Чужак

Теперь, все потеряно окончательно. Я погибаю, а черный январский небосвод светит мне далекими звездами. Скамьи в сквере покрыты ледяной коркой, иглы елей стали швейными — блестящими и холодными. Все, кого я знал и любил отказались от меня, отвернулись и забыли, заменили им. Мать, открыв дверь, посмотрела чуждо и отрешенно, будто не замечая моего присутствия, не видя лица. Щелкнув, ключ в замке повернулся, звук шагов ее стал удаляться и затихать. Иногда мне думается, что я оказался по ту сторону зеркала, и все те, кого я знал просто не могут увидеть меня сквозь отражающую поверхность. Вонзившиеся в душу чувства отчаяния, предательства, страха неизвестности и непонимания происходящего затупились и поблекли, вытеснились трясущим тело холодом, заполняющим голову бредом. Я сижу, качаясь и дрожа от озноба и представляю, как он снимает моей с книжной полки «Властелина колец» Толкиена, или стоящую рядом «Волшебник Земноморья» Ле Гуин, и пролистав несколько страниц, бегло пробежав пару абзацев, качает, будто бы что — то поняв, головой, ставит книгу на место, а затем, неспешно подойдя к выключателю гасит свет, и пройдя по темной комнате к окну, смотрит на горящие окна соседнего дома, в которых мелькает чья то жизнь, ломающаяся и одинокая, с претензией на счастье. Легкая улыбка касается его губ, он отходит от окна и, нажав на пульт, заливает помещение синим цветом телевизионной картинки. Мне кажется, за секунду до того, как я встретил его взгляд в первый раз, до меня донесся далекий звук колокольчиков, и теперь, сидя в поросшем льдом сквере, и слыша его отчетливо и громко, я думаю: «Уж не «братец» ли с «сестричкой» сельского врача, заблудившегося в снежном поле принесли его сюда, а теперь скачут за мной?»

В этот год холода пришли внезапно, сковав все еще зеленые, не успевшие пожелтеть и опасть листья инеем. В такие, полные тумана от еще не успевшей остыть земли дни, цепь по которой идет время, ослабевает, теряет натяжение, провисая в некоторых местах. Утро серо и безучастно к происходящему, а сумерки полны ворон, прилетающих из леса в теплый от отапливаемых домов город. В офисе, где я работал, не было ни одного окна. Скованные периметром стен, пять человек с утра садились за мониторы компьютеров, открывали базы данных с фамилиями клиентов и запускали бесконечную вереницу телефонных звонков. Работая здесь больше полу года я не знал даже фамилий своих коллег: «Здравствуйте, Вас беспокоит менеджер Анна...»; «Добрый день, это Сергей, мы договаривались созвониться с Вами сегодня...». В промежутках между разговорами с клиентами, комнату заполнял запах растворимого кофе и звук отправляемых в социальных сетях сообщений. Пять дней в неделю я сидел в этой комнате, пополняя базы данных для своих коллег и мечтая лишь о том, чтобы поскорее выйти отсюда в холодную ночь, пройти несколько кварталов, чтобы в итоге оказаться в маленькой светлой квартирке с полками, прогнувшимися от книг. Целые миры полные странствий и рассказов. «Приключение становится приключением только когда завершено, до тех пор оно является всего лишь частью жизни», — точнее и не скажешь, но осознать в полной мере яркость чужих историй, примерив их на себе, можно лишь, пожалуй, не имея своих. Ведь когда ты живешь в черно — белом мире, а тебе вдруг показывают цветнуюиллюстрацию, она заполняет собой все твое сознание, вытесняя тысячи блеклых случаев и вызывая изумление, порожденное, прежде всего, отсутствием сравнения. С детства, я был болезненным ребенком и мать, воспитывавшая меня в одиночку, не полагаясь ни на кого, кроме себя, лишила меня компании сверстников, пытаясь заполнить мою детскую, ищущую добра душу, своим вниманием и заботой. Учась прилежно, не тяготея к наукам точным, успеха среди одноклассников я не имел, рос тихим и скованным. С детства заменив общение с другими детьми на внутренние диалоги с любимыми героями, а к шестому классу надев толстые линзы очков, я, незаметно для себя самого, перенял некоторые черты характеров любимых книжных персонажей. Любая несправедливость была для меня тяжелым ударом и погружала в долгие недели депрессий и размышлений. Здесь, в этом мире, в отличии от книжных страниц, все было по другому: сильные не спасали слабых доказывая свое благородство, а сжирали их, для того чтобы стать еще сильнее, честность и сострадание часто высмеивались в угоду звериным устоям, достаток покупал ложную эссенцию любви, а ум проигрывал положению в обществе. Не сумев принять эту разницу между правильным и данностью, я начал замыкаться, боясь подставить то светлое, что взлелеяли книги под пропитанный гнилью бич размножившейся, смеющейся надо мной толпы. За все время школьного обучения, по настоящему близко, мне удалось сойтись только с одним человеком — Л. Веселый и открытый, он был диаметрально противоположен мне: любил спорт, учился плохо, потому что не хотел, а не потому что не мог. Жизненные реалии воспринимались им как геометрические аксиомы, не порождая в душе дуалистических эмоций. Читать Л. не любил, но это не значило, что он не любил книг. Почти все, что я познавал из окропленных краской страниц, он заставлял пересказывать, а сам, улегшись на полу моей комнаты и положив руки за голову, внимательно слушал. По вечерам, поставив на табурет доску, мы расставляли резные фигуры и шестьдесят четыре клетки превращались в ратное поле. Черные всадники Минас Моргула парили по нему, грезя забрать корону у светлого короля.
Так прошла школа, я поступил в один из коммерческих экономических институтов своего города, Л. оказался в электро — техникуме, окончив который, через три года, ушел в армию. Общение наше не прекратилось, лишившись возможности пересказывать ему прочитанное, я написал несколько длинных писем в часть, делясь сюжетом и ощущениями от очередной книги, но письма эти, судя по всему, так и остались лежать не тронутыми, в силу особенностей характера моего друга. Два года службы и пять лет моей университетской жизни стали вровень. Вернувшись, Л. обзавелся семьей, устроился работать электриком, мне же работы по специальности не нашлось, поэтому пришлось довольствоваться случайными заработками. Пахнущие папиросным дымом сторожки и маленькие магазины на остановках, клетчатые рыночные сумки супервайзеров и пахнущий июньской травой комбинезон газонокосильщика вечером сменяли снежные вершины грозовых перевалов и хрустальные шары колдунов, спрятанные в пещерах за водопадами. А среди поросших лапником деревьев и мшистых каменных глыб Гед бежал от тени по шестидесяти четырем квадратам доски. Л. изредка качал головой, осуждая себя за неверное решение, но если ты дотронулся до фигуры рукой, то обязан сделать ход именно ей.

Впервые я встретил его, когда с неба сорвались крупные хлопья первого снега. В магазине, расположенном в торце жилого дома, после работы всегда набивалось много народа. Становилось душно и влажно от сотни дышащих ртов, от мокрых, согреваемых телами пальто и курток. Не стихающий гомон, писк кассовых аппаратов, треск рвущихся по перфорации с катушек пакетов — все наслаивалось, образуя в голове ощущение предболезненного состояния, чувство тревоги начинало давить на виски, бормоча невнятно слова на неизвестном забытом языке. Лоб покрыла испарина, мне начало казаться что я вот — вот потеряю сознание. Задыхаясь, я выбежал из магазина на ярко освещенный фонарным светом тротуар. Вечер был тихий и морозный. Листья пирамидальных тополей, не успевшие опасть, все еще зеленые, безвольно повисли на ветвях. Снег, начавший падать днем на все еще теплую землю, и таять, теперь схватился коркой льда. Обернувшись, я увидел, что рядом со стеклянными дверьми входа, выпустив длинную тень, стоит человек. Ничем не примечательный, он скорее становился частью окружающей его обстановки, нежели привлекал внимание проходящих. Средних лет, одет он был в синюю зимнюю куртку с большим капюшоном, брюки с хорошо отглаженными «стрелками» и коричневые ботинки на молнии с круглыми широкими «носами». Гладко выбритое лицо носило следы времени в виде сетки морщинок вокруг глаз и на лбу. Возле него, на ступеньках стояла коробка из под обуви, в которой, как я подумал, была милостыня, на груди висела табличка с надписью, которую издали разглядеть не удалось. Нащупав в кармане мелочь, я подошел и, наклонившись, бросил ее в коробку. Буквы на табличке были выведены с аккуратностью, судя по всему, довольно давно: черная краска фломастера поблекла и разобрать надпись удалось лишь вблизи. «Отдав тебе — дарю себе. Ведь, это, я, ты» Подняв голову, я увидел как он стоит, наклонившись, и изучает меня. Легкая улыбка сделала морщины на его лице еще глубже, блеклые серые глаза смотрели безучастно, но в то же время безотрывно. Человек в синей куртке поднял руку, сложил ее в приветственном жесте и протянул ко мне. Я отшатнулся от него, будто он был прокаженным, стоящим за решетчатым забором лепрозория, ощущение чего — то пустого, блекло-серого, такого же как его глаза, скользнуло по сознанию и забралось внутрь. Я поспешил домой, оставив возле магазина человека с длинной тенью, гудящий рой людей и тревогу, таящуюся между продуктовых полок и ждущую момента, для того чтобы поселиться в ком — то из нас.

Очередной день в комнате без окон подошел к концу. К вечеру, у меня всегда начинали «уставать» и болеть глаза и выйдя на улицу, я некоторое время щурился, стараясь вновь привыкнуть к покинутому утром миру. Из мутной картинки вновь формировались улицы, приобретали очертания углы домов и сутулые фигуры людей. Я возвращался в привычный человеку закуток реальности. Реален ли он на самом деле? Точнее является ли он настоящим, истинным. Мы говорим обо всем руководствуясь лишь собственными ощущениями, полученными благодаря органам, способным нам дать какую — либо информацию об окружающем нас мире. Но спектр цветов, улавливаемых нашим глазом, частоты звука, воспринимаемые ухом, кинестетика рецепторов кожи, губ, словом, все, чем мы обладаем для познания является инструментом несовершенным, дающим лишь толику от общей формы и значения существующих вокруг нас предметов и организмов. Мы ограничены за счет своей физиологии, подгоняя полученные образы в определенную систему и закладывая их в своем сознании. Но является ли дерево — деревом, а камень — камнем? Какую функцию они выполняют и как выглядят на самом деле? Этого нам узнать не дано, мы судим обо всем отталкиваясь лишь от собственных впечатлений, игнорируя объективность, боясь того, что она поставит в тупик всю нашу систему восприятия. И отказываясь от той самой неизвестной подлинности, истинная сущность всего мироздания начинает искривляться, заковываться в логические рамки, отбирая возможность поиска познания. А если уж мы не знаем, что собой на самом деле представляет камень, то как мы можем говорить о том, что знаем своего ближнего. И сложнее ли наш организм построен чем валун, лежащий возле моста в горах, ведь мы видим только часть его, а то что остается скрытым возможно имеет грандиозные, сложнейшие структуры и совершенно иную подлинную сущность.
Еще издали я заметил силуэт, стоящий под козырьком подъезда. Он стоял почти не шевелясь, как и тогда, возле магазина. Все так же на груди его висела табличка с этими странными словами, и я, подходя, не удивился тому, что он ждал меня, я знал это еще вчера, с трудом оторвав взгляд от холодных глаз. Открыв дверь в подъезд, и зайдя в него, я придержал дверь рукой и человек, немного помедлив, прошел за мной. Лифт, отсчитав четыре этажа, замер.
В моей маленькой квартирке царил мрак, тишина окутала ее своим прозрачным саваном, звук наших шагов изредка разбавлял щелчок счетчика, менявшего цифру на циферблате. Попытайтесь объяснить себе то, что с вами никогда не происходило, например, представьте себе, что украли с полки магазина хлеб. Стыдно ли вам будет за это? Анализ поступков или ситуаций, никогда не совершенных, дается непросто и человек, делающий его, должен быть оснащен яркой, способной заменить на мгновение реальность, фантазией. Да, скажете вы, действие невозможно расценить с точки зрения его правомерности и моральных аспектов, получив лишь маленький кусок из общей картины. Ведь на кражу влияет материальное положение человека, его воспитание, а также ряд действий, совершенных им в прошлом и повторенных несколько раз, как следствие, укоренившихся, ставших частью его поведенческой линии. Скажем, воровавший до этого, не будет страдать в душевных муках, но укравший впервые, ради пропитания своего, с большей вероятностью будет терзать себя и укорять. Разыграть все это в своей голове, погрузившись в каждый из сюжетов довольно сложно, но иногда, когда я ложился спать, на меня снисходила близость смерти, живущей со мной в одной комнате. Она редко приходила днем, чаще ночью, спустившись с потолка, показывала блеклые фрагменты, заставляющие меня бояться неосознанно, на уровне инстинкта. Вот, другой я, параллельный мне, которого смерть использует как наглядный пример, как манекен, стоящий в классе по технике безопасности, лежит на кровати, в одиночестве и чувствует, как останавливается сердце. Он начинает задыхаться, стараясь вскочить, схватиться руками за что — нибудь, хоть за воздух, лишь бы подняться, ведь тот — другой я, понимает что умирает. Его сковывает страх, но гораздо сильнее всех страхов его желание жить, стремление остаться хоть еще на день с тем, что у него есть и что придется оставить навсегда. Ведь он понимает, что покинет все это безвозвратно, и сгинув во тьме, забудет и потеряет, ни какую- то одну вещь, бесконечно ценную, но одну, особо дорогую, а все, что он копил: все губы, дни, монеты, лежащие в лужах среди буковых листьев, запах дыма в сыром салоне такси марки «ВАЗ», наручные часы, лес, ларек «Союзпечать», стоящий возле больничного забора, словом все мелочи из которых он состоит. Вот и сейчас, сидя в зале с кружкой чая, и глядя на стоящего надо мной человека, глядя как тающий снег с его ботинок пропитывает мой ковер, я понимаю, что в скором времени потеряю если не все, то что — то очень важное.
В сумерках заснеженное поле кажется синим. Ветер гуляет по нему, поднимает и закручивает снег, бросает его мне в лицо. Шаги даются с трудом, я то и дело проваливаюсь по колено в белый настил, с каждым разом прилагая все больше усилий, чтобы высвободить ногу. Застряв в очередной раз, я понимаю что сил не осталось вовсе. Рубаха под полушубком, насквозь мокрая от пота, неприятно пристает к телу, на лбу чувствуется холодная испарина и грязь сальных волос. Тяжело и часто дыша, я пытаюсь оглядеться, всматриваясь в полевую синь, но метель режет глаза, застилает их, заставляет меня щуриться, прикрывать лицо рукой. Сколько я уже иду по этому бескрайнему месту? Мне кажется долго. Я начинаю припоминать опрокинутые сани, бурку, оставленную в них, подле сухие стебли борщевика. Потерянный во вьюге, застрявший здесь и обреченный на гибель, я стою по колено в снегу и вглядываюсь в пустоту. Когда же тревога обрастает равнодушием, а пропитанное потом исподнее белье заставляет тело биться в ознобе, я вдруг чувствую запах дыма, а затем вижу слабый свет огня, заволакиваемый метелью. Из последних сил я бреду, как пес по следу, замечая, как сквозь летящий снег, начинают проступать очертания хлева, ветхого, сложенного плохо, покошенного на одну сторону. Из крыши, над трубой, валит дым, сквозь неплотно закрытую дверь поблескивает огонь. Каждый шаг дается тяжелее предыдущего, переметы становятся глубже, и вот, дойдя до порога, я обнаруживаю, что нахожусь по плечи в снегу, а сам порог располагается над моей головой. Сделав последние усилия я буквально вползаю в хлев. Пахнет сеном и старой отсыревшей мешковиной. Здесь темно и глазам моим нужно время, чтобы привыкнуть. Постепенно я начинаю видеть балки, сбитые вместе, формирующие загоны для скота, однако животных тут нет, как нет и навоза, земля выметена и чиста. Скирды желтой сухой травы лежат по углам. В дальнем конце хлева заметно движение: возле выложенной камнем печи, сгорбившись, ходит мужчина, то подбрасывая дрова в горнило, то двигая глиняный горшок чугунным ухватом. Все это он делает неспеша, каждое движение его повторено прежде многократно, а, оттого, точно. Я направляюсь к нему и отмечаю, что идти приходится как будто в гору, пол поднимается все ближе к потолку, а стены сужаются. Дойдя до мужчины, я оказываюсь в своеобразном невысоком тамбуре, на вершине хлева. В этом маленьком пространстве кроме печи, и нас двоих, уместить что — то кажется абсолютно невозможным. Теперь, в отблесках пламени мне предоставлен шанс оглядеть его: борода «лопатой», правильный прямой нос, паутина морщин возле серых глаз. Облик его знаком мне, виден до этого тысячи раз, но в тоже самое время я не могу назвать ни времени, ни мест наших предыдущих встреч. Слова приветствия комом оседают в горле — ни звука не вырывается наружу. Он сидит на земле, поджав ноги под себя и смотрит на кипящий в печи горшок, даже не оглянувшись, будто не заметив моего появления. Сложившуюся тишину нарушает только треск дров в печи и стук поднимаемой паром крышки горшка. Не зная что делать, я сажусь рядом с ним, снимаю тяжелый, обледенелый полушубок и чувствую как мягкое тепло начинает касаться моей промокшей рубахи. Наконец, он поднимается, берет ухват, достает горшок и открывает крышку. Первое время из него валит такой густой пар, что я не могу разобрать содержимого, однако, приятный запах мгновенно расходится по небольшому тамбуру. Мужчина берет лежащие на шестке две деревянные расписные ложки и погружает их в горшок. Я хватаю ту, что ближе, зачерпываю содержимое глиняной емкости, подношу ко рту и дую на него некоторое время, затем ем. Тушеное, сладковатое мясо зайца обжигает мой язык, заставляя втянуть холодный воздух. Мы поочередно запускаем ложки в горшок, спешно глотая мясо и солоноватый бульон. Оглянувшись назад, я всматриваюсь в дальний конец хлева, откуда пришел, и вижу, как синяя степь все также заглядывает сквозь приоткрытую дверь. Теперь она кажется далекой и не такой холодной. Еще немного времени и я окончательно забуду про нее. Наевшись, я поднимаю глаза на собеседника и замечаю, что он сидит и улыбаясь, смотрит на меня. Мне становится неловко, я хочу поблагодарить его, но знаю, что не смогу сказать ни слова. Рубаха моя обсохла, грудь согрета теплом, разливающимся по телу, сонливость начинает подступать незаметно и понемногу, а спустя время ложится на меня, делая голову тяжелой. Я практически засыпаю и вдруг слышу легкий звон колокольчика…Становится холодно, и открыв глаза, я вижу что пламя в печи неровно колеблется, практически гаснет. Хозяин хлева сидит все в той же позе и медный язычок приводимый в движение его рукой звонко касается звукового кольца, издавая тревожный моему сердцу звук. Ветер усиливается, я поспешно хватаю полушубок, пытаюсь натянуть его на себя, а в это время за спиной раздается храп коней. И только теперь, в этот момент, я понимаю, что это была западня, что сейчас они заберут меня отсюда и уволокут на своих гривах, переплетенных между собой, во вьюжное поле, в пургу, оставив там скитаться навечно, в поисках дороги, способной вывести обратно, к месту, из которого я родом. Звон нарастает и уже ничто не в силах мне помочь! Почему этот человек поступил так? Почему достал колокольчик и призвал коней? Почему поделился очагом и отнял его также внезапно, как и дал? В голове всплыли прочитанные где — то слова: «Отдав тебе — дарю себе. Ведь, это, я, ты».
Я проснулся в своей квартире, вскочив с кровати, с обожженным морозом лицом, и не успев придти в себя от ужасного сна, обнаружил длинную тень на полу, ведущую к круглым «носам» ботинок человека с табличкой, стоящего у окна в электрическом фонарном свете.
Спустя время, я стал привыкать к тому, что в доме моем появился сторонний наблюдатель. Он часто стоял возле окон на кухне или в комнате, иногда сидел в кресле, находившемся возле батареи, напротив книжных стеллажей. От еды и воды отказывался, точнее, был просто безучастен к этим, казалось бы, первоочередным и важным для обыкновенных людей вещам. Когда я ставил перед ним тарелку с супом или жаркое, он пару секунд изучал блюдо, чуть склонив голову к правому плечу, а затем поднимал взгляд на меня и непонятная, неживая улыбка начинала появляться в уголках его рта. Это было странно и мерзко, меня охватывала брезгливость, но выгнать я его не мог. Не из — за того, что боялся или наоборот жалел, просто не мог. Я понял об этом сразу, как — только он ступил на порог квартиры. Присутствие его давило, как давит на виски головная боль, поселив третьим лицом в этой маленькой комнате беспокойство. Я плохо спал, ел без аппетита, а читать бросил и вовсе. Вечерами, пролеживая на кровати без единой мысли в голове, я сам стал походить на своего гостя: молчаливый и безучастный.
Памяти человека свойственно исключать многие фрагменты из жизни, не несущие важной информации. Бывает, встречаешь кого — нибудь на улице, и этот кто — то с усердием жмет тебе руку, обращается по имени, рассказывает привычные для некогда знакомых друг с другом, но давно отдалившихся людей вещи. А в итоге, узнается, что вы с ним учились в школе много лет тому назад и ты его совершенно забыл, выбросил из себя за ненадобностью. Он же, наоборот, сохранил воспоминание о тебе, ценя значимость определенных моментов. Люди покидают жизни других людей, переходят, балансируя, как канатоходец, ища прежнего тепла в новых душах, а перебравшись, обрезают канат, но память, пожалуй единственное, что невозможно выкорчевать насильно. Важное остается с тобой навсегда, то выцветая, то, наоборот, наполняясь и обретая былую резкость, вдруг ожив от легкого касания одной из своих граней моментом, повторившемся в циклической бесконечности.
В очередной вечер, вернувшись домой, я обнаружил свет в комнате включенным. Никогда прежде мой молчаливый сосед не дотрагивался ни до чего в моей квартире, выходя же, я помнил точно, что потушил все лампочки, погрузив квартиру в привычную ей темную тишину. В прихожей стояла пара чужой обуви. Кресло было сдвинуто напротив дивана, между ними расположился табурет из кухни, с поставленной на него шахматной доской. Л. играл белыми. Изредка бормоча себе что — то под нос, он искал глазами брешь в обороне, выставленной оппонентом. Игра шла осторожно, а потому долго. Наконец, противник Л. поднял ферзя, улыбнулся и аккуратно поставил на доску. Белый король пал. Л. некоторое время сидел не шелохнувшись, молча глядя на игровое поле, а затем громко расхохотался и протянул руку тому — человеку с табличкой на груди, сидящему в своем любимом кресле. Весь вечер Л., лежа на диване, закинув ногу на ногу, рассказывал о своей жизни, о том, как прекрасно увидеться вновь, о семье и работе, словом, о самых банальных и скучных вещах, дающих понимание того, что время идет, а следственно, ты жив. Он попросил сидевшего в кресле рассказать о книгах: ведь они не виделись несколько месяцев, и тот, наверняка, успел отыскать пару интересных историй. Мой гость, который теперь, пожалуй, гостем уже не являлся, все так — же сидел и смотрел, улыбаясь, на моего друга. Несмотря на полное молчание человека с серыми глазами, Л. внимательно слушал, кивал, иногда заливался хохотом, показывая мелкие желтоватые зубы, изредка переспрашивал имена героев, хотя я не услышал ни звука, от сидевшего в кресле, даже губы его не двигались. Окончательно запутавшись в происходящем, я вдруг с ужасом осознал, что за весь вечер, с того момента как я появился здесь, никто из них не обратил на меня ни малейшего внимания, будто меня не существовало. Подойдя ближе, я дотронулся до плеча Л., ощутил мягкую ткань рубашки, но не заставил его даже повернуться в мою сторону. Тогда я схватил его обеими руками и начал трясти, кричать, бить по щекам, видя как остаются красные следы от моих пощечин, но все было бесполезно. По моему лицу катились слезы страха напуганного, маленького человека, бегущего за уходящим поездом по туманным путям. Шатаясь от удушья, я сел на пол, стараясь нащупать пуговицу на воротнике. Осознание случившейся со мной метаморфозы пронзило внезапно, как выстрел, сделанный ночью — вспышка пороха из холодного ствола. Живший для других незаметно и закрыто, я не смог разглядеть границу, когда из тихого и замкнутого человека я стал никем. Мысли в голове разрывались и путались, но даже из этих падающих в бездну лоскутков собиралась картинка последних дней. Довольно сложно понять, что тебя больше нет, если всю свою жизнь ты живешь в тени. Скользящие взгляды прохожих на улице, односложные фразы в магазине с продавцами, несколько знакомых и мать. Вот все, что у меня было в этом мире. Я не придал никакого значения тому, что в последние несколько дней общество вокруг меня превратилось из малословного в немое. Я слышал, как люди говорят друг с другом, но никто ни разу не обратился ко мне. У матери я бывал не чаще нескольких раз в месяц. Л. появлялся у меня еще реже. Но вот он здесь, и я для него никто. Ну а тот — другой? Чужак, пришедший из холодного света магазинной витрины. Л. видит его и они будто бы говорят о книгах. Шум крови в ушах стал невыносимым, желудок начал ныть, будто в него кинули кусок сырого мяса после месяца голода. Я посмотрел в отражение черного экрана телевизора, стоящего посередине книжного стеллажа и увидел себя, сидящего на кресле, что — то говорящего. И понял все. Войдя в мою жизнь, чужак наполнял меня собой, как наполняют сосуд вязким маслом, отбирая все, что у меня было. И это немногое, чем я владел, чему не придавал раньше никакого значения, заменяя реальность книгами, вдруг стало необычайно ценно, но уже потеряно. Как рак отшельник занимает чужие раковины, так чужак занял мою жизнь, в которой теперь нет места для меня.
Я бежал по обледенелому городу, сбивая с ног идущих на встречу людей. Они падали, чертыхались, поднимались и шли дальше, будто слепые, влекомые стучащей впереди огромной тростью. Дома нависли надо мной, заслонив небо, и окна — желтые глаза их, следили за моим бегом, как хищник, внимательно наблюдающий за отчаянной попыткой жертвы спастись от когтистой лапы, избежать смерти. Рожденный здесь, с первого вдоха принявший роль инородного, обреченного на одиночество существа, я задыхался морозным воздухом и метался, по освещенным перекресткам моля о помощи. Кто я теперь? Тот, молчаливый, стал мной, превратив себя в меня. В чужака, заблудившегося в зимнем поле, режущего рогоз занемевшими от стужи руками, чиркающего огнивом о нож, в надежде увидеть слабый блеск огня. Я был у матери, видел, все тот же, как и у всех, отрешенный, смотрящий сквозь меня взгляд. Когда она только открыла дверь, мне удалось разглядеть клочок ее комнаты: стоящий посреди журнальный столик с двумя чашками чая на нем, дымящуюся трубку, лежащую рядом с блюдцами, покачивающийся клетчатый тапок на ноге человека, сидящего на стуле со спинкой. Я хотел войти, стать у окна, возле батареи, в тепле, остаться здесь навсегда, незамеченным, но не сгинувшим. Но проклятый колокольчик нарушил мои планы, вырвав надежду, как солдат вырывает из рук поверженного инсургента белый флаг, прежде чем погрузить в тело штык. Дверь закрылась, я ринулся прочь, но от звона уже никуда не деться. Куда бы я не бежал, он становится все громче и отчетливее. И вот, сидя в парке, трясясь, насквозь пронзенный отчаянием, я жду своей судьбы. Но прежде чем меня заберут «братец» с «сестрицей» и унесут на своих переплетенных гривах туда, где нет ничего кроме мертвой степи, я заклинаю вас, никогда не подходите к человеку с длинной, сотканной из мглы тенью, иначе вас уже будет не спасти.