Повесть "Не изменять себе".
Возрастные ограничения 18+
ОТРЫВКИ ИЗ ГЛАВ ПОВЕСТИ «НЕ ИЗМЕНЯТЬ СЕБЕ.»
От автора к читателю.
Дозвольте мне представить Вам, достопочтимый читатель, это единое повествование, известное мне давно, да как бы отдельными, вроде бы даже не связанными друг с другом историями, но однажды соединившимися в моём сознании воедино, хотя и вперемежку – по времени и местам освещённых событий. Но такая сумбурность в моём рассказе может показаться нелепой, ну, или как минимум странной лишь на первый беглый взгляд. На самом же деле
…
Сказано мудро: «Quodlibet ens est A aut non A.»[ Quodlibet ens est A aut non A (лат.) – древнегреческое изречение – «Всякое сущее есть либо А, либо не А».] Но ведь кроме бытия и сущего в нём, есть ещё и чувства, а среди них – и подспудные.
I.Предисловие.
…
В выгребе очутившись – возможно и отмыться. Ограбленным стать – сподобиться и защититься. А вот себе самому изменить – то навечно в тартарары провалиться.
Чужая жизнь – для всех лишь событие, эпизод: и для тех, кто на берегу, и для тех, кто на ходу. И те и другие друг для дружки – временные. А своя собственная – навсегда: как кожа, скелет и мозги – кое-что из собственного подменить-добавить возможно. Свою жизнь, целиком удалив, иной заменить – не сподобится: либо закривится и испортится, либо просто – не приживётся.
II.«Сумерки».
Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски табуретке, на своём веку много чего ощутившей и во всех подробностях разглядевшей и понатерпевшейся от многоразмерных, порою бесстыжих, задних форм и от босой и обутой обножной нечистоты. Столом служила такая же табуретка – сестрица-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из помятого квартирного почтового ящика с отломанной дверцей…
…
Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной этими неуёмными тихими скандалами, постепенно выдавившими из них самих всё их совместное счастье, породившей демоническую волну-убийцу в их штилевой, как казалось Андрею, семейности и любви, стала единственная фраза Елены, которую однажды она произнесла-таки вслух, да так, что та поставила всё на свои места: и в сознании Андрея, и в его душевных смятениях и в перманентных недопониманиях, и, вообще, во всём сложившемся когда-то и наблюдаемому теперь чуть ли не с самого рождения их сына (а возможно и многим ранее): «Я… хотела… ребёнка...», – немного запинаясь от вдруг взволновавшего её, её же собственного откровения, еле слышно, но отчётливо и недвусмысленно начала она. И тут же осеклась, словно бы поняла, что зарапортовалась. А уже через секунду или две, а может быть прошла и минута, через эту вот паузу, которая и ей, и ему показалась целой жизнью, проскочившей прямо здесь и сейчас – вот в этот вот крохотный молчаливый промежуток времени, скоропостижно закончила: «Теперь… мне больше ничего… не нужно… от тебя…»
…
В голове Андрея, как будто бы сразу же от корней волос до центра нервной системы, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, завертелось смерчем и рассыпалось в прах:
«Вместо флейты подымем флягу
Чтобы смелее жилось…
… И парус пробит насквозь,
Но сердца забывчивых женщин
Не забудут «авось»!
Не забудут, авось!»
Он пришёл домой уже почти час назад. Но так до сих пор не переоделся и даже не снял уличную обувь. Он лишь достал из глубокого внутреннего кармана и поставил на стол-табуретку бутылку водки и подкатил к ней купленное яблоко. Всё то яблоко было испещрено какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое чёрными бесформенными пятнышками, как чёрными звёздочками, или же чёрными безвозвратными дырами. Еще в полуподвальном магазинчике соседнего дома он ернически поинтересовался у продавщицы: «Что это у Вас за синапчик-то такой? Как называются-то?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса или же в самом деле не разобрала: в торговом зале было полно покупателей и из-за этого шумно. Не успев повторить свой вопрос, Андрею вдруг нестерпимо захотелось… тишины. Поэтому, не дожидаясь ответа и не проронив более ни слова, он сразу же вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», – подумал он, когда его ноги уже поплелись домой.
Был полусумеречный октябрьский день. Жарило солнце.
…
Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его старший двоюродный брат Жорка. Тогда Жорка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня, в рамку пряжки и, предлагал Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность одновременно кисти обеих его рук. После того, как Андрей с любопытствующей покорностью подчинялся, Жорка круговым движением затягивал это устройство с подбоем. И как только Андрей не старался высвободиться: активно дёргая руками, ёрзая кистями друг о друга, зажимая между коленями и хватая зубами; самому выбраться из этой ременной неволи у него никогда не получалось. «Хм! Милицейский приёмчик. Самостоятельно высвободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, не зная секрета, то выпутаться тоже не поможет», – каждый раз говорил Жорка, довольный собой и произведённым на Андрюшку впечатлявшим того эффектом.
Андрею вдруг живо представилось, как и когда-то, вразмётку валялись тела после развратной бури: посреди выдавленных на пол подушек и покрывала, да стянутого с матраса и вдавленных в заднюю подножную спинку кровати – одеяла и простыни, причем так яростно, что пододеяльник аж под кроватью оказался. Вот тебе любовь – вечная, неземная и неделимая.
Петля – она одним – рок, другим – порог, а иным – итог.
III.«Невнемлющий».
Все дорожки, все тропинки сходятся туда, куда надобно
…
Елена жила в огромной трёхкомнатной квартире на последнем этаже не так давно построенного дома. Жила одна. Хотя, точнее сказать – одиноко. И к тому же замкнуто. С того самого момента, когда в жуткой катастрофе погибли все… все её близкие любимые дорогие – папа, мама, муж…
Когда прибыли аварийные службы и принялись разбирать оставшееся от столкновения, то в ужасающей груде из металла, пластика и кусочков человеческой плоти, обнаружили… жизнь. Они достали… нечто… мягкое, бесформенное… Нечто такое, в чём только опытные спасатели смогли опознать тельце маленького человечка, у которого что-то, как будто бы живое, трепыхалось внутри… Сердце! Ещё живое сердце. Это была её дочка, её единственный ребёнок, которой в тот день исполнилось четыре годика.
…
Приехавший реанимобиль, повёз дочку в ближайшую больницу – нужно было срочное переливание крови… Недовёз… Сердце малышки перестало искать жизнь уже через пятнадцать минут. Никакие усилия врачей скорой не помогли.
Но всё это Елена узнала только спустя сутки: по странному стечению обстоятельств её вместе с её семьей тогда не было.
…
Длиннющие откормленные жирные стебли преподнесённых цветов, не смотря на свою мощь, еле-еле удерживали раскрывшиеся бутоны, каждый из которых был величиной с недетский кулак. Цвет розовых бутонов был..., мягко говоря, поразительным – цвет запекающейся бычей крови. Букет однозначно, то ли вещал, то ли заговаривал, ведь такие цветы – просто так не преподносят: «Всё – впереди!»
Елена благосклонно, но с улыбкой удивления посмотрела на цветы, потом на Андрея: её взгляд был натуральным, а не настроенным по случаю, как она умела. Еленин взгляд, не спросясь её воли, а возможно, что и с её рефлекторного согласия, коротким импульсом признался: «Мы с вами практически не знакомы… Лишь пара фраз… Но Вы мне понравились, правда, это так и есть! Я уже давно не чувствовала такого душевного равновесия, как сегодня, когда мы шли по парку… Даже забыла про все дела… Спасибо Вам!..»
– Спасибо, – приняв чародейный букет, чуть слышно сказала Елена, произнеся вслух вроде бы даже не все буквы. При этом она с доброй чуть заметной улыбкой подумала в назидательном тоне: «Хотя я больше люблю полевые или садовые, ну, ромашки, к примеру...»
– Давайте встретимся… завтра, – с той же застенчивостью беспредельно влюблённого, предложил Андрей.
– Завтра?! – задумалась Елена, вновь и вновь переводя свой искренне растерянный взгляд с Андрея на букет и обратно. Елене не хотела расставаться уже сейчас. Но завтра?.. Да-да, завтра, завтра… Что бы ни помешало ей увидится с ним – с этим взъерошенным откровением – ничего не сможет ей помешать. Ничего! В конце концов – она себе Хозяйка! Кто и что позволит перечить ей?! Ну, разве что только она сама. Елена утвердительно наклонила голову. – Давайте! – подчёркнуто твёрдо и окончательно решилась она, словно отрезая выбор, если таковой и был, и себе и Андрею.
– Здесь же… у этого входа… в парк, – уже загорелся скорым свиданием Андрей и как будто бы стал торопиться скорее расстаться прямо сейчас, чтобы побыстрее увидится с Еленой завтра.
– Хорошо, – подтвердила Елена – немного сухо, даже как-то по-деловому, ведь она – деловой человек; но при этом – еле сдерживая, разливающуюся по всему лицу сердечную радость.
И они распрощались до следующего дня…
Уже через неделю их ежедневных свиданий и прогулок по городскому парку, на очередной встрече, Андрей, вручив Елене такой же в точности букет цветов, как и в тот день, когда они познакомились, вдруг, самопроизвольно перейдя на «ты», сказал, будто бы спросил, словно обмолвился: «Выходи за меня…»
…
Но тут, неожиданно, по внутренней судовой связи вахтенный механик доложил на мостик, что у него в машинном отделении отсутствует вахтенный же моторист Бигис. А ещё то, что они – всем составом механической службы, уже обежали все судовые помещения, где мог бы быть «этот чёртов Бигис», включая все каюты, однако обнаружить его, нигде не удалось.
…
Все эти пустые поисковые отчёты вели и, в конце концов, неизбежно привели бы лишь к одному результату – объявлению ЧП[ ЧП (термин) – чрезвычайное происшествие.]. А там уж неминуем доклад о происшествии по всем инстанциям: от местных портовых служб и полиции и вплоть до… Короче – всё по инструкции. С последним сообщением от поисковиков капитан, поморщившись и махнув рукой, весь дрожа, нехотя стал вызывать по УКВ[ УКВ (термин) – судовая радиостанция, работающая на ультракоротких волнах.] берегового диспетчера, чтобы передать тому информацию о случившемся и просьбу соединить его с консульской службой страны судовладельца.
Но тут, раздался телефонный звонок судовой АТС из… камбуза. Кок[ Кок (жаргонизм) – повар на судне, корабле.] путанно доложил: что, мол, он, производя досмотр камбузных помещений, практически перевернув вверх дном все баки и бидоны, не преминув заглянуть и в обычный бытовой холодильник, стоявший у раздаточной стойки, куда он же, готовясь к утреннему завтраку, не более как час тому назад, положил несколько колец «краковской»[ Краковская (термин, жаргонизм) – название/сорт колбасы.], только что обнаружил… «присутствие отсутствия таковых на своих местах».
«Отсутствие присутствия» чего, а точнее кого всколыхнуло кэпа, взбодрило: улыбка последней надежды затрепыхалась на губах и слабым эхом – пусть лишь даже её тенью, разбежалась по всей его бледной физиономии. А от него – всё это перепрыгнуло на лица всех, кто был в рубке. Пока всё это тряслось и прыгало, кэп уже крепко накрепко привязал эту пропавшую колбасу к мотористу Бигасу, абсолютно точно рассчитав, что только это слабохарактерное отродье способно было задумать и осуществить соль каверзный кунштюк. Да и время – стало порукой такому выводу капитана и его команде: «Всем – на новые поиски этого говнюка Бигаса! Найти и доставить его ко мне! Сюда! Живого! Я ему сам… скажу… всё… и за ВСЕХ! Ящик «Человека с ружьём»[ «Человек с ружьём» (жаргонизм) – любые, самые дешёвые сорта виски. ] тому, кто этого засранца найдёт!»
…
Капитан на судне и царь, и прокурор, и судья. А адвокаты и присяжные – судовыми нормами и морскими традициями не полагаются это только у пиратов – чёрные метки в ходу. На цивильных же кораблях и судах капитан – Всем – единственная и единая голова, а слово его Знак – будь то чёрный, или же золотой.
Посадили его в цепной ящик и сдали на ближайшее судно, которое уже через одну неделю снималось с промысла и отправлялось в родной порт Л….
…
Андрей подошёл к окну спальной комнаты, которая, как ему вдруг представилось, превратилась в одну из зал[ Зал – родительный падеж от «зала» – устаревшая форма слова «зал».] анфилады: беспардонно объединившей интимные тайны одного своего помещения с другими, заполненными рядами любопытствующих зрителей – парком, двором, подъездом. Посмотрев из этого окна вниз – с высоты современного седьмого этажа, Андрей увидел подъехавший к их подъезду незнакомый шикарный автомобиль. С водительского места вышел незнакомый ему мужчина и, обойдя авто, открыв переднюю пассажирскую дверь, протянув руку, помог выйти из него… его, Андрея, жене.
Даже с такой немалой высоты Андрей сразу же узнал её…
…
Посреди прихожей стояла Елена, уже сменившая уличные туфли на домашние. Рядом жалась горничная, услужливо держа наперевес Еленин плащ. Взгляды обеих были растерянные и одновременно извиняющиеся, даже кающиеся: дескать, ну, прости, так получилось, нам жаль, нам очень жаль. Вся картина была комической: словно их обеих застукали голыми в одной постели в обнимку с тем писанным мачо – в том же городе, той же страны, где Андрей уже раз побывал, да никак не мог предположить, что окажется там вновь. Андрей, как это уже когда-то было в его, можно сказать, другой жизни, сделал вид, что расстроен тем, что Елена не приехала его встречать.
– Ну извини!.. – бросила Елена своим привычным спокойным манерным голосом, в котором УЖЕ самонаводился, пока ещё робкий, но крепнущий с каждым морганием её ресниц, претензионный тон – её фирменный и самоговорящий, по типу, мол, «я ж тебе сегодня утром – всё сказала!»
Она – уже взяла себя в руки от первой неожиданности. На её лице и в движениях уже не осталось и тени, и так мало свойственных ей, неуверенности в себе и смущения.
– У Андрея сегодня были ответственные соревнования. А у меня и до них, и после – несколько важных неотложных встреч… по делу. Я просто закрутилась! – закончила она, почти незаметно возвратив себе свой обычный верх во всём, до чего могла достать.
– А деньги-то почему на телефон не положила?! – спросил Андрей, но чересчур тихо, даже как-то умиротворяюще, совсем неподходящей для такой мизансцены интонацией, так, как будто бы он сам был виноват в этом «недоразумении», да и ещё в чём-то другом.
Все разбрелись. Елена с горничной отправились на кухню – то ли по хозяйству, то ли посплетничать. А же, не сказав никому ни слова, ушёл из квартиры, тихонько притворив за собою дверь. Единственный вопрос Андрея, который он обратил к Елене, так и остался без ответа, как будто бы и вовсе не услышанный. Да он ничего и не ждал: ни её ответы, ни объяснения, ни что бы то ни было другое от неё – сейчас, да и вообще, стали ему теперь не нуж…
…
Как-то через месяц, за стандартным домашним ужином, Андрей проинформировал семейство: накануне представители судовладельца умоляли его, просто-таки стояли перед ним на коленях, прося выйти его в рейс на подмену – «всего-то месяца на четыре». И Андрей не смог им отказать: «Хорошие ребята. К тому же у меня скоро аттестация – сдам на капитана. А у каждого капитана – должно быть СВОЁ судно. А где ж я его возьму? Кто ж мне его даст? Капитанов-то безработных хватает. А ребята эти – обещали всё устроить!»
А ещё через две недели Андрей, на быструю руку распрощавшись с Еленой, долго-долго не мог расстаться с сыном, который мало-помалу уже превращался в маленького мужчину. Андрей весь трясся, как в лихорадке: то обнимал Андрюшку и целовал – да всё крест на крест; то с силой отстранял от себя на вытянутые руки, вцепившись в его плечи, заглядывая тому в глаза, такие же как у него самого – глубокие цвета спелых сицилийских каштанов, только ещё искрящиеся детством, и, ненароком показав ему свои слёзы, надеялся увидеть такие же и в глазах сына. То вновь нежно вжимал Андрюшу в себя, каждый раз шёпотом повторяя ему то на одно, то на другое ухо: «Я тебя люблю! Береги свою маму!»
Когда четырёхмесячная «подмена» прошла свою середину, Андрей Юрьевич дал радиограмму своему агенту с просьбой, найти ему вакансию в ближайшем порту, чтобы, не возвращаясь в родную гавань, завербоваться на другой пароход. Агент, не зная подробностей семейной жизни своего клиента, очень удивился таким грандиозным переменам в желаниях Андрея: то он не мог, так сказать, «уговорить» его пойти в супервыгодный денежный рейс, вакансию на который он вырвал с кровью из зубов своего коллеги; то теперь эта готовность к пересадке в чужом порту, как в древние времена – с борта на борт в открытом океане. Но! как сам себе заметил агент: «Это – не моё дело!». И уже через пару недель нашёл для Андрея Юрьевича стоящий вариант.
За месяц до прихода в свой родной порт, который должен был состояться после четырёхмесячного «короткого» подменного рейса, Андрей Юрьевич дал радиограмму Елене: «ПРОСЬБЕ СУДОВЛАДЕЛЬЦА ПРОДЛИЛ КОНТРАКТ ЕЩЁ ПОЛГОДА АНДРЕЙ ПАПА ЦЕЛУЮ СЫН».
В свой родной порт Андрей Юрьевич вернулся через тринадцать месяцев. Он не стал никому давать радиограммы о своём прибытии. По приходу в порт Л., Андрей сразу перебрался в арендованную им через агентство уже как три месяца назад, когда ещё находился в затянувшемся рейсе, комнату в двухкомнатной квартире на последнем четвёртом этаже в панельном доме одной из первых индустриальных серий, в одном из спальных районов города Л.
IV.«Начало».
Жорка сызмальства был авторитетом для Андрея – сильный, высокий, красивый, легко без тени смущения вступающий и поддерживающий любой разговор на любую тему с любым своим ровесником, с любыми незнакомыми мальчишками и девчонками и даже со взрослым человеком. Когда они были совсем маленькими, их бабушка навеличила Жорку Херувимчиком. Вслед за бабушкой Жорку так стали называть все соседи: и по дому и двору в городе, и по загородному дачному посёлку. Херувимчиком Жорку не окликали, а только повторяли по несколько раз шёпотом и за глаза, когда бы и где бы его ни встречали.
В свои с четырёх-пяти до семи-девяти лет мальчонка и впрямь был миленьким: ростом – по возрасту, ни худой и не пухленький, ножки, ручки без грудничковой пухлости, какая у некоторых детишек сохраняется вплоть до подросткового возраста, ладошки и их тыльности – без лишних бугорков и ямочек, со светло-русыми волосиками, всегда подстриженными под «полубокс» за шестнадцать копеек, где им надобно – слегка вьющимися; со светящимися добротой и безобидным детским озорством глазами – светлыми серо-голубыми, непередаваемого не встречающегося в Земной природе оттенка, не по цвету тёплыми, по форме правильными, с чуть нависающими над ними верхними веками, которые придавали их взгляду – томность, глубину и совсем не детскую выразительность.
Вся эта писанная Жоркина внешность, свойственная всем детишкам в глазах их родителей, впечатляла всех вокруг. В особенности тех, кто бывал на концертах, которые ребятня устраивала во дворе дома Жоркиной бабушки. Ведь и голосок этого херувимчика, читающего наизусть длиннющие монологи, диалоги и
…
Но в чём тут была причина на самом деле, стало известно Жорке потом – много лет спустя. Ещё тогда, в старшем детстве, братско-сестринские чувства Ольги и Сергея постепенно переросли в их взаимную – сперва в юношескую, а затем – во вполне себе взрослую любовь друг к другу, как между мужчиной и женщиной. Против природы не попрёшь. И как теперь – они же брат и сестра, родная кровь?!
Когда же им исполнилось по восемнадцать лет, скрывать ото всех свои взаимные чувства, которые были понятны всем и каждому вокруг и без их признаний, случилось такое, чего не мог ожидать даже всезнающий участковый инспектор милиции. Их родители раскрыли Ольге и Сергею всю правду – невообразимую семейную тайну, выполнив тем самым данную ими пятнадцать лет назад перед самими собой самими же себе клятву.
Понимание того, что свершилось чудо, не в миг пришло к ребятам. Они ещё и ещё раз просили своих родителей рассказать им, причём в мельчайших подробностях – по своей сути ничего не значащих и ничего не меняющих по существу, что и как случилось со всеми ими более пятнадцати лет тому назад. И родители вновь раскрывали тайну с радостью и откровением: словно сами не до конца верили своим же словам, будто бы сами же хотели ещё и ещё раз слушать и услышать от себя самих – свою же историю. Они в очередной, но как в первый раз – со слезами на лице, комами в горле, с трясущимися руками, с озарением от того, что неимоверному колдовству и жестоким испытаниям каждого из них пришёл-таки конец, опять и опять признавались, просили прощения, и желали ребятам счастья.
Сергей и Ольга не были друг другу братом и сестрой по крови: дочка была маминой, сын был папиным. Когда много лет назад их мама с папой поженились, то взаимно усыновили-удочерили детей друг друга – тогда их детишкам не исполнилось ещё и трёх годочков. Так Сергей и Ольга стали братом и сестрой. Да к тому ж ещё и двойняшками, потому что родились они с разницей в один день, одного декабря, одного и того же года, но в разных городах и даже в разных частях одной большой и единой страны, о чём до поры до времени никто не догадывался и даже не задумывался.
С осознанием этого, с плеч ребят свалилась непереносимая более тяжесть из их единоличных, индивидуально же на себя нагромождённых за многие годы собственных размышлений и додумываний, которые, ведя их лабиринтами, приводили к одному – тупику их жизни. Кромешная тайна их взаимных чувств – и друг от друга, и от своих родителей, обернулась счастливой явью. Никак непреодолимый многокряжистый горный массив родственных, рассыпался, развеялся, растворился в правде жизни, словно по волшебству доброй феи. Оказалось, что они любили друг друга с их самой ранней юности, но всячески скрывали это от всех, друг от друга и, даже, сами от себя. И Сергей, и Ольга, каждый сам себе и в тайне от другого, наложили собственные внутренние табу на любые проявления взаимной симпатии. Но теперь их сердца и души, освободившись от этих обетов и заклятий, были чисты и раскрыты для серенады взаимной любви и семейного общего счастья.
Обо всём этом Жора узнал, когда ему было лет двадцать и он, закончив мореходку, уже ходил в море помощником капитана.
…
Вот теперь – потеряв своё детство, лишившись юности, Андрей посчитал себя вправе забыть и свою семью, оставив её там – в прошлом. Он решил, что нужно освободить место для устройства своей новой жизни и зачатья новой, теперь уже по-настоящему СВОЕЙ семьи. Ведь всякой тростинке вязанка нужна. А иначе – тлен. Ну, ежели повезёт, то – перегной. А кто тростинка? Кто косарь? Кто вязальщик? Сам ли всё взрастишь, скосишь да связать воедино сподобишься? Или же тебя самого в оборот возьмут и обвяжут? Как сие распознает и ему – молодому – растолкует, да так, чтоб без обмана и чужой выгоды?
…
IV. «Колодочный раб».
Они познакомились на выпускном Андрея в мореходном училище. Оксана пришла туда вместе со своими родителями поздравить своего старшего брата погодка, у которого тоже был выпускной – он закончил мореходку на радиста. Её брат и Андрей не были знакомы «за руку». Хотя, конечно, за четыре года учёбы много раз виделись мельком, и знали друг о друге. Но только то, что они оба курсанты одного года поступления, но с разных отделений специализации: Андрей – с судоводительского, брат Оксаны – с радиотехнического. Андрей и Оксана столкнулись в дверях на выходе из главного корпуса училища. Он – двадцатилетний молодой человек, пышущий силой и здоровьем, от него словно исходили флюиды, говорящие за него, этот-де добьётся всего, чего только сам захочет, ну, или же всего того, что внушат ему – как его собственные цели; симпатичный, чернявый, коренастый, с открытым простодушным выражением карих глаз; в безупречно отглаженной уставной морской курсантской парадке[ Парадка (жаргонизм) – парадная форма.] – в голландке[ Голландка, голланка (термин) – часть верхней летней парадной формы матроса и курсанта мореходного училища.], чёрных брюках-раструбах и никаких тебе клёшей, с неуставной мицой[ Мица (мицуха) (жаргонизм) – морская фуражка, имеющая значительные отличия от «сухопутной».] в руке. Она – девятнадцатилетняя барышня: стройная, невысокая – скорее даже миниатюрная, с прямыми светло-русыми распущенными и аккуратно разложенными по плечам и спине волосами, не много не доходящими до талии, стянутой широким модным ремнём с замысловатой пряжкой; похожая на идеальный образец из учебника по психологии, ну и физиологии тоже – круглолицая, розовощёкая, с огромными холодными приказчивыми глазами – цвета голубого бесконечного неба; всей своей явью излучающая море желаний, говорящая всем и каждому вокруг неё: «Я – это – ОНА!»
…
По единородному вопросу руки, сердца и женитьбы Андрея и Оксаны, сговорились быстро – сразу же приняв план Ольги Валентиновны: молодые расписываются в ЗАГСе, благо в те времена по паспорту моряка загранплавания брак регистрировали в течении трёх дней и без всяких очередей; в тот же день – домашнее торжество в квартире тёщи и тестя, так как даже по тому морскому удостоверению личности зарезервировать банкетный зал в ресторане было не возможно, да и денег у Андрея не было, кроме ста сорока рублей подъёмных, полученных в базе, часть из которых он уже потратил – на цветы, такси и парикмахерскую. А вот когда Андрей вернётся с первого рейса, да с большими деньжищами, вот тогда-то они и отпразднуют свадьбу – по-настоящему, как положено – в ресторане. И уже после этого они сами станут решать все бытовые проблемы своей молодой семьи: где жить, как и из каких источников формировать семейный бюджет и так далее, и тому подобное, и проч., и проч., и проч.
Андрей ушёл в свой первый рейс помощником капитана.
…
Андрей переписал квартиру на сына, и, собрав свои личные пожитки в одну свою походную сумку, откочевал.
Своего дома, который, как считал Андрей, он сумел построить – у него не стало.
С Оксаной – он больше никогда не встречался.
V.«Свои».
Последний раз Андрей виделся с Георгием, когда возвращался с похорон их бабушки Аси Никитичны. Георгий из-за своей работы на похоронах быть не смог.
За неделю до этого, когда Георгий, встретив Андрея на Рижском, провожая его на Казанском вокзале в Москве в Самару, сказал ему: «Ну, ты там за нас обоих… простись с бабулей. У меня никак не получается… Мама моя уже там. Я был у бабушки на её девяностолетии… – четыре года назад. Ты тогда в рейсе был. Так что она останется у меня… в памяти живой… – хоть и в коляске… А тебе… Тебе теперь… обязательно нужно… быть… там… Ведь бабуля была тебе… – как мама… То есть почти… Вернее… – заместо матери...»
Андрей сорвался из города Л. одного из новых Прибалтийских государств, в тот же день, как ему позвонил его приёмный отец. Никаких раздумий – ехать или нет – у Андрея не было. Ехать! Обязательно ехать к бабушке!
По сути, бабушка – Ася Никитична – была Андрею настоящей мамой: обстирывала, кормила, одевала, воспитывала, готовила вместе с ним домашние школьные задания… Когда Андрей был совсем маленький, она купала его в ванной, укладывала спать в большой комнате на стареньком диване под настенными часами с басовым боем, подаренными деду Мите на заводе в честь его пятидесятилетия.
…
VI.«Последний приют – Начало начал».
В одну и ту же реку не войти дважды… «Да, но берега-то те же! – сам себе возражал Андрей. – Или нет?» Нет! Не так. Не «те же»! Со временем – еле заметно и коренные становятся другими. Это только в кино – «жизнь за сорок только начинается». А в реальности – случается и по-другому.
Снег на улице за окном прекратился. По-весеннему радостно и обнадёживающе рассиялось[ Рассиялось (от «сиять» – блестеть, сверкать) – начав сиять, разлетаться светом, блеском во все стороны; проникать сиянием во всё.] солнце. Стало не по-осеннему тепло. И даже припекало, как летом. Глаза Андрея, затянувшись молочным кварцем, безмятежно и отрешённо смотрели из под потолка вниз, отошедшими в его глубину и спрятавшимися там зрачками, уставшими разглядывать чужих, ища в тех понимания и любви; обернувшимися еле различимыми бесконтурными тенями, вещавшими от туда – из его омута: «Тут больше никого нет...»
На комнатной палубе, ярко освещённой беспόложными[ Беспόложный (от «полог» – занавеска, штора, вообще ткань или подобное, закрывающее/прикрывающее что-либо) – что-либо не укрытое, не прикрытое.] окнами, остались накрытая газетой табуретка с гранёным стаканом, налитым в объеме недостающим в стоявшей рядом початой бутылке водки. А по полу всё катилось и катилось упавшее со стола яблоко неизвестного сорта, похожее на дичок из городского сада.
Георгий Александрович узнал обо всём том, что произошло с его младшим братом, лишь спустя пять или шесть лет, от своей двоюродной сестры Ланы, поинтересовавшись, так, мимоходом: «Как там Андрей-то?» Лана, то ли с каким-то упрёком, то ли с каким-то раздражением, рассказала, а точнее телеграфно проинформировала о том: как тогда, лишь через несколько дней после случившегося, сама узнала о случившемся от первой жены Андрея. С того ошарашившего Георгия сообщения, он уже никогда… Он стал каким-то другим… Берега со временем меняются – еле заметно, но у всего и у всех.
Как-то – уже через много лет после тех крайних событий – Георгий Александрович проезжал через город Л.
День был сумрачный. Лишь разноцветная полуживая листва забавлялась своей карнавальной пестротой, предупреждая, тем не менее, о её скорой неизбежной печали полного упадка, который вот-вот обнажит пустоту октябрьских улиц. Небо без чётко очерченных туч и облаков, заполненное до самой земли плотным серо-грязно-белым бусом, то начинало цедить и темнить асфальт, то подвешивало недосцеженное в воздухе неподвижным влажным маревом. Типичная прибалтийская погода.
У Георгия Александровича не было зонта. Да он и не защитил бы. А если тот всё же имелся бы, то представил бы собой атрибут куртуазных манер, скажем, века эдак девятнадцатого, а по-современному – вроде майки с лямками под рубашкой или носового платка в листочке. Ещё на подъезде к городу Георгий Александрович подумал: «Может быть зайти?.. – раз уж я так близко… В конторе узнаю место...»
На единственном в городе кладбище он легко отыскал место по номеру и ориентирам, полученным у смотрителя. С двумя гвоздиками, купленными у входа, Георгий Александрович вошёл на умиротворяющий погост.
Он лишь переступил порог, как его враз накрыло густой, непроницаемой тишиной другого мира. Да так плотно и заботливо, словно защищая его от того, что было всего-то двумя шагами сзади – хаотичного каждодневного действа Жизни, обезображивающая и себя, и всё, что в ней находится или когда-нибудь было. «Хоть мессы проводи, хоть Канта слушай», – с благостным удивлением подумал Георгий Александрович.
Кладбище было старым, позаросшим дурниной[ Дурнина – сорная трава и прочая самовольно разросшаяся растительность, произрастающая без ухода и безконтрольно.] в межах и между ними. Да и некоторые пристанища давних постояльцев, позабытых их живой кровью, тоже утопали в трын-траве. Главная аллея постепенно сужаясь – как ствол не в его срок поваленного древнего дерева с его ещё живыми ветвями, веточками, листочками на них и со всеми их тенями, – разбегалась в во все стороны тропами, тропинками и топанинами по всему парку, прибирая к себе, покрывая и скрепляя его в единое – своими пешеходными морщинками-паутинками.
Георгий с детства любил, нет, скорее с подспудным благоговением относился к таким местам: некоторые были благородными, иные – простецкими. Однако и те, и эти бывали заброшенными, как давно покинутые, заросшие, полуразваленные графские усадьбы или оставленные на произвол судьбы селенья. А бывали и подстриженные и выбритые, вроде бы как для удобства глаз и тел пока ещё живых, но на самом деле для того, чтобы прошлому было легче перебегать от схрона к схрону, от дерева к дереву, играя в прядки-загадки с пока ещё живыми и не очень, гостями из того, другого мира – что сразу за изгородью, которые скоро или чуть погодя тоже предстанут здесь – своими, как теперь говорят – резидентами. При этом – все они всё равно оставались последними приютом души.
Как-то Георгий по своей морской практике оказался в одном из портовых городов дальнего заграничья. Прогуливаясь по центру того города, проходя через Центральный городской парк, он вдруг поразился, что и справа, и слева, и спереди, и сзади, и наперёд – сплошь и рядом значились клумбы с табличками без уединяющих оградок и поминальных скамеечек. А вокруг Георгия – за ним, впереди и наперекрест, также как и он ходили-гуляли горожане – с детьми и колясками, под ручку и в обнимку, вертляво проезжали велосипедисты. Вдоль заасфальтированных дорожек, разрезавших тот парк на чёткие прямоугольники, были упорядоченно расставлены однотипные скамьи со спинками и подлокотниками, занятые рассевшимися на них стариками с газетами и молодыми оживлёнными парочками…
Но то – был не парк. То – значилось городским кладбищем, настроенное быть – «отдыхательным», иначе сказать – «скверным» последним приютом. Надобно ль – вот так?! Или же это – жуть цивилизации?! Георгий тогда то – для себя не разобрал. Да он тогда даже и не задумался над этим – ново всё то было: странно, неуютно, не по себе.
А вот теперь Георгий разобрал: «ухоженность» и «красота» погоста – разные сути. Забытых могил быть не должно. Но и праздно фланировать среди пристанищ усопших не лучшее занятие. Это всё равно, что ходить туда-сюда под окнами жилых домов и заглядывать в чужую жизнь. Ведь на кладбище тоже жизнь, хоть и смерть. И все мы здесь раньше или позже окажемся. И вряд ли нам понравится, если каждый всякий будет в неё глаза пялить. Нет, ходить-то там можно, конечно. Но знать и всегда помнить, что все живые тут – в гостях. А в гостях приличные люди себя развязано не ведут и хозяев чтят и не надоедают.
Потому как здесь – ни постояльцы, ни случайные незваные гости, ни дальние родственники, вдруг свалившиеся из своих далей. Здесь бытуют – Свои, здесь – они хозяева в своей замогильной покойной жизни. И если внешний мир – природный ли, человеческий ли – гадит осенней листвой и круглогодичным трёпом всего птичье-звериного, приносит сюда разную свою тяжесть, чтобы походив, поглазев, постояв, шевеля про себя губами – то ли молитвы, то ли обиды, сбрасывая с себя на них – местных, свои недодумки и передумки, а те в свой черёд – их принимают и не разбрасывают по чужим ушам, – то и убирать за собой обёртки от принесённого, плюс выделения от естественного круговорота окружающей среды, должны те самые пришлые – пока ещё живые.
Нет ничего хуже забытого и заброшенного кладбища. Вроде бы и есть кому навестить, пооткровенничать со своими, когда-то теплом любимыми близкими, расшептаться тайнами, непроизносимыми обычно вслух, дабы заострить память, настроить сердечность, облегчить душу. Но нет! Нет никого. Может теперь ходят в другие места – поближе, поухоженней. А возможно, что уже и сами переселились в другую – схожую обитель, а следующие поколения про тутошних –позабытых, ничего и не знает, – не предали им по наследству их отцы и матери ни рассказов, ни заветов о своих: позабыли, не удосужились, не обременили молодых обязанностью – если уж не чтить, то хотя бы помнить о предках. Вот и зарос, задряхлел, обветшал вслед за этим беспамятством не только последний приют, но и весь путь, что был до – ныне и пока ещё живущих.
Они, живые, идут куда-то зачем-то, видят разное впереди, что-то высматривают, может быть даже свой собственный конец в большей или меньшей степени явственности. А начало?! Бывает ли дорога без начала?! Дорога может тянуться без конца – это так: продолжаясь в наших делах и свершеньях, в наших завещаниях нашим потомкам, если, конечно же, всё это – имеется, если наш путь – примут, продолжат или, хотя бы, не забудут.
Но без «начала» – никакого пути быть не может! И чем дальше оно от нас нынешних, чем больше и лучше мы знаем своих – их начала, остановки, пределы, тем сами мы – цельнее, богаче, сильнее, тем наш путь длиннее. Потому как Начало начал, если, конечно, мы его знаем, помним и чтим, стартовало задолго до начала нашего – личного. Двигаясь вперёд, нужно непременно разбирать все завалы прошлого, разгребать и очищать уже пройденный Своими путь до нас. Потому что – это и наш путь, даже если на первый взгляд он покажется совсем иным.
Однако кладбище не должно быть «ухоженным» до паркового порядка. Парк – это место для развлечений и отдыха телесного. Где для мозгового релакса, к примеру, «забег в мешках». Погост же – для пока ещё живого – место для успокоения и уравновешивания души. Последние пристанища должны быть добротным, очищенными от цивилизационной суеты, людского равнодушия и беспамятства. И это – безусловно. Но и без универсальностей прогресса – пластиковых газонов и истуканов с «амвонами» – они давят и не дают дышать никому. Ведь память, как и разруха – в головах живущих… А вот за общей оградой каменной или чугунной – пускай бушует жизнь!
Незнакомое кладбище, как незнакомый город: оказавшись на нём, на всё кругом – смотришь с интересом и ожиданием какого-то открытия, чего-то того, что вдруг окажется, так или иначе, познанным ранее – определяемым так, то ли по надписи, то ли по разворачивающемуся пейзажу. Двигаясь в заданном самим себе направлении, всегда ждёшь и допускаешь возможность встретить знакомые лица; а находясь в окружении не родного языка – близкую, хотя бы по созвучию, речь.
Путаясь по кладбищенским цивильным дорожкам и топанинам, упираясь в оградки, совершая то пологие, то резкие завороты, взор – волей или не волей пробегая по надгробиям – по печально-забытым и по ярко-ухоженным, цепляя обрывки нанесённых на них имён, дат и эпитафий, определяя в подсознании их схожесть друг с другом, давая уму пищу и всякие негласные команды, проводит параллели между всем увиденным и находит что-то общее, сродное между всеми – здесь и сейчас находящимися. А случается и так, что всё вокруг так закружит, так одурманит сознание, что в какой-то миг – живой забывает зачем он здесь, куда идёт, что ищет: то ли то, что не терял, то ли то, о чём и не знал, да и вовсе не догадывался.
Но есть главное отличие города мёртвых от города живых. Все тутошние – погостные – проходы и проезды не имеют невозвратных тупиков: местным чужды бессмысленны метания выбора – как быть и куда идти, потому что – они не обременены поисками выхода из лабиринта. А сему им – ни выборы, ни тупики – вовсе и не нужны, этого всего нет у них, как нет бинома Ньютона в алфавите. И не то, чтоб мёртвые были счастливее живых, совсем нет! Просто счастье у них другое. То есть в другом. Их благоденствие состоит в том, чтобы их близкие – живые – нашли своё место и гармонию при собственной жизни, в мире Живых. В этом их нега и удовлетворение.
Только вот по ночам – в этом городе мёртвых света в окнах не найдёшь. Хотя… В городе живых за внешней – показной пеленой света, как за софитами нередко случается, что прячется там кромешный мрак и неразбериха.
Тут в памяти Георгия всплыли прочитанные когда-то строки:
Заглянув в окно моё –
Не увидишь свет.
Лишь тогда поймёшь:
Меня – больше нет.
Сойдя с основной дорожки, протискиваясь между оградами захоронений, где-то цепляясь, где-то опираясь на них, Георгий поминутно останавливался, озирался, щурясь присматривался, ища свою, делая порою не один круг, неосознанно проходя по одному и тому же месту несколько раз, петлял к цели своего визита сюда. И предложи кто Георгию проделать такой же в точности обратный путь, как бы распутывая свои же петли, наматывая в обратку[ Обратка (обратки – мн.число) – обратный путь.] на клубок всё раскрученное, распущенное с него вот только что, –то он ни за чтоб и не сдюжил одолеть такую задачку – не повторил бы и двух поворотов, оставленных им за спиной. Как калейдоскопная труба: сколько её не крути – хоть туда, хоть обратно, повторить сложившееся однажды – дважды не получится.
Георгий, пройдя старым умиротворяющим парком, уже подходил к искомому месту, когда шагах в десяти до цели своего визита увидел двух вполне привлекательных, хотя уже не совсем молодых женщин. Слева и справа от них стояли, также немного склонив головы, двое молодых людей, один из которых был совсем ещё юн.
В голове Георгия забило так, что ему показалось, что она увеличилась в размерах. К его вмиг пересохшему горлу подкатил и застрял ком, не давая ни глотать, ни дышать. Глаза затянуло влажной плёнкой, которая, как сгущающийся туман, как окружающий бус, пройдя точку росы, готова была вот-вот превратиться в слёзы. «Два Андрея!» – машинально открыв рот, сказал Георгий и сам не понял, вслух он это произнёс или про себя.
Оба парня были копией Андрея – брата Георгия. С той лишь разницей, что один был возрастом того Андрея, который ещё только поступил в мореходку, а другой – тот, что постарше, копия того, которого встречал и провожал Георгий на вокзале в Москве, когда брат ездил на похороны бабушки, только чуток помоложе. Было лишь одно отличие: оба парня были много выше, стоявших рядом с ними женщин, а значит, они были выше и их отца – Андрея-старшего.
Будучи похожими друг на друга, они также были похожи на женщин, стоявших ближе к каждому из них. Значит, это были их мамы… Значит это они… – Оксана и Елена. «Ну слава богу! Всё в порядке! – выдохнул Георгий, как раскрепостился. – Значит он не один».
Георгий Александрович стоял, не шевелясь, с молчаливым восторгом глядя на этих ребят. «А рост-то, рост!.. Ну, парни!.. – восторгался про себя Георгий. – Ну, точно – один в бабушку, а другой в маму. Его сыны! Андреевы! Точно!» – без тени сомненья, со слезой умиления уже в полный голос сказал Георгий Александрович, почему-то вдруг перестав смущаться и опасаться быть обнаруженным. Если когда-то и были у Андрея нестыковки в расчётах по месяцам и дням в беременности своих жён, то теперь все сомнения обернулись однозначным утверждением: «Жизнь-то – продолжается!»
Георгий Александрович, еле заметно улыбнулся, с теплотой вспомнив, как обо всём этом они когда-то давно спорили с Андреем. Вернее сказать, говорил и развивал эти свои сентенции Георгий. Андрей же – перечил и возмущался, но лишь мимикой, взмахами рук, да шумным дыханием с резкими выдохами. Но всё его буйство и сопротивление довольно быстро сошло тогда на нет: то ли от чрезмерного напора Георгия, то ли от отсутствия у Андрея складных и весомых аргументов против. «Интересно, – подумал Георгий Александрович, единожды качнув головой и прищурив один глаз, – чем бы теперь Андрей смог бы возразить. Сыны-то его – вот здесь. Значит и ты – не отшельник. И ребята твои – не из помойного ведра. Значит и ты сам – много лучше, чем говорил про себя, а уж тем паче – как о себе думал.»
Тропический прилив тут же заполнил глаза Георгия до краёв. Он тотчас готов был выплеснуться из слабых дрожащих кряжей и, разломав любые дамбы и молы, – и показаться всем вокруг. К тому же ещё на кончике носа повисла, вышедшая из него тягучая носовая слеза. Георгий Александрович резко мотнул головой, зажмурив со всей силой глаза и наморщив нос. Сбросив прилившие воды, достав носовой платок и промокнув остатки влаги, потаённо высморкавшись, положив принесённые гвоздики на чью-то могилу, у которой он остановился и наблюдал с самого начала, не подходя к этим женщинам и молодым людям, Георгий Александрович резко развернулся и быстро пошёл на выход.
Выйдя за территорию кладбища, он на ходу обернулся, на миг задержал взгляд на покойном парке, устремив его вглубь тишины. И в этот миг, перед глазами Георгия пролетела вся жизнь Андрея: и та её часть, которую знал Жорка, и та, о которой не ведал и Георгий Александрович.
Плотный, серо-грязно-белый бус как-то незаметно улетучился – ярко засветило октябрьское солнце и грело по-летнему. Типичная Прибалтийская погода. «Всё в порядке! Он не один!»
А в голове по кругу ходило-вертелось: «Но сердца забывчивых женщин не забудут, авось!..»
VII.«Послесловие».
У жизни нет дублёров и черновиков. Жизнь нельзя отрепетировать, как хочется режиссеру, а затем премиально сыграть на публике всем составом своего оркестра. Жизнь – это экспромт. Бόльший экспромт, чем авангардный джаз.
…
VIII.«После «Послесловия».
…Беспрестанно куковала кукушка, не весь знать откуда взявшаяся в городской черте, всё отсчитывая и отсчитывая кому-то оставшиеся до исхода года. Или часы. Или мгновенья… – выстроившимся к ней в очередь страждущим, желающим непременно узнать всё наперёд или перепроверить успеют ли они докончить начатое. Или пора писать завещание том и на то, кому есть и на что есть….
…
…Андрей открыл глаза…
«Почему?!.. В чём моя вина?!.. Сам виноват! Нужно было всё делать самому, а не ждать снисхождения от кого бы то ни было!» – разоткровенничавшись, вопиял к себе Андрей – с обидой и на себя, и на весь белый свет, и на… Однако… нет! Нет! Никого! Только – на себя!
Юрий А-Г©
#ЮрийГеннадьевичАлександров
От автора к читателю.
Дозвольте мне представить Вам, достопочтимый читатель, это единое повествование, известное мне давно, да как бы отдельными, вроде бы даже не связанными друг с другом историями, но однажды соединившимися в моём сознании воедино, хотя и вперемежку – по времени и местам освещённых событий. Но такая сумбурность в моём рассказе может показаться нелепой, ну, или как минимум странной лишь на первый беглый взгляд. На самом же деле
…
Сказано мудро: «Quodlibet ens est A aut non A.»[ Quodlibet ens est A aut non A (лат.) – древнегреческое изречение – «Всякое сущее есть либо А, либо не А».] Но ведь кроме бытия и сущего в нём, есть ещё и чувства, а среди них – и подспудные.
I.Предисловие.
…
В выгребе очутившись – возможно и отмыться. Ограбленным стать – сподобиться и защититься. А вот себе самому изменить – то навечно в тартарары провалиться.
Чужая жизнь – для всех лишь событие, эпизод: и для тех, кто на берегу, и для тех, кто на ходу. И те и другие друг для дружки – временные. А своя собственная – навсегда: как кожа, скелет и мозги – кое-что из собственного подменить-добавить возможно. Свою жизнь, целиком удалив, иной заменить – не сподобится: либо закривится и испортится, либо просто – не приживётся.
II.«Сумерки».
Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски табуретке, на своём веку много чего ощутившей и во всех подробностях разглядевшей и понатерпевшейся от многоразмерных, порою бесстыжих, задних форм и от босой и обутой обножной нечистоты. Столом служила такая же табуретка – сестрица-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из помятого квартирного почтового ящика с отломанной дверцей…
…
Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной этими неуёмными тихими скандалами, постепенно выдавившими из них самих всё их совместное счастье, породившей демоническую волну-убийцу в их штилевой, как казалось Андрею, семейности и любви, стала единственная фраза Елены, которую однажды она произнесла-таки вслух, да так, что та поставила всё на свои места: и в сознании Андрея, и в его душевных смятениях и в перманентных недопониманиях, и, вообще, во всём сложившемся когда-то и наблюдаемому теперь чуть ли не с самого рождения их сына (а возможно и многим ранее): «Я… хотела… ребёнка...», – немного запинаясь от вдруг взволновавшего её, её же собственного откровения, еле слышно, но отчётливо и недвусмысленно начала она. И тут же осеклась, словно бы поняла, что зарапортовалась. А уже через секунду или две, а может быть прошла и минута, через эту вот паузу, которая и ей, и ему показалась целой жизнью, проскочившей прямо здесь и сейчас – вот в этот вот крохотный молчаливый промежуток времени, скоропостижно закончила: «Теперь… мне больше ничего… не нужно… от тебя…»
…
В голове Андрея, как будто бы сразу же от корней волос до центра нервной системы, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, завертелось смерчем и рассыпалось в прах:
«Вместо флейты подымем флягу
Чтобы смелее жилось…
… И парус пробит насквозь,
Но сердца забывчивых женщин
Не забудут «авось»!
Не забудут, авось!»
Он пришёл домой уже почти час назад. Но так до сих пор не переоделся и даже не снял уличную обувь. Он лишь достал из глубокого внутреннего кармана и поставил на стол-табуретку бутылку водки и подкатил к ней купленное яблоко. Всё то яблоко было испещрено какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое чёрными бесформенными пятнышками, как чёрными звёздочками, или же чёрными безвозвратными дырами. Еще в полуподвальном магазинчике соседнего дома он ернически поинтересовался у продавщицы: «Что это у Вас за синапчик-то такой? Как называются-то?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса или же в самом деле не разобрала: в торговом зале было полно покупателей и из-за этого шумно. Не успев повторить свой вопрос, Андрею вдруг нестерпимо захотелось… тишины. Поэтому, не дожидаясь ответа и не проронив более ни слова, он сразу же вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», – подумал он, когда его ноги уже поплелись домой.
Был полусумеречный октябрьский день. Жарило солнце.
…
Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его старший двоюродный брат Жорка. Тогда Жорка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня, в рамку пряжки и, предлагал Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность одновременно кисти обеих его рук. После того, как Андрей с любопытствующей покорностью подчинялся, Жорка круговым движением затягивал это устройство с подбоем. И как только Андрей не старался высвободиться: активно дёргая руками, ёрзая кистями друг о друга, зажимая между коленями и хватая зубами; самому выбраться из этой ременной неволи у него никогда не получалось. «Хм! Милицейский приёмчик. Самостоятельно высвободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, не зная секрета, то выпутаться тоже не поможет», – каждый раз говорил Жорка, довольный собой и произведённым на Андрюшку впечатлявшим того эффектом.
Андрею вдруг живо представилось, как и когда-то, вразмётку валялись тела после развратной бури: посреди выдавленных на пол подушек и покрывала, да стянутого с матраса и вдавленных в заднюю подножную спинку кровати – одеяла и простыни, причем так яростно, что пододеяльник аж под кроватью оказался. Вот тебе любовь – вечная, неземная и неделимая.
Петля – она одним – рок, другим – порог, а иным – итог.
III.«Невнемлющий».
Все дорожки, все тропинки сходятся туда, куда надобно
…
Елена жила в огромной трёхкомнатной квартире на последнем этаже не так давно построенного дома. Жила одна. Хотя, точнее сказать – одиноко. И к тому же замкнуто. С того самого момента, когда в жуткой катастрофе погибли все… все её близкие любимые дорогие – папа, мама, муж…
Когда прибыли аварийные службы и принялись разбирать оставшееся от столкновения, то в ужасающей груде из металла, пластика и кусочков человеческой плоти, обнаружили… жизнь. Они достали… нечто… мягкое, бесформенное… Нечто такое, в чём только опытные спасатели смогли опознать тельце маленького человечка, у которого что-то, как будто бы живое, трепыхалось внутри… Сердце! Ещё живое сердце. Это была её дочка, её единственный ребёнок, которой в тот день исполнилось четыре годика.
…
Приехавший реанимобиль, повёз дочку в ближайшую больницу – нужно было срочное переливание крови… Недовёз… Сердце малышки перестало искать жизнь уже через пятнадцать минут. Никакие усилия врачей скорой не помогли.
Но всё это Елена узнала только спустя сутки: по странному стечению обстоятельств её вместе с её семьей тогда не было.
…
Длиннющие откормленные жирные стебли преподнесённых цветов, не смотря на свою мощь, еле-еле удерживали раскрывшиеся бутоны, каждый из которых был величиной с недетский кулак. Цвет розовых бутонов был..., мягко говоря, поразительным – цвет запекающейся бычей крови. Букет однозначно, то ли вещал, то ли заговаривал, ведь такие цветы – просто так не преподносят: «Всё – впереди!»
Елена благосклонно, но с улыбкой удивления посмотрела на цветы, потом на Андрея: её взгляд был натуральным, а не настроенным по случаю, как она умела. Еленин взгляд, не спросясь её воли, а возможно, что и с её рефлекторного согласия, коротким импульсом признался: «Мы с вами практически не знакомы… Лишь пара фраз… Но Вы мне понравились, правда, это так и есть! Я уже давно не чувствовала такого душевного равновесия, как сегодня, когда мы шли по парку… Даже забыла про все дела… Спасибо Вам!..»
– Спасибо, – приняв чародейный букет, чуть слышно сказала Елена, произнеся вслух вроде бы даже не все буквы. При этом она с доброй чуть заметной улыбкой подумала в назидательном тоне: «Хотя я больше люблю полевые или садовые, ну, ромашки, к примеру...»
– Давайте встретимся… завтра, – с той же застенчивостью беспредельно влюблённого, предложил Андрей.
– Завтра?! – задумалась Елена, вновь и вновь переводя свой искренне растерянный взгляд с Андрея на букет и обратно. Елене не хотела расставаться уже сейчас. Но завтра?.. Да-да, завтра, завтра… Что бы ни помешало ей увидится с ним – с этим взъерошенным откровением – ничего не сможет ей помешать. Ничего! В конце концов – она себе Хозяйка! Кто и что позволит перечить ей?! Ну, разве что только она сама. Елена утвердительно наклонила голову. – Давайте! – подчёркнуто твёрдо и окончательно решилась она, словно отрезая выбор, если таковой и был, и себе и Андрею.
– Здесь же… у этого входа… в парк, – уже загорелся скорым свиданием Андрей и как будто бы стал торопиться скорее расстаться прямо сейчас, чтобы побыстрее увидится с Еленой завтра.
– Хорошо, – подтвердила Елена – немного сухо, даже как-то по-деловому, ведь она – деловой человек; но при этом – еле сдерживая, разливающуюся по всему лицу сердечную радость.
И они распрощались до следующего дня…
Уже через неделю их ежедневных свиданий и прогулок по городскому парку, на очередной встрече, Андрей, вручив Елене такой же в точности букет цветов, как и в тот день, когда они познакомились, вдруг, самопроизвольно перейдя на «ты», сказал, будто бы спросил, словно обмолвился: «Выходи за меня…»
…
Но тут, неожиданно, по внутренней судовой связи вахтенный механик доложил на мостик, что у него в машинном отделении отсутствует вахтенный же моторист Бигис. А ещё то, что они – всем составом механической службы, уже обежали все судовые помещения, где мог бы быть «этот чёртов Бигис», включая все каюты, однако обнаружить его, нигде не удалось.
…
Все эти пустые поисковые отчёты вели и, в конце концов, неизбежно привели бы лишь к одному результату – объявлению ЧП[ ЧП (термин) – чрезвычайное происшествие.]. А там уж неминуем доклад о происшествии по всем инстанциям: от местных портовых служб и полиции и вплоть до… Короче – всё по инструкции. С последним сообщением от поисковиков капитан, поморщившись и махнув рукой, весь дрожа, нехотя стал вызывать по УКВ[ УКВ (термин) – судовая радиостанция, работающая на ультракоротких волнах.] берегового диспетчера, чтобы передать тому информацию о случившемся и просьбу соединить его с консульской службой страны судовладельца.
Но тут, раздался телефонный звонок судовой АТС из… камбуза. Кок[ Кок (жаргонизм) – повар на судне, корабле.] путанно доложил: что, мол, он, производя досмотр камбузных помещений, практически перевернув вверх дном все баки и бидоны, не преминув заглянуть и в обычный бытовой холодильник, стоявший у раздаточной стойки, куда он же, готовясь к утреннему завтраку, не более как час тому назад, положил несколько колец «краковской»[ Краковская (термин, жаргонизм) – название/сорт колбасы.], только что обнаружил… «присутствие отсутствия таковых на своих местах».
«Отсутствие присутствия» чего, а точнее кого всколыхнуло кэпа, взбодрило: улыбка последней надежды затрепыхалась на губах и слабым эхом – пусть лишь даже её тенью, разбежалась по всей его бледной физиономии. А от него – всё это перепрыгнуло на лица всех, кто был в рубке. Пока всё это тряслось и прыгало, кэп уже крепко накрепко привязал эту пропавшую колбасу к мотористу Бигасу, абсолютно точно рассчитав, что только это слабохарактерное отродье способно было задумать и осуществить соль каверзный кунштюк. Да и время – стало порукой такому выводу капитана и его команде: «Всем – на новые поиски этого говнюка Бигаса! Найти и доставить его ко мне! Сюда! Живого! Я ему сам… скажу… всё… и за ВСЕХ! Ящик «Человека с ружьём»[ «Человек с ружьём» (жаргонизм) – любые, самые дешёвые сорта виски. ] тому, кто этого засранца найдёт!»
…
Капитан на судне и царь, и прокурор, и судья. А адвокаты и присяжные – судовыми нормами и морскими традициями не полагаются это только у пиратов – чёрные метки в ходу. На цивильных же кораблях и судах капитан – Всем – единственная и единая голова, а слово его Знак – будь то чёрный, или же золотой.
Посадили его в цепной ящик и сдали на ближайшее судно, которое уже через одну неделю снималось с промысла и отправлялось в родной порт Л….
…
Андрей подошёл к окну спальной комнаты, которая, как ему вдруг представилось, превратилась в одну из зал[ Зал – родительный падеж от «зала» – устаревшая форма слова «зал».] анфилады: беспардонно объединившей интимные тайны одного своего помещения с другими, заполненными рядами любопытствующих зрителей – парком, двором, подъездом. Посмотрев из этого окна вниз – с высоты современного седьмого этажа, Андрей увидел подъехавший к их подъезду незнакомый шикарный автомобиль. С водительского места вышел незнакомый ему мужчина и, обойдя авто, открыв переднюю пассажирскую дверь, протянув руку, помог выйти из него… его, Андрея, жене.
Даже с такой немалой высоты Андрей сразу же узнал её…
…
Посреди прихожей стояла Елена, уже сменившая уличные туфли на домашние. Рядом жалась горничная, услужливо держа наперевес Еленин плащ. Взгляды обеих были растерянные и одновременно извиняющиеся, даже кающиеся: дескать, ну, прости, так получилось, нам жаль, нам очень жаль. Вся картина была комической: словно их обеих застукали голыми в одной постели в обнимку с тем писанным мачо – в том же городе, той же страны, где Андрей уже раз побывал, да никак не мог предположить, что окажется там вновь. Андрей, как это уже когда-то было в его, можно сказать, другой жизни, сделал вид, что расстроен тем, что Елена не приехала его встречать.
– Ну извини!.. – бросила Елена своим привычным спокойным манерным голосом, в котором УЖЕ самонаводился, пока ещё робкий, но крепнущий с каждым морганием её ресниц, претензионный тон – её фирменный и самоговорящий, по типу, мол, «я ж тебе сегодня утром – всё сказала!»
Она – уже взяла себя в руки от первой неожиданности. На её лице и в движениях уже не осталось и тени, и так мало свойственных ей, неуверенности в себе и смущения.
– У Андрея сегодня были ответственные соревнования. А у меня и до них, и после – несколько важных неотложных встреч… по делу. Я просто закрутилась! – закончила она, почти незаметно возвратив себе свой обычный верх во всём, до чего могла достать.
– А деньги-то почему на телефон не положила?! – спросил Андрей, но чересчур тихо, даже как-то умиротворяюще, совсем неподходящей для такой мизансцены интонацией, так, как будто бы он сам был виноват в этом «недоразумении», да и ещё в чём-то другом.
Все разбрелись. Елена с горничной отправились на кухню – то ли по хозяйству, то ли посплетничать. А же, не сказав никому ни слова, ушёл из квартиры, тихонько притворив за собою дверь. Единственный вопрос Андрея, который он обратил к Елене, так и остался без ответа, как будто бы и вовсе не услышанный. Да он ничего и не ждал: ни её ответы, ни объяснения, ни что бы то ни было другое от неё – сейчас, да и вообще, стали ему теперь не нуж…
…
Как-то через месяц, за стандартным домашним ужином, Андрей проинформировал семейство: накануне представители судовладельца умоляли его, просто-таки стояли перед ним на коленях, прося выйти его в рейс на подмену – «всего-то месяца на четыре». И Андрей не смог им отказать: «Хорошие ребята. К тому же у меня скоро аттестация – сдам на капитана. А у каждого капитана – должно быть СВОЁ судно. А где ж я его возьму? Кто ж мне его даст? Капитанов-то безработных хватает. А ребята эти – обещали всё устроить!»
А ещё через две недели Андрей, на быструю руку распрощавшись с Еленой, долго-долго не мог расстаться с сыном, который мало-помалу уже превращался в маленького мужчину. Андрей весь трясся, как в лихорадке: то обнимал Андрюшку и целовал – да всё крест на крест; то с силой отстранял от себя на вытянутые руки, вцепившись в его плечи, заглядывая тому в глаза, такие же как у него самого – глубокие цвета спелых сицилийских каштанов, только ещё искрящиеся детством, и, ненароком показав ему свои слёзы, надеялся увидеть такие же и в глазах сына. То вновь нежно вжимал Андрюшу в себя, каждый раз шёпотом повторяя ему то на одно, то на другое ухо: «Я тебя люблю! Береги свою маму!»
Когда четырёхмесячная «подмена» прошла свою середину, Андрей Юрьевич дал радиограмму своему агенту с просьбой, найти ему вакансию в ближайшем порту, чтобы, не возвращаясь в родную гавань, завербоваться на другой пароход. Агент, не зная подробностей семейной жизни своего клиента, очень удивился таким грандиозным переменам в желаниях Андрея: то он не мог, так сказать, «уговорить» его пойти в супервыгодный денежный рейс, вакансию на который он вырвал с кровью из зубов своего коллеги; то теперь эта готовность к пересадке в чужом порту, как в древние времена – с борта на борт в открытом океане. Но! как сам себе заметил агент: «Это – не моё дело!». И уже через пару недель нашёл для Андрея Юрьевича стоящий вариант.
За месяц до прихода в свой родной порт, который должен был состояться после четырёхмесячного «короткого» подменного рейса, Андрей Юрьевич дал радиограмму Елене: «ПРОСЬБЕ СУДОВЛАДЕЛЬЦА ПРОДЛИЛ КОНТРАКТ ЕЩЁ ПОЛГОДА АНДРЕЙ ПАПА ЦЕЛУЮ СЫН».
В свой родной порт Андрей Юрьевич вернулся через тринадцать месяцев. Он не стал никому давать радиограммы о своём прибытии. По приходу в порт Л., Андрей сразу перебрался в арендованную им через агентство уже как три месяца назад, когда ещё находился в затянувшемся рейсе, комнату в двухкомнатной квартире на последнем четвёртом этаже в панельном доме одной из первых индустриальных серий, в одном из спальных районов города Л.
IV.«Начало».
Жорка сызмальства был авторитетом для Андрея – сильный, высокий, красивый, легко без тени смущения вступающий и поддерживающий любой разговор на любую тему с любым своим ровесником, с любыми незнакомыми мальчишками и девчонками и даже со взрослым человеком. Когда они были совсем маленькими, их бабушка навеличила Жорку Херувимчиком. Вслед за бабушкой Жорку так стали называть все соседи: и по дому и двору в городе, и по загородному дачному посёлку. Херувимчиком Жорку не окликали, а только повторяли по несколько раз шёпотом и за глаза, когда бы и где бы его ни встречали.
В свои с четырёх-пяти до семи-девяти лет мальчонка и впрямь был миленьким: ростом – по возрасту, ни худой и не пухленький, ножки, ручки без грудничковой пухлости, какая у некоторых детишек сохраняется вплоть до подросткового возраста, ладошки и их тыльности – без лишних бугорков и ямочек, со светло-русыми волосиками, всегда подстриженными под «полубокс» за шестнадцать копеек, где им надобно – слегка вьющимися; со светящимися добротой и безобидным детским озорством глазами – светлыми серо-голубыми, непередаваемого не встречающегося в Земной природе оттенка, не по цвету тёплыми, по форме правильными, с чуть нависающими над ними верхними веками, которые придавали их взгляду – томность, глубину и совсем не детскую выразительность.
Вся эта писанная Жоркина внешность, свойственная всем детишкам в глазах их родителей, впечатляла всех вокруг. В особенности тех, кто бывал на концертах, которые ребятня устраивала во дворе дома Жоркиной бабушки. Ведь и голосок этого херувимчика, читающего наизусть длиннющие монологи, диалоги и
…
Но в чём тут была причина на самом деле, стало известно Жорке потом – много лет спустя. Ещё тогда, в старшем детстве, братско-сестринские чувства Ольги и Сергея постепенно переросли в их взаимную – сперва в юношескую, а затем – во вполне себе взрослую любовь друг к другу, как между мужчиной и женщиной. Против природы не попрёшь. И как теперь – они же брат и сестра, родная кровь?!
Когда же им исполнилось по восемнадцать лет, скрывать ото всех свои взаимные чувства, которые были понятны всем и каждому вокруг и без их признаний, случилось такое, чего не мог ожидать даже всезнающий участковый инспектор милиции. Их родители раскрыли Ольге и Сергею всю правду – невообразимую семейную тайну, выполнив тем самым данную ими пятнадцать лет назад перед самими собой самими же себе клятву.
Понимание того, что свершилось чудо, не в миг пришло к ребятам. Они ещё и ещё раз просили своих родителей рассказать им, причём в мельчайших подробностях – по своей сути ничего не значащих и ничего не меняющих по существу, что и как случилось со всеми ими более пятнадцати лет тому назад. И родители вновь раскрывали тайну с радостью и откровением: словно сами не до конца верили своим же словам, будто бы сами же хотели ещё и ещё раз слушать и услышать от себя самих – свою же историю. Они в очередной, но как в первый раз – со слезами на лице, комами в горле, с трясущимися руками, с озарением от того, что неимоверному колдовству и жестоким испытаниям каждого из них пришёл-таки конец, опять и опять признавались, просили прощения, и желали ребятам счастья.
Сергей и Ольга не были друг другу братом и сестрой по крови: дочка была маминой, сын был папиным. Когда много лет назад их мама с папой поженились, то взаимно усыновили-удочерили детей друг друга – тогда их детишкам не исполнилось ещё и трёх годочков. Так Сергей и Ольга стали братом и сестрой. Да к тому ж ещё и двойняшками, потому что родились они с разницей в один день, одного декабря, одного и того же года, но в разных городах и даже в разных частях одной большой и единой страны, о чём до поры до времени никто не догадывался и даже не задумывался.
С осознанием этого, с плеч ребят свалилась непереносимая более тяжесть из их единоличных, индивидуально же на себя нагромождённых за многие годы собственных размышлений и додумываний, которые, ведя их лабиринтами, приводили к одному – тупику их жизни. Кромешная тайна их взаимных чувств – и друг от друга, и от своих родителей, обернулась счастливой явью. Никак непреодолимый многокряжистый горный массив родственных, рассыпался, развеялся, растворился в правде жизни, словно по волшебству доброй феи. Оказалось, что они любили друг друга с их самой ранней юности, но всячески скрывали это от всех, друг от друга и, даже, сами от себя. И Сергей, и Ольга, каждый сам себе и в тайне от другого, наложили собственные внутренние табу на любые проявления взаимной симпатии. Но теперь их сердца и души, освободившись от этих обетов и заклятий, были чисты и раскрыты для серенады взаимной любви и семейного общего счастья.
Обо всём этом Жора узнал, когда ему было лет двадцать и он, закончив мореходку, уже ходил в море помощником капитана.
…
Вот теперь – потеряв своё детство, лишившись юности, Андрей посчитал себя вправе забыть и свою семью, оставив её там – в прошлом. Он решил, что нужно освободить место для устройства своей новой жизни и зачатья новой, теперь уже по-настоящему СВОЕЙ семьи. Ведь всякой тростинке вязанка нужна. А иначе – тлен. Ну, ежели повезёт, то – перегной. А кто тростинка? Кто косарь? Кто вязальщик? Сам ли всё взрастишь, скосишь да связать воедино сподобишься? Или же тебя самого в оборот возьмут и обвяжут? Как сие распознает и ему – молодому – растолкует, да так, чтоб без обмана и чужой выгоды?
…
IV. «Колодочный раб».
Они познакомились на выпускном Андрея в мореходном училище. Оксана пришла туда вместе со своими родителями поздравить своего старшего брата погодка, у которого тоже был выпускной – он закончил мореходку на радиста. Её брат и Андрей не были знакомы «за руку». Хотя, конечно, за четыре года учёбы много раз виделись мельком, и знали друг о друге. Но только то, что они оба курсанты одного года поступления, но с разных отделений специализации: Андрей – с судоводительского, брат Оксаны – с радиотехнического. Андрей и Оксана столкнулись в дверях на выходе из главного корпуса училища. Он – двадцатилетний молодой человек, пышущий силой и здоровьем, от него словно исходили флюиды, говорящие за него, этот-де добьётся всего, чего только сам захочет, ну, или же всего того, что внушат ему – как его собственные цели; симпатичный, чернявый, коренастый, с открытым простодушным выражением карих глаз; в безупречно отглаженной уставной морской курсантской парадке[ Парадка (жаргонизм) – парадная форма.] – в голландке[ Голландка, голланка (термин) – часть верхней летней парадной формы матроса и курсанта мореходного училища.], чёрных брюках-раструбах и никаких тебе клёшей, с неуставной мицой[ Мица (мицуха) (жаргонизм) – морская фуражка, имеющая значительные отличия от «сухопутной».] в руке. Она – девятнадцатилетняя барышня: стройная, невысокая – скорее даже миниатюрная, с прямыми светло-русыми распущенными и аккуратно разложенными по плечам и спине волосами, не много не доходящими до талии, стянутой широким модным ремнём с замысловатой пряжкой; похожая на идеальный образец из учебника по психологии, ну и физиологии тоже – круглолицая, розовощёкая, с огромными холодными приказчивыми глазами – цвета голубого бесконечного неба; всей своей явью излучающая море желаний, говорящая всем и каждому вокруг неё: «Я – это – ОНА!»
…
По единородному вопросу руки, сердца и женитьбы Андрея и Оксаны, сговорились быстро – сразу же приняв план Ольги Валентиновны: молодые расписываются в ЗАГСе, благо в те времена по паспорту моряка загранплавания брак регистрировали в течении трёх дней и без всяких очередей; в тот же день – домашнее торжество в квартире тёщи и тестя, так как даже по тому морскому удостоверению личности зарезервировать банкетный зал в ресторане было не возможно, да и денег у Андрея не было, кроме ста сорока рублей подъёмных, полученных в базе, часть из которых он уже потратил – на цветы, такси и парикмахерскую. А вот когда Андрей вернётся с первого рейса, да с большими деньжищами, вот тогда-то они и отпразднуют свадьбу – по-настоящему, как положено – в ресторане. И уже после этого они сами станут решать все бытовые проблемы своей молодой семьи: где жить, как и из каких источников формировать семейный бюджет и так далее, и тому подобное, и проч., и проч., и проч.
Андрей ушёл в свой первый рейс помощником капитана.
…
Андрей переписал квартиру на сына, и, собрав свои личные пожитки в одну свою походную сумку, откочевал.
Своего дома, который, как считал Андрей, он сумел построить – у него не стало.
С Оксаной – он больше никогда не встречался.
V.«Свои».
Последний раз Андрей виделся с Георгием, когда возвращался с похорон их бабушки Аси Никитичны. Георгий из-за своей работы на похоронах быть не смог.
За неделю до этого, когда Георгий, встретив Андрея на Рижском, провожая его на Казанском вокзале в Москве в Самару, сказал ему: «Ну, ты там за нас обоих… простись с бабулей. У меня никак не получается… Мама моя уже там. Я был у бабушки на её девяностолетии… – четыре года назад. Ты тогда в рейсе был. Так что она останется у меня… в памяти живой… – хоть и в коляске… А тебе… Тебе теперь… обязательно нужно… быть… там… Ведь бабуля была тебе… – как мама… То есть почти… Вернее… – заместо матери...»
Андрей сорвался из города Л. одного из новых Прибалтийских государств, в тот же день, как ему позвонил его приёмный отец. Никаких раздумий – ехать или нет – у Андрея не было. Ехать! Обязательно ехать к бабушке!
По сути, бабушка – Ася Никитична – была Андрею настоящей мамой: обстирывала, кормила, одевала, воспитывала, готовила вместе с ним домашние школьные задания… Когда Андрей был совсем маленький, она купала его в ванной, укладывала спать в большой комнате на стареньком диване под настенными часами с басовым боем, подаренными деду Мите на заводе в честь его пятидесятилетия.
…
VI.«Последний приют – Начало начал».
В одну и ту же реку не войти дважды… «Да, но берега-то те же! – сам себе возражал Андрей. – Или нет?» Нет! Не так. Не «те же»! Со временем – еле заметно и коренные становятся другими. Это только в кино – «жизнь за сорок только начинается». А в реальности – случается и по-другому.
Снег на улице за окном прекратился. По-весеннему радостно и обнадёживающе рассиялось[ Рассиялось (от «сиять» – блестеть, сверкать) – начав сиять, разлетаться светом, блеском во все стороны; проникать сиянием во всё.] солнце. Стало не по-осеннему тепло. И даже припекало, как летом. Глаза Андрея, затянувшись молочным кварцем, безмятежно и отрешённо смотрели из под потолка вниз, отошедшими в его глубину и спрятавшимися там зрачками, уставшими разглядывать чужих, ища в тех понимания и любви; обернувшимися еле различимыми бесконтурными тенями, вещавшими от туда – из его омута: «Тут больше никого нет...»
На комнатной палубе, ярко освещённой беспόложными[ Беспόложный (от «полог» – занавеска, штора, вообще ткань или подобное, закрывающее/прикрывающее что-либо) – что-либо не укрытое, не прикрытое.] окнами, остались накрытая газетой табуретка с гранёным стаканом, налитым в объеме недостающим в стоявшей рядом початой бутылке водки. А по полу всё катилось и катилось упавшее со стола яблоко неизвестного сорта, похожее на дичок из городского сада.
Георгий Александрович узнал обо всём том, что произошло с его младшим братом, лишь спустя пять или шесть лет, от своей двоюродной сестры Ланы, поинтересовавшись, так, мимоходом: «Как там Андрей-то?» Лана, то ли с каким-то упрёком, то ли с каким-то раздражением, рассказала, а точнее телеграфно проинформировала о том: как тогда, лишь через несколько дней после случившегося, сама узнала о случившемся от первой жены Андрея. С того ошарашившего Георгия сообщения, он уже никогда… Он стал каким-то другим… Берега со временем меняются – еле заметно, но у всего и у всех.
Как-то – уже через много лет после тех крайних событий – Георгий Александрович проезжал через город Л.
День был сумрачный. Лишь разноцветная полуживая листва забавлялась своей карнавальной пестротой, предупреждая, тем не менее, о её скорой неизбежной печали полного упадка, который вот-вот обнажит пустоту октябрьских улиц. Небо без чётко очерченных туч и облаков, заполненное до самой земли плотным серо-грязно-белым бусом, то начинало цедить и темнить асфальт, то подвешивало недосцеженное в воздухе неподвижным влажным маревом. Типичная прибалтийская погода.
У Георгия Александровича не было зонта. Да он и не защитил бы. А если тот всё же имелся бы, то представил бы собой атрибут куртуазных манер, скажем, века эдак девятнадцатого, а по-современному – вроде майки с лямками под рубашкой или носового платка в листочке. Ещё на подъезде к городу Георгий Александрович подумал: «Может быть зайти?.. – раз уж я так близко… В конторе узнаю место...»
На единственном в городе кладбище он легко отыскал место по номеру и ориентирам, полученным у смотрителя. С двумя гвоздиками, купленными у входа, Георгий Александрович вошёл на умиротворяющий погост.
Он лишь переступил порог, как его враз накрыло густой, непроницаемой тишиной другого мира. Да так плотно и заботливо, словно защищая его от того, что было всего-то двумя шагами сзади – хаотичного каждодневного действа Жизни, обезображивающая и себя, и всё, что в ней находится или когда-нибудь было. «Хоть мессы проводи, хоть Канта слушай», – с благостным удивлением подумал Георгий Александрович.
Кладбище было старым, позаросшим дурниной[ Дурнина – сорная трава и прочая самовольно разросшаяся растительность, произрастающая без ухода и безконтрольно.] в межах и между ними. Да и некоторые пристанища давних постояльцев, позабытых их живой кровью, тоже утопали в трын-траве. Главная аллея постепенно сужаясь – как ствол не в его срок поваленного древнего дерева с его ещё живыми ветвями, веточками, листочками на них и со всеми их тенями, – разбегалась в во все стороны тропами, тропинками и топанинами по всему парку, прибирая к себе, покрывая и скрепляя его в единое – своими пешеходными морщинками-паутинками.
Георгий с детства любил, нет, скорее с подспудным благоговением относился к таким местам: некоторые были благородными, иные – простецкими. Однако и те, и эти бывали заброшенными, как давно покинутые, заросшие, полуразваленные графские усадьбы или оставленные на произвол судьбы селенья. А бывали и подстриженные и выбритые, вроде бы как для удобства глаз и тел пока ещё живых, но на самом деле для того, чтобы прошлому было легче перебегать от схрона к схрону, от дерева к дереву, играя в прядки-загадки с пока ещё живыми и не очень, гостями из того, другого мира – что сразу за изгородью, которые скоро или чуть погодя тоже предстанут здесь – своими, как теперь говорят – резидентами. При этом – все они всё равно оставались последними приютом души.
Как-то Георгий по своей морской практике оказался в одном из портовых городов дальнего заграничья. Прогуливаясь по центру того города, проходя через Центральный городской парк, он вдруг поразился, что и справа, и слева, и спереди, и сзади, и наперёд – сплошь и рядом значились клумбы с табличками без уединяющих оградок и поминальных скамеечек. А вокруг Георгия – за ним, впереди и наперекрест, также как и он ходили-гуляли горожане – с детьми и колясками, под ручку и в обнимку, вертляво проезжали велосипедисты. Вдоль заасфальтированных дорожек, разрезавших тот парк на чёткие прямоугольники, были упорядоченно расставлены однотипные скамьи со спинками и подлокотниками, занятые рассевшимися на них стариками с газетами и молодыми оживлёнными парочками…
Но то – был не парк. То – значилось городским кладбищем, настроенное быть – «отдыхательным», иначе сказать – «скверным» последним приютом. Надобно ль – вот так?! Или же это – жуть цивилизации?! Георгий тогда то – для себя не разобрал. Да он тогда даже и не задумался над этим – ново всё то было: странно, неуютно, не по себе.
А вот теперь Георгий разобрал: «ухоженность» и «красота» погоста – разные сути. Забытых могил быть не должно. Но и праздно фланировать среди пристанищ усопших не лучшее занятие. Это всё равно, что ходить туда-сюда под окнами жилых домов и заглядывать в чужую жизнь. Ведь на кладбище тоже жизнь, хоть и смерть. И все мы здесь раньше или позже окажемся. И вряд ли нам понравится, если каждый всякий будет в неё глаза пялить. Нет, ходить-то там можно, конечно. Но знать и всегда помнить, что все живые тут – в гостях. А в гостях приличные люди себя развязано не ведут и хозяев чтят и не надоедают.
Потому как здесь – ни постояльцы, ни случайные незваные гости, ни дальние родственники, вдруг свалившиеся из своих далей. Здесь бытуют – Свои, здесь – они хозяева в своей замогильной покойной жизни. И если внешний мир – природный ли, человеческий ли – гадит осенней листвой и круглогодичным трёпом всего птичье-звериного, приносит сюда разную свою тяжесть, чтобы походив, поглазев, постояв, шевеля про себя губами – то ли молитвы, то ли обиды, сбрасывая с себя на них – местных, свои недодумки и передумки, а те в свой черёд – их принимают и не разбрасывают по чужим ушам, – то и убирать за собой обёртки от принесённого, плюс выделения от естественного круговорота окружающей среды, должны те самые пришлые – пока ещё живые.
Нет ничего хуже забытого и заброшенного кладбища. Вроде бы и есть кому навестить, пооткровенничать со своими, когда-то теплом любимыми близкими, расшептаться тайнами, непроизносимыми обычно вслух, дабы заострить память, настроить сердечность, облегчить душу. Но нет! Нет никого. Может теперь ходят в другие места – поближе, поухоженней. А возможно, что уже и сами переселились в другую – схожую обитель, а следующие поколения про тутошних –позабытых, ничего и не знает, – не предали им по наследству их отцы и матери ни рассказов, ни заветов о своих: позабыли, не удосужились, не обременили молодых обязанностью – если уж не чтить, то хотя бы помнить о предках. Вот и зарос, задряхлел, обветшал вслед за этим беспамятством не только последний приют, но и весь путь, что был до – ныне и пока ещё живущих.
Они, живые, идут куда-то зачем-то, видят разное впереди, что-то высматривают, может быть даже свой собственный конец в большей или меньшей степени явственности. А начало?! Бывает ли дорога без начала?! Дорога может тянуться без конца – это так: продолжаясь в наших делах и свершеньях, в наших завещаниях нашим потомкам, если, конечно же, всё это – имеется, если наш путь – примут, продолжат или, хотя бы, не забудут.
Но без «начала» – никакого пути быть не может! И чем дальше оно от нас нынешних, чем больше и лучше мы знаем своих – их начала, остановки, пределы, тем сами мы – цельнее, богаче, сильнее, тем наш путь длиннее. Потому как Начало начал, если, конечно, мы его знаем, помним и чтим, стартовало задолго до начала нашего – личного. Двигаясь вперёд, нужно непременно разбирать все завалы прошлого, разгребать и очищать уже пройденный Своими путь до нас. Потому что – это и наш путь, даже если на первый взгляд он покажется совсем иным.
Однако кладбище не должно быть «ухоженным» до паркового порядка. Парк – это место для развлечений и отдыха телесного. Где для мозгового релакса, к примеру, «забег в мешках». Погост же – для пока ещё живого – место для успокоения и уравновешивания души. Последние пристанища должны быть добротным, очищенными от цивилизационной суеты, людского равнодушия и беспамятства. И это – безусловно. Но и без универсальностей прогресса – пластиковых газонов и истуканов с «амвонами» – они давят и не дают дышать никому. Ведь память, как и разруха – в головах живущих… А вот за общей оградой каменной или чугунной – пускай бушует жизнь!
Незнакомое кладбище, как незнакомый город: оказавшись на нём, на всё кругом – смотришь с интересом и ожиданием какого-то открытия, чего-то того, что вдруг окажется, так или иначе, познанным ранее – определяемым так, то ли по надписи, то ли по разворачивающемуся пейзажу. Двигаясь в заданном самим себе направлении, всегда ждёшь и допускаешь возможность встретить знакомые лица; а находясь в окружении не родного языка – близкую, хотя бы по созвучию, речь.
Путаясь по кладбищенским цивильным дорожкам и топанинам, упираясь в оградки, совершая то пологие, то резкие завороты, взор – волей или не волей пробегая по надгробиям – по печально-забытым и по ярко-ухоженным, цепляя обрывки нанесённых на них имён, дат и эпитафий, определяя в подсознании их схожесть друг с другом, давая уму пищу и всякие негласные команды, проводит параллели между всем увиденным и находит что-то общее, сродное между всеми – здесь и сейчас находящимися. А случается и так, что всё вокруг так закружит, так одурманит сознание, что в какой-то миг – живой забывает зачем он здесь, куда идёт, что ищет: то ли то, что не терял, то ли то, о чём и не знал, да и вовсе не догадывался.
Но есть главное отличие города мёртвых от города живых. Все тутошние – погостные – проходы и проезды не имеют невозвратных тупиков: местным чужды бессмысленны метания выбора – как быть и куда идти, потому что – они не обременены поисками выхода из лабиринта. А сему им – ни выборы, ни тупики – вовсе и не нужны, этого всего нет у них, как нет бинома Ньютона в алфавите. И не то, чтоб мёртвые были счастливее живых, совсем нет! Просто счастье у них другое. То есть в другом. Их благоденствие состоит в том, чтобы их близкие – живые – нашли своё место и гармонию при собственной жизни, в мире Живых. В этом их нега и удовлетворение.
Только вот по ночам – в этом городе мёртвых света в окнах не найдёшь. Хотя… В городе живых за внешней – показной пеленой света, как за софитами нередко случается, что прячется там кромешный мрак и неразбериха.
Тут в памяти Георгия всплыли прочитанные когда-то строки:
Заглянув в окно моё –
Не увидишь свет.
Лишь тогда поймёшь:
Меня – больше нет.
Сойдя с основной дорожки, протискиваясь между оградами захоронений, где-то цепляясь, где-то опираясь на них, Георгий поминутно останавливался, озирался, щурясь присматривался, ища свою, делая порою не один круг, неосознанно проходя по одному и тому же месту несколько раз, петлял к цели своего визита сюда. И предложи кто Георгию проделать такой же в точности обратный путь, как бы распутывая свои же петли, наматывая в обратку[ Обратка (обратки – мн.число) – обратный путь.] на клубок всё раскрученное, распущенное с него вот только что, –то он ни за чтоб и не сдюжил одолеть такую задачку – не повторил бы и двух поворотов, оставленных им за спиной. Как калейдоскопная труба: сколько её не крути – хоть туда, хоть обратно, повторить сложившееся однажды – дважды не получится.
Георгий, пройдя старым умиротворяющим парком, уже подходил к искомому месту, когда шагах в десяти до цели своего визита увидел двух вполне привлекательных, хотя уже не совсем молодых женщин. Слева и справа от них стояли, также немного склонив головы, двое молодых людей, один из которых был совсем ещё юн.
В голове Георгия забило так, что ему показалось, что она увеличилась в размерах. К его вмиг пересохшему горлу подкатил и застрял ком, не давая ни глотать, ни дышать. Глаза затянуло влажной плёнкой, которая, как сгущающийся туман, как окружающий бус, пройдя точку росы, готова была вот-вот превратиться в слёзы. «Два Андрея!» – машинально открыв рот, сказал Георгий и сам не понял, вслух он это произнёс или про себя.
Оба парня были копией Андрея – брата Георгия. С той лишь разницей, что один был возрастом того Андрея, который ещё только поступил в мореходку, а другой – тот, что постарше, копия того, которого встречал и провожал Георгий на вокзале в Москве, когда брат ездил на похороны бабушки, только чуток помоложе. Было лишь одно отличие: оба парня были много выше, стоявших рядом с ними женщин, а значит, они были выше и их отца – Андрея-старшего.
Будучи похожими друг на друга, они также были похожи на женщин, стоявших ближе к каждому из них. Значит, это были их мамы… Значит это они… – Оксана и Елена. «Ну слава богу! Всё в порядке! – выдохнул Георгий, как раскрепостился. – Значит он не один».
Георгий Александрович стоял, не шевелясь, с молчаливым восторгом глядя на этих ребят. «А рост-то, рост!.. Ну, парни!.. – восторгался про себя Георгий. – Ну, точно – один в бабушку, а другой в маму. Его сыны! Андреевы! Точно!» – без тени сомненья, со слезой умиления уже в полный голос сказал Георгий Александрович, почему-то вдруг перестав смущаться и опасаться быть обнаруженным. Если когда-то и были у Андрея нестыковки в расчётах по месяцам и дням в беременности своих жён, то теперь все сомнения обернулись однозначным утверждением: «Жизнь-то – продолжается!»
Георгий Александрович, еле заметно улыбнулся, с теплотой вспомнив, как обо всём этом они когда-то давно спорили с Андреем. Вернее сказать, говорил и развивал эти свои сентенции Георгий. Андрей же – перечил и возмущался, но лишь мимикой, взмахами рук, да шумным дыханием с резкими выдохами. Но всё его буйство и сопротивление довольно быстро сошло тогда на нет: то ли от чрезмерного напора Георгия, то ли от отсутствия у Андрея складных и весомых аргументов против. «Интересно, – подумал Георгий Александрович, единожды качнув головой и прищурив один глаз, – чем бы теперь Андрей смог бы возразить. Сыны-то его – вот здесь. Значит и ты – не отшельник. И ребята твои – не из помойного ведра. Значит и ты сам – много лучше, чем говорил про себя, а уж тем паче – как о себе думал.»
Тропический прилив тут же заполнил глаза Георгия до краёв. Он тотчас готов был выплеснуться из слабых дрожащих кряжей и, разломав любые дамбы и молы, – и показаться всем вокруг. К тому же ещё на кончике носа повисла, вышедшая из него тягучая носовая слеза. Георгий Александрович резко мотнул головой, зажмурив со всей силой глаза и наморщив нос. Сбросив прилившие воды, достав носовой платок и промокнув остатки влаги, потаённо высморкавшись, положив принесённые гвоздики на чью-то могилу, у которой он остановился и наблюдал с самого начала, не подходя к этим женщинам и молодым людям, Георгий Александрович резко развернулся и быстро пошёл на выход.
Выйдя за территорию кладбища, он на ходу обернулся, на миг задержал взгляд на покойном парке, устремив его вглубь тишины. И в этот миг, перед глазами Георгия пролетела вся жизнь Андрея: и та её часть, которую знал Жорка, и та, о которой не ведал и Георгий Александрович.
Плотный, серо-грязно-белый бус как-то незаметно улетучился – ярко засветило октябрьское солнце и грело по-летнему. Типичная Прибалтийская погода. «Всё в порядке! Он не один!»
А в голове по кругу ходило-вертелось: «Но сердца забывчивых женщин не забудут, авось!..»
VII.«Послесловие».
У жизни нет дублёров и черновиков. Жизнь нельзя отрепетировать, как хочется режиссеру, а затем премиально сыграть на публике всем составом своего оркестра. Жизнь – это экспромт. Бόльший экспромт, чем авангардный джаз.
…
VIII.«После «Послесловия».
…Беспрестанно куковала кукушка, не весь знать откуда взявшаяся в городской черте, всё отсчитывая и отсчитывая кому-то оставшиеся до исхода года. Или часы. Или мгновенья… – выстроившимся к ней в очередь страждущим, желающим непременно узнать всё наперёд или перепроверить успеют ли они докончить начатое. Или пора писать завещание том и на то, кому есть и на что есть….
…
…Андрей открыл глаза…
«Почему?!.. В чём моя вина?!.. Сам виноват! Нужно было всё делать самому, а не ждать снисхождения от кого бы то ни было!» – разоткровенничавшись, вопиял к себе Андрей – с обидой и на себя, и на весь белый свет, и на… Однако… нет! Нет! Никого! Только – на себя!
Юрий А-Г©
#ЮрийГеннадьевичАлександров
Свидетельство о публикации (PSBN) 71123
Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 16 Сентября 2024 года
Автор
Я родился одновременно в Самаре + в Трёхгорном (тогда назывались соответственно Куйбышев и Златоуст-36) в 1966г.; а уже через 11 месяцев перебрался в..
Рецензии и комментарии 0