Прокурор

Генеральный прокурор крупного, хотя и провинциального города на территории многострадальной, Николай Степанович Рябчиков, спал сегодня крайне дурно. О причинах подобной напасти остается только гадать. Может, так получилось оттого, что немолодой уже Николай Степанович с вечера злоупотребил банными процедурами, засидевшись в парилке и на почве этого угорел, а может, осетрина, поданная на закуску, была лежалой, а то и вовсе виной всему были магнитные бури, кто знает? Так или иначе, наперекор обыкновению спать крепко и беззаботно, генпрокурора сегодня терзали всякие ужасы.

Виной тому был дикий и отвратительный по своему содержанию кошмарный сон. Не простой морок, а затрагивающий самые глубины души страх любого госслужащего его уровня как в этой стране, так и во всем мире. Ужас, который живет и в уме, и в сердце любого, нечистого на руки чиновника (а других у нас нет) и который время от времени, в минуты глубоких раздумий, порой всплывает в сознании, отчего сразу екает сердце, холодеют руки, а лоб покрывается липкой испариной. Но обычно это дрянное чувство быстро проходит, стоит лишь мельком вспомнить про собственные офшорные счета на Мальдивах, а также об элитной недвижимости на лазурном берегу. Как-то сразу отпускает и становится легче, а уже совсем скоро забывается вовсе.

Непростое положение Николая Степановича усугублялось тем, что он никак не мог проснуться или хотя бы осознать, что спит, для того чтобы осуществить вышеописанную душеврачующую манипуляцию. Картина, представляющаяся слуге народа, действительно была ужасающа и беспросветна. Виделось ему, что народ в его стране каким-то чудесным образом в одночасье вдруг понял, какую страшную непреодолимую силу он из себя представляет. Что нет никаких преград перед его волей и желанием. И что нельзя его сковать или обмануть никаким образом. И что все гулаги, репрессии и прочие угнетения не более чем спичечный забор вокруг него, который легко рушится от его свободного движения. И люди эти от осознания происходящего «просыпаются» от тягостной, каждодневной борьбы за выживание. И вот уже каждый скидывает с себя тяжелые цепи многовекового угнетения и запугивания, навязанной нужды и бесправности, с болью распрямляя спины навстречу свободе, избавляясь от унизительного смирения и привычки принимать несправедливость за норму, неверие в лучшее, и страх, из-за которого они держатся за гнилую соломенную подстилку, думая, что без нее точно останутся на голой промерзлой земле. И у каждого из груди вырывается крик боли, вместе с которым из них выходит вся услужливость перед начальством, и они становятся одинаково равны друг перед другом, а затем их начинает тошнить и выворачивать — так их тело наконец отторгает, выдавливает из себя раба, который мерзким и жалким уродцем лежит теперь у их ног и в отчаянии вращает глазами и, словно рыба на берегу, ловит ртом воздух и не находит его. И люди те отныне становятся свободны, знают они цену своей жизни, здоровью и труду. Знают, что им не нужна война, что они не хотят видеть смерть своих детей ради отстаивания чужих, никому не понятных интересов. Им не нужны многие бесполезные вещи, и не нужны те люди, кто заставляет их хотеть эти вещи и кто навязывает им страдание без обладания оными. И самое плохое — они теперь абсолютно точно знают, что более всего им не нужны и бесполезны те, кто будут им указывать и тем более повелевать, как и зачем им надо жить. Понимая это, народ вдруг волшебным образом прямо на глазах Николая Степановича оборачивается в огромного титана, колосса, внешне похожего на древнегреческого бога, и с высоты своего роста, через плечо, недобро так смотрит на загородную виллу местного генпрокурора, из окон которой он робко наблюдает за разворачивающейся картиной. И вот гигант грузно разворачивается и медленными, но уверенными шагами, сотрясая землю под своим весом, движется к его участку. Николаю Степановичу становится в этот момент так страшно, что душа его немеет, а язык пристает к небу. Вот придет сейчас этот великан и спросит грозным голосом — на какие деньги ты, Рябчиков, построил эти хоромы, не на наши ли? А он и вспомнить даже не может на какие, то ли на откаты, то ли за откупные за преступников, которых он оставил на свободе, то ли с доходов от крышевания бизнеса. При любом раскладе получается, что за народный счет. И понял Николай Степанович, что крыть ему нечем и что остался он в дураках первый раз в жизни. Остается только с ужасом глядеть, как народный колосс семимильными шагами приближается по его душу и что никакой надежды на сочувствие и помилование ему не светит. И в тот момент, когда огромная ступня титана уже нависла на его домом, погрузив в тень все его имение, намереваясь стереть все нажитое Николаем Степановичем вместе с ним самим с лица земли, удушающие щупальца кошмара наконец отпустили измученное прокурорское сознание, после чего Рябченко со сдавленным криком очнулся ото сна, дико и затравленно озираясь по сторонам своей просторной спальни.

— Господи, прости, Господи, прости и сохрани! — шепчет Николай Степанович, непрерывно крестясь и кланяясь, — убереги от гнева народного, ибо не ведают, что творят. Не знают, окаянные, что без государственного аппарата не могут сами ничего, словно дети малые пропадут. Что дурак на дураке и дураком погоняет, что загрызут друг друга хуже зверей диких. Ведь не знают глупые, что со свободой своей им делать, а так все ж уход за ними для их же блага. А что так живут, так сами того хотят. Что сеют, то и жнут. А если за мной какой грех, то это потому, что сил не хватает по-другому жить. Система такая — не я первый, не я последний. Ничего с этим не поделаешь, — быстро и сбивчиво бормочет он молитву. — Я ведь и сам не рад, да только все на этом держится, а двинешь — все рухнет. Кому от этого лучше будет? А так стабильность какая-никакая. Живем же до сих пор. Я знаю, Господи, ты на меня зла не держишь, потому что понимаешь все и сам, но прошу — людей вразуми, чтоб и они понимали и не роптали, а с благодарностью принимали то, что имеют. А то ведь оно, сам знаешь, как бывает, гораздо хуже.

И Николай Степанович припомнил, как в прошлом году летал охотиться на носорогов в какую-то бедную африканскую страну, название которой уже и не помнил. Помнил только, что там было очень грязно, и народ был таким нищим и подавленным, что он тогда подумал, что лучше вообще не жить, чем так прозябать. Впрочем, частенько он думал также и о своих гражданах, проезжая мимо серых окраин родного города.

— В общем, об одном прошу и более не смею отвлекать, Господи, знаю, занят очень, с такой-то зоной ответственности. Аминь, в общем, — закончил молитву Николай Степанович и почувствовал, что ему стало полегче. Руки уже не дрожали, и мысли не путались в голове. Еще раз оглянув комнату и убедившись, что ничего страшного вокруг не было, он в последний раз перекрестился, а затем лег в кровать. Засыпая, он думал о том, что вообще-то между ним и Христом много общего в том плане, что по роду деятельности они исполняли зачастую одни и те же обязанности. «Рыбак рыбака видит издалека», — подумал Николай Степанович, как-то сразу успокоился, почувствовав себя под защитой понимающего коллеги, только из другого ведомства и званием повыше. Остаток ночи генпрокурор провел в тяжелом, глубоком сне без сновидений, на утро проснувшись помятым с тяжелой головой, словно после запоя.

Приведя себя в порядок и спускаясь к завтраку, Николай Степанович вдруг ощутил, что тот страх, который он испытал ночью и который, как ему показалось, он преодолел с божьей помощью, вовсе никуда не исчез, а лишь сместился на фон, осев там тревожным, гнетущим состоянием духа. Аппетита не было вовсе, и он даже не притронулся к еде, лишь прихлебывал кофе, недоброжелательно разглядывая свою беззаботно тараторившую о чем-то супругу Маргариту Алексеевну, мать его детей, с которой он состоял в браке без малого вот уже почти тридцать лет. Сегодня она казалась ему особенно противной и глупой. Он бы давно с ней разошелся, но обстоятельства были сильнее. Дело в том, что, после того как Николай Степанович вступил на нынешнюю должность, у его жены внезапно открылся неслыханный предпринимательский талант, что было очень удобно и кстати, а потому весь бизнес и почти все имущество было записано на нее. Это обычная практика в кругах, куда входила чета Рябчиковых. Поэтому менять существующий порядок было слишком хлопотное занятие для Николая Степановича. К тому же, несмотря ни на что, она была ему любящей и верной второй половиной в отличие от него. В муках родила ему двоих прекрасных сыновей, которые сейчас получали образование за границей, но уже совсем скоро должны были возглавить семейные предприятия и дать возможность Николаю Степановичу отойти от дел и вести спокойную и обеспеченную жизнь в свое удовольствие до самой глубокой старости.

Чтобы не слушать пустой болтовни своей жены и вообще развеять дурное настроение, Николай Степанович включил телевизор. Там шла передача про животных. По большому плоскому экрану бегали нелепого вида пятнистые собаки. Как оказалось, это были гиены. Диктор говорил о том, что это очень серьезные хищники, обладающие самыми мощными в животном царстве челюстями, и что если бы не их трусливость и невежество, то этот вид мог бы по праву считаться настоящим царем природы. А пока они лишь падальщики, довольствующиеся объедками того, что остается от львов. Далее следовал видеоряд, где несколько гиен, трусливо пригибая уши, бегают вокруг пиршествующего львиного прайда, пытаясь на свой страх и риск оторвать кусочек добычи у зазевавшихся кошек, остальная же стая смиренно ждала поодаль, облизываясь и дожидаясь очереди обглодать кости. Удивительно, но даже ради этой скудной добычи гиены внутри стаи грызлись друг с другом не на шутку, порой серьезно увеча собратьев.

Николай Степанович обомлел от увиденного. Ему тут же припомнился ночной кошмар. Это было уже вторым предупреждением для него:

«Да что ж это такое? Неужто революция грядёт? Все ведь спокойно, и никаких признаков подобного развития событий на данный момент в стране нет».

Вероятно, бледный вид супруга напугал Маргариту Алексеевну, она даже прервалась от своих россказней, с минуту встревоженно наблюдала за Николаем Степановичем, а затем участливо и вкрадчиво обратилась к нему:

— Коленька ты чего? Что-то случилось?

Генпрокурор, не сразу отреагировал на вопрос и лишь через несколько долгих секунд раздраженно ответил:

— Что-то мне нехорошо, сегодня останусь дома, позвони заму, скажи, что я приболел, пусть разберется с делами. Я буду наверху, меня не тревожить.
Затем он встал и быстрыми шагами вышел из комнаты, поднялся наверх и заперся у себя в кабинете.

На душе было совсем мрачно. Николай Степанович сидел за большим письменным столом из красного дерева, откинувшись в глубоком, обитом велюром кресле и напряженно думал. Быть может, он в последнее время перестал следить за глобальной обстановкой в стране и о чем-то просто не догадывается. Он поднял телефонную трубку и под видом дружеского звонка, стал поочередно разговаривать со всеми своими самыми высокопоставленными друзьями и знакомыми, между делом пытаясь выведать какую-нибудь важную информацию. Через два часа, вымотанный от напряжения, он положил трубку. Ничего, действительно, важного по сути проблемы он так и не смог узнать. Никаких особо важных перестановок сил по вертикали власти не предвиделось, показательных арестов тоже не намечалось, да и народ вел себя тихо: ни забастовок, ни митингов. Почему-то это не успокоило генпрокурора, а наоборот, вселило в его душу еще большие сомнения.

«Затишье перед бурей, затишье перед бурей! Как пить дать!» — безостановочно звучало в голове у Николая Степановича. Вдруг ему в голову пришла страшная догадка: «Коля, да ведь это, наверное, они тебя слить хотят! То-то каждый расспрашивал о здоровье, мол, береги, в тюрьме пригодится». Чем дольше он обдумывал эту мысль, тем вероятнее и правдоподобнее она ему казалась. «Точно, это, наверное, из Москвы… за то, что лес не поделили тогда… эх, дурак, пожадничал, а ведь это первое правило, делиться надо… все на этом погорают».

Весь оставшийся вечер генпрокурор провел за подобного рода раздумьями. Не ел, не пил, не выходил из кабинета, нервно меряя его шагами по кругу, постоянно поглядывая то на часы, то на телефон, то в окно, пытаясь разглядеть в начинающихся сумерках, не появилась ли перед воротами машины спецслужб или репортеров.

С каждым часом становилось все страшнее. Чем темнее становилось за окном, тем больше казалось Николаю Степановичу, что невидимые тиски ужаса сковывают его тело и разум. Все вокруг казалось подозрительным. Мебель стояла не так, как раньше, а паркет на полу скрипел громче обычного. Даже собственный портрет, выполненный в полный рост, где Рябчиков был одет в чрезмерно пышную кавалерийскую форму начала девятнадцатого века, восседая на вороном коне, грозно и укорительно смотрел на него с высоты, прямо как тот народный титан из давешнего сна. Притом было непонятно, кто смотрел на него более строго и предосудительно: сам кавалерист Рябчиков или же его боевой конь. Николаю Степановичу даже пришлось перевернуть картину, так она его пугала. А когда уже за полночь к нему робко постучалась его жена, слезно умоляя пустить ее или хотя бы сказать, что все-таки случилось, и почему он заперся в кабинете, Николай Степанович и вовсе так испугался, что вообще ничего не мог ответить. А затем стал орать на супругу благом матом, чтобы она проваливала и не мешала работать и жить. В ответ из-за двери послышались глухие рыдания и удаляющийся цокот каблуков. Когда наконец цокот совсем сошел на нет, вдруг стало совсем тихо. Оглушительно тихо. Как будто стук каблуков о паркетный пол заключил в себе весь возможный звук на земле. И теперь его нет, а у всего остального и возможности такой нет как-то звучать или издавать хоть какие-нибудь звуки. Николаю Степановичу показалось, что он оглох.

Он схватился за сердце и почувствовал его биение. Вначале только ровные толчки, передававшиеся в кисть. Затем слабый, глухой звук, как будто били по бочке со дна глубокого озера. Но с каждым мгновением звук становился все четче и громче, поднимая гул, который стал потихоньку наполнять кабинет. Очень скоро гул стоял такой, что казалось: дрожали стекла в рамах, и качалась люстра под потолком. А сердце генпрокурора стучало все громче и быстрее, так, что закладывало уши от бесконечно быстрых ударов, сливающихся в единый, неразличимый треск. Николай Степанович решил, что вот-вот его сердце разорвется на части не в силах более удерживать такой сумасшедший ритм. И тут он догадался отнять ладонь от груди. В тот же миг все стихло. И слышно было лишь мерное, безразличное, а оттого какое-то безопасное тиканье антикварных часов с кукушкой, которые ему подарили на юбилей несколько лет назад.

Николай Степанович со всего маху упал на колени, уперся лбом в пол и взмолился:

— Господи Боже, это я, раб твой Николай Степанович Рябчиков, 1956 года рождения, крещенный по православной традиции в соответствии со всеми устоями и канонами. Прошу тебя, как еще никогда не просил, молю тебя, как никогда прежде. Сохрани душу мою от козней чужих, людей недобрых, завистливых. Старые кости мои пусть не разотрут в пыль жернова правосудия, вращаемые наветом гнусным, пасквилем врагов моих. Убереги честь мою и имя доброе, трудами тягостными, делами многими заработанное за долгие годы службы ответственной, дабы не очернили недруги перед народом и отечеством. Защити от руки чужой, алчной то, что нажил кропотливо, стараниями многолетними то добро, что скопил себе на старость и внукам на радость. Обступили меня враги со всех четырех сторон, как ты мне и показал, предупредил по милости своей. Но не вижу их, не знаю, с какой стороны ждать мне атаки яростной. Подскажи, укажи, куда смотреть, а если прячутся супостаты в тени ночной, то ты открой мне их места, знак дай, под какой корягой сидят они, сети плетут. Умоляю, заклинаю, на тебя одного уповаю всей душой и всем помышлением своим, помоги, Боже, заступник мой, защитник, — стал горько причитать Николай Степанович, в сердцах отбивая поклоны. Да так неистово, что лоб покраснел и по центру образовалась большая ссадина.

Вдруг тихие всхлипывания Николая Степановича прервала негромкая музыка. Прокурор замер, не сразу поняв, что это звонил его телефон, а когда догадался, судорожно полез в боковой карман пиджака. Искусственный свет, исходивший от экрана, озарил темную комнату и заплаканное лицо Николая Степановича. Имя абонента не высветилось, а вместо него посередине экрана горел короткий номер из трех цифр. Шесть, шесть, шесть. И что удивительно, ренгтоном звучала небезызвестная в самых широких кругах композиция тюремно-романтической тематики. Николай Степанович точно знал, что этой песни у него на телефоне нет, да и вообще, он не имел привычки ставить на звонок музыку, потому как не солидно, и тем более такую. Телефон тем временем настойчиво предлагал совершить хоть какое-нибудь действие, потому что абонент с той стороны явно не собирался сбрасывать звонок.

Что ж ты, фраер, сдал назад
Не по масти я тебе
Ты смотри в мои глаза
Брось трепаться о судьбе…

Николай Степанович нажал на зеленую кнопочку на экране, медленно поднес трубку к уху и тихо произнес.

— Алло…

— Коля, алло, слышно хорошо? — кричал из трубки незнакомый голос, который вообще-то почти не был слышен, из-за ужасного фонового шума. Динамик надрывался попеременно не то от скрежета, не то от плача, сложно было разобрать, как будто звонили из родильного отделения или же жестяного цеха. Внезапно гул смолк, как будто собеседник зашел в другое помещение. Слышимость сразу улучшилась:

— Коля, так лучше слышишь?- голос был мужской, глубокий и красивый, как будто генпрокурор разговаривал с профессиональным актером озвучки кино. А еще Николая Степановича немного смутило и даже покоробило, такое бесцеремонное обращение к его персоне. Коля — так его могли называть только избранные люди. Самое высшее начальство, мать, жена и две его любовницы. А потому, несмотря на страх, Николай Степанович ответил резко и даже с вызовом:

— Да, так гораздо лучше слышно, а с кем я собственно имею честь общаться? Потрудитесь представиться.

На секунду в трубке повисла тишина. А затем все тот же голос явно с усмешкой сказал:

— Колян, ты чего? Ты это брось, давай, эти аристократические замашки. Перед подчиненными своими будешь важничать и перед проститутками, с которыми в баню ходишь, усек?

Николай Степанович так был ошарашен подобным обращением, что даже не нашелся что сказать. Он лишь беззвучно открыл рот и удивленно выпучил глаза. Голос тем временем продолжал:

— Нам тут сверху спустили ориентировку, сказали, что, мол, этот товарищ ваш, разберитесь. Ты чего это, Коля, не в те ворота стучишься, новых друзей себе хочешь завести? Вот только, кажется, ты кое-что забыл.

— Что? — не вполне понимая еще, о чем идет речь, спросил Рябчиков.

— Ха, он еще спрашивает. Ты помнишь, как твой сынок пьяным гонял по городу и насмерть сбил ветерана войны?
Николай Степанович похолодел.

— Ты его отмазал тогда?- продолжал задавать вопросы голос из трубки. — Посадил по этому делу бича какого-то, который на этапировании был очень удачно застрелен за якобы попытку к бегству. Было такое? — и, не дожидаясь ответа, голос резюмировал.

— Так вот, с того момента ты, Коленька, теперь под юрисдикцией нашей конторы находишься, и, насколько мне известно, дороги назад у тебя нет. А потому, если есть вопросы, то обращайся к нам, только к нам. Это тебе первое и последнее предупреждение, Николай. И по мелочи не суйся, не злоупотребляй. Все понятно? — строго спросил голос.

— Кажется да...- слабым голосом пролепетал генпрокурор.

Голос немного помолчал и уже более миролюбиво добавил:

— По вопросу твоему. Успокойся, все в порядке. Никто под тебя не копает, никому ты жить и бизнес делать не мешаешь. Это у тебя паранойя. Обострение весеннее. Так что булки можешь разжать пока, но долю с леса лучше верни, так сказать, в знак доброй воли. Не ссы, в общем, насколько нам известно, жить ты будешь еще долго. Нам твоими руками еще много дел нужно сотворить, ну а потом на покой, к нам, мы тебе тут уже и местечко подготовили, тепленькое… — и собеседник задорно рассмеялся собственной шутке, — ну, в общем, все, Николай Степанович, некогда мне болтать, бывай. На секунду генпрокурор вновь услышал невозможный скрежет и вой, а потом звонок оборвался.

Рябчиков посмотрел на потухший экран телефона, а затем откинул его в сторону. Перевел взгляд на окно. На улице стояла уже глубокая, спокойная весенняя ночь. Небо было покрыто тонким пледом из перистых облаков, словно порезанным в некоторых местах острыми рогами молодого месяца. Сквозь них были видны редкие звезды, безучастное, равнодушное свечение которых доносилось из таких неведомых далей, где и знать никто не знает про солнечную систему, про маленькую планету Земля, и еще более маленького Николая Степановича.

— Вот так… ну и ну… — вслух произнес генпрокурор. Значение этих слов объяснить не смог бы даже сам Николай Степанович. Даже для себя самого.

Остаток ночи он так и провел, сидя на коленях без всякого движения, словно живая статуя, находясь в глубоких, тягостных раздумьях.

Утром, на радость Маргарите Алексеевне, он вышел из кабинета. Был Николай Степанович бледен, угрюм и казался сильно похудевшим. И только взгляд его был как никогда ясен и читалось в нем какое-то особое понимание, осознанность и решимость. Не отвечая на расспросы, не позавтракав, он собрался и уехал на службу. Чуть позже, из дневных новостей местного канала, Маргарита Алексеевна с удивлением узнала, что Николая Степанович, внезапно подал в отставку без всяких официальных заявлений. Дозвониться до супруга она не смогла и провела остаток дня на «иголках». Когда же под вечер уже генпрокурор вернулся домой и с порога объявил о том, что хочет отдать их поместье в распоряжение местного детского приюта. Услышав такое, ее хватил удар, и она растянулась прямо подле ног своего мужа. Переступив через бесчувственное тело супруги, Николай Степанович поднялся к себе в кабинет и позвонил прислуге, чтобы те позаботились о состоянии Маргариты Алексеевны.

Сам же переодевшись в домашнее, сел за стол и стал разбираться с бумагами, звонить в банк и юристам, переводить значительные суммы на счета благотворительных организаций. Через несколько часов все было закончено. Далее Николай Степанович собрал свои вещи в небольшой кожаный чемодан, переоделся в чистое и спустился вниз, где на диване с мокрым полотенцем на голове приходила в себя Маргарита Алексеевна. Николай Степанович, не дожидаясь вопросов и скандала, объявил, что подает на развод и немедленно уходит из дома, после чего уже бывшая супруга бывшего генпрокурора вновь осталась без чувств. Николай Степанович подошел к ней, нежно поцеловал в лоб, а затем быстро и, не оглядываясь, покинул дом.

Шагая по большой проезжей дороге, которая вела от его дома к трассе в направлении города, Николай Степанович впервые за очень долгое время не думал о делах, которые заполняли его голову с утра до вечера многие годы, а просто глядел по сторонам, наслаждаясь запахами апрельского леса вокруг. Весна выдалась, на удивление, теплой в этом году, Николай Степанович даже снял с себя пиджак и перекинул его через плечо.

Думал он о таких вещах, о которых раньше у него просто-напросто не было времени задуматься. Для чего нужна жизнь, куда она нас ведет, и как много мы успеем пройти, пока извилистая дорога наших судеб не прервется неоспоримым аргументом смерти? Можем ли мы что-нибудь изменить на этом пути или нас просто несет течением собственного характера, ударяя о скалы обстоятельств, делая нас такими, какие мы есть? Есть ли свобода и можно ли жить в мире с самим собой и с окружающими? Конечно, он не знал ответы на все эти вопросы. Но разве не для этого он только что покинул свой дом? Впереди его ждет длинный путь искупления и самопознания, который он должен пройти до конца, пока не узнает настоящего счастья, не познает истинной цели и не обретет сокровенного знания, и, лишь примирившись с собой и с богом, он сможет покинуть этот бренный мир, а до тех пор, пока теплится в его груди горячее дыхание жизни, он будет идти навстречу новому рассвету.

Послесловие

Рябчикова Николая Степановича нашел поисковой отряд полиции через три дня, замерзшим насмерть посреди поля, в пятнадцати километрах от дома. Несмотря на раннюю и теплую весну по ночам все еще стояли заморозки, а легкий итальянский пиджак и шелковая рубаха, хоть и выглядели модно, все же не смогли защитить неподготовленное тело генпрокурора от переохлаждения. За хорошую взятку, которую заплатила Маргарита Алексеевна, патологоанатомы после вскрытия написали заключение о смерти, исходя из которого получалось, что Николай Степанович страдал атрофическим поражением головного мозга, чем обусловливалось его странное поведение в последние дни жизни. А потому все манипуляции с материальными ценностями, которые он успел произвести, считались теперь недействительными. Все имущество досталось вдове, заботы же о бизнесе участливо разделили меж собой его бывшие сослуживцы. Николая Степановича похоронили с почестями и посмертно причислили его к списку почетных граждан города за огромный вклад в развитие правоохранительной системы страны.