Первый том, глава 1 (Глава 1)

Н Ю Т А
Первый том
Меня с ней все еще связывают тонкие нити доверительных отношений, и я пытаюсь осмыслить произошедшую размолвку с ее точки зрения, так, как видит она, а не как я. Что могло объединять столь далеких и не похожих друг на друга людей? Объединили одиночество, молчание, тишина. А разъединили время, боль, ревность и Дени. Но самое главное, вот уже в который раз задаю вопрос: возможно ли вернуть то, что было? Ведь душа моя стала совсем другой, да и она едва ли сможет забыть свою боль и обиды, причины которых мне непонятны. Как она могла его приревновать ко мне? Ну как? Это противоестественно. Она приревновала меня к Дени. Уму не постижимо. Она его знает только по моим рассказам и никогда его не видела. Между ними пропасть в сто лет, между мной и ней бездна недомолвок и непонимания. Я ей все секреты рассказала, а она его приревновала. Я бы хотела к ней вернуться, но она не может мне простить близость Дени.
– Это не твоя судьба, – сказала она, отвернувшись к окну.
С чего все началось? Да как обычно, со случайного знакомства. Впрочем, вспоминаю все по порядку в деталях.
Никем и ничем и не обремененная, я гуляла в парке нашего района. Встретила друзей, собралась небольшая компания, человек пять. Болтали о том о сем. Не знаю, как остальным, но мне это довольно быстро надоело: пустые разговоры, глупые шутки и головная боль от оглушающей музыки.

И тут я увидела ее. Не могу понять, что меня в ней поразило, никто из окружающих не обращал на нее внимания. Она сидела на лавочке метрах в тридцати от нас, держа в руках книгу, а рядом лежала кошка. Помню, в голове у меня мелькнуло: «Раньше вас здесь я не видела, дорогая моя старушенция со скучающим видом и меланхолией». Но уже в следующее мгновение я мысленно раскаялась, ибо даже на расстоянии в ней ощущалось что-то истинно прекрасное и благородное, а ее взгляд, брошенный в нашу сторону, еще больше подтверждал разницу в возрасте и в воспитании, которую мне не осмыслить и не перешагнуть.
Я молча отошла от своей компании и побрела в ее сторону, растаптывая ногами листья, обильно усеявшие дорожки в аллеях парка. Поравнявшись с ней, наклонилась и хотела погладить кошку, но та предусмотрительно спряталась за спину хозяйки и оттуда смотрела на меня умными глазами.
– Вы кто такая? – окинув меня испытующим взглядом, молвила старушка, взяв кошку на руки.
Моих амбиций как не бывало. «Господи, и что мне надо от этой старушки?» – в замешательстве подумала я, но все же собралась с духом и выпалила:
– Я просто очень люблю животных, а ваша кошка такая красивая.
Моя рука снова потянулась к пушистой недотроге.
– Вы любите животных? – с удивлением и даже иронией спросила женщина.
Теперь я могла поближе рассмотреть ее наряд: легкий осенний плащ, накинутый на худые плечи, выглядел хоть и поношенным, но аккуратным, на голове шифоновая косынка с черной канвой, поверх серой кофточки розовая французская косынка, завязанный узлом франтон. Весь ее вид и едва уловимый запах нафталина напоминали о чем-то старинном и давно забытом.

– А чему вы, собственно, удивляетесь?
– Вероятно, тому, что моя кошка, – она ласково погладила ее по спинке, – еще не попалась в ваши руки.
– Да что вы, у меня рука никогда не поднимется на животных, – заверила я, показав ей свои ладошки.
Она взяла их в свои руки и внимательно разглядывала, как будто считывала, говорю ли я правду.
– Вы правду говорите. – И бережно отдала мне мои ладони. Я тогда еще ничего не знала о ней и не могла уловить дальнейшую нить разговора. Продолжать беседу было невероятно тяжело, так как в своих ладонях я почувствовала покалывание. «Сейчас у меня начнется приступ. И мне надо потереть виски», – подумала я и медленно двинулась к ожидавшим меня друзьям.
– Ты что, с ней знакома? – поинтересовался Дима.
– Нет.
– А о чем вы говорили?
– Так, ни о чем. Я ведь ее не знаю.
– А я знаю. Она иногда гуляет здесь со своей кошкой. Знаешь, кто она? – И, выдержав театральную паузу, выпалил: – Княжна Мещерская.
– Кто-кто?!
– Княжна. А ты думала, так, бабуся из деревни? – хохотнул он, довольный произведенным эффектом.
После той встречи я ни разу не вспомнила об этой бабушке, но где-то через два дня случай свел нас снова. Мы встретились в магазине, у кассы, и я как давнюю знакомую приветствовала ее. Теперь мы волею случая могли поговорить десять минут, пока очередь двигалась.

Она оказалась соседкой этажом ниже из нашего дома, недавно переехала по квартирному обмену. Она любила вспоминать дворы детства. Знала все старые названия улиц, домов, строений, всегда называла по имени владельца и архитектора. Она – ходячая энциклопедия. Любила рассказывать о своих концертах в юности в парках и скверах. О Грачевском старом парке, который, хоть и в сильно урезанном виде, до сих пор остается единственным оазисом зелени между улицами, где она раньше жила. Когда-то, во времена легендарные, это была городская купеческая усадьба с нарядным особняком селадонового цвета, гротом и прочими затеями эпохи модерна. Ко времени же моего детства усадьба перестроилась в сад при центре геронтологии, что, кстати, и спасло купеческие хоромы и от реконструкций, и от позднейших изысков «выявленных памятников». Но это случилось позже, позже. А тогда был Парк. Он казался огромным: с катком, зимой занимавшим центральную часть, заросшими аллейками, деревянными беседками-читальнями и железными двухместными качалками.
Музыка уже кончилась, а Надежда, не шелохнувшись, сидит в кресле и, кажется, дремлет. Нюта посмотрела на вертящуюся пластинку и подошла к своей покровительнице.

– Опять автостоп не работает, – прошептала Надежда и, перевернув пластинку снова уселась в кресло, низко опустив голову. Нюта знала, что в такие минуты лучше не тревожить никого. Она тихо умостилась в мягкое кресло и погружалась в мир звуков чарующей музыки. Единственное, что ей осталось в этом скучном, однообразном мире, – музыка. Удивительное переплетенье журчанья ручейка и шума ветра послышалось в музыке. Неисполненным желанием повеяло от этих замечательных флейт, скрипок, виолончелей. У Надежды пластинок – огромное количество. Она научила меня отличать на слух: трио, квартет, квинтет, секстет. А фрагменты больших эпических произведений научила отличать от маленьких пьес и рапсодий. Я ставила в старинный проигрыватель любую пластинку из огромной фонотеки, которую она собирала всю жизнь, а она с закрытыми глазами с ходу называла имя композитора и номер произведения с первых аккордов и звуков. Ее фонотека – это коллекция винила с начала двадцатого века. В шкафу-фонотеке стояли закладки по жанрам: духовная, классическая, камерная, академическая, народная, романс, мюзикл. Больше всего меня удивило, что она любит современные мюзиклы. Начальное музыкальное образование она получила от самого Павла Чеснокова, автора «Свете тихий». И потом всю жизнь преподавала в музыкальном училище хор и теорию музыки. Фортепьяно у нее всегда было зачехлено, и я ни разу не видела и не слышала, как она играет. Потом, через какое-то время она мне сказала, показав свои руки:
– Посмотри на мой артрит пальчиковый.
Я взяла ее пальцы в свои ладошки, пыталась их согреть. Не очень это у меня получалось, но мне так захотелось, чтоб она была опять молода и играла на фортепьяно. Гораздо позже, когда мы сблизились, однажды она сыграла, расчехлив инструмент. Боже мой, я никогда ничего подобного не слышала.

Она играла по памяти без нот малоизвестное сочинение Кити Мещерской, своей родной тети. Но то счастливое время уже не воротишь. И она научила меня слушать музыку ладонями, как антеннами. Надо развернуть руки ладонями вверх, растопырить пальцы как антенны и почувствовать вибрации музыки. Время, как ни крути, тянется медленно и томительно, а вдобавок еще и эти постоянные мяуканья усатого рыжего соседа раздражают не только меня, но и мою милую Надечку. Ах, эта Надечка. Как я ей обязана. Но что я ей могу дать, кроме своей признательности, а она этому рада. Ведь у нее совершенно никого нет. Она любит слушать мои сны и мои бредни. Иногда мне кажется, что она такая же ненормальная, как и я.
Пытаюсь осмысленный монолог написать в свой дневник после посещения этой удивительной старушки и ее Сиротки. Я одновременно пытаюсь быть и кошкой, и старушкой, и Сироткой, и княжной. А я и есть Сиротка. Сама себя назначила и возвела в ранг Сиротки. Потому что папа и мама меня не понимают, сестра Ася не понимает, Дима и Сережа чуть-чуть понимают и не лезут в душу с вопросами. Дима и Сережа – двоюродные братики, Сергей старший, уже в одиннадцатом классе, а Дима только в девятом, а я в седьмом. Ася – в пятом.
Если бы сегодняшняя ситуация с новым знакомством случилась со мной 3 года назад, то я бы:
– рассердилась;
– развернулась;
– ушла;
– не поглядела бы;
– не жалела;
– не думала;
– презирала;
– не восхищалась.
А сейчас не рассердилась и не развернулась. Пригляделась и не пожалела. Долго думала без презрения и восхитилась. Меня никто и никогда на «вы» не называл. Только Надежда Мещерская. Никто ко мне выказывал такого искреннего интереса, как она к моей душе, к моему внутреннему миру, без посягательства на мою личность. Она проницательно проникает внутрь меня своим взглядом и ничего не спрашивает. Просто угадывает мое состояние и говорит:
– Левый шкаф, вторая полка, рапсодия номер 6.
В следующий раз посмотрит на меня, наклонит голову вправо-влево, изучая, и молча сама достает нужную пластинку – квинтет, Людвиг Шпор. Стопроцентное попадание в мое состояние. Как у нее это получается, я не знаю.
Поразительно, как диаметрально меняются взгляды. Наверно, я взрослею, и во мне появляется что-то новое, неведомое. Говорят, дети страдают за ошибки своих родителей. Но я не хочу страдать. Хочу радоваться, и чтоб ладошки не дрожали. Это мешает мне рисовать. Но сейчас я стала мудрее и терпеливей. Даже не узнаю себя. Я научилась ладошками лечить свою больную голову. А душа и сердце стали более милосердны ко всем. В первую очередь, к любимым. Я научилась любить, ждать, терпеть, прощать. И не делаю при этом над собой никаких усилий. Крайне редко в моей жизни появляются новые люди, новые знакомства. Монотонный порядок – школа, дом, выходные, лето, Волга, каникулы – лишь изредка сбивается поездками с родителями в близлежащие провинциальные городишки с колокольнями, рыночными площадями со всякими вкусностями. Две Надежды в моей жизни – это подарок судьбы. Надежда Мещерская и Надежда Александровна.

Надежда Александровна – мой преподаватель по живописи – назначила меня своим пресс-секретарем. Мне нравится больше – пресс-атташе. Секретарь – это при ее ноге, а атташе – это как бы не к ноге, а представитель на всевозможных выставках, форумах, встречах. Писать-то я умею, еще тот спамер-блогер, но для Надежды Александровны писать – одно удовольствие. А еще лучше записывать ее мысли как свои и потом хвастаться в компании. А вы знаете, что – далее закатываешь глаза к небу – Гала вытворяла с Сальвадором. И что? Лица и глаза у девчонок округлялись, как тарелки антенн 5G. Она, она, она насиловала и подавляла его волю. Он был ее рабом, выполнял все ее капризы. И что? А то, что иначе он бы не стал Дали, если бы не Гала. Или вот этот перл Надежды Александровны. Теперь он стал моим перлом. Девочки, раскрепощайтесь. Дайте волю чувствам, как Серебрякова с прозрачной душой. Станьте ремесленником, как Мухина. Накачайте мускулы, как Айдан Салахова. Что-нибудь в себе накачайте, если хотите, чтобы не вас покупали на панели, а покупали ваши картины в дорогих салонах. Я и тренирую в себе мастерство, оттачиваю стиль, авторство. До изнеможения. Для чего?
Так они же все стоят у меня над душой. Толпами приходят ночью. Куда ни посмотри – рожи, лица, глаза, руки, ноги, как у Босха. Из-за них я уснуть не могу. Из-за них я загремела в эту «Детскую Кащенко», так у нас называют между собой пациенты эту больницу. После месяца лечения у меня перед сном рожи по вечерам стали исчезать. И появляются очертания лиц и улыбок. Красивые лица. Знакомые и приветливые. Добрые и умные. Хочу расстаться навсегда с рожами, которые меня довели до болезни. Уже не толпы просят, а одинокие личности: «Меня рисуй». За ним второй робко: «Меня нарисуй». Этюдник весь забит набросками. Надо посчитать, сколько их в неделю, в месяц, в год. Если бы по 100 рублей за каждый, то, наверно, тысяча этюдов за год есть, сто тысяч в год. Неплохая рента для начинающего художника с диагнозом «биполярное расстройство». Интересно. А сколько Пикассо в год делал, или Дали. Или Салахова. У них тоже биполярное расстройство? Художник Иванов сошел с ума. Или вот из Википедии. Академию художеств известили из полиции, что «при части содержится сумасшедший, который говорит, что он художник Павел Федотов». Его поместили в частное заведение для страждущих душевными болезнями венского профессора психиатрии Лейдесдорфа, где он бился о стену головой, а лечение заключалось в том, что его били в пять кнутов пять человек, чтобы усмирить. У Федотова были галлюцинации и бред. Не бейте меня кнутами. И не прикасайтесь ко мне. Надо будет нарисовать «Биение кнутами». Я же это нигде не видела, даже на просторах интернета. Наверно, там много крови. Крови я не боюсь, но боль терпеть не намерена. Нет, не буду рисовать «Биение кнутами», лучше нарисую «Сердце-биение». Как бьют по сердцу больно, и оно сжимается, щемит и останавливается. Иногда я чувствую, когда засыпаю поздно за полночь, что оно вот-вот остановится. Но мама говорит, что это болезнь не сердечная. «Душу надо лечить и мозги», – считает папа.

Диагноз у меня не окончательный, но ремиссия есть. А еще доктор говорит, что я живу в придуманном мире и мне надо вернуться в реальный мир. У меня была классная компания на первом моем этапе лечения в больнице, и я начала больше читать интересных книг. Мне даже стало любопытно с подачи деда прочитать школьную программную литературу за седьмой и восьмой класс. Мне нравится учиться. Я не устаю и могу запоминать огромные объемы информации. Например, мне очень просто запомнить большое количество дат, просто пробежавшись по ним глазами. Я всю жизнь так учила стихотворения: прочитывала один раз, выходила к доске, рассказывала и садилась обратно. Это остается надолго и очень помогает. У меня бывают безумные идеи. Сделать прозрачный экран, чтоб ко мне никто не прикасался. На перемене, на физкультуре, в транспорте. Так, чтобы их током ударило, если они ко мне прикоснутся. Не прикасайтесь ко мне. Ваша кожа воняет. Врач говорит, что это искаженное представление о своем теле и концентрация на собственном уродстве. До этого момента я жила, и все было в порядке.
Не могу сказать, что считала себя безумно привлекательным человеком, просто меня это вообще не беспокоило. Потом я вдруг решила, что поправилась, и на этой почве начало происходить что-то странное. Сначала я стала очень много времени проводить перед зеркалом и совершенно маниакально себя рассматривала. Я старалась не есть, но потом мне стало казаться, что дело не только в весе, что у меня очень странное лицо, похожее на пластилин, и что у меня ужасно странная мимика и во время речи появляются какие-то морщины и складки там, где их не должно быть. Мне мерещилось, что у меня нечеловеческое лицо, что моя внешность не просто некрасивая, а какая-то ненормальная, что у меня странно движется рот, странно расположены зубы, что все мое лицо какое-то скособоченное.
Все эти вещи очень трудно описывать словами, потому что в обычном состоянии человек не переживает эти эмоции. Не то чтобы мне казалось, что я животное или какой-то монстр – просто ощущала, что все мое лицо и все остальное сдвинуто непропорционально, как у Квазимодо. Я начала летом заматываться шарфом, потом мне стало казаться, что когда я иду по улице, люди говорят, что я очень уродливая и что они не могут на меня смотреть. Мне мерещилось, что все пальцем в меня тычут и посмеиваются. Например, я думала, что бедра у меня большие, и я начала перетягивать себя ремнем, потому что мне казалось, что я стала толстая. Нужна большая жажда внимания, желание быть замеченной и находиться в центре событий. Это не так, как у нарциссов, которым нужно одобрение, нужно быть лучшими, самыми прекрасными и восхитительными. Мне вообще не важно, восхищаются мной или нет. Я все очень сильно драматизирую. Любую маленькую проблему я довожу до масштабов глобального ужаса и катастрофы, сама же от этого страдаю и ничего не могу с этим сделать. Все мои чувства и ощущения очень сильные — или же у меня вообще нет никаких эмоций.
В моей жизни существует только черное и белое: если я люблю, то люблю до потери пульса; если ненавижу, то настолько, что человеку вообще лучше ко мне не подходить. И это очень тяжело. У меня нет полутонов и полунамеков. Где-то есть пятьдесят пять оттенков серого, но я это не видела, только слышала. Ни одного оттенка серого во мне нет. Вот это белая сторона души, вот это черная полоса. Я внутри полосато-контрастная зебра, млекопитающее, живущее в джунглях, свободное животное, которое хотят съесть на обед всякие крокодилы и львы. Но большинство окружающих меня – это мирные антилопы, газели, верблюды, слоны. Я люблю сравнивать людей с животными. Или с грибами. Этот «чел» похож на белый гриб. А тот – мухомор. Если поделить на съедобные и несъедобные, то в одной корзине будет доверху съедобных грибов-людей, а в другой корзине мухоморов и ядовитых грибов-людей на дне малая толика. Не подбираю я их – прохожу мимо. Я кожей чувствую токсичность. Двух мальчишек из параллельного класса я чувствую на расстоянии, что они токсикоманы, и обхожу их стороной. А хороших и умных забираю в свою корзину памяти, разговариваю с ними, хотя они меня даже не знают. Я люблю строить диалоги в уме с теми, с кем бы мне хотелось подружиться. Надежда Александровна в очередной раз нас, «юных манагеров», озадачила новыми современными именами. Я запомнила имена и начала искать контенты. Катрин Ненашева – Москва, Анастасия Лисютина – Красноярск, Ольга Сапрыкина – Тверь. Екатерина Быстрицкая, Галина Карунина.

С Катрин Ненашевой Надежда знакома и обещала ее пригласить к нам в студию. Остальных художников я нашла в интернете. Да. Мне надо еще многому научиться, прежде чем я стану таким художником, как одна из них. В корзину мою аккуратно всех сложила, чтоб не помялись их приятные лица. Мне нравится скульптура в последнее время. Пойду к деду в мастерскую, буду ваять и лепить. Живопись легче и проще. В скульптуре пальцы и руки болят. А они и так у меня слабые. Пальцы иногда дрожат. Я их разминаю. Мои пальцы – это мои антенны, они очень чувствительны к моей собственной боли, а с некоторого времени и к чужой боли. То Ася меня попросит, то Полина, то мама, чтоб я своими ладошками помассировала им виски. Мне нравится, когда мама разминает мне окоченевшие пальцы. Интересно, а дала бы я кому-нибудь разминать мои пальцы, кроме мамы. Ну, например, мужчине, незнакомцу или мальчику из художественной «одаренной школы». Между собой мы ее называем «Одаренка». Здесь есть одаренные мальчики. Вон тот. Он не стал бы массировать мои ладошки. Какой-то щуплый. Надо писать пресс-релиз срочно Надежде. Я незнакомка для самой себя. Я себя не знаю. Знаю, но поверхностно. И это очень утомительно – знать себя досконально. Лучше быть в неведении и не копаться в себе.
Самокопание и самоедство не есть самые лучшие качества души, так говорит Надежда Мещерская. Я опять летала во сне как наяву. Уж не помню, в который раз на воздушном шаре. Ах, этот шар, шарик, шарище, шаричек. Улететь бы и не вернуться. Такой лунной ночи в моей жизни еще не бывало. Эта весенняя майская ночь навевает свои чары и рой мыслей, воспоминаний и ожиданий, и они томительным бременем ложатся на мою душу. Я опять влюбилась. Влюбилась в эту Надежду Мещерскую и в эту кошку. Они еще не знают, кто я. Я люблю летать с шарами. Особенно по ночам. А днем иду к Надежде и рассказываю, как я летала. Ей нравятся мои бредни. Особенно про ангела она любит слушать, и про своего ангела-хранителя она поведала мне тайну. Как ее трижды ангел хранитель спасал от неминуемой смерти. В Гражданскую войну от расстрела, во Второй мировой войне от бомбы и уже в мирное время, ее чуть-чуть не убил шлагбаум, когда она переходила железнодорожный переезд. Человек рождается для полетов с ангелами, как искры, устремляющиеся ввысь. Где-то я это прочитала. Расправив крылья, усилием воли сначала отрываешься от земли и летишь очень низко с единственной целью: заглянуть в окошко чужого дома.

Жильцы тебя не видят, потому что ты за окном и не жужжишь. Почти как Карлсон, но он жужжал. А ты тихонько летишь над самыми крышами домов. И привлекают внимание именно красные крыши, потому что там настоящая жизнь кипит. И люди там настоящие. И не любопытные. Не лезут с вопросами. Всеми фибрами души хочу поселиться в одном из домов с красной крышей, но меня гонят вперед любопытство и жажда новых встреч, с новыми незнакомками и незнакомцами. Они не такие как все, они из другого теста, из других тканей сотканы. С одним из незнакомцев я так близко подружилась, что он стал являться мне постоянно, и я пыталась записать наши диалоги. Но слова убежали, а образы остались, и некоторые из них нарисованы мной как наброски.

Как-нибудь нарисую в перспективе дома, кучу домов с красными крышами, уходящими в даль, и над красными крышами летит этот милый незнакомец. Может быть, трубочист, а может быть, просто мальчик-брюнет из соседнего двора. С незнакомцем я поднялась в полете выше деревьев и даже к облакам. Но там страшно. Побывав высоко в воздухе, проболтавшись на высоте низких облаков в корзине воздушного шара, я трогала облака руками. Это состояние мне нравится, и я искусственно пытаюсь его себе воссоздать. Это потом я начала летать выше облаков. Даже летала на космическом корабле, но в более осознанном возрасте «вумен». А в переходный подростковый период моя предельная высота – облака. Но хотелось выше, в стратосферу, а физиология не пускает, и слаборазвитые девичьи мозги недостаточно воображают, как там, в невесомости и в космосе. И мозг мой как будто для контраста опускает меня под землю. И если в воздухе мне было очень, очень хорошо и хотелось выше-выше-выше, то казалось, что при нахождении под землей будет неуютно, давяще и неожиданно. Там оказалось совсем не страшно и не давяще. Хорошо и уютно даже в полной темноте, именно так мне больше всего и понравилось. Конечно, не тогда, когда ты потерялся в этих лабиринтах и не знаешь, где же искать выход, а когда, выключив фонарик, сидишь в тишине и в темноте. И вглядываешься в них, прислушиваешься к возникающим внутри тебя ощущениям –удивительное чувство, которое можно испытать только там, глубоко под землей.
А висящие кверху ногами спящие летучие мыши на потолках – это просто чудо, особенно их мелкие пальцы на лапах, мохнатые спины, сопящие носы и торчащие уши, хотя, наверное, проснувшиеся и летающие, они представляют собой менее приятное зрелище. А еще –передвигаясь по тоннелям, я в какой-то момент попыталась почувствовать себя червяком, живущим в земле. И вот куда-то ползущим по своим червячным делам радости мало от таких представлений, конечно. Куда приятней ощущать себя парящей в воздухе птицей, но именно в таких подземных условиях червячность представляется очень натурально и познавательно, что ли. Теперь из троицы воздух – земля – вода осталась неохваченной только вода. Самое неприятное для меня, потому как, несмотря на свой водный знак, воду я не люблю. Все лето провожу на Волге. Но для полноты ощущений погрузиться в водные глубины хотелось; быть может, там так же, как и под землей. Вдруг мне неожиданно понравится? Но огонь мне ближе, чем вода. Спасибо Наде за этот подаренный праздник жизни. Эта пирамида из колечек произвела на меня прямо-таки окрыляющее впечатление.

Это не преувеличение и не очередная интрижка. Уж в этом-то я разбираюсь. Ладошками и пальцами обхватываю это кольцо, которое величиной как медаль из папиной коллекции. Но медаль расширяется и не помещается между указательным и большим пальцами. Мои ладошки увеличиваются вместе с кольцами. Какое-то испытание. Я должна удержать эту тяжеленую биту между двух огромных пальцев, иначе, иначе, иначе она опять увеличится и не поместится между правой и левой рукой. Очень тяжело уместить весь шар земной между двумя ладонями. Но я знаю, уверена, что даже на вытянутой руке одной ладонью удержу весь земной шар. Кружочки, биты, кольца изо льда и огня обжигают ладошки, вырываются, скользят, не помещаются, исчезают, жонглируют мной. Как будто я размножилась на эти падающие и скользящие биты. И сверхзадача моя – остановить ритм обхвата бит, чтоб зафиксировать хотя бы одну из них, и чтоб пальцы перестали дрожать. Полина говорит, что я иногда дрожу, когда мы встречаемся. Я не замечаю. А она из вежливости молчит. Надо посмотреть на себя со стороны, в зеркало или в гаджет.
Мама говорит, что у меня привычка – быть лохматой и пальцами разглаживать распущенные волосы. Надо посмотреть на себя со стороны, когда я ем. Я что, волосы свои ем? Я что, грязными пальцами разглаживаю волосы? Мне нравятся мои распущенные локоны, они как панцирь меня защищают от дурных и глупых. От любопытных. Мне же надо иметь свое личное пространство, даже находясь в толпе родственников. Нет, они хорошие, добрые. Но зачем стоять над душой, зачем лезть в душу, копаться в моем копании, смотреть на меня как на оглашенную. Я не предмет изучения. Я другая. Они не знают, что я из другого мира, где мне хорошо.

* * *
…Явно перепутали адрес получателя, но вдруг я почувствовала себя героиней чужого романа, и так захотелось прикоснуться к чужой жизни, побыть кем-то иным, а не этим существом без пыла и страсти, с комками комплексов, с депрессией и бесконечным копанием…
…Вы похожи на Аэлиту, а еще вы похожи на саму себя, и в тысячу раз лучше и прелестней Аэлиты, Лолиты, Шарлотты Бронте и Аси. Все это литературные, вымышленные герои ни. Так же, как и вымышленная арфистка из моего романа. А вы настоящая, живая, не придуманная. Если б не вы, я бы опять вас себе придумал.
Каждая девушка неповторима, в ней целый мир. И за одну настоящую, живую я бы отдал всех героинь вымышленных. Мы придумываем себе героев, страстно стремимся подражать им и забываем, что душа наша – это пластичная глина. Что мы вылепим из нее, то и получится. Наши пальцы, руки, воображение, сила духа лепят нашу душу. И получается либо греческая амфора с благовониями, либо ночной горшок, либо египетский сосуд с манускриптами. Себя слепить – это труд и талант. Чаще всего мы есть то, что из нас вылепили мама, школа, друзья. Ну, может быть, еще учителя. У меня были прекрасные учителя. Частные, не школьные. Они меня лепили. Потом их не стало. Но я счастлив, что они у меня были. Теперь у меня свои ученики. Передаю им частицу своей души, знания и опыт. Когда ты отдаешь, не превращаешься в смердящее болото, а становишься источником с постоянно свежей, чистой, питьевой водой. Когда меня пьют, я восполняюсь, когда я в застое – ничего не восполняется. Хочу вам отдать весь пыл души и выспренные чувства, даже самые сокровенные. Это так хорошо – отдавать все, чтоб получить вашу улыбку и одобрение. Я в вас влюбился с первого взгляда, вы такая воздушная, романтичная, как из моей мечты. Ух. Аж самому смешно стало от такой длинной тирады и умствований с утра. Милая, доброе утро, не слушай меня, ворчуна. Читай, улыбайся, наслаждайся, впитывай. Не всем это дано. Ты талантливая девушка. В смысле полноты жизни. И в смысле кайфовать жизнью. Не упускай ни одно мгновение.
Доброе утро, сладкая…
Как жаль, что я не знаю ни имени автора, никому это письмо написал таинственный незнакомец. Но утром пришло мне такое смс. По ошибке.

***

Каждый человек – это огромный мир. С несметными сокровищами, спрятанными в потаенных уголках его души. Нужно только время и условия, чтобы раскрыть их даже для себя самого. Человек изначально содержит в себе всю необходимую информацию, все необходимые навыки и способности. Он умеет все. И знает все-все, что помогает ему жить и двигаться вперед.
Мне кажется, что человек не получает знания извне. Он открывает их в себе. Однажды, работая над какой-то проблемой, он вдруг понимает, что это нужно сделать именно так и не иначе. Я уверена – мы не накапливаем опыт и не становимся мудрее с годами. Мы просто учимся использовать внутренние ресурсы. Открываем заветную дверцу своей души и удивляемся: «Господи, да я ведь это уже знаю». Я почему знаю, что Шарлотта Бронте была сумасшедшей, как и ее герои – Джейн Эйр, Грейс Пул, Рочестер, Берта. Или сумасшедший юный Вертер и Шарлотта. Или Дмитрий Нехлюдов и Катя Маслова. Ну не может аристократ полюбить простолюдинку. Не может, и все. Я знаю. А Толстой не знает. Так же как я знаю, что если человек слепоглухонемой, то это не значит, что он сумасшедший. Недавно прочла в Википедии, что была такая женщина – писательница слепоглухонемая, ученый Ольга Скороходова. Это я понимаю. Это не сумасшествие. Она не псих. Представляю, что я слепоглухонемая, ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу. Буду читать пальцами.
Я и так читаю пальцами – картины, людей, природу. Люблю, закрыв глаза, выставить ладони и принимать сигналы из вселенной. Вот я стану Эндерлин Гантенбайн, надену черные очки, и все подумают, что я слепая, и не будут меня стесняться. Начнут мне свои секреты рассказывать, я буду разгадывать их хитрости, никто ведь не догадается, что я зрячая. Заведу себе интрижку с Лили, как Гантенбайн, и буду манипулировать, писать им роли в сценарии жизни. Ну, например, напишу роль Клары Берендеевой, а сама буду двойником титулярного советника Якова Голядкина из Достоевского. Они все хотят, чтоб я играла какую-то роль – паиньки, индиго, примерной, дисциплинированной, крутой. Все от меня чего-то хотят. Папа хочет от меня. Мама хочет от меня. Асе что-то надо. Учительнице надо. Что они все пристали? Не хочу и не буду тем фантастическим существом, которого они себе вылепили в своем воображении из меня. Лучше напишу. Бумага все выдержит. А уши у них завянут, если я им начну говорить про себя настоящую. Но скорей всего, не начну говорить. Им. А Надежде и Сиротке скажу. О своих снах, о своих дневниках. О своих картинах.
Я погружаюсь в свои картины, как в сладкую вату. Они меня обволакивают. Дома, крыши, деревья и птицы – я к ним прикасаюсь, глажу облако пальцами, дышу морозным воздухом. Потому что я эту картину знаю, она всегда была во мне. Я ее просто достала из памяти. В голове много картин – жизни не хватит все нарисовать. Я опять тихонько отрываюсь от земли и поднимаюсь тихонечко на уровень окон первого этажа дома с красной крышей, но любопытство берет верх – еще поднимаюсь на уровень окон второго этажа, где настоящий герой моего романа ждет меня, а может, и не ждет.

Я вожделенно ищу его глазами, вот появляется его силуэт с голым торсом, он такой мускулистый и не видит меня, и это так сладко – видеть, чтоб тебя никто не видел. Задерживаюсь у его окна, но романтические приключения меня ждут и на уровне окон третьего этажа. Тихо, чтоб не вспугнуть, заглядываю в окно в поиске своего нового романтичного героя, в которого я влюблюсь до потери пульса и до изнеможения. Я вся напряглась от ожидания страсти, задрожала и прильнула к окну, чтоб отдаться своей мечте. Я люблю рисовать крыши домов с окнами, таких картин у меня много. Потому что это мои ночные путешествия с ангелом и в одиночестве инкогнито.
Инкогнито мне больше нравится, так как я могу быть грязной и не стесняться своих низменных фантазий. Их не так много, и я их гоню от себя, но они все равно возвращаются и роятся в моем воображении, и мне самой стыдно за себя и за свои фантазии. Порой эти фантазии появляются в самом неожиданном месте и в неподходящий момент. В классе. В папиной машине. На уроке рисования. Если они появляются на уроке рисования, то это положительно влияет на результат моего творчества. Картина получается живая и эмоциональная. Прямо шедевр. Наверно, у всех художников так. Шедевры создаются на гормонах счастья: серотонине, окситоцине, дофамине и эндорфине. Интересно, это такая таблетка серотонин, раз проглотил и на тебе счастье. Больной, проснитесь, вам пора принимать таблетку окситоцина, а то у вас счастье кончилось. Нюта, что-то у вас вид несчастной и затюканной барышни, как будто вас никто не любит, выпейте таблетку дофамина. Нет, лучше две сразу пейте, и будете удовлетворены полнотой женского счастья. А эндофрина таблетку пейте, когда все, конец, бессилие и пустота. Тушите свет. И вносите покойников. Свет не мил. Никто не любит, и хочется червяков поесть в саду назло папе и маме. Тогда пей, Нюта, таблетку эндорфина. Но врач мне сказала, что это мои фантазии, и нет таких таблеток. Это гормоны счастья сам организм вырабатывает.

В момент наивысшего эмоционального подъема. Когда рисуешь – все гормоны счастья у тебя сами выпрыгивают из карманов и из ушей. А они еще и рожицы строят мне: серотонин, окситоцин, дофамин и эндорфин. Обязательно их нарисую и выставлю в галерее современного искусства. И стану знаменитым художником. Интересно, это слово от термина «худо»? Ну точно про меня. Худоба худоумной и худокровной Нюты и худорукие художества ее худосочные. Это мой автопортрет. Я как-нибудь себя нарисую и назову ХУДО.

Дедушка и подружка Поля как сговорились – иди в Союз художников, в секцию юниоров, и будут тебе персональные выставки. Сегодня я села перечитывать свой дневник и наткнулась на опус учительнице рисования Надежде Александровне. Неужели это я писала? Дело в том, что она дала нам задание изложить свои мысли по поводу Союза художников-юниоров. Я не знаю, в чем заключается работа «Союза», знаю только, что обычно люди-члены (многочлены) сидят на выставкоме, устраивают вернисажи, включая самые солидные экспозиции: областные, всероссийские и международные. Знаю людей, которые там волею судьбы оказались. Скорее всего, вы и сами знаете, откуда у меня столь эмоциональное восприятие всех этих разговоров, но на случай, если все не так ясно со стороны, постараюсь быть краткой, хотя не знаю, получится ли быть последовательной. Моя мама – архитектор. Пока я была в возрасте половинного недопонимания, знала, что мама довольно хорошо рисует, это всегда внушало мне чувство гордости и радости за все наше семейство, но, к счастью, не знала, каких трудов ей стоит все это творчество. В возрасте семи или восьми лет где-то на горизонте нарисовалось более-менее сближение с мамой, а за одно и с ее проблемами.
Вот тут я и узнала, что существует такая вещь, как «Союз». Сколько нервов. Раньше она все пыталась вступить в Союз архитекторов. Но с каждым разом как результат этих попыток я слышала лишь расклад характеристик каждого «члена», причем весьма неодобрительный и довольно-таки исчерпывающий. Пока я металась по школам, думала, что обязательно буду человеком творческой профессии. Когда оказалась в «одаренной» школе, мама мне сообщила, что никакой дороги, кроме художественного училища, мне в жизни нет.

Сначала я очень сопротивлялась, но потом решила – это мое. До момента поступления я создавала детские рисунки. Мама меня тщетно пыталась заставить готовиться. Того, что дают детям в художественных школах, у меня не было абсолютно. Наверное, сыграл роль страх подвести маму и самонадеянное «да неужели я – и не смогу». Неизвестным чудом, прямо на экзамене, до меня дошло, как необходимо строить предметы конструктивно. А когда я опоздала на собеседование, и куратор меня послал к директору забирать документы и уносить ноги подальше от училища «одаренных», дух противоречия решил, что я непременно должна остаться. В первой четверти из «одаренных» и отмеченных каждый как мог старался мне напомнить, что моя мама рисует замечательно, а я ни бельмеса ни в чем не смыслю, и что меня сюда «запихнула» мать. Конечно, вы наверняка уже подумали, что действительно, такие подробности совершенно никаким образом не являются связанными с темой «вроде сочинения».

Поступила я по доброй воле. Научилась рисовать сама, если можно сказать, что научилась. Никогда не привлекала маму к вопросам своего обучения. Где-то на второй год «одаренной школы» я стала активно внедрять себя в художественную среду нашего района. Когда речь заходила о маме, а появлялась она там раза два, лица говорящих «членов» вдруг делались удивленными при упоминании о подвальной мастерской в нашем районе. Лучше бы эта подвальная мастерская и не подваливала к нам, так как из-за сырости хранимые акварели сгнили, а рисовать там никто не собирался. В конце концов, ради нас, детей, она устроилась на «нормальную» работу с детьми и теперь сходит с ума от бесконечных проектов спорткомплексов, размножающихся, как клопы в диване. Я чувствую себя более чем виновато. Хотя бы попытаться там найти менее лицемерных людей. Я помню, как она таскалась с работами туда-сюда, когда ей специально не называли конкретных дат сдачи объекта и когда она сидела и, обессилев от этого, плакала, придя домой, и говорила, что ее работа доконает. Писать это невозможно без слез, как и думать об этом. Она устала. Если бы я имела на нее хоть какое-то серьезное влияние, я бы сказала: бросай нас, мы выживем, скорее спасай свои проекты. Я тоже, кажется, уже не могу выдерживать ее проектную нагрузку как архитектора. Серьезно думаю бросить живопись, но пока держусь, так как не до конца излечилась. Это скорее безвыходность и желание реализовать те задумки, до которых сама еще не доросла. Хорошо, что я себя вроде застраховала от полного онемения тем, что худо-бедно пытаюсь сплавлять свои мысли и чувства на бумагу.

А самое страшное, что у меня отсутствуют как чувство композиции, так и музыки стиха. Так что проклятый «Союз художников» со всеми его «членами» сейчас меня беспокоит сравнимо с самой безразличной вещью на свете. Я ненавижу, когда над моими самыми дорогими картинами жестоко издеваются, разглядывая их и критикуя. И вижу, что некоторые работы действительно слабы. И каждый раз прошу их не выставлять ради галочки, ради того, чтобы участвовать, но разве им запретишь, если они грант-получатели. Для меня это сравнимо с тем, как если бы мне показали чучело родного человека. Вроде и есть он, а жизнь отсутствует. По поводу моего анти-творчества и упреков в том, хочу сказать, что намерена учиться ходить сама. Мне не нужны ходунки. Время еще не настало вставать с коленок, прекращать ползать и пытаться делать шаги. В этом плане мои ноги слабы и не вынесут никаких подвижек, кроме движения вниз. У меня иной раз складывается впечатление, что вы ползущую меня пытаетесь подгонять.

При огромном уважении и любви к вам, я все же не люблю, когда меня пихают в спину. Осталось сказать словечки по поводу моего желания либо нежелания жить и творить. Если мне Бог на душу положит любить до остервенения родные конаковские просторы и весь тверской люд, то я непременно оставлю свои труды и свои кости на этой земле. И, поверьте, коли я стану жить и творить здесь, мне будет абсолютно наплевать на всякие там «Союзы» и на их «членов». Ни в коем случае не посчитайте это все фамильярным, я правда стараюсь, как могу. Просто раньше я все мысленно жалась к вам, пытаясь после какого-либо приватного разговора приобрести идею или понимание чего-то, что помогло бы мне реализовать себя. А теперь вот поняла, что это ни к чему меня не приведет. Привыкла я, что ли, к слабеньким, но своим мыслям, чувствам, представлениям. Я умываю руки и уношу отсюда ноги.

От Союза художников-юниоров. От настоящего счастья глохнешь, шалеешь, бродишь эдакой Алисой в зачарованном лесу с преглупым взглядом и со смешным рыцарем на голубом коне, изрисованном горами Геленджика. Как бы это описать парой штрихов. У меня много картин, но Геленджика нет. Хотя он и мой город, в котором я проводила свое счастливое детство с папой, мамой и Асей. Надо по памяти нарисовать горы, рощи, дома и крыши Геленджика. Помню обрывки и клочки, картины и вспышки. Например, собирая в четыре утра чемодан, обнаруживаю свой мокрый новенький купальник в красивом мусорном ведре нашей летней квартиры. В нем запутались какие-то деньги.

Или клочки воспоминаний, например. Мы выходим из папиной машины почти ночью, идем в бар придорожного отеля. Мама заказывает мне горячий чай, на меня из тумана выплывает дивной красоты фортепиано. Открываю крышку, на ощупь играю самое глупое, что приходит в голову, помню плохо, а играю еще хуже. Импровизирую, звуки фальшивые и совсем не те. Только два класса музыкальных прошла. Кое-как возвращаюсь в исходную тональность, быстро закрываю крышку, смущенно возвращаюсь к нашему столу. Мама одобрительно кивает. Это она меня забрала из музыкальной школы, когда я заболела. Подходят какие-то люди, спрашивают, что это было и кто композитор. Я на голубом глазу уверяю, что это был полонез Огинского. И больше играть не в состоянии. Кажется, не верят. И правильно, как доходит позже, это было «К Элизе», хоть и в новом звучании. Слух-то у меня есть. Нет времени заниматься, Ася за меня и за себя играет. Пока она во втором классе музыкальной школы и играет лучше меня.

* * *

У нас на Волге в Загорье есть три заветных места. Это наши тайники. Секретные места. Старая ферма – руины, забор кирпичный, старый клен на углу и развесистый каштан. Как бы на виду, но он таинственный, там даже колодец пожарный есть засыпанный. Здесь мы любим страшные истории рассказывать. И здесь взрослые иногда собираются, так как этот перекресток, некогда людный, стал заросшей тропинкой для дачников и отдыхающих. Второе заветное место – «малинник у заброшки». Дом заброшенный, забор поваленный, а вокруг полно дикой малины. Когда-нибудь этот лакомый кусок земли кто-то купит. А пока эта «малина» наша. Нас тянет сюда как магнитом. Не только потому, что малина, а еще потому, что мы рисуем в воображении картины, а кто здесь жил, а где они теперь. Никто, даже старые деды, не помнят, кто здесь раньше жил. И глядя на пустые окна и выбитые двери, удивляешься быстротечности времени. Мы любим фантазировать и представлять чужую жизнь в своем воображении. Нам кажется, что чужая жизнь во сто крат интересней и насыщенней, а своя собственная – пресная, вялая и сухая, как вобла на ветру на Волге.

Третий тайник – чердак нашего старого дома. Туда неудобно залезать. Но там есть пятачок метр на метр, на котором мы как раз все помещаемся и тусуемся. Особенно в летнюю грозу. Лаз наверх маленький, лестница прислонена далеко от лаза, так что надо цепляться руками, ноги повисают, потом одной ногой найти опору и второй себя поднять на чердак. Так друг друга мы и заталкиваем в лаз на чердак старого дома. И пережидаем грозу. Кричим маме: «Мам, воды. Мам, чипсы. Мам, плед». Пока маме не надоест, и она перестает удовлетворять наши «хотелки» и фантазии. А фантазий у нас много. Особенно у Аси. Она самая маленькая и жмется между мной и Витей так, чтоб не упасть в лаз. Один раз чуть не упала, но Дима среагировал быстро и схватил ее за руку. Там я и сочинила свое первое свидание. Очень уж хотелось всем рассказать и прочитать, но оставила при себе.