают, может быть даже свой собственный конец в большей или меньшей степени явственности. А начало?! Бывает ли дорога без начала?! Дорога может тянуться без конца – это так: продолжаясь в наших делах и свершеньях, в наших завещаниях нашим потомкам, если, конечно же, всё это – имеется, если наш путь – примут, продолжат или, хотя бы, не забудут.
Но без «начала» – никакого пути быть не может! И чем дальше оно от нас нынешних, чем больше и лучше мы знаем своих – их начала, остановки, пределы, тем сами мы – цельнее, богаче, сильнее, тем наш путь длиннее. Потому как Начало начал, если, конечно, мы его знаем, помним и чтим, стартовало задолго до начала нашего – личного. Двигаясь вперёд, нужно непременно разбирать все завалы прошлого, разгребать и очищать уже пройденный Своими путь до нас. Потому что – это и наш путь, даже если на первый взгляд он покажется совсем иным.
Однако кладбище не должно быть «ухоженным» до паркового порядка. Парк – это место для развлечений и отдыха телесного. Где для мозгового релакса, к примеру, «забег в мешках». Погост же – для пока ещё живого – место для успокоения и уравновешивания души. Последние пристанища должны быть добротным, очищенными от цивилизационной суеты, людского равнодушия и беспамятства. И это – безусловно. Но и без универсальностей прогресса – пластиковых газонов и истуканов с «амвонами» – они давят и не дают дышать никому. Ведь память, как и разруха – в головах живущих… А вот за общей оградой каменной или чугунной – пускай бушует жизнь!
Незнакомое кладбище, как незнакомый город: оказавшись на нём, на всё кругом – смотришь с интересом и ожиданием какого-то открытия, чего-то того, что вдруг окажется, так или иначе, познанным ранее – определяемым так, то ли по надписи, то ли по разворачивающемуся пейзажу. Двигаясь в заданном самим себе направлении, всегда ждёшь и допускаешь возможность встретить знакомые лица; а находясь в окружении не родного языка – близкую, хотя бы по созвучию, речь.
Путаясь по кладбищенским цивильным дорожкам и топанинам, упираясь в оградки, совершая то пологие, то резкие завороты, взор – волей или не волей пробегая по надгробиям – по печально-забытым и по ярко-ухоженным, цепляя обрывки нанесённых на них имён, дат и эпитафий, определяя в подсознании их схожесть друг с другом, давая уму пищу и всякие негласные команды, проводит параллели между всем увиденным и находит что-то общее, сродное между всеми – здесь и сейчас находящимися. А случается и так, что всё вокруг так закружит, так одурманит сознание, что в какой-то миг – живой забывает зачем он здесь, куда идёт, что ищет: то ли то, что не терял, то ли то, о чём и не знал, да и вовсе не догадывался.
Но есть главное отличие города мёртвых от города живых. Все тутошние – погостные – проходы и проезды не имеют невозвратных тупиков: местным чужды бессмысленны метания выбора – как быть и куда идти, потому что – они не обременены поисками выхода из лабиринта. А сему им – ни выборы, ни тупики – вовсе и не нужны, этого всего нет у них, как нет бинома Ньютона в алфавите. И не то, чтоб мёртвые были счастливее живых, совсем нет! Просто счастье у них другое. То есть в другом. Их благоденствие состоит в том, чтобы их близкие – живые – нашли своё место и гармонию при собственной жизни, в мире Живых. В этом их нега и удовлетворение.
Только вот по ночам – в этом городе мёртвых света в окнах не найдёшь. Хотя… В городе живых за внешней – показной пеленой света, как за софитами нередко случается, что прячется там кромешный мрак и неразбериха.
Тут в памяти Георгия всплыли прочитанные когда-то строки:
Заглянув в окно моё –
Не увидишь свет.
Лишь тогда поймёшь:
Меня – больше нет.
Сойдя с основной дорожки, протискиваясь между оградами захоронений, где-то цепляясь, где-то опираясь на них, Георгий поминутно останавливался, озирался, щурясь присматривался, ища свою, делая порою не один круг, неосознанно проходя по одному и тому же месту несколько раз, петлял к цели своего визита сюда. И предложи кто Георгию проделать такой же в точности обратный путь, как бы распутывая свои же петли, наматывая в обратку[ Обратка (обратки – мн.число) – обратный путь.] на клубок всё раскрученное, распущенное с него вот только что, –то он ни за чтоб и не сдюжил одолеть такую задачку – не повторил бы и двух поворотов, оставленных им за спиной. Как калейдоскопная труба: сколько её не крути – хоть туда, хоть обратно, повторить сложившееся однажды – дважды не получится.

Георгий, пройдя старым умиротворяющим парком, уже подходил к искомому месту, когда шагах в десяти до цели своего визита увидел двух вполне привлекательных, хотя уже не совсем молодых женщин. Слева и справа от них стояли, также немного склонив головы, двое молодых людей, один из которых был совсем ещё юн.
В голове Георгия забило так, что ему показалось, что она увеличилась в размерах. К его вмиг пересохшему горлу подкатил и застрял ком, не давая ни глотать, ни дышать. Глаза затянуло влажной плёнкой, которая, как сгущающийся туман, как окружающий бус, пройдя точку росы, готова была вот-вот превратиться в слёзы. «Два Андрея!» – машинально открыв рот, сказал Георгий и сам не понял, вслух он это произнёс или про себя.
Оба парня были копией Андрея – брата Георгия. С той лишь разницей, что один был возрастом того Андрея, который ещё только поступил в мореходку, а другой – тот, что постарше, копия того, которого встречал и провожал Георгий на вокзале в Москве, когда брат ездил на похороны бабушки, только чуток помоложе. Было лишь одно отличие: оба парня были много выше, стоявших рядом с ними женщин, а значит, они были выше и их отца – Андрея-старшего.
Будучи похожими друг на друга, они также были похожи на женщин, стоявших ближе к каждому из них. Значит, это были их мамы… Значит это они… – Оксана и Елена. «Ну слава богу! Всё в порядке! – выдохнул Георгий, как раскрепостился. – Значит он не один».
Георгий Александрович стоял, не шевелясь, с молчаливым восторгом глядя на этих ребят. «А рост-то, рост!.. Ну, парни!.. – восторгался про себя Георгий. – Ну, точно – один в бабушку, а другой в маму. Его сыны! Андреевы! Точно!» – без тени сомненья, со слезой умиления уже в полный голос сказал Георгий Александрович, почему-то вдруг перестав смущаться и опасаться быть обнаруженным. Если когда-то и были у Андрея нестыковки в расчётах по месяцам и дням в беременности своих жён, то теперь все сомнения обернулись однозначным утверждением: «Жизнь-то – продолжается!»

Георгий Александрович, еле заметно улыбнулся, с теплотой вспомнив, как обо всём этом они когда-то давно спорили с Андреем. Вернее сказать, говорил и развивал эти свои сентенции Георгий. Андрей же – перечил и возмущался, но лишь мимикой, взмахами рук, да шумным дыханием с резкими выдохами. Но всё его буйство и сопротивление довольно быстро сошло тогда на нет: то ли от чрезмерного напора Георгия, то ли от отсутствия у Андрея складных и весомых аргументов против. «Интересно, – подумал Георгий Александрович, единожды качнув головой и прищурив один глаз, – чем бы теперь Андрей смог бы возразить. Сыны-то его – вот здесь. Значит и ты – не отшельник. И ребята твои – не из помойного ведра. Значит и ты сам – много лучше, чем говорил про себя, а уж тем паче – как о себе думал.»

Тропический прилив тут же заполнил глаза Георгия до краёв. Он тотчас готов был выплеснуться из слабых дрожащих кряжей и, разломав любые дамбы и молы, – и показаться всем вокруг. К тому же ещё на кончике носа повисла, вышедшая из него тягучая носовая слеза. Георгий Александрович резко мотнул головой, зажмурив со всей силой глаза и наморщив нос. Сбросив прилившие воды, достав носовой платок и промокнув остатки влаги, потаённо высморкавшись, положив принесённые гвоздики на чью-то могилу, у которой он остановился и наблюдал с самого начала, не подходя к этим женщинам и молодым людям, Георгий Александрович резко развернулся и быстро пошёл на выход.
Выйдя за территорию кладбища, он на ходу обернулся, на миг задержал взгляд на покойном парке, устремив его вглубь тишины. И в этот миг, перед глазами Георгия пролетела вся жизнь Андрея: и та её часть, которую знал Жорка, и та, о которой не ведал и Георгий Александрович.
Плотный, серо-грязно-белый бус как-то незаметно улетучился – ярко засветило октябрьское солнце и грело по-летнему. Типичная Прибалтийская погода. «Всё в порядке! Он не один!»
А в голове по кругу ходило-вертелось: «Но сердца забывчивых женщин не забудут, авось!..»

VII.«Послесловие».
У жизни нет дублёров и черновиков. Жизнь нельзя отрепетировать, как хочется режиссеру, а затем премиально сыграть на публике всем составом своего оркестра. Жизнь – это экспромт. Бόльший экспромт, чем авангардный джаз.


VIII.«После «Послесловия».
…Беспрестанно куковала кукушка, не весь знать откуда взявшаяся в городской черте, всё отсчитывая и отсчитывая кому-то оставшиеся до исхода года. Или часы. Или мгновенья… – выстроившимся к ней в очередь страждущим, желающим непременно узнать всё наперёд или перепроверить успеют ли они докончить начатое. Или пора писать завещание том и на то, кому есть и на что есть….

…Андрей открыл глаза…
«Почему?!.. В чём моя вина?!.. Сам виноват! Нужно было всё делать самому, а не ждать снисхождения от кого бы то ни было!» – разоткровенничавшись, вопиял к себе Андрей – с обидой и на себя, и на весь белый свет, и на… Однако… нет! Нет! Никого! Только – на себя!

Юрий А-Г©
#ЮрийГеннадьевичАлександров

Свидетельство о публикации (PSBN) 71123

Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 16 Сентября 2024 года
Александров Юрий Геннадьевич
Автор
Я родился одновременно в Самаре + в Трёхгорном (тогда назывались соответственно Куйбышев и Златоуст-36) в 1966г.; а уже через 11 месяцев перебрался в..
0






Рецензии и комментарии 0



    Войдите или зарегистрируйтесь, чтобы оставлять комментарии.

    Войти Зарегистрироваться
    Рассказ. «Ангольский «синдром» с «золотой» рыбкой». 0 +1
    Наши деды Россию сберегли и отстояли 4 +1
    Рассказ "От "шедевра" к шедевру" 3 +1
    «Причалы. А ещё и про моё троякое знакомство с Виктором Конецким». 0 0
    "Кандидат из нашего двора". 0 0