Эпилог. (Глава 24)

Раннее утро. Окно больничной палаты покрылось тонким слоем белесого инея, разрисовавшего стекло затейливым узором. Рама была заклеена коричневым скотчем, чтобы ветер не задувал в палату, но его тихое печальное завывание все равно было слышно изнутри. На улице шел неожиданный снег, начавшийся первого октября, почти незаметные маленькие хлопья падали на землю, на карниз, и тут же таяли: было еще слишком тепло. Наверняка завтра солнце снова вступит в свои права, и бабье лето продлится до самого ноября.
Виктор лежал на больничной койке и смотрел на свои забинтованные руки. Он до сих пор чувствовал, как они горят в обжигающем желто-красном пламени. Кожу невероятно сильно жгло и щипало, даже невзирая на обезболивающие, которые ему приходилось постоянно принимать. Заживать эти ожоги будут еще очень долгое время. Из-за лекарств Виктор чувствовал себя слабым и беспомощным, и его это даже немного раздражало: он привык везде быть негласным лидером, привык быстро справляться с проблемами, а теперь лежал в больнице после того, как чуть не сгорел заживо в разрушенной церкви. Сколько всего произошло за одну лишь неделю жизни!
В коридоре раздались чьи-то тихие шаркающие шаги, и Виктор вздохнул, ожидая увидеть на пороге медсестру со шприцем, наполненным какой-то прозрачной жидкостью, которая, кажется, вообще ему никак не помогала, но дверь медленно открылась, и на пороге появился Уткин. В больничной одежде он выглядел еще более нелепо, чем обычно, и Виктор не сдержал усмешки. Павел нахмурился и зашел внутрь, заперев за собой дверь.
— Ну, как ты? — спросил Снегирёв, садясь на кровати. Журналист молчал и рассматривал бинты на своих руках. Потом кинул взгляд на унылый пейзаж, открывающийся за окном и тяжело вздохнул. Ему было стыдно за себя и за то, что он под страхом смерти наговорил Виктору в церкви. Какой позор: признаться человеку в собственной слабости и сказать, что хочешь быть похожим на него! Почему-то Уткин из-за этого дулся на Виктора и обижался. Снегирёв прекрасно понял это и улыбнулся.
— Не переживай, Паша. Признавать свои ошибки и слабости — не стыдно. Наоборот, это делают только сильные духом и мудрые люди.
Уткин насупился и отвернулся, что-то невнятно пробормотав.
— Да ладно тебе! Клянусь, я не буду припоминать тебе об этом.
— Вообще забудь о том, что я тебе тогда наговорил, — угрюмо ответил Павел.
— А что ты мне сказал? — Снегирёв невинно посмотрел ему в серые глаза и улыбнулся. Уткин не сдержался и усмехнулся ему в ответ.
— Идти можешь?
— Сейчас узнаем.
Виктор, застонав, поднялся с кровати, пытаясь не опираться на болевшие руки, и рядом с Павлом направился в коридор.

В палате у Лисичкиной пахло цветочными духами и пряниками с сахарной пудрой. Она, с пластырями на лице и забинтованным плечом, уже занималась какими-то больничными бумагами, заполняла журналы и карточки пациентов, хотя Шувалов запретил ей это делать: сперва Светлане надо было справиться с мигренью. Казалось, она совершенно оправилась от всего произошедшего с ней, но, на самом деле, все еще очень часто переживала и каждую ночь видела во сне горящий амбар, из которого ее звала дочь. Но никто об этом не знал, а Светлана отлично притворялась: не зря она работала психиатром.
— Доброе утро! — добродушно сказала женщина и заботливо посадила Виктора в кресло. — Милый сегодня снежок.
— Недолго он продлится. Скоро наверняка появится солнце, и потеплеет. — Павел улыбнулся ей в ответ.
— Как ваши руки?
— Если их не отрезали, значит — хорошо. — Виктор усмехнулся и пошевелил кистью. Ее будто пронзали тысячи крохотных иголок. — И как вам понравилось наше приключение?
— Я своего начальника убью за то, что послал меня на это задание, — недовольно проворчал Уткин, но было ясно, что тот отшучивается. На самом деле, он был полон энтузиазма и азарта, как настоящий ребенок.
Виктор устало покачал головой.
— Жаль даже немного, что такого больше не повторится, и у меня на работе снова станет скучно.
— Вы с ума сошли?! Не дай Бог! — воскликнула Лисичкина и с минуту посидела, нахмурившись. — Пряники будете?