Глава 1 (Глава 2)

Конец июня в Ростове — это когда воздух уже не дышится, а жуётся. Асфальт под окнами общаги плывёт, машины гудят, как ульи, и даже ветер, если вдруг решит появиться, больше похож на вздох перегретого феном метро, чем на спасение.

Я сижу на своей узкой общажной кровати, поджав под себя ноги, и раскладываю по одеялу карты. Не гугл с красивыми цветными схемками, а нормальные, шуршащие, с заломами, с чужими пометками карандашом по полям: Азовский район, Рогожкино, Самбек, Мержаново, Недвиговка, Танаис. Линии дорог, реки, кривые подписи сёл, чьи названия звучат так, будто их придумывали пьяные летописцы.

На тумбочке пепельница из подрезанной жестяной банки и тонкий яблочный Chapman, который тлеет, размазывая в комнате запах дешёвого табака, ароматизатора и немного — свободы. Окно распахнуто настежь, но воздух всё равно вязкий, как кисель. Где‑то в коридоре орёт чья‑то колонка, ловя старый русский рок вперемешку с матом. Соседняя комната жарит картошку, и запах масла медленно заползает ко мне.

Всё как обычно. Только завтра начинается практика.

***

Когда я сказала родителям, что иду в ЮФУ на географию, отец скривился:

— Туристкой будешь? Экскурсии по Азову водить?

Я тогда сидела на стуле, вцепившись пальцами в спинку, чтобы не трогать поясницу. Спина ныла после тренировок и нескончаемых «ещё один раунд, Лина, ты же можешь».

— Тебе бы на юрфак, — вздохнула мать. — Или на что‑то нормальное.

Нормальное — это чтобы потом работать «кем‑то», где родители могут ответить знакомым без длинных пауз и смущённого кашля. Бокс уже был «ненормальным». Девочка в ринге, дважды сломанный нос, синяки, запах мази и пота.

КМС по боксу в семнадцать казался мне единственным поводом гордиться собой. Пока спина не щёлкнула так, что врач сказал:

— Продолжишь в том же духе — потом будешь жить с корсетом.

Я тогда заржала. По привычке.

А потом дома расплакалась в ванной, сидя на плитке и обняв колени.

География спасла меня случайно. Сначала были атласы, на которые я залипала с детства, водя пальцем по горам, про которые в наших степях только мечтать. Потом — мысли, что если не можешь бить, можешь хотя бы ходить. По местам. По линиям. По следам чужих историй.

Сейчас я официально «студентка ЮФУ, геофак», и это звучит прилично, когда надо отмахнуться от вопросов. На деле — я та самая девчонка, которая может три часа зависать над картой Азовского района и с придыханием рассматривать линии балок, как другие — фотки с моря.

***

Я встаю, подхожу к зеркалу на шкафу. Разглядываю привычное чужое лицо.

Родимое пятно под левым глазом — синеватое, с фиолетовым отливом, как аккуратный фингал на стадии заживления. В детстве я из‑за него комплексовала. В старших классах — использовала как оружие. Сейчас, когда в маршрутке какая‑нибудь тётка спрашивает: «Девочка, кто тебя ударил?» — я прекрасно понимаю, чем она живёт, и всё равно отвечаю:

— Стена. Проиграла.

Выбритые виски и затылок, сверху — короткие тёмные пряди, которые постоянно норовят торчать в разные стороны. Пирсинг в брови, крыле носа, язык с металлическим шариком, два кольца в сосках, которые не видно под майкой, но я помню про них всегда. Это мой личный набор «не подходи, я кусаюсь».

Нос — с характерной кривизной, приз за два красиво проведённых боя и один плохо законченный. Когда его ломали второй раз, тренер сказал, что «на красоту ты и так не живёшь». Я сказала, что и на здоровье, похоже, тоже. Мы посмеялись. А потом врач показал снимки спины, и мне стало не до смеха.

Я затягиваюсь Chapman, выпускаю дым в потолок и думаю, как удобно спрятаться за этим образом: выбритая, проколотая, с «фингалом», с сигаретой, в чёрной майке и драных джинсах. Люди видят меня и сразу ставят галочку: «опасная», «проблемная», «сильная».

И это выгодно. С сильными меньше лезут в душу и реже предлагают «помочь», всучив взамен чувство долга или контроль.

Меня так часто воспринимали как «сильную», что я сама почти в это поверила.

Почти.

Где‑то глубоко внутри живёт мерзкая, нелогичная мечта: быть маленькой. Слабой. Той, которую накрывают пледом, а не бронежилетом. Которую не спрашивают «ты сама справишься?», а просто тихо делают за неё.

Но такие мысли — роскошь.

А я — практичный человек. Я лучше проколю ещё одно ухо, чем позволю себе вслух сказать: «мне страшно».

***

Общежитие в конце июня — это ад с примесью фестиваля. В коридоре кто‑то бегает с рюкзаком, крича: «Кто видел мой компас?», с кухни несёт жареным луком, где‑то уже начали бухать «за начало полевой жизни», по лестнице вниз ползут люди с раскладушками и спальниками.

На моей кровати карты занимают половину матраса, вторая половина завалена тетрадями, распечатками и одной дохлой флешкой, которую я всё забываю выкинуть. У ножки кровати — старый рюкзак, в котором мне завтра предстоит тащиться по всем этим Рогожкиным и Танаисам.

На дисплее телефона мигает уведомление. Я тянусь, гашу сигарету в пепельнице, вижу знакомый ник.

Есус:
Ты там географируешься или просто жаришься?

Уголки губ сами тянутся в улыбку.

Есуса зовут Илья. Но сначала я к нему привыкла как к «Есусу» из «Дайвинчика» — телеграм‑бота, в который зимой я писала всякую эмоциональную чушь, а в ответ иногда прилетали адекватные люди.

Мы списались случайно: он под шуткой про «ненавижу всех, кроме курьеров с едой» отправил «аминь», я отшутилась, он ответил. Снег, сессия, ночные доставки, его фотка в лифте с огромным рюкзаком и ироничной рожей. Так и завязалось.

Он учится в ДГТУ на программиста, мотается курьером — еда, лекарства, какие‑то странные коробки, которые лучше не открывать. Всегда с рюкзаком, иногда — с ноутом, с волосами до плеч и небольшой бородой, от которой у моей бабушки случился бы культурный шок.

Илья умеет быть рядом, не залезая с ногами в голову. Не давит, не лезет в «а расскажи, что чувствуешь», просто иногда пишет: «Ты жива?» — и этого хватает, чтобы не чувствовать себя полностью потерянной в этом городе.

Я отвечаю:

Алина:

Я жареная курица на карте Азовского района.

Завтра выезд. Спаси, Есус.

Пока жду ответ, растягиваюсь на кровати, глядя на потолок. На нём — пожелтевшие пятна от протечек, следы чужих летних практик и зимних сессий.

Есус:

Могу только молитвенное «держись».

И виртуальный кондиционер.

Алина:

Виртуальным у меня уже спину лечили. Не помогло.

Есус:

Тогда так:

если выживешь — расскажешь, как оно — «настоящая география».

если нет — я напишу трогательный пост‑некролог.

Я фыркаю.

Алина:

Только не на Литнет. Там и так драмы хватает.

Есус:

Алина, говорит девочка, которая пишет туда стихи «о сильной женщине и внутреннем аду».


Алина:

Не выдавай меня, и мы останемся друзьями.

На самом деле писать — единственное, что ещё как‑то систематизирует хаос в голове. Ночью, когда общага затыкается, я открываю ноут, вбиваю пароль и начинаю выливать в текст то, что днём зажала кулаками.

Иногда это превращается в стихи. Иногда — в рваную прозу.

Иногда — в мусор, который я сама же и удаляю утром.

Есуса я туда не пускаю. Как и почти никого.

Есть вещи, которые проще показывать обезличенным никнеймам, чем тем, кто видел твои реальные синяки.

***

В коридоре кто‑то визжит:

— Ребята, берём настолки или нас потом сами закопают в поле?

Кто‑то отвечает:

— Если нас закопают, это уже будет геология. Мы не по профилю.

Соседка по комнате, Катя, роется в шкафу, отбрасывая кроссовки и футболки.

— Алин, — орёт она из‑за двери. — Ты шляпу будешь брать? Препод сказал: «головной убор обязателен».

— У меня есть капюшон, — отвечаю.

— В +35? — она выглядывает, закатывая глаза. — Ты потом трупом упадёшь в Танаисе, и тебя примут за археологическую находку.

Катя — из тех, у кого всегда есть с кем поехать на море, в кино, на крышу. У неё свой человеческий рой: девчонки, парни, бывшие, будущие, вечные.

У большинства моих одногруппников тоже есть «свои люди». Пары, компании, стаи.

У меня есть пара приятелей с потока, парочка «позвать на пиво, если совсем тошно» и чат с курьером, которого я видела вживую всего пару раз. И карты.

Карты, в отличие от людей, не задают лишних вопросов и всегда молчат, когда нужно.

Я делаю ещё одну затяжку, гашу бычок, разминаю пальцами поясницу. Спина ноет тихо, фоном — напоминая о себе перед тем, как завтра её начнут убивать автобусом и степью.

Телефон снова вибрирует. На этот раз — общий чат группы по практике.

Староста:

Ребят, завтра в 8:00 выезд от общаги. Не опаздываем. Берём: тетради, воду, головной убор, закрытую обувь.

Без фокусов. Это не турпоездка.

«Без фокусов», ага. У нас курс такой, что если кого‑то не укачает в автобусе — уже праздник.

Я собираюсь закрыть чат, но тут прилетает новое сообщение от Кати:

Катя:

Короче, сегодня вечером идём в бар. Отмечать «последний день без дневника практики».

Все, кто не нытики, — в девять у входа.

И уже под этим — вереница смайлов, «+1», «я буду», «я с пивом».

Я на секунду зависаю.

Логика говорит: «Завтра рано вставать, ты идиотка, ты знаешь, как твоя башка реагирует на водку».

Другая часть — та, которая устала быть «сильной и рациональной», — шепчет: «Когда ещё ты позволяла себе просто напиться “по поводу”?»

Есус:

Тебя там, кажется, зовут тусить?

Алина:

Не подслушивай в чужих чатах.

Есус:

Ты думаешь, я не знаю, как работает общажная магия? Бар в двух домах от вас, да?

Алина:

А ты откуда знаешь?

Есус:

Курьер, помнишь?

Я полгорода знаю по запаху подъездов.

Я фыркаю в экран.

Есус:

Идёшь?

Алина:

Завтра в восемь выезд.

Есус:
Я переведу:

«Очень хочу, но боюсь, что потом будет плохо».

Алина:

Ты бесишь.

Есус:

Зато честно.

Иди.

Плохое всё равно будет.

Пусть хоть будет не зря.

Я кладу телефон на тумбочку и пару секунд просто сижу, слушая, как за стенкой кто‑то ржёт над очередным мемом.

Потом встаю, выдёргиваю из шкафа чёрную майку, потёртые джинсы, кеды, собираю волосы в хвост, оставляя открытыми выбритые виски.

Сильная, независимая, идёт в бар пить пиво и водку, чтобы не думать, что очень хочет, чтобы её кто‑нибудь просто оставил в покое и при этом не ушёл.

***

Бар, конечно, громко сказано. Вход в полуподвал, странная вывеска с облезшими буквами, внутри — два зала: один с тусклым светом и высоким телевизором, по которому фоном идёт футбол, второй — ещё темнее, с облупленными стенами и музыкой, которая орёт так, будто пытается заглушить наши мысли.

Мы приходим толпой человек в десять. Катя тащит всех, кого смогла поймать: географы, пара историков, какой‑то парень с эконома, который «просто к нам прибился, потому что услышал слово “бар”».

Столы быстро заваливаются пустыми бутылками и липкими меню.

Я беру пиво, но уже через двадцать минут Камчатка в голове выносит приговор: «надо водку».

Заказывают литр на всех, какие‑то закуски, которые официантка стыдливо называет «ассорти». Колбаса, нарезанная так, будто её кромсали линейкой, хлеб, огурцы и неизменный майонезный салат.

— Ну что, товарищи географы! — Катя поднимается, держа рюмку. — Первый тост за то, что нас наконец‑то выгоняют из душных аудиторий в нормальные поля.

— И за то, чтобы нас там никто не сожрал, — добавляет кто‑то из угла. — Ни клещи, ни препод.

Мы чокаемся. Водка обжигает горло, расползается в груди тёплой волной.

Шум поднимается. Кто‑то уже снимает сториз: «мы умираем до практики», кто‑то спорит, кто лучше будет копать шурфы.

— Алина, — Катя подсаживается ближе. — Ты, говорят, у нас боксерша бывшая?

Я хмыкаю:

— Была когда‑то.

— А чего бросила?

— Спина сказала: «до свидания».

— Так жалко, — она искренне морщится. — С твоим лицом в ринге можно было много денег выиграть. Все бы боялись.

Я поворачиваюсь к ней, чуть наклоняясь, чтобы она лучше разглядела пятно под глазом.

— Так и боятся, — спокойно отвечаю. — Даже без ринга.

Она на секунду теряется, потом смеётся, отмахиваясь:

— Зато у тебя вид «не лезь — убьёт». Это плюс.

«Это броня», — мысленно поправляю я.

Плюс в том, что за этой маской не видно, как внутри всё дрожит, если кто‑то делает шаг ближе, чем я привыкла.

Пьют все. Пиво сменяется водкой, водка — смехом, смех — криками песен. Музыка сменяется на что‑то более тяжёлое, я, ловя раздражающий бит, втыкаю в одно ухо наушник и запускаю 2rbina 2rista.

«Мир не меняется — меняемся мы…»

В какой‑то момент меня ловят на полуслове:

— Лин, — кто‑то из наших, Васька, кажется, наклоняется ко мне через стол. — Ты чего на геофак вообще пошла? С твоим… этим всем. — Он неопределённо машет рукой в сторону моей стрижки и пирсингов. — Я б тебя в тату‑салоне ожидал, а не в полях.

Я верчу пустую рюмку в пальцах.

— Карты люблю, — просто говорю. — И места, где была история.

— Типа Танаис?

— Типа везде, — пожимаю плечами. — Где можно встать и подумать, что до тебя тут уже стояли тысячи. И после тебя кто‑то встанет.

Он смотрит на меня чуть дольше, чем надо, потом кивает:

— Странная ты.

— Взаимно, — отвечаю.

***

Чем дальше вечер, тем откровеннее разговоры. Катя объявляет:

— Давайте по‑честному. Кто кем хочет быть через пять лет? Только без «богатым и счастливым».

Кто‑то ляпает:

— Я — гидом по Европе.

— Я — в Москве, в офисе, чтобы кондиционер и кофе, — мечтает девчонка справа.

— Я — чтобы свалить в горы и жить в домике, — добавляет кто‑то сзади. — И чтоб меня никто не трогал.

Все смеются, кивают, спорят. Потом очередь доходит до меня.

— Алина, — Катька смотрит прямо. — Ты чего молчишь?

— Я пью, — показываю рюмку. — Рот занят.

— Не отмазывайся.

Я на секунду задумываюсь. Водка делает мысли мягче, язык — честнее.

Правильный ответ был бы: «работать по специальности», «водить научные экспедиции», «писать статьи».

Настоящий прилетает сам:

— Хочу… — я кручу рюмку, глядя на свет, который преломляется в стекле. — Чтобы не было стыдно сказать, чем я занимаюсь.

— Это как? — Васька искренне не понимает.

— Чтобы не просыпаться утром с мыслью «за что мне это всё». Чтобы не приходилось каждый раз оправдываться перед собой, почему я снова терплю.

Замираю, выдыхаю.

— И чтобы не нужно было всё время делать вид, что я сильная. Чтобы это… не требовалось.

Секунда тишины. Или мне кажется.

Кто‑то тихо говорит:

— Нормальная мечта.

Кто‑то ржёт:

— Всё, за глубокое!

И уже снова — звон рюмок, мат, музыка.

Но сказанное повисает во мне тонкой занозой.

Я делаю глоток, зажимаю шарик пирсинга языком, чтобы не ляпнуть ещё какой‑нибудь искренней херни.

***

К полуночи голова приятно гудит. Пол ровный, но ощущения — как на палубе.

Мы, кучка географов и примкнувших, вываливаемся из бара в тёплую ночную липкость. Кто‑то орёт песню, кто‑то спорит, кто‑то виснет у кого‑то на шее.

Я иду чуть сбоку, с сигаретой в пальцах. Chapman тлеет, яблочный дым забивает запах перегара.

Телефон вибрирует. Я левой вытаскиваю его из кармана.

Есус:

Ну что, живая?

Алина:

Относительно.

Мы отметили, что завтра будем умирать в полях.

Есус:

Логично.

Главное — не спутай завтра куст с туалетом.


Алина:

Это опыт, Илья. Полевой.

Есус:

Если что, я морально рядом. Физически — в другой части города с четырьмя доставками.

Алина:

Моральная поддержка засчитывается.

Я сегодня даже почти не думаю, что всё просру.

Пауза.

Есус:

Ты сначала попробуй.

А потом уже делай выводы, что просрала.

Алина:

Ненавижу твою логику.

Есус:

Она тоже тебя любит.

Я улыбаюсь в экран, прячу телефон, делаю последнюю затяжку и тушу сигарету о бордюр.

Общага встречает нас жёлтым светом подъезда и вахтёршей, которая смотрит так, будто знает всё о студенческих пьянках ещё с советских времён.

— Опять отмечаете? — лениво спрашивает она.

— Практику, — серьёзно отвечает Катя. — Завтра уезжаем спасать науку.

— Спасатели, — констатирует вахтёрша. — Идите уже, пока я глаза не открыла.

Поднимаясь по лестнице, я чувствую, как ноет спина. Не от рюкзака, не от полей — просто от дня.

В комнате плюхаюсь на кровать, даже не включая верхний свет. Только настольная лампа — желтый круг на картах.

Я смотрю на Азов, на Танаис, на тонкие линии дорог и думаю:

завтра я выйду из автобуса куда‑нибудь в Рогожкино, встану посреди поля, сделаю вид, что знаю, что делать, и буду изображать «сильную будущую географиню, которая справится».

И, может быть, где‑то между жарой, криками препода, комарами и конспектами я чуть‑чуть поверю, что это правда.

Пока же я просто валяюсь в душной общажной комнате с лёгким перегаром, дымом Chapman в волосах и пульсирующей мыслью в голове:

«Иногда, чтобы начать новую главу, надо сначала напиться в дешёвом баре и признаться самой себе, как ты устала быть сильной».