Человек-идея. Эпизод 2

Михалыч пил. Последние четыре года он пил любые жидкости, даже колу. Нынче же, он пил, не просыхая, третью неделю подряд. Не то чтобы Михалыч трезвел раньше, просто концентрация инородных веществ в его организме почти всегда была в диапазоне «весёлая лёгкость» — «философская задумчивость». Случались, конечно, и счастливые дни амнезийного угара, но всё-таки бомж не такая уж доходная профессия для подобной роскоши. Как так произошло, что его источник не иссякал и откуда он вообще взялся, объяснить было некому. Запойный общался с зелёными человечками и те занимали всё его внимание. А других, не зелёных, человеков рядом не было. Что само по себе было удивительно. В мире андеграунда (хм) возможность добыть что-то ценное и скрыть это от ближайших (по обслуживаемой территории) членов касты было не возможно. А тут такой рог изобилия и никого рядом — зелёные не в счёт. Буквально. Михалыч никак не мог определить, сколько зелёной нечисти крутилось вокруг него. И почему нечисти? Они же инопланетяне! Шастают везде, заглядывают во все щели (и органы, как боялся предположить бомж). Ничего не говорят, не спрашивают, но слушают! Впялятся большими глазищами и внимательно прислушиваются к невнятным звукам, которые Михалыч считал своими здравыми рассуждениями. Между собой зелёные общались явно посредством телепатии, лишь изредка тихонечко попискивали, но точно не с целью передать информацию. А может они пикси? Что вполне логично следовало из писклявого поведения недомерков. Значит всё-таки нечисть — устало рассуждал Михалыч, волочась за очередной порцией эликсира. Этот ритуал также оставался загадкой. Почему он устроил лежбище в самом дальнем углу заброшенного цеха. Самом дальнем от системы труб и баков непонятного назначения, но с весьма определённым благословенным содержимым.

Как бы громко не шаркали ботинки по хрустящему выщербленному бетону, как бы не был он упит (а может быть благодаря этому состоянию, на грани миров), Михалыч расслышал посторонний шелест параллельного движения. Впрочем, в пустом бетонном коробе огромного цеха неизбежно рождалось живое эхо самых ничтожных звуков, кроме эха зелёных писков, и не услышать что-либо было весьма затруднительно. Проявляя недюжые выдержку и хитрость, доходяга продолжал тащиться к заветной цели. При этом его инстинкты существа вынужденного выживать, не убиваемые даже неимоверным количеством алкоголя, напряженно сканировали все возможные локации неоспоримой опасности. Как бы не было пусто помещение, мест для укрытия было предостаточно. Сама пустота была относительна. Для блохи на шкуре собаки любая складка укрытие. Михалыч был блохой, забравшейся внутрь чудовища. И вторая гнида пряталась в складках этого нутра. Блаженный понимал, что его счастье не может быть вечным. Его и источник, безусловно, должны были обнаружить. Удивительно, что только сейчас. Но, тем не менее, уступать застолблённую им территорию бродяга не собирался. Он костьми ляжет (только кости и остались) в борьбе за здешний Грааль. И пусть попробует…

Запахов Михалыч уже почти не различал, и это несчастье он почуял нутром. Ещё не повернув к финишному отрезку своего почти марафонского захода, он понял — Беда! Источник был пуст. Даже не малое пятно на бетоне успело почти высохнуть. Когда же это случилось? Ведро назад. Но сколько это по времени сказать было не возможно. Его перестал тревожить возможный соперник. Человек такое не сделал бы! А значит, ему послышались подлые перебежки этой самой Беды. Со смирением достойным монаха, каковым бомж и являлся бы, знай он хоть одну молитву, Михалыч поплёлся в свою келью. В бога Михалыч не верил. Нет, он знал, что бог есть, но Михалыч в него не верил. А верил ли бог в Михалыча? Смешно. Когда четыре года назад Михаил Казаков поставил на себе крест, это был крест не для Голгофы, а скорее просто мишень. Или крестик в графе выбывших, из жизни. Чёрный крест-метка костлявой. Мёртвые не потеют! Как ни странно, но этот глупый девиз помогал выживать всё последнее время. Мёртвые не потеют, не плачут, у них не появляется синяки, не случаются обморожения, не проливается кровь. Мёртвые не живут, а выживают. Михалыч устал выживать. Он знал — уходить надо на пике. После нечаянного промысла снова падать на дно собирательства! Михалыч устал. А ещё он боялся. Уйдут безобидные зелёные человечки и вернутся лица, их лица, глаза. Счастливые глаза, несущие неимоверную скорбь. Не-имо-верная скорбь — скорбь человека, не имеющего веры. А верит ли бог в меня?

То ли от перенесённого горя, то ли от общего истощения, то ли просто от непереваримого количества выпитого до катаклизма, или же от проступившего смирения Михалыч заснул тихо и спокойно. Старик не умел спать на спине, тогда бы он точно сошел за праведного инока, отправившегося для отчёта на небеса. Нет, он спал на боку, свернувшись калачиком, насколько позволяла не гнущаяся и не разгибающаяся застуженная спина. Ему повезло, сны сегодня не показывали. Не то, чтобы его часто мучили кошмары, но некоторые сны лучше не видеть. Даже если очень хочется. Проснулся бедолага также легко, как и спал. Толи он действительно с покорностью к судьбе принял случившееся, то ли сам организм чувствовал избыточность «счастья» и требовал остановиться.

Как ни странно, но то место Михалыч присмотрел заранее, хотя ни одна мысль официально не оформлялась по поводу предстоящего мероприятия. Крюк раскачивался на длиннющем тросе вытекающем из барабана подъемного крана замаскировавшегося под самым потолком. Крюк являл собой центр этого сероржавобетонного мира, трос был его осью. «Ось зла» — всплыла откуда-то фраза, смысла которой бомж уже не помнил. Но его ось зла являлась и осью милосердия. Однако всей этой конструкции не хватало одного маленького штришка, который мирно посапывал обернувшись вокруг живота запасливого скитальца. Верёвка была недостаточно толстой, чтобы называться канатом, но вполне крепкой для предназначенной ей миссии. Она не раз сослужила собирателю добрую службу. Без неё бомж чувствовал себя голым. Связать подвернувшееся добро, запереть проход очередной «берлоги», устроить сигналку вкупе с консервными банками. Да в каких только схемах и передрягах не побывала его верная спутница. Она была его первым, лучшим и единственным приобретением за годы мытарств. Откуда в его голове всплывали столь несуразные и противоречивые слова? Мытарь — собиратель налогов. Это что ж он служил налоговым инспектором последние четыре года. Впрочем, отчасти так и было. Люди отдавали ему часть своего имущества — считай налог. Правда, они называли это имущество мусором. Но и Михалыч применял не термин «налогообложение», а «мытарство». Но это же и есть налогообложение, — упорствовал в своём заблуждении горе-филолог. Придя в тупик от столь хитрых умозаключений, недоинспектор одновременно добрался и до «центра мира». Тот равнодушно манил к себе своей плавной массивной уверенностью. Я не просто центр — на мне всё и держится! Подержишь и меня — ответил ему Михалыч. И кто тогда будет в центре? Будущего висельника радовало то, что ему не надо было устраивать помост для предстоящего шоу. Крюк свисал над длинной ямой, и Михалычу оставалось лишь накинуть петлю на него и петлю с другого конца верёвки себе на шею. А после шаг и вот она свобода от ненавистной вольной жизни. Вот покой, ради которого не надо вливать в себя вёдра яда.

Зелёные расположились поодаль, дабы наблюдать предстоящую самоказнь в масштабной перспективе. У Михалыча впервые появилась возможность их сосчитать, однако уже не было желания делать этого. Но в выступлении с последним словом он не мог себе отказать. Это было его законное право приговорённого, а закон как недавно выяснилось «сборщик налогов» чтил. Оратор приблизился к аудитории, обдумывая эффектное начало речи. Аудитория дисциплинированно стояла неуловимо красивой структурированной толпой. Из так же, неуловимо красивых зелёнокожих глазастых единиц. Бомж не стал бы употреблять слово «индивидуумов» по той простой причине, что различить, персонализировать хоть кого-то из группы собравшихся товарищей не было возможности. Однако взоры зрителей были направлены сквозь вставшего перед ними человека. Зрелище невидящей его публики жутко обеспокоило Михалыча. Такого пренебрежения к главному герою разыгрываемого спектакля, он не ожидал. В растерянности, Михалыч огляделся по сторонам, обернулся к эшафоту. Ничего не происходило. Верёвка изящно покачивалась в затхлом застоявшемся воздухе. Дырявость стен и крыши компенсировала огромность помещения. Сюда в его центр сквозняки не добирались, предпочитая другие, более короткие перебежки. Залюбовавшись своей боевой (и трудовой) подругой, приговорённый медленно потащился к яме. В гробовой тишине неуместно шаркали стоптанные ботинки. И уж точно неприличным послышалось осторожное шуршание бетонной траншеи. Эта беда не Беда, — заверил шорох Михалыч. Это свобода и покой. И хитро оскалившись, шагнул в воздух.

Воздух не стал держать горе-висельника, так же как и предательски сбросившая его в яму верёвка. Не было ни огорчения, ни радости, ни боли. Повешенный держал в руке полунадрезанный конец и плакал. Плакал за тогда, за годы назад. Плакал теми слезами, которых не случилось вовремя. А может вот оно время? Выпусти эти слёзы в прошлом и они выжгли бы глаза и сердце. А сейчас они уходили дурной кровью, унося с собой и скорбь до и унижения после. Михалыч плакал тихо, правильно. Он не думал ни о чём, не вспоминал, не молился. Он просто жил. Новорождённый человек не полных сорока лет.

Из высокой щели циклопических ворот неспешно вышел «Беда». Он тихо насвистывал и небрежно подшаркивал в такт простому мотивчику. Молодой человек не выглядел уставшим. Он был измождён.