Бесконечная история

1
Троллейбус был старый, выкрашенный синей краской еще в советские времена. Попадая колесом на кочку двери его начинали стучать, расшатанные десятками лет перила скрипели и прокручивались. А за окном плыл город, знойный, душный, уставший от пекла. Всё в нем замедлилось, прячась в тени деревьев, понуро склонивших ветви к раскаленному асфальту. Фонтаны, стоявшие в скверах серебрились водой, скамьи возле них разбросали по себе мозаику из солнечных лучей, пробивавшихся сквозь кроны деревьев. Лето постепенно покидало свой оплот, оставляя его сентябрю, однако, уходило нехотя, неспешно, собирая в чемодан жару и полуденную лень.
Я стоял, держась за поручень, покачиваясь от тихого хода. Несмотря на будний день, людей на улице было мало. В салоне также было пусто: по нескольку человек на каждой из площадок. Внимание мое привлек диалог:
— Я платил за билет, не знаю куда он делся. Может быть положил мимо кармана…
— Мужчина, я ничего не знаю. Либо предъявляйте билет, либо платите за проезд.
Отвернувшись от стекла, я взглянул на старика, стоявшего недалеко от меня на последней площадке и грузную женщину — кондуктора, находившуюся рядом с ним. Старик был одет не по погоде: бежевый, изрядно износившийся плащ, серые брюки, межсезонные ботинки. На голове он носил синий, поеденный молью берет. На взгляд, вещам этим было не меньше четверти века. Складывалось ощущение, что одевался он в зависимости от чисел календаря, а не от погоды; написано, что сентябрь, значит нужно одеться по осеннему, и не важно, что в тени перевалило за двадцать пять.
— Не могу найти, — произнес он, глядя на недовольное лицо кондуктора. Затем, вздохнув, достал из кармана плаща горсть монет. Мне стало жаль его. Отсчитав стоимость билета, он передал деньги женщине, оставшиеся же несколько копеек положил обратно. Поймав на себе мой взгляд, он робко улыбнулся. «Оставишь — потеряешь, сохранишь — потеряешь. Так сказал один восточный мудрец.»
2
Мы вышли с Ильей Максимовичем на одной остановке не из — за того, что нам было по пути. С первой минуты общения он увлек меня своими рассказами, более эрудированного и остро чувствующего эпизоды жизни собеседника я не встречал доселе. Оказавшись по профессии художником, Илья Максимович ездил со своими работами и давал выставки в самых различных частях советского союза — от Литовской ССР, до Камчатки, от дымящегося заводскими трубами зауралья, до каменистых пляжей Геленджика.
— Вся наша жизнь есть не что иное, как череда меняющихся полотен. У одного это пейзажи, у другого натюрморты, у некоторых наброски карандашом в тонком блокноте. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — Каждая картина является пойманным, пропущенным и отображенным через восприятие творящего ее фрагментом жизни. Тот же, запечатленный, в свою очередь, начинает существовать обособленно. Это в какой то мере сравнимо с фотографией, с той огромной разницей, что фотография сделана механическим аппаратом. Картина же сначала проецируется в разуме рисующего ее, проходит через фильтр всех его чувств, и лишь потом переносится на холст. Один и тот же предмет можно передать по разному, в зависимости от того, как вы его воспринимаете в данный момент. Заметьте, я не говорю об азах искусства и практических занятиях, когда десять студентов сидят в студии и рисуют кувшин. Хотя, даже там не найдете вы абсолютно одинаковых изображений.
Мы шли неспешно, свернув с большой улицы во дворы, окруженные «сталинками». Детский смех, скрип старых качелей, песочницы с лежащими в них «формочками» — всё это, вместе с душным спёртым воздухом, с идущим рядом старым художником, охватило меня и, навалившись разом, отодвинуло от назойливых и мелочных проблем, пустых и ненужных людей, словом, от всего, что окружало меня ежедневно. Это лишенное гула машин место, это выцветшее пальто, зацепившееся за плечи своего хозяина, пришедшее с ним из времен «красного флага»… Давно минувшее и внезапно вернувшееся ощущение посетило меня. Ощущение, которое бывает, когда на столе в кухне играет старое радио, часы показывают пол восьмого утра, а ты уже не спишь. И вообще, ты не любишь спать. Каждый новый день полон неизведанного, но интересного; даже просто идти, не переходя на бег довольно сложно — слишком много нужно познать и сделать за этот клочок времени.
— Вот тут я и живу. — Мы стояли возле двухэтажного дома квартир на восемь. Некоторые окна были распахнуты настежь, пахло жареным мясом и тушеной капустой.
Илья Максимович жестом пригласил меня войти в подъезд. Мы поднялись на второй этаж по старой деревянной лестнице, каждая ступень которой скрипела особым скрипом, отличающимся от остальных. В последний час все происходившее казалось мне необычным и странным, будто случалось это все не со мной, а с кем — то иным, а я лишь шел следом и наблюдал.
Квартира была небольшой, разделенной тесным длинным коридором на три комнаты. Первая, ближняя к входной двери выполняла роль спальни: узкая кровать ютилась вдоль стены, напротив нее расположился вещевой шкаф. В дальнем краю комнаты находилось окно, рядом с которым встал письменный столик и старый деревянный стул, с аккуратно висящими на нем брюками. Следующее помещение по этой же стороне коридора, самое просторное из всех трех, служило студией. Кроме мольберта, нетронутого кистью нескольких недописанных картин, стоявших возле стены, в нем расположилось пианино. Пыльное, давно забытое, клавишей его давно не касались руки человека. Оно казалось в этой светлой, просторной комнате отчужденным и заброшенным. Последняя, третья комната, являлась скорее складом, нежели жилым помещением. Несколько громоздких шкафов, накрытых клеенкой от пыли были придвинуты к дальнему ее краю, сломанная утварь, старая, еще советских времен электротехника — все это в беспорядке наполняло пространство, валялось без надобности. Мне доводилось видеть такое не раз в домах старых людей, страдающих, судя по всему, болезнью накопительства: какой бы ненужной вещь не была, они непременно принесут ее и положат в дальний угол, с расчетом на то, что рано или поздно она пригодится. Со временем, склад необходимых предметов увеличивается, пока, наконец, помещение не становится свалкой. Кроме всего этого, под прозрачной клеенкой расположились десятки холстов, повернутых изображением к стене. Такого количества картин с запасом хватило бы для хорошей выставки. Среди прочего, взгляд мой упал на столик, расположившийся между старым абажуром и укутанной в целлофан мебельной стенкой. Круглая столешница, ставшая на одной ножке, идущей из ее центра с вырезанным витиеватым узором, была выполнена незамысловато. Внимание привлекло другое: в аккурат по размеру столешницы, сделанный, как мне показалось из хрусталя, на ней находился колпак, полусферической формы, будто земной шар разрезали по экватору и поставили на стол. Под ним, раскинув ветви, росло дерево. Это напомнило восточное искусство «бонсай». Я подошел ближе и убедился в том, что дерево живое. Заняв практически все место под прозрачным футляром, оно стояло неподвижно, молча наблюдая за мной. Приглядевшись к форме листьев, я понял что это дуб. Вот уж чудо! Увидеть карликовый дуб, сродни фантастике! Внезапно, листья дерева зашевелились, словно по ним пробежал ветер. Наклонившись над столом, я стал наблюдать. Дерево стояло неподвижно. На кухне послышались шаркающие шаги старика и его кашель. Постояв еще несколько секунд над причудливым столом, я вышел.
3
Окно на кухне было распахнуто настежь и в него, то и дело залетал горячий ветер, несший шепот листьев и приглушенный детский смех. Чайник только что закипел, из носика его все еще струился пар. Терпкий запах заварки разлился по помещению. Я сидел на табурете, за небольшим столиком, напротив старика, разливавшего напиток по кружкам. Худощавые руки его дрожали, лицо, осунувшееся, с тонким длинным носом и кустистыми бровями, выражало крайнюю сосредоточенность, будто действие это требовало полной концентрации и особого навыка.
— Ну а вы, молодой человек, каково ваше ремесло? — Спросил он, двигая по клеенчатой скатерти блюдце с позвякивавшей на нем чашкой.
Этот вопрос всегда уводил меня в неопределенность. И дело было не в том, что я учился на четвертом курсе и еще не получил специальности, а в том, что чувствовал неправильность выбора. Несмотря на прилежность и стремление, что — то будто отталкивало меня от этого дела, мучая, заставляя сомневаться. В силу мягкости характера, ключ к моему будущему перешел в руки родителей, стремившихся с самого детства иметь надо мной полный контроль, навязывая (естественно ими двигала забота, но и она, как выяснилась, бывает во вред) свои ценности и приоритеты. Мои увлечения плавно, но уверенно отодвигались в сторонку, заменялись нужными на их взгляд вещами. В итоге, я имел чужое образование, чужие интересы и чужую жизнь. Доверие или безвольность? Как бы это не называлось, это были две тропинки, ведущие к одной двери. Я рассказал об этом Илье Максимовичу.
— Ну, что же тут сказать. Главное, в любом начинании это любовь. Именно она есть тот двигатель, тот Perpetuum Mobile, заставляющий ходить по углям, не чувствуя жара. — Он говорил это, не отрывая взгляда от кружки. — Непревзойденный стимулятор. Наркотический, к сожалению. Вызывает привыкание, затем зависимость, а при уменьшении дозы или отказе от данного препарата наблюдаются ломки. А иногда, и весьма печальные последствия. И несмотря на все это, я призываю вас, юноша, начинайте дело с любви. Хотя, бывает и по другому. Если сердце ваше в чужих руках, то и судьба ваша в них же. И вместо вечного движения вперед можно оказаться закованным в цепи. Стать рабом чужой воли.
Эта мысль будто оживила его, пробудила, старые, увядшие воспоминания. Он встал из — за стола, начал с беспокойством ходить по кухне. Я же сидел, с кружкой чая в руке и молча наблюдал, будто чувствуя, что вскоре что — то произойдет. Наконец, он остановился.
— Простите мне мою старость, эта болезнь неизлечима. Часто, она говорит за меня своим монотонным голосом. Я сказал, что любовь это наркотик? Нет, любовь это жизнь, это все, что у нас есть. Она не избавляет от смерти и не лечит ран, но она жизнь.
Он снова сделал несколько шагов взад — вперед, а затем вышел из комнаты. Через некоторое время, старик вернулся, держа в руках выцветший от времени ежедневник.
— Вот с чего началась моя любовь. — Сказал он. — Я даже не помню, где увидел его, как он мне попался на глаза. Но, именно он подарил мне Эйю. Иногда, мне кажется, что эта была тоненькая брошюра, стоявшая в городской библиотеке между двух томов Борхеса. Впрочем, абсолютно неважно. Я просто прочитал это, и в тот же миг, полная красок картина возникла в моей голове. Чтобы не забыть, и не потерять ни одного слова, я переписал его сюда.
Илья Максимович протянул мне открытый на первой странице ежедневник. Ничего не понимая, я взглянул на блекло — синие, кое — где стертые годами чернила.
Холодный дождь косой висел над мертвым миром
И пламя от костра, спасаясь от него
Металось мотыльком, что темным днем постылым
Порхает у свечи, надеясь на тепло

Дорогу потеряв домой, оставив силы
В боях, где на кону, стояла жизнь детей
Я брел среди дубов, ночных небес светило
Укрылось среди туч, как кошка средь теней

Но вдруг просвет нащупал взор мой безнадежный –
Поляна среди чащи огоньков полна
И голос мне шептал, не истинный, не ложный:
«Путь твой закончен здесь, очнись же ото сна»

И вихри фей лесных среди листвы осенней
Смеясь, как детвора, кружили надо мной
Я позабыл о доме – вот он дом! Нет жизни прежней!
Ее заволокло хмельной полынь – травой

А танец фей кружил в безумном бесконечье
Качала колыбель октябрьская ночь
И я остался там – безродный, но беспечный
Заснув среди цветов и беды выгнав прочь…

Луч солнца озарил пустынную поляну
И где — то вдалеке, подковами звеня
За горизонт, храпя, табун ушел… как странно…
Нет фей, нет голосов, нет ветра, нет меня

Едва я успел дочитать последние слова, старик с силой захлопнул книжку прямо перед моим носом. Расхаживая по кухне, он продолжил.
— Да, я начинаю припоминать эту тоненькую брошюру черного цвета. Ни обложки, ни автора. Просто несколько книжных листов под черной обложкой. Но, какова картина в голове! Немыслимо! Будто сам побывал там. И я ринулся домой, забыв обо всем на свете кроме этого стихотворения и места, куда я его записал. Марина сидела с двухлетней Софьей, моей дочкой, а по улицам распускались листья лип. Холст стоял на мольберте уже несколько месяцев белым, как полотно. Бессонные ночи раздумий возле него, детский плачь из соседней комнаты и взвинченные до предела нервы. Я прошел к полотну не разуваясь, работа началась. Подумать только, как, бывает, мельчайшая случайность влияет на судьбу человека. Ведь не найди я той черной книжки, не было бы картины, а без картины я бы не обрел ее! Жаль, вот только, что оставив — потеряешь, да и сохранив тоже.
Руки Ильи Максимовича начали сильно дрожать, лицо, и без того бледное, осунувшееся, обрело бледно — желтый, болезненный оттенок. Я вскочил, и взяв его под руки отвел в комнату. Там, устроившись на своей узенькой кровати, он долго лежал, глубоко, вздыхая; очевидно, эти воспоминания были очень важны для него, но дались с огромным трудом, разорвав плохо пришитые друг к другу куски души. Наконец, этот нищий, забытый всеми старик повернул ко мне голову и сказал: «Идите домой, мой юный друг, не беспокойтесь обо мне, это всего лишь легкий недуг. Приходите завтра и я расскажу вам одну занятнейшую историю, а после, вы станете обладателем счастливого лотерейного билета. Вы поймете, что такое любовь и даже увидите ее собственными глазами.»
Я не нашелся, что ему ответить, лишь слегка кивнул головой и легонько тронул плечо. Вытерев платком со лба капли пота, я направился к порогу, остановившись лишь на секунду и наблюдая, как ветер на кухне, сквозь распахнутое окно, пускает ленивые волны по прозрачным занавесям. На столе, между двух чашек недопитого чая лежал ветхий ежедневник. Если бы кто — то сейчас задал мне вопрос, для чего я взял его, я бы ответил, что из любопытства к недосказанности. Но тогда мною двигало не любопытство. Я был ведом страхом.
4
Оказавшись в своей комнате, я первым делом еще раз внимательно перечитал стихотворение, а затем, начал листать сам дневник. Без дат, без дней недели, он представлял он являл собой просто обрывки впечатлений. Некоторые страницы были вырваны, предложения перечеркнуты. Ломая глаза, я старался читать не упустив ни слова. Выцветшие на ветхих листах чернила погружали меня в прошлое. В судьбу художника Ильи Максимовича.
**
Прошло три дня непрерывной работы. Я толком не спал, не принимал пищи. Закрыв дверь в комнату я отдался во власть яркой иллюзии, поселившейся в моей голове. Падший воин, облаченный в кожаные доспехи, лежал посреди желтого от осенней смерти леса. Вечерняя, пропитанная сумерками поляна была полна огоньков: маленькие, хрупкие создания, в разноцветной, сверкающей одежде парили по ней на своих бабочкиных крыльях. Их мягкий свет, словно от свечи под матовым стеклом, едва касался мертвого лица погибшего. У изголовья воина сидела одна из этих маленьких фей. С тонкими чертами лица, необыкновенно красивыми, в длинном зеленом платье и такого же цвета сапожках, она касалось своей ручкой его головы, нежно гладя черные, слипшиеся от крови волосы.
Именно такая картина через три дня стояла передо мной. Марина, с Софьей на руках, робко приоткрыла дверь, прошла в комнату и стала рядом со мной. Некоторое время мы в молчании смотрели на «Танец фей» — так я ее назвал. Тишину нарушил детский плачь.
**
Картина имеет необыкновенный успех. Директор П***кой галереи тут же предложил мне устроить выставку своих тридцати работ, пообещав прокатить ее по десяти крупнейшим городам СССР, по неделе в каждом. Достав из темных уголков квартиры все свои холсты (набралось тридцать три) и очистив их от паутины, я отправляюсь вслед за своими работами. В первые дни выставок народ идет неохотно, что естественно, поскольку имя мое неизвестно никому. После же нескольких дней, «сарафанное» радио делает свое дело. Обойдя зал и бегло взглянув на мои картины, толпа неизменно собирается возле «Танца фей». Люди говорят шепотом, разглядывая полотно, затем в помещении становится тихо и наэлектризовано. Тишина не восторженная, а давящая. Впрочем, возможно, это всего лишь мои неверные, надуманные ощущения. К последнему дню выставка полна народа, не протолкнуться. Весна набрала обороты и из распахнутых настежь деревянных рам несется свежесть и птичий щебет. Обратная противоположность нарисованной сумрачной осени и блеклым огонькам фей. Я не знаю, почему эти образы так сильно «работают», приковывают взгляды посетителей, а когда меня спрашивают, что же явилось прообразом, толчком для написания этого холста, я теряюсь, бормочу под нос первые строчки из стихотворения неизвестного мне автора, и вижу, как человек, спросивший меня об этом, теряет интерес. Он кивает головой, и прервав меня на полуслове, будто поняв наперед, какую околесицу я буду нести дальше, тихо касается рукой моего плеча или локтя и говорит: «Гумилев начеркал, не иначе», или: «Знаем мы ваши творческие фокусы, не хотите говорить правду, пожалуйста. Профессиональная тайну никто не отменял», а потом, аккуратно растворяется в толпе.
**
Наконец, я в Ленинграде. Город великолепен, выставка прошла успешно, но теперь, я не знаю, что и думать. Могу лишь подтвердить, что случайности не случайны. Постараюсь изложить все по порядку, чтобы самому в дальнейшем не запутаться. В один из дней с самого утра пошел дождь, да такой сильный, что улицы стали моментально пусты. Я стоял в выставочном зале и смотрел в окно. Ни одного человека, льет как из ведра. Вдруг, слышу, хлопнула входная дверь, а через секунду появился первый визитер. Черное осеннее пальто, надетое не по сезону вымокло насквозь, и теперь с него, как с мочалки, на пол струйками стекала вода. Из- под шляпы, того же цвета на лоб выбилась прядь седых волос. Большие карие глаза на морщинистом лице, отыскав висевшую на стене картину, замерли. Простояв так некоторое время, незнакомец обернулся ко мне: «Вы это создали?» — голос его звучал хрипло и очень тихо. Я кивнул, чувствуя как горлу подступает волнение. Он подошел ко мне почти вплотную. «Значит, вы отыскали мою книгу, единственный экземпляр. Вы нарисовали ее, — он указал рукой в сторону картины, — с поразительным сходством. Будто видели живьем». Замерев, я слушал этого человека в черных одеждах, и бессвязные клочки мыслей стаей без вожака носились по пространствам моего сознания. «Разве могла случиться эта картина на самом деле? Это невозможно. О чем тогда говорит этот старик?» И тут я вспомнил, насколько ярко и реалистично явились передо мной все эти образы, как только глаза мои закончили читать последнюю строчку. Будто бы все это происходило не на книжном листе, а за стеклом окна, в которое я наблюдал за всем этим, а если бы захотел, мог вылезти прямо на ту поляну. Голос звучал издалека, обрывок фразы тронул мой слух: «… на свои места. Приходите, когда стемнеет, прошу вас, я буду ждать». Зал был пуст, дождь все также хлестал жестяной подоконник, а на раскрытой ладони моей лежала записка с адресом.
Ночь оказалась ужасно холодной. Ливень перестал, но поднялся ветер, несшийся из закоулков и низких арок. Заплатив по счетчику таксисту, я вышел из машины и огляделся. Дом, с потрескавшейся от времени облицовкой смотрел на меня желтым фонарем, качавшимся у козырька подъезда. Поднявшись по деревянной лестнице на третий этаж, я постучал в дверь. Тишина, по ту сторону, нарушилась звуком приближающихся шагов. Раздался скрип, а затем, в дверном проеме появилось лицо старика, виденного мною сегодня с утра на выставке.
— Вы оставили…
— Я ждал вас. — прервал он меня. — Прекрасно, что вы пришли. Прошу.
Мы оказались в прихожей маленькой квартирки. Лампочка, возле входа горела тускло, обнажая голые, с сорванными обоями стены. Все здесь находилось в упадке: грязный пол, потолок, с облупившейся штукатуркой, разбитое зеркало, из которого на мир смотрели десятки моих отражений… Старик зашелся глухим кашлем. Слыша его судорожные вдохи, мне казалось, что он вот — вот задохнется. Не знаю, сколько это длилось. Минуту, может быть две. Наконец, он поднес платок к губам, затем, жестом пригласил следовать за ним. Единственная комната была довольно просторна. Вытянутая параллельно прихожей, она смотрелась также забыто, не ухоженно. Кровать, журнальный столик, со стоявшим на нем радио «Москвич-3», старый платяной шкаф обрамляли ее по периметру. На полу лежал ковер, некогда дорогой, но теперь сильно изношенный. Местами, из — под него проступали доски паркета. В центре же, напротив окна, расположился стол странной формы: с круглой столешницей, с одной ножкой, растущей из ее середины, он решительно отличался от остального интерьера. Подойдя ближе, я увидел, что на нем, укрытый стеклянным колпаком, стоит, покачиваясь дуб. Из ступора меня вывел кашель незнакомца.
— Слишком много вопросов и так мало ответов, не так ли? — Глаза его бегали по комнате, цепляясь на секунду за предметы и тут же соскальзывая с них. Движения, порывные, будто бы судорожные пропитались напряжением и неуверенностью. — Я постараюсь изложить все по порядку, хотя вы мне, конечно, не поверите. Впрочем, скоро мои слова не будут иметь никакого значения, вы увидите все собственными глазами.
Мы сели на кровать. Испытывая необъяснимую неловкость, я не поднимал взгляда, вслушивался в тихий хриплый голос.
— Как вы уже догадались, — начал он, — автор строк, которые вы прочли, а затем написали свою картину, находится перед вами. Эта история началась задолго до моего рождения, я лишь являюсь одним из ее участников. А вскоре, вы станете ее продолжателем.
В далекие времена, несколько придворных людей Ширваншаха, алхимик и его ученик, попали в немилость, и, обвиненные в темном колдовстве, были изгнаны из Язидии. Стрела одного из стражников, потешавшихся над ними с высоты городской стены, оставила в теле юного подмастерья свой кровавый след. Скитаясь по лесам и ущельям Мравского хребта, день за днем, путники искали пристанище. Силы постепенно оставляли их. Вскоре, раненый не мог идти самостоятельно и оперевшись на плечо своего наставника, брел, уже не различая дороги. Ночь стояла теплая и темная. Окончательно заблудившись и отчаявшись, скитальцы отыскали пещеру на взгорье. Но что за странный свет колышется в конце ее? Ноги бьются о валуны, капли воды летящие с потолка расплываются мерным эхо, а свет все ярче. Под огромной луной, поросшая кольцом вековых дубов поляна открылась им. Ветер качал огромные ветви, пятна тени скользили по серебристо — зеленой траве. Раненый окончательно ослаб, багровое пятно на рубашке расползлось от плеча до груди. Дыхание его стало тихим и прерывистым. Алхимик, не в силах спасти своего ученика, снял плащ и скатав его подложил под голову умирающего, сам же сел рядом и молча наблюдал за тем, как смерть спускается с неба за его товарищем. А когда вдох прервался, в наступившей тишине, рядом с мертвым, зажегся красный огонек. Потом еще один и еще… Из тени огромных дубов вспыхивали и летели к бездыханному телу разноцветные мерцающие сферы. Вглядевшись, седобородый алхимик стал различать силуэты: светящиеся феи, на тонких крыльях окружили его, а одна из них, горящая «малахитом», коснулась тонкими пальцами лица мертвого юноши. Разноцветный вихрь гудел над ними, а старик не мог оторвать глаз от неземной красоты этого хрупкого, маленького создания. Сердце его билось, как когда — то, давно, в полуночных садах, полных запаха роз и сладкого вкуса молодого вина, под взглядом больших карих глаз, от касаний мягких губ. Боль потери закружилась в хороводе фей, пропала без следа. Он любовался каждой чертой ее лица, каждым изгибом тела и не мог остановиться, как не может напиться ледяной водой заплутавший в пустынных песках.
Дни разменяли месяц, а потом и год. Алхимик остался среди маленького народа фей, на поляне посреди тысячелетних дубов, стал понимать их тонкие голоса, а Эйя — их королева, забрала сердце старика без остатка. Казалось, если бы она приказала ему умереть, то он бы тот час лег и умер, только бы еще раз увидеть сквозь зеленое свечение овал лица и зрачки изумрудных глаз.
В один из дней, когда солнце рассыпало свой свет по траве, покой маленького мирка, в котором теперь жил алхимик, забыв обо всем на земле, кроме Эйи, был нарушен. Высокий, худой человек, появился в тени деревьев. Сутулая фигура его медленно приближалась к поляне, на которой находился старик. Он приветственно поднял вверх руку, предупреждая, что безоружен. Феи, кружащие вокруг луговых цветков замерли, направив взгляды на гостя. Им оказался крестьянин, заплутавший на одной из узких горных троп. Случайность привела его старую лошадь к пещере, которую когда — то отыскал алхимик со своим раненым учеником. Достав из сидора хлебную лепешку, он разломил ее на две части, одну из которых протянул старику. Сидя на озаренной солнцем поляне, пропитанной запахами тысячи цветов, они смеялись и разговаривали, а мысль, тонкая, как шелковая нить и острая, как сказанное в любовной ссоре слово, не покидала головы чародея. «Неужели он не видит фей? — Думал он. — Ведь они кружат возле его лица, садятся на колени, танцуют перед глазами. Мне жаль этого беднягу. Он не смог разглядеть самое прекрасное, что подарила ему жизнь.» Но тут же, мысль петляла и вела его в другую сторону: «Нет, он все прекрасно разглядел, просто не подает виду. Невозможно не заметить зеленых одежд маленькой королевы. Подлец ждет шанса, чтобы схватить ее и украсть, любить ее одному всецело, ни с кем не делясь. Он хочет отнять Эйю у меня». Так думал старик, ведомый своей больной любовью. Когда начало темнеть, крестьянин засобирался в путь, но алхимик уговорил его остаться до утра, сказав будто бы в шутку о том, что ни один хозяин не отпустит гостя ночью за порог. Когда же ночь окончательно спустилась на ветви дубов, пальцы одержимого ревностью старца сомкнулись на горле спящего. Последним, что видел этот высокий сутулый человек, прежде чем мир начал таять, были разноцветные огоньки, появившиеся из ниоткуда и большие зеленые глаза, на удивительно красивом лице, всматривающиеся в его душу.
С каждым днем, несмотря, на свою навязчивость, политую приторным сиропом слепой любви, алхимик становился все мрачнее. Его терзали мысли о том, что он может лишиться своего бесценного дара, что вслед за этим путником придут другие, а за теми еще и еще, до тех пор, пока фея не окажется в руках чужака. Когда же беспокойство, мучавшее его переросло в отчаяние, он, спрятав в одежде молодую веточку дуба, решился на безумный, обреченный поступок. Путь в Язидию был неблизкий, а в самом городе, его ждала только смерть и Шах, державший ее на на ржавой цепи. В час, когда тени исчезли с раскаленной звездой земли, окруженный стражниками, алхимик стоял перед правителем Ширвана. Старый маг упал в ноги своему царю и умолял сохранить жизнь в обмен на чудо, которое до сих пор не видел ни один человек. «Даруй мне время и возможность воспользоваться моей лабораторией, повелитель, и я искуплю свою вину перед тобой». И Шах, увлеченный тайной, дал ему и то, и другое. Несколько лун, колдун не покидал своей кельи, а в одну из ночей слуги вынесли стол с узорной резной ножкой, на столешнице которого, под хрустальным колпаком, рос дуб. Аккуратно погрузив эти предметы на телегу, в сопровождении нескольких стражников, он немедля отправился в обратный путь. И вот, снова губ его коснулся холодный и влажный воздух пещеры, а впереди, пробивая вуаль мрака мелькали тусклые огоньки. Сердце билось часто и радостно. «Теперь никто не заберет ее у меня, — думал он — Шах забудет все обиды, лишь взглянув на неземную красоту, а я сумею убедить его в том, что без моего ежеминутного присутствия и знаний, Эйя не выживет. И вот тогда душу мою наконец покинет ревность и боль, а на смену им придет бесконечное счастье.» Зеленый ореол рассеялся, обрел очертания, на дрожащих ладонях его стояла королева фей, с интересом разглядывая большими глазами, морщинистое лицо, окаймленное седой бородой, будто видела его впервые. С большой осторожность он вынес ее с поляны, пронес сквозь пещеру, а затем, чувствуя на себе злые, полные недоверия взгляды стражников, посадил ее на ветви дуба, росшего на столе и закрыл колпаком.
Дворцовая зала Ширваншаха была пуста, гулкий звук удаляющихся шагов растворялся, таял, исчезал. Перед сидящем на троне правителем стоял алхимик, а возле него расположился предмет, накрытый темно — синей, шелковой тканью.
— Не томи меня, старик. — Шах сидел, подперев голову рукой, бледный и раздраженный от праздности и вина. — Несколько месяцев ты терзал меня ожиданием и продолжаешь делать это сейчас. Мое терпение на исходе.
— Повелитель, прежде чем показать вам то, что я обещал, ради чего был пройден путь в несколько лун, и столько звездных ночей обошли стороной мое окно, запомните, это создание не сможет прожить и дня без моих эликсиров и снадобий, ибо родом оно не из этого мира, и лишь мне известно, как сохранить его жизнь.
— Покажи же мне его. Срывай ткань! — Шах вскочил с трона. — Я хочу видеть то, о чем ты так много говоришь, но никому не показываешь. Ты еще не прощен колдун, помни это.
Шелк соскользнул вниз, синими волнами разойдясь по мраморному полу и перед Ширваншахом предстал резной стол на одной ножке, с хрустальным колпаком, под которым, качая ветвями, рос дуб. Повелитель медленно обошел его несколько раз, внимательно рассматривая. Затем поднял взгляд, полный ярости, на алхимика.
— И ради этого дерева ты поднял такой шум? Ты клялся привезти чудо, но я не вижу здесь ничего, кроме палок и листьев, безумный старик! Или ты опять вздумал предать и обмануть своего Шаха? Стража! — топот шагов раздался рядом с залой. — Изрубите на куски этого лжеца!
Но слова звучали где — то далеко. Они бились об углы залы и вылетали в окна. Стоило шелковой ткани упасть на пол, алхимик не мог оторвать глаз от маленького дуба, на ветвях которого, болтая ногами и смеясь, сидела чудесная фея в зеленом платье, воплощение любви, а вместе с ней и жизни. Он стоял и смотрел, боясь упустить лишнее мгновенье, секунду, проведенную с ней. А потом, из неоткуда, пришла боль. Она коснулась плеч и сразу же разлилась по телу. Предметы стали терять четкость, ноги стали настолько слабы, что подкосились и он оказался на полу. Среди вереницы лиц и голосов, круживших над ним, что — то кричавших, среди липких от пота людей, погружавших холодную, но в то же время обжигающую сталь в его тело, особняком выделялся маленький силуэт, приложивший руки к стеклу, с интересом наблюдаюший за последними вдохами седобородого колдуна.
Старик еще дышал, хрипло, но дышал, когда Шах обратил внимание на то, что под хрустальным колпаком появляются, будто — бы материализуясь из воздуха очертания крыльев и тонкие линии изящных рук. Зеленый свет стал пробиваться меж дубовых листьев. Стража замерла и с удивлением разглядывала происходящую невидаль.
— Вон! Все вон! — Закричал Шах, а затем, захлопнув двери, подбежал к круглому столу. Он упал на колени в лужу крови, рядом с изуродованным телом алхимика, забыв обо всем на свете. Перед ним, прислонившись к хрустальному колпаку, стояла Эйя.
Сильный кашель прервал его историю. Я сидел в нерешительности, не зная, что сказать. Встав и беспокойно пройдясь по комнате, он вновь занял свое прежнее место. Из нагрудного кармана его рубашки виднелся уголок белого платка, выпачканный кровью.
— На протяжении веков след Эйи то появлялся, то пропадал. Она переходила от правителей к коварным слугам, решившимся на убийство ради обладания ею, становилась причиной войн и объектом грез многих сильных мира сего. Любовь, чистая и грустная, колодец, полный родниковой водой, любовь, несущая хаос и смерть. Сама того не желая, она становилась крестом для каждого любившего ее. А каждый день, проведенный с нею был подобен шагу к вершине Голгофы. — Впервые за долгое время он обернулся ко мне и наши взгляды встретились. — Много лет назад и мне довелось познать эту любовь. Королева фей досталась мне от старого профессора, моего наставника и друга. Именно он разглядел во мне талант к рифме, развил его и помог сделать первые шаги. В один из дней, он показал мне дерево, растущее на столе, а затем, не сказав ни слова сделал жертву во имя своего чувства. Так я познакомился с Эйей. Немного позже я написал свое последнее стихотворение, ставшее основой для вашей картины. Мне кажется, это часть ее жизни. Далекой, забытой. Произошедшей задолго до того, как ее отыскал алхимик.
Я посмотрел на стоявший напротив меня дуб. Ветер трогал его листья, будто под стеклом была собственная погода, отдельная от всего мира.
— Она сейчас здесь? В этой комнате? — спросил я.
— Да. Она парит на своих крыльях возле самой макушки дерева и смотрит на вас. В этой комнате несколько десятилетий не было никого, кроме меня. Вы думаете, что я сумасшедший, поскольку не видите никого возле этого дуба, верно? Не беспокойтесь, молодой человек, совсем скоро вам все откроется. — Он поднялся с дивана и подошел к столу, пристально всматриваясь в извилистые ветви дерева. — Дело в том, что фею становится видно только когда в комнате присутствует смерть. Лишь тогда она появляется, и увидевшему ее впервые открывается навсегда. Для всех же остальных, это просто причудливый стол со странными объектами на нем. Именно этого не знал алхимик, заплатив в итоге своей жизнью.
С трудом отведя взгляд от хрустальной клетки, старик уставился на меня:
— А теперь, слушайте меня внимательно, Илья. К сожалению, жизнь наша коротка, не в пример ее жизни, а я стою возле последнего поворота. Если бы вы только знали, как я люблю ее и как боюсь потерять. Но еще больше я боюсь того, что умру, не передав ее любовь другому и Эйя канет в небытие. Мой учитель убил себя, чтобы даровать ее мне. Теперь, настал мой черед. Ничего не происходит случайно. Ее сущность, мои стихи и ваша картина — все едино. Может быть, сочиняя их, я надеялся найти преемника, уже тогда понимая горькую правду времени. Единственное, чего я прошу — любите ее.
Все случилось слишком быстро. Блеск лезвия столового ножа и приглушенный крик из стиснутого рта. Прежде чем я успел подбежать, оно дважды погрузилось до рукоятки в его живот. Желтый от раскаленной никелевой нити свет и грязные стены. Слезы на морщинистом лице и кровь в уголках рта. Прерывистое дыхание и наступившая тишина. Смерть, зашедшая в комнату. А потом зеленый свет, заставивший на мгновенье зажмуриться, а сквозь него — тонкие линии неземного силуэта, крылья за спиной и огромные изумрудные глаза. В этот миг мертвое тело, лежавшее на полу исчезло, а вместе с ним растворилось и стало неважным все, что было, кроме рвущегося из горящей груди сердца. Так, я впервые увидел, как выглядит любовь.

**
На выставку я уже не вернулся. Потратив все заработанные деньги, сквозь зябкую дрёму в стучащем холодном вагоне товарного поезда я вез Эйю домой. Марина возилась на кухне, когда дверь распахнулась и несколько человек занесли в мою комнату — мастерскую старый стол с прозрачным футляром на нем. Следом, запыхавшийся и грязный ввалился я, бросив ей, невпопад, пару замыленных фраз. Всю дорогу я не отрывал взгляда от Эйи, наблюдая за каждым ее движением, боясь уснуть и вздрагивая от всякого шума, шороха. Страх потери неотступно преследовал меня, шаг за шагом, сделав сердце «заячьим». Но теперь, все позади. Дверь заперта на ключ и опасность осталась там, на железном рельсовом полотне. Нам больше ничего не грозит. Я прислонился щекой к холодному стеклу колпака и закрыл глаза.

**
Ни у одного мастера в мире не хватит умения для того, чтобы изобразить безмерную глубину охвативших меня чувств. Время, проведенное, без этого умещающегося на ладони совершенства кажется пыткой. Я стараюсь как можно реже покидать комнату, а уж о том чтобы впустить сюда чужого даже речи идти не может. Несколько раз Марина робко стучала в дверь, спрашивая все ли в порядке, я отвечал, что работаю, делаю наброски карандашом, что поймал демона. Впрочем, мне кажется она уже привыкла к этому. Но даже если и нет, теперь все равно. Звонили по поводу выставки, где конечно же случился скандал. Автора произведшей фурор картины не оказалось на закрытии, которое собрало самых видных и серьезных людей. Вы же прекрасно знаете наше общество: дружность, честность, коллективная ответственность. Если делать что — то, то обязательно вместе. Даже песню делать втроем заставляют: обязательно композитор отдельно, поэт на своей веточке, а исполнитель — напомаженный, в заключение, с каплями пота на лбу от яркого прожектора. Сам по себе талантлив человек быть не может, только в кучке. Ведь вместе и работать веселее и подсмотреть можно за своим товарищем, вдруг, по молодости, да по неопытности говорит не то, что нужно, или думает не во благо Родине. Ильф и Петров почему такими известными стали? А Стругацкие? Правильно, потому что вместе, да рядом. Вот и нам всем нужно друг другу за подол держаться, не отпускать. Один этот, хрипатый, с гитарой расстроенной, костью поперек горла… под образами сидит, да пьет от безделья, да от русской тоски. И ничего не сделаешь с ним — любимец народа. Ну, а если взялся за работу, то изволь не просто хорошо ее делать, а с усердием, даже с остервенением. Все по смене работают а ты по полторы, и товарищей своих подхвати, приведи за этот пресловутый подол, поставь рядом.
Конечно, никому не понравилось, что главного виновника торжества нет на закрытии. Разговорам о том, что художник болен и лежит, не в силах подняться не поверили, небрежно бросив несколько слов о том, что безответственность порождает аморальность, а та в свою очередь разложение. На следующий день выяснилось, что я внесен в списки неугодных и отныне являюсь «persona non grata “, а также, по настоятельному убеждению сильных мира сего, выставки моих произведений проводить отныне настоятельно не рекомендуются. Спустя неделю, все тридцать три моих холста стояли в одной из комнат квартиры. Накрыв их клеенкой я обернулся к резному столу и все события последнего месяца растворились, выжатые из моей головы феей в зеленом наряде.

**
Лето заставляет вянуть листья каштанов, а двор наш с самого утра наполнен необычайной суетой. Дети, пол года прятавшиеся в школах и садах, высыпали на улицу брызгами с мокрого веника. С самого утра в окно влетает скрип качелей и топот сандалией по асфальту. Марина начала замечать, что поведение мое, до этого тоже являвшееся весьма странным, теперь стало граничить с безумством. Прогулки с ней и Софьей стали для меня настоящим испытанием. Каждые несколько минут я ищу предлог, чтобы вернуться в квартиру и проверить, закрыт ли замок, или же оббегаю вокруг дома и проверяю плотно ли заперты окна. Несколько раз моя супруга пыталась войти в комнату, краем глаза увидев странное дерево, растущее из деревянной крышки стола. Я схватил мольберт с белым, нетронутым полотном, стоявший в студии и расположил его возле входа таким образом, чтобы загородить обзор. На все ее вопросы приходится отвечать тем, что идея очень сложна и требует полной концентрации, даже в некотором роде жертвы. Деньги вот — вот закончатся, остается надеяться на ее родителей. Впрочем, много ли мне надо? Корка хлеба и стакан воды. Иногда в голове кружатся беспокойные мысли о Софье. Я люблю ее, не так как Эйю, по другому, но тоже сильно. И тогда мне становится страшно, все превращается в какой — то кошмар скатившегося на дно пьяницы. Но ведь она не одна. У нее есть Марина и ее родители. Я хочу о ней заботиться, хочу быть любящим отцом, но если я буду тратить время на дочь, то кто будет с Эйей? Ведь тогда она останется одна и пропадет, исчезнет, а вместе с ней разобьется и моя жизнь.

**
Эта любовь граничит с эйфорией. Дни напролет я сижу возле раскидистого дуба и шепотом, чтобы никто не слышал, рассказываю ей о своих мечтах, о прошлом, обо всем, что есть внутри меня. Не знаю понимает ли она, что я говорю, но хочется верить, что да. Иногда, так хочется снять колпак и дотронуться до нее, почувствовать тепло (или холод) ее маленьких рук, услышать голос. Но всякий раз, когда я хочу это сделать, другой, сидящий внутри, осторожный и подозрительный говорит: «Не смей. Чем заслужил ты привилегию касаться ее. Тебе мало того, что у тебя есть, того, что дарит тебе фея? Чем ты лучше других? А может ты хочешь убить ее? Алхимик не зря накрыл ее хрусталем. Он знал, что в месте, откуда Эйя родом другой воздух, другие деревья, другое небо. Стоит тебе приоткрыть футляр и она увянет, как цветок, которого коснулся мороз. Да и знаешь ли ты наверняка, что твоя любовь взаимна? Не успеешь ты протянуть ладони, как она выпорхнет в открытое окно на своих бабочкиных крыльях. И вот тогда, ты почувствуешь такую боль, избавить от которой сможет только одно.» Я сажусь на пол и просто смотрю. Когда Марина с Софьей уходят гулять вдвоем и я слышу щелчки закрывающегося замка, я прохожу в студию и сажусь за пианино. Пальцы касаются клавиш и воздух смешивается с вальсом. Я играю с закрытыми глазами, представляя как мы танцуем на той самой поляне, а далекие миры смотрят на нас пугливо сверху, украдкой боясь быть замеченными, готовясь растаять рассветной молочной дымкой в любой момент. И мне хочется плакать от грустного восторга, от рвущего тело чувства, мешающего дышать. Слышит ли она музыку? Стол стоит в другой комнате, не увидеть того, что происходит, когда играет вальс, но когда я заканчиваю и возвращаюсь к Эйе, мне кажется, что в глазах ее блестит признательность.

**
Сегодня впервые за все лето по раскаленному утренним солнцем жестяному карнизу застучали крупные капли дождя. Он начался мгновенно, обрушившись мокрой стеной на пыльный, кипящий от зноя город. Гром раскатывался настолько гулко между черными тучами, что дрожали окна. Все пришло в какое — то сумбурное, кропотливое движение, будто очнувшись и увидев, сколько времени потрачено зазря. В этот день Марина ушла от меня. После завтрака, проведенного в полном молчании, я, видимо, так спешил к Эйе, что забыл запереть дверь. Прежде, она всегда стучала, но в этот раз вошла без стука. Ливень украл звук у ее шагов и я, ослепленный своей любовью, сидя на полу, спиной к двери, никогда бы не разгадал ее присутствия, но грохот за спиной заставил меня вздрогнуть и обернуться. На паркете валялся сломанный мольберт и чистый, так и не тронутый мною холст. Она стояла в пол оборота, с опущенными руками, прижатыми к бедрам, затем обернулась и посмотрела на меня. Трудно сказать, что именно было в ее взгляде: безмерная обида обманутого человека тем, кому он безгранично доверял; черное отчаяние от осознания открывшейся пропасти; как бы пошло это не звучало — разбитое сердце. Прежде чем я успел подняться, Марина подбежала к столу и изо всех сил толкнула его. Стол начал качаться, и если бы я не успел схватиться за крышку и, приложив весь свой вес выровнять его, через секунду повалился бы на пол, а стеклянный футляр разлетелся бы вдребезги. Ярость и чувство опасности овладело мной. Сквозь блеклую дымку я помню ее разбитые в кровь губы, глаза полные испуга и боли, помню крик ребенка откуда — то издалека, из другого измерения, его плач. Софья была одета в свои белы летние шортики и майку с цветным рисунком «цветика — семицветика», в светлые сандалии. Она стояла в прихожей — маленькая и беззащитная, ничего не понимающая и нуждающаяся только в одном — в заботе родителей. Марина дернула ее за руку и она опять захныкала, послушно побежав за матерью. А я стоял, не в силах ничего сказать. Руки и голова моя тряслись от крайнего напряжения, вены вздулись на висках. Глядя на распахнутую настежь дверь, я осознал, что в этот момент потерял их навсегда.

**
Денег не осталось вовсе. Я доел последнюю крупу, лежавшую на верхней полке кухонного шкафа… Пытался устроиться декоратором в местный тетр драмы. Не взяли. Все — таки у власти длинные руки. Думаю, в искусство вернуться уже не получится. Да и с чем? С какой идеей? Руки мои забыли кисть, да даже если и вспомнят, в голове, кроме малахитового света больше ничего нет. Расставание с женой и дочерью далось мне на удивление легко, будто и не было их в моей жизни до этого. Дни напролет я сижу возле летающей под колпаком феи и мечтаю о ней. Теперь я определенно точно знаю, что она слышит музыку. Футляр этот сделан подобно мембране — впускает, но не выпускает, а дерево, судя по всему служит фильтром, перерабатывающим и меняющим состав воздуха на привычный для нее. Недавно, теперь уже не боясь быть раскрытым, я принес в комнату приемник и включил его. Транслировали «Аранхуэсский концерт» Родриго. Нейлоновые струны гитары пели мягко и терпко, духовые ловили мотив и вторили, звуча то на задворках, то перехватывая лидерство. Острые ушки Эйи дрогнули, а затем, совершенное лицо ее тронула улыбка, она вспорхнула к макушке дуба и начала кружиться, чертя руками в воздухе причудливый рисунок из зеленых, светящихся линий. Восторг, нежность и грусть сжали мое сердце. Я танцевал вместе с ней, стараясь не упустить ни одного ее движения и оркестр играл для нас адажио при лунном свете. Предав все, что у меня было до этого, взамен, я получил вечную, бескрайнюю любовь, и теперь, оказавшись с ней один на один, понимаю, что если жизни наши бесчисленны, то в каждой из них, без сожаления, я буду делать это вновь и вновь. Луна покинула окно, музыка затихла, оставив в ночной комнате только мое частое дыхание и тусклый зеленый свет.

**
Несколько страниц вырваны.

**
На перекрестке, в нескольких дворах от меня, стоит продуктовый магазин. Крайняя нужда, в которой я оказался, привела меня туда — в молочном отделе требовался грузчик. Работа монотонна и тяжела. К шести утра на задний двор приезжает ЗИЛ, доверху груженый молоком в звенящих стеклянных бутылках, несколькими видами сыров, густым жирным маслом. Озябший от свежести раннего летнего утра, но все еще сонный, надев синий рабочий халат, я, вместе с напарником начинаю разгружать машину. К восьми часам все должно быть готово, утром и вечером очередь из магазина выстраивается на несколько десятков метров по улице, не сумев уместиться внутри. Склад, в который я ношу «молочку» достаточно просторен, без перегородок, полон самыми разными запахами. Шагаешь по нему, будто среди рыночных рядов: запах брынзы сменяют пучки пряной петрушки, следом, аккуратно уложенная, на деревянных палетах лежит варено -копченая колбаса высшего сорта, рядом, на стеллаже стоит, все еще горячий утренний хлеб, пока не успевший попасть на прилавок. Здесь всегда наблюдается некое сумбурное движение. Стоит закончить разгрузку — тут же, под руководством грузной продавщицы, нужно выставлять товар. В редкие минуты отдыха, я выхожу на улицу и став под тенью навеса, закурив папиросу, думаю о комнате, заставленной холстами, о столе, расположенном в центре ее и о существе, живущем под прозрачным, едва заметным хрустальным куполом. Весь день, выбиваясь из сил, я жду вечера и спешу домой, чтобы приникнуть щекой к холодному стеклу, взглянуть на нее еще раз, говорить, смеяться, умирать от страха потери. Иногда, мне кажется, что до слуха моего доносится тихий девичий голос. Он будто о чем — то просит на непонятном мне языке. Но, чем дольше я начинаю вслушиваться, тем тише он становится, тая в пространстве, превращаясь в безмолвие. Я открываю глаза и смотрю на Эйю. Она улыбается.

**
Это не отпускающее бесконечное чувство превратилось в наваждение, мой дом стал моей же тюрьмой. Иногда меня душит ярость, хочется подбежать к столу с молотком в руке и разбить этот дьявольский чародейский капкан. А ведь мы с ней, если задуматься, в равных положениях. Только она зависима от мирка, в котором заточена, а я от нее. Выходя из дому, всякий раз я обречен на косые взгляды переставших здороваться соседей, на осуждающий шепот за спиной. Софья тяжело больна. Мне удалось это понять из брошенной вслед за мной фразы безработной, сварливой женщины из квартиры напротив: «Илья — то этот — душевно больным оказался. Жену с ребенком в такой ливень из дома погнал. Вот девочка и заболела, маленькая ведь еще совсем…» Я схватил телефонную трубку и набрал цифры номера родителей Марины. Трубка гудела протяжно, обрываясь и вновь начиная, как сирена, воющая о беде. Когда же, наконец, на другом конце провода послышался голос ее отца, я отшатнулся от телефона в испуге, как от пистолетного дула, направленного в сердце. Стыд от грязного, низкого поступка разлился по душе, заставив «гореть» лицо. Такое бывает, когда негодяю доказывают, что он негодяй, и он вдруг, поняв, что натворил, бросается в ноги, моля скорее не о пощаде, а о прощении. А если Софья умрет? Если она уже сейчас лежит, сжигаемая изнутри болезнью и в маленькой головке ее всплывает образ мамы и тепло ее рук, а из закрытых глаз, на осунувшееся детское лицо катятся маленькие, как не ограненные алмазы слезы? В ту секунду я ненавидел себя, презирал за свое предательство. В тумбочке, рядом с кроватью, в верхнем ящичке, всегда закрытом на ключ лежал люгер. Черный холодный ствол его коснулся моего виска. Нелепые и неблагодарные, все — таки мы существа. Явно не от божественной сути произошедшие. Не может быть первозданное таким грязным. И если есть справедливое что — то, наблюдающее за нами, то горько ему видеть замаранные души наши и отворачивается оно в стыде. Стоит начать падать, погружаться в липкую мутную пучину серой тоски — тут же, как по щелчку, становятся перед тобой цветные движущиеся статуи «хорошего». И это «хорошее» начинает светиться, искрить, греть теплом замерзшие ладони. А теперь, сделайте еще несколько шагов назад, дойдите до того момента, когда «хорошее» было не воспоминанием а неделимым целым вкупе с вами. Лелеяли вы его тогда? Боялись потерять? Подставляли ладони? Или оттолкнув, проходили мимо, считая данностью, превращающейся в обузу? А бывает и того хуже, хуже, потому что подлее. Часто происходит размен. Например, был в твоей жизни счастливый момент, и ты благодарен ему за то что он был, вспоминаешь, дорожишь. А потом, опять что — то светлое мелькает, даря радость. И тебе уже не так важен становится тот, бывший когда — то ярким эпизод, ты уже качаешь на руках другой, случившийся недавно, а тот, прежний, выбрасываешь за ненадобностью.
Рука тряслась, а вместе с ней трясся пистолет. Я стоял на коленях перед Эйей, держа палец на курке. Теперь, мне кажется, что виденное мной было иллюзией или волшебством, сотворенным ей, чтобы спасти собственную жизнь. Ореол вокруг феи из светло -зеленого стал темным, каким бывает мох на деревьях, перестал светиться. Подлетев к стеклу на своих крылышках настолько близко, насколько это было возможным, она застыла на уровне моего лица и я, всмотревшись, увидел, как из изумрудных глаз ее потекли слезы. Что было в них? Понимание, сочувствие или мольба? Я не знаю, но в этот момент воспоминания начали тускнеть, а презрение к себе разжало свою хватку на моем горле. Если я уйду навсегда, то ради чего я сделал все это? Неужели я настолько слаб, что не способен просто пронести сквозь жизнь эту любовь? Любовь, доставшуюся мне без боя, дарованную, появившуюся и ожившую из поэтических строк и масляного холста, смотрящую на меня бесконечностью и принадлежащую мне без остатка. Люгер упал на пол. Не время уходить, только не сейчас.

5
На этом записи в дневнике обрывались. Еще несколько страниц были выдернуты, оставив лишь рваные куски. Что это все значило? Хорошо продуманная фантасмагория? Овеществленный бред умалишенного человека? Я собственными глазами видел этот старый большой стол, стоящий на одной ножке, выросшей из центра столешницы, видел качающийся дуб. Тогда мне подумалось, что это искусно выполненный бонсай. Если эта история хотя бы на половину является правдой, то она страшна и трагична, циклична во времени и происходящих событиях. Бесконечная история. А потом, на ум пришла фраза, брошенная художником перед моим уходом: «Приходите завтра и вы увидите настоящую любовь». Неужели он решил сделать меня продолжателем этой драмы? Я сидел на кровати вперившись взглядом в выкрашенное ночью окно и с отвращением ждал, когда паника, нашедшая трещину внутри меня, наполнит собой каждый уголок души. Липкий, пропитанный потом озноб спустился с потолка на мое темя, и прежде чем я оказался в лихорадке и беспамятстве, мне удалось запомнить чей — то шепот, доносящий обрывки слов на далеком, забытом языке.
Около недели прошло, прежде чем я, обессиленный болезнью сумел подняться с постели. Все это время, за шторами опущенных век передо мной возникали, кружась седые бороды, жаркие комнаты выложенных белым камнем дворцов, звуки поперечной флейты, зеленый лишайник вросший в старые морщинистые щеки, лики смерти, наблюдающие за мной из темных углов кладовок и чуланов. А теперь, под блеклым солнцем, я плелся с дневником подмышкой туда, где мне обещали чудо. Вот двор, сейчас почему то тихий, застывший, как дерево перед дождем; фасад старой «сталинки» смотрит на меня оконными очками в деревянных дугах. В подъезде пахнет краской и свежей стружкой. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Тишина, ни шороха за ней. Я повторил свое действие настойчивее. За моей спиной клацнул замок и, обернувшись, я увидел старую больную от своей полноты женщину.
— Что тебе тут нужно? Зачем стучишь в эту богом оставленную квартиру? — Фраза эта была произнесена с недовольством, вошедшим в привычку, отточенным до совершенства и ставшим образом жизни. Мне подумалось, что именно о ней я читал дневнике.
— Я ищу Илью Максимовича. Мне нужно отдать ему его, — я на секунду задумался, — наброски.
— Не отдашь ты ему больше никаких набросков, парень. Переехал Илья. Да теперь уже не вернется в эти края. На Даниловском уже которую ночь лежит.
После этих слов, впервые за неделю, проведенную будто бы в другом, чужом, пораженном чумой месте, что — то сломалось во мне. Что — то острое, что выросло внутри и давило все это время наконечником своим на сердце. Став случайным участником истории, сулившей перевернуть всю мою жизнь, сам того не желая, оказавшийся за занавесью того, к чему были допущены единицы, теперь, я вышел из круга. Судя по всему, старик чувствовал, что тяжелое бремя с горько — сладким вкусом нести ему больше не по силам. Возможно, даже встреча наша состоялась неспроста, а я был выбран среди прочих молодых людей очередного троллейбуса, в котором он искал нового опекуна для странного существа из другого мира, закованного в прозрачные цепи людского эгоизма. Так или иначе, он мертв.
— Что же с квартирой? С его вещами, картинами? — Я снова вспомнил эту комнату, погруженную в тень и то, что в ней находилось.
Старуха подошла ко мне, наклонила голову к моему лицу настолько близко, что я почувствовал запах лука из ее рта. Она начала говорить быстро и тихо, скороговоркой, иногда оглядываясь по сторонам, словно раскрывая страшный секрет.
— А что с ней? Государство заберет, а может выкупит кто, да кому она нужна. Дом на ладан дышит, вот — вот завалится и станет для всех нас братской могилой. Родителей у Ильи не было, сиротой по миру ходил. Жена когда — то была, давно, да дочка. Софьей звали. Умерла в два годика, «сгорела» от пневмании. Про супругу его слышно было, что замуж вышла повторно, а потом уехала, да так далеко, что и след простыл. А ему и дела никакого не было до них. Странным он был, нелюдимым, сам себе на уме. Забежит в свою квартиренку и сидит там безвылазно, ни гостей, ни друзей, только музыка играет, да голос его слышен иногда — сам с собой говорил. А ведь когда — то другим человеком был. — Она одернула неудобно подвернувшуюся складку халата и глубоко вздохнула. — Нечисть в этой квартире, как есть тебе говорю. Вынести бы все оттуда, да сжечь. Надеюсь, так и поступят.
Мы стояли молча, и я, задумавшись уже не услышал, как дверь закрылась, оставив меня в одиночестве.
Страницы дневника горели с неохотой, будто отсырели. Они выпускали из себя клубы дыма, раскидывали пепел. Сколько странного и порой страшного может принести вслед за собой одна фраза, одна нелепость, одна случайная встреча. Знает ли еще кто — нибудь об этом столе и об Эйе? Я думаю да. И этот кто — то уже ищет возможность обладать ею. Очередной виток винтовой лестницы, последней своей ступенью упирающейся в небо.