Таня

Глава 1
Лучи солнца приятно греют мою спину. На улице цветёт изумрудного цвета трава, пряча в своей листве, возможно, одну из змей, что так сильно пугают обывателей нашего посёлка.
Днём село прямо-таки оживает, ничто не остаётся в тени, разве что ребятня, решительно настроенные вести борьбу против ослепительного небесного колосса, прячась от него за деревьями и домами.
Фиалки, в расписных вазах, своей красотой, кажется, испускают чары, которым я с радостью и без раздумий поддаюсь. Ковёр в коричневых тонах, украшенный рисунками цветов, мягким покровом не позволяет моим ногам ощутить бесчувственный холод безвкусного линолеума. Стол, накрытый цветочной клеёнкой, неведомой магией изящества придаёт силы вдохновению и подпитывает воображение. Стена напротив меня разрисована подсолнухами, одиноким пеньком и не менее одинокой бабочкой, по ошибке заплутавшей на столь необычную ей поляну. Утонченности прибавляет и молотый кофе, который я с особой методичностью распиваю.
Окружённый сие великолепием, я взирал на ораву юношей, только-только попавших в объятья леди «отрочество», вечно приходящей столь не вовремя: слишком рано или слишком поздно. Им хотелось всего и сразу: любви, ребячества, отдыха от жизни, от которой толком и не успели устать. Они тянутся к табу, к сигаретам, алкоголю… Блуждая в долине наслаждений и чудес, ребята и в кошмарах не видят, что есть более тёмная сторона жизни, где таятся и прячутся за каждым углом минотавры, сфинксы и церберы, так умело маскирующиеся под «испытания», но на деле являющиеся лишь бессмысленными истязаниями.
Созерцая чудеса природы вокруг, я невольно вспоминаю историю Афанасия, попутчика, встретившегося мне в поезде по пути к отцу, тогда мне довелось впервые ездить не просто к родителю, которого ни разу дотоле не видел, но и в одиночку я путешествовал впервые.
Мы с Афанасием занимали нижние места, наверху же расположились буряты, отличительной чертой которых был оглушительный храп. Их мычание во сне не давало мне спать практически всю поездку, но вот таинственный мой сосед, чьё имя тогда ещё не было мне известно, спал мертвецким сном.
Однако была у храпунов одна положительная черта, совершенно перекрывающая любой из минусов: стоило солнечном диску выйти из-за горизонта, как они тут же уходили в соседнее купе к своим этническим братьям.
Знакомство наше с Афанасием нельзя назвать странным, но неясное предчувствие уже тогда подсказывало мне, что новоиспеченный знакомый не забудется мною в течении всей жизни…
Проснувшись от слепящих глаза солнечный лучей, я подумал, что время ещё раннее, но ошибся, ибо небесное светило уже стояло близко к зениту, да и бурятов в купе уже не было.
Моё и соседнее место озарилось золотистым блеском, пробивавшимся через толстое стекло окна, местами заляпанного руками таких же пассажиров, каким был и я.
Некоторое сожаление проснулось во мне при взгляде на это грязное стекло. Перед моими глазами раскрылась вся история его создания: от песчинок в каком-нибудь пляже до полноценной выплавки. Я представил, какой красивой, безупречно прозрачной была стеклянная панель в своем конечном, обработанном руками современных ремесленников, варианте. Смотришь через неё и видишь всю ту же землю, ту же траву, те же деревья, то же озеро, восхищаешься, и невольная улыбка проскальзывает по лицу… Сейчас я вижу, казалось бы, то совершенное стекло, чье создание так бурно разыгралось в моем сознании, и должно мне видеть лишь совершенство работы, но нет, глаза мои ловят и пятна, и отпечатки — всю грязь. На одно мгновение становится грустно от такого плебейства со стороны прошлых пассажиров, не имеющих никакого уважения к чужому труду, ведь кто-то выплавил это стекло! Кто-то старался! А им хоть бы хны, ничего они не чувствовали, когда жирными от еды пальцами прилегали к стеклу, ничего.
Но с такой волной грусти мне удавалось бороться благодаря умению созерцать красоту комплексно, да и вид мне способствовал: за окном неспешной чередой проносился Байкал.
На несколько минут Байкал захватил меня в плен своей красотой — мой взгляд был прикован к чудесной синеве. Водная гладь, отражающая сентябрьское солнце, тянулась вплоть до горизонта. Невообразимой силой веяло от огненного озера. Я жадно впитывал дух свободы, испускаемый водной стихией. Пусть и несколько однообразным был вид Байкала, но я и не желал излишних тонкостей, кои могли явиться при проплывающем лодочнике или галках, стремящихся покинуть сибирские земли. Вид был совершенен: небесный золотой колосс и бескрайняя лазурная страна, расстилающаяся под его огненным ликом — это была законченная работа живописца, не требующая добавочных вмешательств кисти.
Не долго я, впрочем, пробыл в забытье, из него меня вывел внезапно пришедший голос:
— Хоть бы шур какой пролетел. До чего же скучно. — Впервые я услышал слова Афанасия. Чувство прекрасного, издавна поселившееся в моем сердце, возмутилось от нанесенного ей оскорбления, но я сдержался, ибо все видят красоту по-своему, и даже попутчик мой имеет право на субъективное, пусть и далекое от моего, видение прекрасного.
— Удивительно, что тебя так захватил такой пустынный и однообразный вид. — И снова речь, унижающая моё отношение к красоте.
Тут уж стерпеть было нельзя, естество моё задрожало.
Я перевёл взгляд на гласившего отвратные речи. Впервые ясно представился мне облик человека, изменившего мою жизнь: из всей одежды были лишь тёмные джинсы и бирюзовые тапки; торс был оголен, что позволяло увидеть страшную худобу; таким же худым было и лицо, с сильно выпирающими скулами и едва заметными мешками под глазами; ярко рыжие волосы зачесывались назад.
— Вы обращаетесь ко мне? — Я был уверен, что предыдущие слова были адресованы мне, но во избежание возможной нелепицы решил все же спросить.
— Как видишь, в купе только ты да я. — при сих словах из его горла вырвался сухой кашель, продолжавшийся, впрочем, секунды три.
— Перед тем, как начать спорить, можно узнать ваше имя? — Во мне всегда в значительной мере присутствовала вежливость, в отличии, по-видимому, от хама, сидящего напротив (ввиду своей глупости я думал, что Афанасий был не более, чем наглец. Ох, как же я ошибался)
— От чего же нельзя? Афанасий, а тебя как?
— Игорь.
— Будем знакомы. — Афанасий протянул мне костлявую ладонь. Вежливость, взращенная во мне культурой, побудила ответить рукопожатием.
— Что тебя так оттолкнуло в пейзаже за окном? — Я решил не ходить вокруг да около и сразу перейти к волновавшей меня теме.
— Отсутствие деталей.
— Так разве красоте они необходимы? — Услышав моё замечание, Афанасий усмехнулся и обратил взгляд на Байкал.
— Я тебе скажу больше: они не просто ей необходимы, в них и заключается красота.
— Должно быть, минимализм тебе чужд. — Я и не заметил, как перешёл на «ты». Несмотря на довольно резкое общение и тон, Афанасий располагал к себе.
— Игорь, даже не начинай говорить об этих пресловутых школах искусства!
— А что с ними не так? — Казалось, что возможность подловить Афанасия прямо-таки с небес опустилась мне в руки, как божественный дар.
— Они не нужны для понимания красоты, по крайней мере, мне. — его ответ поразил меня как гром средь ясного неба. Разом обрушились все мои надежды на обличение его заблуждений и ошибок! Если бы в итоге мысль Афанасия не ушла в субъективизм, я уверен, что разбил бы его! Однако сейчас мне оставались лишь жалкие потуги.
— Мне, в таком случае, не нужны детали для созерцания чудесного.
— Нужны, ибо ты не художник. Ты принадлежишь к иному батальону деятелей искусства.
— Да ну, и кто же я?
— Насколько могу судить, твоя девственная мечта — достичь успеха на писательском поприще. — Я был ошарашен. Афанасий раскрыл меня, раздел меня догола, снял тысячи масок — его слова в точности описали мою страсть к письму.
— С чего ты решил? — Теперь мне оставалось постараться сохранить хладнокровие, напустив хлад безразличия.
— Это и дураку понятно: у тебя рюкзак от книг ломится; в свободное время ты только и делаешь, что читаешь да пишешь, точнее, грызешь ручку большинство времени. Судя по всему, у тебя творческий кризис. Ты зашёл в тупик. — Окончив свою проповедь, Афанасий начал смотреть мне прямо в глаза, не отрываясь и ожидая ответа.
Я рассмеялся, да так громко, что и в соседнем купе, уверен, было слышно. Собеседник был прав: все факты были на лицо, а я, идиот, ещё и удивился. В сущности, что меня так обескуражило? Попросту то, что Афанасию было не все равно на мою мечту. Он заметил, обличил её. И до, и после Афанасия никто не интересовался моим призванием, если, конечно, я не давал повод. Теперь, спустя два года,
причина моего ярчайшего удивления ясна: я был ошарашен не дедукцией моего попутчика, но его заинтересованностью, ведь дотоле мне было известно лишь равнодушие!
Но, впрочем, утаивать нет смысла: меня разбили в пух и прах. От злобы на собственную глупость оставалось только исчезнуть с глаз долой. Мною уже была открыта дверь, но противник, одержавший победу, вновь заговорил:
— Ты и не выйдешь из тупика, покуда не научишься видеть красоту.
— Тогда просвети меня, гуру, — мне уже не столько хотелось спорить, сколько огрызаться, — Как её увидеть? Что для тебя красота?
— Рад, что ты спросил, — уголки рта Афанасий поднялись, но то была не улыбка вежливости или злорадства, от неё веяло одним добродушием, — присядь, я расскажу о своём опыте, благодаря которому я познал любовь и красоту
Я уловил на его лице улыбку, предваряющую воспоминания о давно ушедших, но греющих душу временах. Изгиб губ Афанасия был последним звеном, связывающим меня с настоящим, ибо стоило первому слову слететь с губ моего спутника, как я безотчетно погрузился в историю любви двух сердец.
Глава 2
— Моё детство, отрочество и юношество протекали в деревушке, лежащей в горах. То был практически нетронутый прозорливой и вечно жадной рукой человека островок, окаймленный тайгой и сопкой. Долгое время я не мог почувствовать единение с природой. Мне не доводилось замечать той красоты, что содержится в простом вековом дубе или буйно протекающей реке, но одно лето научило меня не просто видеть изящество, содержащиеся в окружающем мире — оно научило меня жить, жить по-настоящему, тогда мне посчастливилось встретить её — Таню.
На тот момент мне как два месяца исполнилось 15 лет. Учебные будни ненадолго канули в забвение, предоставляя нас, учеников, во власть отдыха. Многие из моих одноклассников разъехались по разным, относительно курортным, местам: Сочи, Иркутск, а кто-то полетел в другую страну, а я, с небольшой группой таких же сорванцов, остался здесь, среди леса и гор. Помнится, между нами не было никого старше меня, не то чтобы факт моего возрастного превосходства давал больше привилегий, чем остальным, но некоторая гордость всё же давала о себе знать, а вместе с тем и ответственность за товарищей.
Одним из июльских дней, когда солнце одаряет свою дочь, Землю, потоками приятного тепла и света, я, как обычно, только проснувшись, собирался отправиться на улицу, позвать друзей и вкушать все те сладкие плоды беззаботности, преподносимых нам отрочеством и юностью. Мама с сестрой ещё спали, и я, словно мышь, выскользнул из дома без лишнего шума, дабы не потревожить их сон.
На улице стояла чудесная погода: тёплый ветерок, колыхавший траву; потоки света, озарявшего всю картину сельской жизни; безоблачное небо, точно океан безбрежный.
Чуть ниже подъезда, на маленькой полянке, радовала взор детская площадка, малость ветхая, но такая близкая сердцу. Я и сейчас с улыбкой вспоминаю, как качался на красной качели и соревновался с друзьями в раскачке и длине прыжка. Справа виднелась стоявшие одиночными колоннами три пятиэтажных дома, а за ними сонм двухэтажных домов, в каждом из которых помещалось по 6 квартир — точное отражение моего жилища. Вдали я разглядел мерно шествовавшую ребятню, однако мне не сразу довелось признать в них моих приятелей: зрение моё начало неуклонно падать ещё с детства, пока не была произведена операция.
Думаю, тебе, Игорь, знакомо чувство встречи с друзьями, когда ты поначалу стараешься сохранить серьёзное выражение лица, но стоит им подойти ближе, как вы невольно расплываетесь в улыбке.
Мы обменялись друг с другом крепкими, насколько нам позволяли наши юношеские тела, рукопожатиями. Разумеется, в ту беззаботную пору ни я, ни мои товарищи не размышляли о высших материях, наши мысли не касались метафизических вопросов, потому разговоры наши, по обыкновению, касались самых обычных вещей: определение места для сегодняшней прогулки; стоил ли что-то купить на те деньги, что могли выдать родители; кто-то жаловался на палящее солнце, но в тот день Ваня, к моему и всеобщему удивлению, начал с новости о приезде девушки приблизительно нашего возраста.
— А можешь рассказать о Ване? Всё же мне интересна каждая деталь твоего окружения во время, когда твой разум, как ты говоришь, познал всё прекрасное.
— Ну, во-первых, познал-то скорее не разум, а сердце, ибо сознание не годится для вещей настолько туманных, практически призрачных. Только сердцем можно познать красоту, любовь, Бога…
— Подожди-подожди. Афанасий, ты верующий?
— Ну, как тебе сказать, Игорь. В привычном понимании, наверное, нет. Я не являюсь приверженцем ни одного из религиозных течений, но если твой вопрос состоит в том, верю ли я в высшую сущность или высшую инстанцию, то, пожалуй, да, верю.
— Хорошо, я понял. Извини, что прервал, и, пожалуйста, продолжай.
— А ты-то веришь?
— Ха, как бы не так, я давно решил, что Бога нет, да и после жизни тоже ничего нас не ждёт. — Мой эмпирический и рационалистический разум был готов к схватке, подобно льву в саванне. Глаза мои вызывающе смотрели на Афанасия.
— Не сомневаюсь, у нас вылился бы интереснейший по содержанию спор, но мне давно осточертели всяческие разговоры о метафизических вещах, ибо в них и доказать ничего нельзя, и опровергнуть, конечно, тоже. Но вот рассказ всё же продолжу, однако, перед этим дам тебе важный совет: нельзя ни в коем, слышишь, не в коем случае нельзя перебивать рассказчика, ибо его история, его мысли, чувства есть ненаписанная книга. Разница лишь в том, что писатели стремятся открыть миру душу, показать им нечто, что нельзя понять, просто посмотрев на человека. А если речь повествующего подобна книге, то и перебивать не следует, ибо во время прочтения того или иного произведения ты не обращаешься непосредственно автору — нет возможности, и в этом вся магия! Творец осознанно исключает возможность живого диалога, но открывает окно для разговора читателя со своей фантазией.
— Да-да, я понял, извиняюсь. Продолжай, прошу. Мне искренне интересно узнать о твоём прошлом и о судьбе Тани.
— Хорошо. Ежели ты хотел услышать описание Вани, то почему бы и не порадовать тебя. Долгое время я, откровенно говоря, завидовал ему: его лицо было именно таким, какое любили практически все дамы. Ни один прыщик не омрачал его черты; глаза небесно-голубые, настолько чистыми они были, что отражали в себе картину мира; золотистые пряди, трепаемые порывами ветра. Когда Ваня сообщил о новой гостье нашего села, то во мне и сомнения не было, что Таня влюбится в него.
Впрочем, разговор о девушке затих так же быстро, как и начался — нам не было до неё никакого дела, но нас волновал палящий зной, и мы искали способ укрыться от него. В разгар сие обсуждения Никита — мой двоюродный брат по отцу, чей бурный рост превышал мыслимые и немыслимые пределы в то время, хотя впоследствии я его перерос — предложил пройтись к речке.
Предложение, конечно, было заманчивым, и наши жаждущие влаги тела уже подначивали мозг, лишь бы тот согласился, да мы все и согласились, кроме моего родного брата — Ромы. Он наотрез отказывался купаться, на то у него были две, весьма справедливые, причины: бурное, никого и ничего не щадящее течение и температура воды. От реки веяло холодом круглый год, что зимой, что летом.
Каждый из нас признал эти доводы стоящими, но, вместе с тем, ничего не значащими, ведь выбор оставался невелик: либо страдать на солнце, либо окунуться в пусть и холодную, но воду, а уж поверь, Игорь, нет ничего слаще влаги в такую погоду. В конце концов, Рома согласился, и мы вчетвером отправились в сердце леса, прямиком к голубой нити, проходящей вдоль всего леса.
Наше село достаточно маленькое, даже сейчас его границы не особо расширились, а нововведений в нём и вовсе не наблюдается. Года три назад я ездил туда, повидать, так сказать, малую родину, но ничего особенно нового так и не увидел. Сердце при виде старой родной картины ощутило приятную грусть по давно ушедшим временам, но вместе с тем и скорбь, самое вредное из чувств. Конечно, как можно было не испытать скорбь, когда наблюдаешь за тем, как близкое тебе место, исток твоей жизни, очаг всех радостных воспоминаний детства, не развивается, стоит, как вкопанное, на месте! Может, то была даже не скорбь, а злость, но я был хотя бы рад тому, что многие обитатели, понимая всю запущенность поселка, принялись переезжать.
Но, пожалуй, вернусь к истории. Как я говорил, наше село невелико, можно сказать, даже крохотное — на его исследование едва ли уйдёт 3 часа, потому путь к кромке леса, начинавшейся сразу за железнодорожным полотном, был близким. Нужно было минуть несколько улочек, практически каждая из которых пологой дорогой шла ниже и ниже, да, таким уж было строение моей родины: ряд возвышенностей, соединенных скатами и спускавшимися вниз дорогами. По пути мы зашли купить разных угощений, дабы не давать скучать и желудку, ведь нельзя допустить такую колоссальную несправедливость, когда в восторге находится каждый из органов, кроме желудка.
Тропинка, круто уходящая к тайге, проходила по левую сторону шоссе. При походе в лес в нас просыпалась легкая боязнь, ибо всего в каких-то 20 метрах обитали жители коттеджей. Достаточно было им выглянуть, и мы как на ладони, а там уж недалеко и до кляузы родителям, но страх каждый раз уступал нашей горячей крови, жаждущей вкусить радость приключений.
Тропинка к лесу и рельсы остались позади, и впереди виднелось лишь царство, нетронутое человеком — в нём он мог быть лишь гостем, заходившем «на чай», а гостеприимная хозяйка-Тайга преподносила в качестве угощений зайчиков, соболей, рыбу и другие природные дары.
И вот наконец мы переступили через девственную плеву. Уж не знаю, чувствовали ли Ваня, Витя, Рома, Никита душевный трепет, испытываемый в окружении вековых громадин, несменно оберегающих зеленое богатство; кустарников с крупинками ягод; реки, бегущей через сердцевину леса; различных оврагов, где муравьи состроили свою крепость — настоящий архитектурный подвиг. Но вот моя душа прямо-таки заливалась восторгом и волновалась перед королевством, где царствуют не юридические законы, а исключительно природные, первобытные. Кто знает, может еще несколько тысяч лет назад на взгорке неподалёку проходил путь местного племени, используемый ими для кочевания. Обмотанный шкурой первобытный зверь, мой генетический предок, живёт ли во мне до сих пор хоть частица его натуры: та сила, та свирепость, или меня бесповоротно изнежила культура?
Идя по извилистой тропинке, минуя поваленные ели, мы наконец достигли нашей стоянки. Тут же высился выступ метра на полтора-два над лазурным потоком, а то и больше. Чуть дальше был овраг, пройдя который, можно было зайти в реку спокойно, медленно, без лишней спешки, но такой путь никто из нас и не помышлял избрать, ибо вода, повторюсь, была именно что ледяная — остов не успевал адаптироваться и, чуть зайдя, тут же бросался прочь, потому все мы исключительно что прыгали в воду, а то, позволь заметить, была целая наука: во-первых, нужно было не наткнуться на корягу, прибитую потоком к берегу недалеко от выступа, а если тебе не посчастливится напороться на неё, то, считай, ты труп; во-вторых, прыжок должен идти не по прямой траектории, а наискосок — в таком случае попадешь на большую глубину и не ударишь ноги о камни
Болтая о пустяках, мы принялись оголяться, оставляя лишь бельё. Порой мы шутили насчёт его раскраски, особенно нас забавляли трусы Вани, с нанесенными на них зайцами. Конечно, мы предварительно разожгли костёр, подпитывая пламя хворостом, ветками и елочными иголками. Огонь высился к небу, увеличиваясь посекундно, пока не достиг пика. Мой взор приковался к огненной стихии: жар её мог спалить города, сила способна изничтожить леса — пламя является земным богом, способным велением своим подчинить и низвергнуть всё на своём пути, пока не сожжёт последнее деревце, последнюю частицу сгораемого мира. Всё же, пусть моё сердце и заворожилось искрами дара, отданным нам Прометеем, но медлительность каралась насмешками соратников — нужно было идти.
И вот наша мальчишеская рать, готовая отдаться в объятья бурного течения, стоит перед бездной. Во время прелюдии к прыжку у нас вечно разгорался спор: кто же будет первым? Нырять вторым, третьим или четвертым вовсе не страшно, ибо первый смельчак уже дал понять своим подвигом, что бояться нечего. Пусть то была не первая и даже не пятая наша вылазка к реке, но никто отнюдь не стремился быть первым, и мы около двадцати минут только и занимались тем, что подначивали друг друга. В конце концов, пока я спорил с Никитой, Ромой и Витей, Ваня набрал полную грудь воздуха и прыгнул… Каждый из нас раскрыл рот от удивления, но лишь на долю секунды, именно через столько Ваня вынырнул и прокричал дрожащим голосом: «Давайте! Прыгайте!». Стоило кому-то перед нами посетить неизведанные края, как к нему примкнули все.
Ох, ну и водичка, скажу я тебе, Игорь! В минуту погружения меня обдало таким хладом, что даже Северо-Ледовитый океан казался мне горячим источником на горах Пятигорска. Я сию же секунду вынырнул и, весь изнывая от ставшего ледяным ветра, побрёл к костру. — Неожиданно история прервалась, но не по прихоти Афанасия, нет, скорее по прихоти его организма. Страшный кашель потряс купе. Как можно быстрее Афанасий постарался схватить платок и приложить ко рту, но капли крови упали на пол. Около двух минут до моего слуха доносился неистовый кашель, вместе с которым выходила и кровь, чьи объёмы увеличивались в геометрической прогрессии. Наконец, ему стало ясно, что ждать прекращения кашля бессмысленно, вдобавок ко всему всё наше купе окрасилось бы в алый, не выйдя мой попутчик в туалет. И да, он постарался выйти, даже поднялся, но тут же рухнул без сознания.
Минуту тело, расстеленное у моих ног, пролежало, словно и дела никому не было до него, но потом разум мой спохватился: помочь могу только я!
Тут же мною было предпринято поднять лихорадочно кашлявшего на диванчик. Обычно после кровяного кашля багровый сок организма перестаёт выходить наружу, но сейчас было иначе: кровь практически лилась из его рта на ковёр. В то время мне было совершенно всё равно, красив ли окружающий мир, прекрасны ли женщины, есть ли бог, плевать! У меня на руках умирал человек, а я еще и позволил себе такую задержку — около минуты я просто смотрел и ничего не делал! В голову не приходила ни одна мысль о правильном ухаживании за больным — мой разум опустел ежесекундно, в нём воцарился вакуум
Но взяв все свои моральные, физические и интеллектуальные силы в кулак, я закинул его себе на плечо и двинулся к проводнику. На лице работника поезда разыгралось удивление, но меня не покидала мысль, что ему будто всё равно…
Проводник успокоил меня, вернее, попытался. Я побрёл в купе, зашёл внутрь и выключил свет, припал к подушке и постарался уснуть, но не выходило. Храпуны не приходили — я был один. Почему разум мой так трепетно отнесся к припадку Афанасия? Разве он близок мне? Да мы знакомы всего пару часов! Или я так ужаснулся от того, что на глазах моих пал человек? Да ну, было бы ещё ясно, не будь он мной же не перенесён к человеку, способному ему помочь, а сейчас-то о чём волноваться? Глупости, бред! «Ты сделал всё, что мог и всё, что должен был сделать, отдохни» — говорил я себе, пытаясь успокоиться, но ни один из доводов моего разума, с детства рационалистического и прагматического, не помогал. Спустя часа 3 мне с горем пополам удалось погрузиться в объятья Морфея, заметив пред этим, что храпуны больше и не придут: пока я был поглощён историей, а Афанасий воспоминаниями, мы не заметили, как наших попутчиков и след простыл. Да, они высадились, два довольно больших человека, а взоры наши и тени их не уловили.
Глава 3
Я просыпался несколько раз, со мной это случалось довольно часто, повсеместно, но только не в поездке. Стоило моим глазам закрыться в поезде, и они не открывались вплоть до восхода солнца, однако сейчас, в эту страшную ночь, всё было иначе. В воздухе витало ужасное, мерзкое чувство, такое, что я не в силах дать ему объяснение, разве что, страх. Каждый раз по пробуждению я думал, что уснуть вновь не удасться, и тогда на выручку приходил разум, верно служивший мне в течении всей, пусть пока и не долгой, жизни. Сознание приводило различные доводы, доказывающие, что умереть Афанасий, ну, никак не мог, ведь в таком случае меня разбудил бы проводник, и остановили бы поезд. Путём рациональных размышлений мне удалось уснуть.
В следующий раз веки приподнялись от солнечного света, а на соседней койке сидел он… Афанасий выглядел совершенно здоровым, если не считать его худобу, на лице не было ни единого признака пережитого припадка. Несмотря на утреннюю усталость, привычную для всех, я подорвался с места и поначалу пристально смотрел ему в глаза, не замечая ничего вокруг, а на его лице играла лучезарная улыбка.
— Сядь, Игорь, всё уже хорошо. — успокаивал меня Афанасий, кивнув пред этим головой.
— Да, я итак знал, что всё будет хорошо, как же иначе. Просто немного удивлён живому скелету...-
Мы оба рассмеялись от всей души, совершенно не беспокоясь о том, что могли разбудить других пассажиров. Тогда я уж окончательно убедился, что за такое короткое время, лишь миг в моей жизни, Афанасий стал дорогим мне человеком. Один его вид вносил в мой сад строгих чертогов разума лубянку, полную счастья.
— Вижу-вижу, ты хочешь узнать, что же это вчера было. Верно?
— А ты попал прям в яблочко. Я ведь надеюсь, у тебя не туберкулёз? — Вопрос мой носил исключительно шутливый характер, у меня и сомнения не было, что всё на самом деле хорошо.
— Не беспокойся, Игорь, всё куда лучше и не так страшно. У меня рак. — На лице Афанасия светилась вся та же улыбка…
Перед глазами всё расплылось, разум наводнили цунами тумана, мысли улетучились, я был в совершенной растерянности и тут же почувствовал скорбь, такую скорбь, что бывает при смерти родственника. Однако, без упреков самому себе не обошлось: можно ли так беспокоиться и тосковать из-за человека, которого ты знаешь меньше дня? И мозг отвечал мне: «можно…»
Из забытья меня вывел Афанасий, потрепав за плечо.
— Но, наверное, у тебя лишь начальная стадия, правда? Ты в-ведь выздоровеешь?- Заикание было столь же неожиданным для нас обоих, как гром и молния среди ясного неба. В ответ я услышал два слова, по отдельности ничего не значащие, да и вместе не имеющие такой уж смысловой нагрузки, но в контексте они убивали меня.
— 4 стадия. — Его лик, не омраченный тенью печали, был повёрнут к окну. В его глазах я видел не скорую смерть, в них я видел бесконечность. Нет, не ту бесконечность, о которой ведутся бесчисленные споры среди различных конфессий, нет, другая. Конечно, мне ни на секунду не приходилось сомневаться, что за гробовой доской Афанасия ждёт только тьма, вечная тьма и вечный сон, об этом говорило и его тело, но не глаза — они выражали бессмертие.
— Если честно, я хочу накричать на тебя. — слова выражали мою бездонную досаду и печаль.
— Почему же?
— Потому что ты… спокоен, ведь тебя ждёт смерть, причём костлявая старушка уже стучится к тебе во врата, а тебе хоть бы хны!
— А что мне делать? Смерть неизбежна, и все равно, есть ли что-то после неё или нет, но её нужно принимать без злобы и без страха. Луна каждый день восходит на небе, стоит только ночи опуститься на Землю, но мы не боимся её, мы не ропщем на полумесяц, верно? Смерть для меня является той же луной, да и не старушкой, а вполне сносной светской львицей. — И вновь чистый, выходящий из самого сердца смех потряс купе.
— Что за глупая аллегория?! Что за идиотические сравнения?! Луна, по крайней мере, не угрожает нам вечным мраком, ведь после неё всегда наступает утро, и приходит солнце!
— Да мне и смерть ничем не угрожает, Игорь. Я не думаю, что на ней оборвётся нить жизни.
— А да, я и забыл, что ты безотчетно веришь в Бога, — пусть и не хотелось, но пауза возникла сама собой, — Идиот!
— Бог тут особо и не причём. Я, скорее, про душу. Я верю в её бессмертие и даже склоняюсь к тому, что она независима от создателя.
— Да, как и я говорил, тебе, верующему, ничего ведь не страшно…
— Тебе тоже, Игорь. Не бойся, ведь и для твоего разума, являющегося для тебя авторитетом, у меня подготовлена идея бессмертия.
— Да? И почему я должен жить вечно?
— Потому что ты часть вселенной, а энергия, как ты знаешь, не уходит бесследно. Ты вечно будешь в чреве своей матери — вселенной, она не отпустит тебя, ведь ты её сын, любимый ею до самый потаенных глубин.
— Хорошо. Продолжи историю, пожалуйста...- единственное, что я мог вымолвить.
Глава 4
— Мы припали к костру и грелись около 5 минут перед следующим прыжком. Правда, интервал каждый раз увеличивался, ведь как солнце неуклонно шло к горизонту, так и температура шла на понижение. Ладно бы это, но картину омрачила ещё и грозовая туча, в вареве которой разыгрывались бурные страсти Зевса и молний. По истечению двух часов и около пары десятков прыжков было принято решение собираться.
На каждом из нас было, по сути, однотипное одеяние: тапочки, шорты и футболки, разница заключалась только в окрасе одежды, да и в том, что у Вити единственного были кроссовки.
Полумрак опустился, пал на зеленое царство, и моё восхищение природой заметно пошло на убыль. Да, мне греет душу практически любое состояние мира вокруг, даже дождь, но не его эпиграф, когда и солнца нет, и туча пока ещё не принялась омывать почву.
Мне хотелось как-то выместить внутреннюю досаду, а наиболее эффективных для этого путей насчитывается два: шутка и драка. Думаю, Игорь, ты понимаешь, что мною был выбран именно первый вариант, иначе быть и не могло.
Итак, стоило Ване отойти по зову природы, как я стащил его шорты и припрятал в овраге, накрыв травой. По началу мы все смеялись и только, ведь он, внешнее олицетворение рыцаря из сказок, понимал, что я уж точно не утопил шорты, да и перед выходом из тайги отдал бы их, так чего злиться? Да, в этом Ваня был прав, однако уверенность человека всегда рушится под гнётом внезапных обстоятельств, и таковым явился её приход.
Она явилась к нам, как языческие боги спускались на землю к людям, да, именно так, ибо то была не просто девушка — передо мной стояла богиня.
— Привет. — это было первое её слово, донесшееся до моего слуха. Никогда я не слышал более мягкого и приятного звука! Не существовало и не будет существовать музыканта, способного передать в музыке тот спектр красоты и мелодичности, что был в её голосе.
Только сейчас я ясно разглядел её: невысокий рост, на голову ниже меня, словом, идеальный для женщины; каштановые волосы, доходившие до плеч и на вид казавшиеся мягкими, точно облако; белоснежная, как снег, кожа; чуть вытянутое личико с немного пухлыми щеками, что подчас окрашивались легким румянцем; карие глаза, в которых я тонул каждый раз, стоило мне взглянуть в них; тонкие брови, придающие очам выразительность; широкий, не запятнанный ни одним прыщиком или морщинкой, лоб; тонкие руки или, правильные сказать, ручки, да, тоненькие белые ручки, напоминающие ветви деревца в зимнюю пору. И это эфирное создание, сотканное из изящества, красоты и белого золота, носила вполне земное имя — Таня.
И перед нею пробегал Дон Кихот в одних трусах, сцена что ни на есть комедийная. Смотря на потуги Вани при поиске своих шорт, она засмеялась — таким мягким был её смех, будто и не смех вовсе, а дуновение ветра. Тут уж искатель начал злиться, и я, дабы не позорить друга, отдал ему одежду.
— О, Таня, привет! — только сейчас Ваня решил с ней поздороваться, а вместе с ним и остальные, я же был последним, и я же единственный представился, не дожидаясь, пока наш общий знакомый раскроет моё имя.
— А как ты дошла? Да ещё и в одиночку! — последовал вопрос беловолосого рыцаря.
— Да Настя мне всё объяснила (то была подруга её двоюродного брата), а дальше уж было не сложно. — на устах её заискрилась улыбка.
— А, понял! А вот, кстати, и друзья мои: Никита, Витя, Рома и…
— Афанасий. — как было сказано, я решил представить себя сам.
— Приятно познакомиться. — вежливость, столь необычная для нашего круга, вызвала смешок у остальных, но не у меня.
— Взаимно, Таня. — Таким было наше первое знакомство. По пути обратно мы с ней разговорились. Она приятно удивляла своей эрудицией и умением поддержать разговор. Мне казалось, что она идеальна, что в её личности нет брешей — недоступная для вторжения варваров крепость прекрасного.
Однако, когда наша пополнившаяся центурия вернулась в посёлок, ночь поглотила день, и многим пора уж было домой, я исключением не был.
Таня удостоила каждого из нас рукопожатием на прощание. И, о Боже, как были приятны её руки — гладкие, гладкие ладони, я готов был расцеловать их.
Глава 5
И вновь повествование прервалось. Взгляд Афанасия упал на ладони, а затем вновь улыбка: да, так я и запомнил моего вечного друга, которого знал так мало — по улыбке.
— А ты до куда едешь, Игорь?
— Байкальск.- уже заранее было ясно, какой будет ответ.
— Значит, осталось всего 30 минут.
— Да, к сожалению… Хорошо хоть, что вещи собрал, так что могу дослушать твой рассказ.
— Увы, не выйдет, слишком уж долгой будет история. Может, она кажется короткой, но для меня все воспоминания с милой Таней являются кульминацией прожитой жизни: кровь была горяча, забот не было и в помине, и, в конце концов, я любил.
— Значит…
— Да, я не смогу закончить историю.
— Что ж, хорошо.- мной было проведено усилие, дабы не выявить внутреннюю досаду, но, видимо, безуспешно — в следующий миг Афанасий продолжил.
— Не переживай, об одной встречи с Таней я тебе поведаю.
Глава 6
— В течение месяца после последнего кемпинга на реке я ближе познакомился с пришедшей из далёких земель, невиданных человеческому взору, принцессой. Мы оба пытались не забыть о наших общих друзьях, но не выходило: в итоге наши сердца невидимыми цепями приковались друг к другу, и более для них не было окружающего мира.
Однажды я собрался прийти к ней, чтобы позвать гулять. Таня жила у бабушки в коттедже, с лицевой стороны которого расстилался небольшой садик: дерево черёмухи да кусты малины. Электрический звонок, проведенный к калитке, предвещал Таню о приходе незваного для её бабушки гостья, но не для моей принцессы — она ждала меня всегда, даже без надлежащего на то повода.
Скрипнула задвижка, и вновь явилась чистейшая красота в человеческом обличии, впустившая меня в жилище всего прекрасного. Мы присели на скамейку подле черёмухи. В её руках шелестели страницы книги, и взор принцессы приковался к труду автора.
Ветка с тёмными плодами коснулась моего плеча, я сорвал одну ягоду и уже было открыл рот, как услышал:
— Угостишь меня? — мягкий, мягкий, словно сон, голос.
— Но ты и сама можешь взять. — В тот момент я готов был проклясть себя за бестактность.
— Но… мои руки заняты.
— И как мне вложить в них черёмуху? — В ответ она слегка открыла рот. Смущение поглотило меня полностью, но в тот же миг пало под натиском любви. Минуло пару секунд и чёрная жемчужина более не принадлежала миру, озаряемому блеском небесного светила.
— Эх, а ведь я хотел её съесть! — Это была исключительно шутка с моей стороны, и мне было совершенно очевидно, что Таня просто рассмеётся, но…
— Не переживай, Фася, — да, она была первой и единственной, кто когда-либо называл меня так, — Я отплачу за доброту. — Принцесса отложила книжку, чуть обернулась, сорвала ягоду и потянула руку ко мне. И это было тогда, да, не сомневаюсь, тогда я научился видеть красоту. В миг моему сердцу открылась тайна вселенной, тайна жизни! Очи мои уловили каждую крупицу окружающей действительности, разглядев в каждой сотни миров, и не были среди них тех, где не танцевали бы и не смеялись! Электроны водили хоровод вокруг атомов; листья жались друг к другу, как влюбленные; небо стало морем, а море стало небом — всё брало красоту от всего. Ничто в мире не скупилось на доброту, каждая травинка, каждая росинка, каждая веточка жаждала поделиться прекрасными чертами с бытием, и в этом танце любви — любви всей вселенной — и вспыхнуло моё понимание красоты. А на пьедестале великолепия восседала она — эфирная богиня, сотканная из чистого золота. В ту же секунду уста наши слились, никто не настаивал на поцелуе — он напрашивался сам собою.
— А что было дальше? – Я жаждал узнать, чем же закончилась история двух скрепленных любовью сердец. Таня и Афанасий, были ли они дальше вместе? Где она сейчас, когда милейший друг её души чахнет?
— Ты, видимо, не заметил?
— Что не заметил?
— Поезд замедляет ход… — Да, Афанасий приоткрыл завесу и снял пелену с души, открыв просторы старому-доброму разуму: мне пора идти.
Я накинул куртку и берцы, уже собираясь уходить, как друг, да, друг, попросил подождать. На наших лицах сияла улыбка: он открыл в себе, что не может так просто проститься со мной, рационалистическим тираном, а я понял, что не могу не обняться с ним, вечно молодым душою мальчишкой. Вагон остановился, и нас выпустили на серый перрон.
Дул прохладный ветерок; солнце, точно предвидя наши последние с Афанасием секунды вместе, вышло из-под белоснежного облака. В это мгновение я обратил внимание на… муравья. Почему? Для чего? На что он мне сдался? Но тем не менее, видя маленького трудягу на фоне серого камня, я не заметил, как уголки моих губ невольно потянулись к небу.
— Может, дашь свой номер?
— Конечно. — Афанасий решил ублажить приятеля хотя бы предоставлением номера.
Я записал каждую цифру, раза три переспросив, и, наконец, мы обнялись, как настоящие друзья, знакомые не день, не два, даже не год, а десятки годов или, как сказал бы Афанасий, десятки жизней.
Спустя месяц мне захотелось набрать старому другу, но холодные слова из трубки — «Номер не зарегистрирован» — разрушили мои планы.
Где ты, Афанасий? И стоит ли вообще спрашивать, ведь, может, тем самым ты открыл мне волшебство истинного творчества?